Александр Дюма
Любовное приключение
I
Как-то осенним утром 1856 года мой слуга, несмотря на данное ему твердое распоряжение не беспокоить меня, открыл дверь кабинета и в ответ на весьма выразительную гримасу, появившуюся на моем лице, сказал:
— Сударь, она очень привлекательна.
— Кто, болван?
— Дама, из-за которой я решился побеспокоить вас.
— А мне какое дело до того, что она привлекательна. Ты прекрасно знаешь, что когда я работаю, то никого не принимаю.
— К тому же, — продолжал он, — она пришла от имени вашего друга, сударь.
— Какого друга?
— Того, что живет в Вене.
— Так кто это?
— О сударь, у него какое-то диковинное имя, что-то вроде Рубин или Бриллиант.
— Сапфир?
— Да, сударь, Сапфир, точно.
— Ну, тогда другое дело, поднимись наверх и принеси мне халат.
Слуга вышел.
Я услышал легкие шаги за дверью кабинета; затем появился г-н Теодор, держа в руках халат.
Когда я отмечаю слугу столь уважительным обращением, как «господин», то это значит, что он отличается глупостью или плутовством.
У меня было три самых великолепных образчика подобного рода, какие только можно повстречать: г-н Теодор, г-н Жозеф и г-н Виктор.
Господин Теодор был всего лишь дурак, но уж в этом он достиг совершенства.
Я отметил это так, к слову, для того чтобы хозяин, у которого он теперь служит, если, конечно, у него есть хозяин, не путал его с двумя остальными.
Впрочем, глупость имеет большое преимущество перед плутовством: то, что слуга глуп, замечают довольно быстро, а вот, что он плут, выясняется, как правило, слишком поздно.
У Теодора были свои подопечные. За столом у меня всегда достаточно просторно, чтобы за ним разместились два или три моих приятеля, которых никто не приглашал. И если их не всегда ждал хороший обед, то на радушный прием они могли рассчитывать.
Когда же обед, по мнению г-на Теодора, был хорошо приготовлен, г-н Теодор извещал об этом тех из моих друзей или знакомых, кому он отдавал предпочтение.
Однако, в зависимости от того, насколько щепетилен; был человек, одним Теодор говорил:
— Господин Дюма сказал сегодня утром: «Как давно я не видел дорогого (имярек); ему надо обязательно прийти ко мне и напроситься на обед».
Конечно же, этот приятель, чтобы предупредить мое желание, приходил ко мне отобедать.
С менее щепетильными он ограничивался тем, что, взяв их под локоть, произносил:
— Сегодня у нас прекрасный обед, приходите.
После такого приглашения мои приятели, возможно и не собиравшиеся приходить, шли к нам обедать.
Я назвал лишь одну особенность, присущую такой богатой индивидуальности, как г-н Теодор; чтобы дополнить его портрет, мне бы потребовалась целая глава.
Но вернемся к визиту, о котором доложил г-н Теодор.
Надев халат, я отважился подняться к себе в мастерскую. И действительно, я увидел там привлекательную молодую женщину, высокую, с ослепительно белой кожей, голубыми глазами, темно-русыми волосами и великолепными зубами. На ней было закрытое платье из тафты жумчужно-серого цвета, восточного фасона шаль из арабской ткани и одна из тех очаровательных шляпок, какие, к сожалению, несколько не пришлись по вкусу в Париже, но настолько к лицу даже некрасивым и не очень молодым женщинам, что в Германии их называют «последняя попытка».
Незнакомка протянула мне письмо, и я узнал неразборчивые каракули бедняги Сапфира, которыми был написан адрес.
Я положил письмо в карман.
— Так вы не будете читать? — с сильным иностранным акцентом спросила меня гостья.
— Бесполезно, сударыня, — ответил я, — почерк мне знаком, а ваши губки достаточно привлекательны для того, чтобы мне захотелось именно из них услышать, чему я обязан честью вашего визита.
— Да я хотела вас увидеть, вот и все.
— Отлично! Именно это заставило вас проделать путешествие из Вены?
— Кто вам это сказал?
— Моя скромность.
— Прошу прощения, но все же вы не слывете скромником.
— Это правда: у меня бывают дни, когда я тщеславен.
— Какие же это дни?
— Те дни, когда обо мне пытаются судить и когда я сравниваю себя…
— … с теми, кто вас пытается судить?
— Вы остроумны, сударыня… Не соблаговолите ли сесть?
— А если бы я была только красива, вы бы не стали делать мне подобного приглашения?
— Нет, я бы предложил вам нечто иное.
— Боже! До чего же французы самоуверенны!
— Это не совсем их вина.
— Когда я уезжала из Вены во Францию, я дала себе зарок.
— Какой же?
— Всего лишь — не отказываться, когда приглашают сесть.
Я встал и поклонился.
— Сделайте милость, скажите, с кем имею честь разговаривать?
— Я драматическая актриса, венгерка по национальности; меня зовут госпожа Лилла Бульовски. У меня есть муж, которого я люблю, и ребенок, которого я обожаю. Если бы вы прочитали письмо нашего общего друга Сапфира, вы бы сами все это узнали.
— А вам не кажется, что вы только выиграли, рассказав об этом сами?
— Трудно сказать, ибо разговор с вами принимает странный оборот!
— В вашей власти направить его так, чтобы он вас устраивал.
— Ну, конечно! Вы же без конца локотком поворачиваете его то вправо, то влево.
— В основном влево.
— А именно в эту сторону я и не хочу идти.
— Хорошо, пойдем направо.
— Боюсь, это невозможно.
— Увидите, это возможно… Повторите то, что вы сейчас мне рассказали; итак, вы…
— … драматическая актриса.
— В каких пьесах вы играете?
— В любых: в драме, комедии, трагедии. К примеру, я играла почти во всех ваших пьесах, от «Екатерины Говард» до «Мадемуазель де Бель-Иль».
— А в каком театре?
— В театре Пешта.
— Это в Венгрии?
— Я же вам сказала, что я венгерка. Я вздохнул.
— Почему вы вздыхаете? — спросила меня г-жа Бульовски.
— Понимаете, одно из самых приятных воспоминаний моей жизни связано с вашей соотечественницей.
— Вот вы опять поворачиваете разговор влево.
— Разговор, но не вас. Вообразите себе… Но нет, продолжайте.
— Ни в коем случае. Вы собирались рассказать какую-то историю, так рассказывайте ее.
— Зачем?
— Да чтобы развлечь меня! Все могут читать вас, но не всем дано вас услышать.
— Вы хотите поймать меня на моем самолюбии.
— Да я вовсе не хочу вас ловить.
— Хорошо, оставим разговоры обо мне. Итак, вы драматическая актриса, венгерка по национальности, вас зовут госпожа Лилла Бульовски, у вас есть муж, которого вы любите, ребенок, которого вы обожаете, и вы приехали в Париж, чтобы увидеть меня.
— Это прежде всего.
— Отлично, а после этого?
— Увидеть всё, что смотрят в Париже.
— А кто же вам будет показывать всё, что смотрят в Париже?
— Вы, если захотите.
— Понимаете ли вы, что, если нас хотя бы трижды заметят вместе, этого будет достаточно для того, чтобы пошли разговоры…
— Какие разговоры?
— Что вы моя любовница.
— И что же?
— Отлично!
— Разумеется, отлично. Те, кто меня знает, в это не поверят, а что касается тех, кто меня не знает, — какая мне разница, что они будут говорить обо мне.
— Вы философ.
— Нет, логик. Мне двадцать пять лет, и мне так часто говорят о моей красоте, что я считаю нужным верить этому, пока это действительно так, а не когда все останется в прошлом. Не думаете же вы, что, уехав из Пешта в Париж совсем одна, даже без горничной, я не была убеждена, что кто-нибудь да попытается позлословить обо мне. Пусть злословят, это меня ни на минуту не остановит! Для меня искусство важнее всего!
— Так, значит, ваше путешествие в Париж — это поездка по делам искусства?
— Да, и только. Я хотела увидеть ваших выдающихся поэтов, чтобы узнать, похожи ли они на наших, и ваших выдающихся драматических актеров, чтобы узнать, можно ли у них чему-либо поучиться. Я попросила у Сапфира письмо для вас, он мне его дал, и вот я здесь. Вы можете уделить мне несколько часов?
— Сколько пожелаете.
— Прекрасно. Я могу оставаться в Париже целый месяц, в моем распоряжении шесть тысяч франков, чтобы тратить их как на покупки, так и на удовольствия, и тысяча франков, чтобы вернуться в Пешт. Представьте, что Сапфир прислал вам студента из Лейпцига или Гейдельберга, а не драматическую актрису из театра в Пеште, и действуйте соответственно.
— Вы будете со мной обедать?
— Каждый раз, когда вы будете свободны.
— На днях мы сможем пойти на спектакль.
— Отлично.
— Считаете ли вы, что нам нужно приглашать кого-нибудь третьего?
— Никоим образом.
— И вам безразлично, что могут сказать?
— Если бы вы прочитали письмо от Сапфира, вы бы увидели, что часть послания полностью посвящена именно этой теме.
— Я прочитаю письмо от Сапфира.
— Когда же?
— Когда вы уйдете.
— Ну, тогда напишите мне два-три рекомендательных письма, и я уйду: одно — Ламартину, другое — Альфонсу Карру, а третье — вашему сыну. Кстати, я играла в его «Даме с камелиями».
— Нет необходимости писать ему — завтра мы будем обедать вместе, если вы не против.
— Конечно, я не против. Мне говорили, что госпожа Дош была очаровательна в «Даме с камелиями».
— Госпожа Дош будет обедать с нами и возьмется сводить вас куда-нибудь.
— Куда же?
— Куда ей вздумается. В жизни нужно оставлять место для случая.
— Вы мне как-нибудь расскажете вашу историю о моей соотечественнице?
— Если это доставит вам удовольствие…
— Конечно. !
— И когда?
— Когда я вас об этом попрошу.
— Чудесно!
— А теперь письма. Поймите, я экономила шесть лет, чтобы приехать в Париж; возможно, я сюда больше уже никогда не вернусь и поэтому не могу терять время.
Я спустился в кабинет и написал два или три письма, о которых меня просила г-жа Бульовски, затем вернулся и отдал их.
Я собирался поцеловать ей руку, когда она порывисто поцеловала меня в обе щеки.
— Разве я не сообщала вам, что вы имеете дело со студентом из Лейпцига или Гейдельберга?
— Да.
— Так вот, немцы или жмут руку, или целуются.
— Давайте придерживаться поцелуев. Во Франции есть поговорка, которая говорит, что из несостоятельного должника надо вытянуть то, что можно. До встречи завтра, за обедом.
— Завтра за обедом. А где?
— Здесь.
— В котором часу?
— В шесть часов.
— Хорошо, и не сердитесь на меня, если я опоздаю на несколько минут.
— А если вы на несколько минут придете раньше, вас за это благодарить не надо?
— Нет, мне доставляет удовольствие быть с вами, и если я приду раньше, то сделаю это для моего собственного удовольствия. До завтра.
И она легко спустилась по лестнице, обернувшись на площадке, чтобы послать мне прощальное дружеское приветствие.
У двери рабочего кабинета я наткнулся на г-на Теодора: глаза его были вытаращены, а рот растянут в улыбке.
— Ну вот, теперь господин видит, что я все же не такой глупый, как он говорит?
— Да, — ответил я, — но вы все же бестолковее, чем я думал.
И я вошел в кабинет, оставив его в полном недоумении.
— Сударь, она очень привлекательна.
— Кто, болван?
— Дама, из-за которой я решился побеспокоить вас.
— А мне какое дело до того, что она привлекательна. Ты прекрасно знаешь, что когда я работаю, то никого не принимаю.
— К тому же, — продолжал он, — она пришла от имени вашего друга, сударь.
— Какого друга?
— Того, что живет в Вене.
— Так кто это?
— О сударь, у него какое-то диковинное имя, что-то вроде Рубин или Бриллиант.
— Сапфир?
— Да, сударь, Сапфир, точно.
— Ну, тогда другое дело, поднимись наверх и принеси мне халат.
Слуга вышел.
Я услышал легкие шаги за дверью кабинета; затем появился г-н Теодор, держа в руках халат.
Когда я отмечаю слугу столь уважительным обращением, как «господин», то это значит, что он отличается глупостью или плутовством.
У меня было три самых великолепных образчика подобного рода, какие только можно повстречать: г-н Теодор, г-н Жозеф и г-н Виктор.
Господин Теодор был всего лишь дурак, но уж в этом он достиг совершенства.
Я отметил это так, к слову, для того чтобы хозяин, у которого он теперь служит, если, конечно, у него есть хозяин, не путал его с двумя остальными.
Впрочем, глупость имеет большое преимущество перед плутовством: то, что слуга глуп, замечают довольно быстро, а вот, что он плут, выясняется, как правило, слишком поздно.
У Теодора были свои подопечные. За столом у меня всегда достаточно просторно, чтобы за ним разместились два или три моих приятеля, которых никто не приглашал. И если их не всегда ждал хороший обед, то на радушный прием они могли рассчитывать.
Когда же обед, по мнению г-на Теодора, был хорошо приготовлен, г-н Теодор извещал об этом тех из моих друзей или знакомых, кому он отдавал предпочтение.
Однако, в зависимости от того, насколько щепетилен; был человек, одним Теодор говорил:
— Господин Дюма сказал сегодня утром: «Как давно я не видел дорогого (имярек); ему надо обязательно прийти ко мне и напроситься на обед».
Конечно же, этот приятель, чтобы предупредить мое желание, приходил ко мне отобедать.
С менее щепетильными он ограничивался тем, что, взяв их под локоть, произносил:
— Сегодня у нас прекрасный обед, приходите.
После такого приглашения мои приятели, возможно и не собиравшиеся приходить, шли к нам обедать.
Я назвал лишь одну особенность, присущую такой богатой индивидуальности, как г-н Теодор; чтобы дополнить его портрет, мне бы потребовалась целая глава.
Но вернемся к визиту, о котором доложил г-н Теодор.
Надев халат, я отважился подняться к себе в мастерскую. И действительно, я увидел там привлекательную молодую женщину, высокую, с ослепительно белой кожей, голубыми глазами, темно-русыми волосами и великолепными зубами. На ней было закрытое платье из тафты жумчужно-серого цвета, восточного фасона шаль из арабской ткани и одна из тех очаровательных шляпок, какие, к сожалению, несколько не пришлись по вкусу в Париже, но настолько к лицу даже некрасивым и не очень молодым женщинам, что в Германии их называют «последняя попытка».
Незнакомка протянула мне письмо, и я узнал неразборчивые каракули бедняги Сапфира, которыми был написан адрес.
Я положил письмо в карман.
— Так вы не будете читать? — с сильным иностранным акцентом спросила меня гостья.
— Бесполезно, сударыня, — ответил я, — почерк мне знаком, а ваши губки достаточно привлекательны для того, чтобы мне захотелось именно из них услышать, чему я обязан честью вашего визита.
— Да я хотела вас увидеть, вот и все.
— Отлично! Именно это заставило вас проделать путешествие из Вены?
— Кто вам это сказал?
— Моя скромность.
— Прошу прощения, но все же вы не слывете скромником.
— Это правда: у меня бывают дни, когда я тщеславен.
— Какие же это дни?
— Те дни, когда обо мне пытаются судить и когда я сравниваю себя…
— … с теми, кто вас пытается судить?
— Вы остроумны, сударыня… Не соблаговолите ли сесть?
— А если бы я была только красива, вы бы не стали делать мне подобного приглашения?
— Нет, я бы предложил вам нечто иное.
— Боже! До чего же французы самоуверенны!
— Это не совсем их вина.
— Когда я уезжала из Вены во Францию, я дала себе зарок.
— Какой же?
— Всего лишь — не отказываться, когда приглашают сесть.
Я встал и поклонился.
— Сделайте милость, скажите, с кем имею честь разговаривать?
— Я драматическая актриса, венгерка по национальности; меня зовут госпожа Лилла Бульовски. У меня есть муж, которого я люблю, и ребенок, которого я обожаю. Если бы вы прочитали письмо нашего общего друга Сапфира, вы бы сами все это узнали.
— А вам не кажется, что вы только выиграли, рассказав об этом сами?
— Трудно сказать, ибо разговор с вами принимает странный оборот!
— В вашей власти направить его так, чтобы он вас устраивал.
— Ну, конечно! Вы же без конца локотком поворачиваете его то вправо, то влево.
— В основном влево.
— А именно в эту сторону я и не хочу идти.
— Хорошо, пойдем направо.
— Боюсь, это невозможно.
— Увидите, это возможно… Повторите то, что вы сейчас мне рассказали; итак, вы…
— … драматическая актриса.
— В каких пьесах вы играете?
— В любых: в драме, комедии, трагедии. К примеру, я играла почти во всех ваших пьесах, от «Екатерины Говард» до «Мадемуазель де Бель-Иль».
— А в каком театре?
— В театре Пешта.
— Это в Венгрии?
— Я же вам сказала, что я венгерка. Я вздохнул.
— Почему вы вздыхаете? — спросила меня г-жа Бульовски.
— Понимаете, одно из самых приятных воспоминаний моей жизни связано с вашей соотечественницей.
— Вот вы опять поворачиваете разговор влево.
— Разговор, но не вас. Вообразите себе… Но нет, продолжайте.
— Ни в коем случае. Вы собирались рассказать какую-то историю, так рассказывайте ее.
— Зачем?
— Да чтобы развлечь меня! Все могут читать вас, но не всем дано вас услышать.
— Вы хотите поймать меня на моем самолюбии.
— Да я вовсе не хочу вас ловить.
— Хорошо, оставим разговоры обо мне. Итак, вы драматическая актриса, венгерка по национальности, вас зовут госпожа Лилла Бульовски, у вас есть муж, которого вы любите, ребенок, которого вы обожаете, и вы приехали в Париж, чтобы увидеть меня.
— Это прежде всего.
— Отлично, а после этого?
— Увидеть всё, что смотрят в Париже.
— А кто же вам будет показывать всё, что смотрят в Париже?
— Вы, если захотите.
— Понимаете ли вы, что, если нас хотя бы трижды заметят вместе, этого будет достаточно для того, чтобы пошли разговоры…
— Какие разговоры?
— Что вы моя любовница.
— И что же?
— Отлично!
— Разумеется, отлично. Те, кто меня знает, в это не поверят, а что касается тех, кто меня не знает, — какая мне разница, что они будут говорить обо мне.
— Вы философ.
— Нет, логик. Мне двадцать пять лет, и мне так часто говорят о моей красоте, что я считаю нужным верить этому, пока это действительно так, а не когда все останется в прошлом. Не думаете же вы, что, уехав из Пешта в Париж совсем одна, даже без горничной, я не была убеждена, что кто-нибудь да попытается позлословить обо мне. Пусть злословят, это меня ни на минуту не остановит! Для меня искусство важнее всего!
— Так, значит, ваше путешествие в Париж — это поездка по делам искусства?
— Да, и только. Я хотела увидеть ваших выдающихся поэтов, чтобы узнать, похожи ли они на наших, и ваших выдающихся драматических актеров, чтобы узнать, можно ли у них чему-либо поучиться. Я попросила у Сапфира письмо для вас, он мне его дал, и вот я здесь. Вы можете уделить мне несколько часов?
— Сколько пожелаете.
— Прекрасно. Я могу оставаться в Париже целый месяц, в моем распоряжении шесть тысяч франков, чтобы тратить их как на покупки, так и на удовольствия, и тысяча франков, чтобы вернуться в Пешт. Представьте, что Сапфир прислал вам студента из Лейпцига или Гейдельберга, а не драматическую актрису из театра в Пеште, и действуйте соответственно.
— Вы будете со мной обедать?
— Каждый раз, когда вы будете свободны.
— На днях мы сможем пойти на спектакль.
— Отлично.
— Считаете ли вы, что нам нужно приглашать кого-нибудь третьего?
— Никоим образом.
— И вам безразлично, что могут сказать?
— Если бы вы прочитали письмо от Сапфира, вы бы увидели, что часть послания полностью посвящена именно этой теме.
— Я прочитаю письмо от Сапфира.
— Когда же?
— Когда вы уйдете.
— Ну, тогда напишите мне два-три рекомендательных письма, и я уйду: одно — Ламартину, другое — Альфонсу Карру, а третье — вашему сыну. Кстати, я играла в его «Даме с камелиями».
— Нет необходимости писать ему — завтра мы будем обедать вместе, если вы не против.
— Конечно, я не против. Мне говорили, что госпожа Дош была очаровательна в «Даме с камелиями».
— Госпожа Дош будет обедать с нами и возьмется сводить вас куда-нибудь.
— Куда же?
— Куда ей вздумается. В жизни нужно оставлять место для случая.
— Вы мне как-нибудь расскажете вашу историю о моей соотечественнице?
— Если это доставит вам удовольствие…
— Конечно. !
— И когда?
— Когда я вас об этом попрошу.
— Чудесно!
— А теперь письма. Поймите, я экономила шесть лет, чтобы приехать в Париж; возможно, я сюда больше уже никогда не вернусь и поэтому не могу терять время.
Я спустился в кабинет и написал два или три письма, о которых меня просила г-жа Бульовски, затем вернулся и отдал их.
Я собирался поцеловать ей руку, когда она порывисто поцеловала меня в обе щеки.
— Разве я не сообщала вам, что вы имеете дело со студентом из Лейпцига или Гейдельберга?
— Да.
— Так вот, немцы или жмут руку, или целуются.
— Давайте придерживаться поцелуев. Во Франции есть поговорка, которая говорит, что из несостоятельного должника надо вытянуть то, что можно. До встречи завтра, за обедом.
— Завтра за обедом. А где?
— Здесь.
— В котором часу?
— В шесть часов.
— Хорошо, и не сердитесь на меня, если я опоздаю на несколько минут.
— А если вы на несколько минут придете раньше, вас за это благодарить не надо?
— Нет, мне доставляет удовольствие быть с вами, и если я приду раньше, то сделаю это для моего собственного удовольствия. До завтра.
И она легко спустилась по лестнице, обернувшись на площадке, чтобы послать мне прощальное дружеское приветствие.
У двери рабочего кабинета я наткнулся на г-на Теодора: глаза его были вытаращены, а рот растянут в улыбке.
— Ну вот, теперь господин видит, что я все же не такой глупый, как он говорит?
— Да, — ответил я, — но вы все же бестолковее, чем я думал.
И я вошел в кабинет, оставив его в полном недоумении.
II
В течение месяца два или три раза в неделю я обедал с г-жой Бульовски и два или три раза в неделю водил ее в театр.
Должен заметить, наши звезды не так уж ослепили ее, за исключением Рашели.
Госпожи Ристори не было тогда в Париже.
Как-то утром г-жа Бульовски зашла ко мне.
— Я уезжаю завтра, — сказала она.
— Почему завтра?
— Потому что у меня осталось денег только на то, чтобы вернуться в Пешт.
— Вас это огорчает?
— Нет, я увидела в Париже все что хотела.
— Сколько же у вас осталось?
— Тысяча франков.
— Вам потребуется не больше половины этой суммы.
— Нет, ведь я не сразу еду в Вену.
— И каков ваш маршрут?
— Вот он: я еду в Брюссель, Спа и Кёльн. Я поднимусь по Рейну до Майнца и оттуда отправлюсь в Мангейм.
— Какого дьявола вы собираетесь делать в Мангейме? Вертер застрелился, а Шарлотта скончалась.
— Я хочу встретиться с госпожой Шредер.
— Трагической актрисой?
— Да, а вы ее знаете?
— Однажды я видел ее игру во Франкфурте; гораздо лучше я знаком с ее двумя сыновьями и дочерью.
— У нее два сына?
— Да.
— А я думала, что один — Девриент.
— Он актер, а я знаю и другого, священника, который живет в Кёльне, за церковью святого Гедеона. Если хотите, я дам вам письмо для него.
— Благодарю, но у меня дело к его матери.
— И чего вы хотите от нее?
— Как я вам уже говорила, я венгерка и играю в комедии, драме и трагедии на венгерском языке. Так вот, мне уже наскучило играть для шести или семи миллионов зрителей. Я бы хотела играть на сцене на немецком, чтобы меня слушали тридцать или сорок миллионов человек. Для этого я хочу увидеть госпожу Шредер, показать ей какой-нибудь отрывок на немецком, и, если она даст мне надежду, что за год репетиций я смогу избавиться от акцента, я продам несколько бриллиантов, буду жить в тех городах, где будет жить она, в качестве компаньонки или горничной, если она захочет. А через год я начну выступать в театрах Германии… Ну, как?
— Я вами восхищаюсь.
— Да нет же, вы мною не восхищаетесь, вы находите это вполне естественным; я ужасно честолюбива, у меня был большой успех, и мне захотелось большего.
— С такой силой воли вы этого добьетесь.
— А теперь мы вместе пообедаем, не так ли? Мы пойдем в театр в последний раз. Вы дадите мне несколько рекомендательных писем в Брюссель, где я собираюсь остановиться на день или два и отправить мой багаж в Вену; мы попрощаемся, и я уеду.
— Почему мы должны прощаться?
— Я вам еще раз говорю: потому что я уезжаю.
— Мне пришла в голову одна мысль.
— Какая?
— У меня есть дело в Брюсселе. Ну и вот, вместо того чтобы писать для вас письма, я поеду вместе с вами. Одной вам будет смертельно скучно, признайтесь.
Она засмеялась.
— Я была уверена, что вы мне это предложите, — сказала она.
— И вы заранее решили согласиться?
— Признаюсь, да. По правде сказать, я вас очень люблю.
— Спасибо.
— И кто знает, может, мы никогда больше не увидимся! Итак, договорились: мы уезжаем завтра.
— Завтра… и каким поездом?
— Утренним, восьмичасовым. Ну, я убегаю.
— Уже?
— Я ужасно занята, вы понимаете, последний день… Кстати…
— Что?
— Мы поедем не вместе, а встретимся там случайно…
— Почему?
— Потому что я еду со своими знакомыми.
— Они из Вены?
— Да.
— Вам больше недостаточно вашей чистой совести?
— Они не глупы.
— Тогда сделаем лучше.
— Лучшее — враг хорошего.
— Вместо того чтобы уезжать завтра утром, отправляйтесь завтра вечером.
— Тогда и они поедут вечером — они решили ехать вместе со мной.
— И далеко они так собираются ехать?
— Всего лишь до Брюсселя.
— Постойте, вот что мы сделаем: мы уедем завтра вечером.
— Вы настаиваете?
— Я настаиваю: в конце концов вы сделаете это для меня! Вы не хотите пойти мне навстречу.
— Вы меня в этом упрекаете?
— Нет, я лишь отмечаю это.
— Ну хорошо, посмотрим.
— Мы уедем вечерним поездом, но не будем встречаться: вы поднимитесь со своими венскими знакомыми в любой вагон, я за этим прослежу и укажу на вас одному из служащих. Затем я поднимусь в вагон один. На второй или третьей станции вы пожалуетесь на духоту, и тогда этот железнодорожный служащий предложит вам пройти в более свободный вагон; вы согласитесь и пройдете в мой вагон, где для вас будет вполне достаточно воздуха… и где вы сможете спокойно спать всю ночь.
— Я смогу там спокойно спать?
— Слово чести.
— Ну что же, такое можно устроить!
— Так вас это устраивает?
— Вполне.
— Тогда до вечера?
— Нет, до завтра.
— Мы обедаем завтра вместе?
— Это невозможно, поскольку я вечером должна обедать с моими венскими друзьями.
— Так мы увидимся только в поезде?
— Я постараюсь зайти и пожать вам руку днем.
— Заходите.
Я уже начал привыкать к тому, что в ней, облаченной в тафту и шелк, я находил очаровательного товарища, хотя раньше надеялся обнаружить привлекательную женщину.
Мы пожали друг другу руки, и она ушла.
На следующий день я получил короткую записку:
«Нет возможности прийти к Вам, так как воюю со своими портнихами и торговцами модных товаров. Я упаковала столько, что можно будет открыть магазин в Пеште. Не представляю, как бы я уехала сегодня утром — я ничего бы не успела сделать.
До вечера. Доброй ночи.
Лилла».
Выражение «Доброй ночи», сильно подчеркнутое, показалось мне весьма ироничным.
— Доброй ночи! — повторил я. — Однако никто не знает, что этой ночью может произойти.
Вечером я приехал на вокзал на полчаса раньше, чем предполагал. Не знаю, представится ли мне когда-нибудь удобный случай, чтобы отблагодарить всех работников железной дороги за проявленное ко мне внимание с той минуты, как я оказался в одном из коридоров перед дверью, на которой крупными буквами были написаны привычные слова:
«ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».
Отыскав начальника вокзала, я объяснил ему суть дела. Он начал хохотать.
— Это не то, что вы думаете, — сказал я ему.
— Так ли?
— Слово чести!
— Ода! Но в пути…
— Я так не считаю.
— Ну не важно. Удачи!
— Запомните: охотнику не желают удачной охоты.
Я поднялся в свой вагон, в котором начальник вокзала меня наглухо закрыл, повесив на ручке моей двери табличку, на которой крупными буквами было написано:
«ЗАНЯТО».
Когда я услышал, как пассажиры с шумом спешат занять свои места, я высунул голову из двери, позвал начальника поезда и, показав ему г-жу Бульовски, поднимающуюся в вагон в компании ее венских друзей — трех мужчин и четырех женщин, объяснил ему, о каком одолжении я его прошу.
— Это какая же? — спросил он.
— Самая красивая.
— А, та, что в шляпе наподобие мушкетерской?
— Точно.
— Ну вы и ловкач!
— Вы так думаете?
— Красавица!
— Да, но только не моя.
Начальник поезда лукаво посмотрел на меня и пошел прочь, с сомнением качая головой.
— Качайте головой сколько хотите, но это так и есть, — сказал я ему, совершенно раздосадованный тем, что не сумел его убедить в своей непорочности.
Поезд тронулся. Когда он остановился в Понтуазе, уже совсем стемнело. Моя дверь открылась, и я услышал голос начальника поезда:
— Поднимайтесь, сударыня, это здесь.
Я протянул руку и помог моей прекрасной попутчице подняться на две ступени.
— О! Вот и вы, наконец! — воскликнул я.
— Время тянулось для вас медленно?
— Конечно, ведь я был один.
— А мне, наоборот, казалось, что время идет медленно, потому что я была не одна. К счастью, я закрыла глаза и думала о вас.
— Вы думали обо мне?
— А разве нельзя?
— Ну уж я за это вас бранить не буду. А все-таки, какого рода мысли у вас были обо мне?
— Самые нежные.
— Ах, вот как!
— Да, и я вас уверяю, что я вам в высшей степени признательна за то, как вы себя со мной ведете.
— Неужели?
— Уверяю вас.
— Это в порядке вещей. Вот только когда вы окажетесь в Вене, вы надо мной посмеетесь.
— Нет, ведь я не только честная женщина, но, полагаю, еще и умная женщина…
— А я умный мужчина, как по-вашему?
— Со всеми и для всех — да. — А для вас?
— Для меня вы еще лучше: вы добрый человек. Теперь поцелуйте меня и пожелайте мне спокойной ночи — я чувствую себя очень усталой.
Уж не знаю на какой манер я ее поцеловал — на немецкий или английский. Она же подарила мне поцелуй, который для любой француженки означал бы очень много, а затем спокойно устроилась в своем уголке.
Я смотрел на нее, пытаясь убедить себя в том, что если мужчина неуважительно ведет себя по отношению к женщине, то, несомненно, она сама этого хотела.
Она несколько раз меняла свое положение, тихо ворча, потом открыла глаза и, глядя на меня, сказала:
— Определенно мне будет удобнее, если я положу голову вам на плечо.
— Вам, возможно, и будет лучше, — ответил я ей, смеясь, — но вот мне точно будет хуже.
— Так вы мне отказываете?
— Черт возьми, и не думал.
Мы сидели напротив друг друга. Я пересел к ней. Она сняла свою шляпу, повязала на шею шелковый платок, устроилась у меня на плече и через мгновение спросила:
— Мне так очень удобно, а вам?
— У меня на этот счет нет своего мнения.
— Ну, тогда до завтра, может, оно у вас появится. Утро вечера мудренее.
Она сделала еще несколько движений, устраиваясь, словно птица, которая прячет голову под крыло, нашла своей рукой мою и тихонько ее пожала, желая мне спокойной ночи, пошевелила губами, пробормотав что-то невнятное, и заснула.
Мне никогда раньше не приходилось испытывать столь необычное чувство, как то, что я пережил, когда волосы этого очаровательного создания коснулись моих щек, а на своем лице я ощутил ее дыхание. Ее лицо приобрело такое детское, невинное и спокойное выражение, какого я до этого не видел ни у одной женщины, спавшей у меня на груди.
Я долго разглядывал ее, а потом мало-помалу мои глаза стали то закрываться, то открываться. Я приложил к ее лбу губы, прошептав, в свою очередь: «Спокойной ночи!» — и заснул тихим и сладостным сном.
В Валансьене начальник поезда лично открыл наш вагон, прокричав:
— Валансьен, стоянка двадцать минут!
Мы одновременно открыли глаза и засмеялись.
— По правде сказать, я никогда раньше так сладко не спала, — сказала Лилла.
— То, что я вам отвечу, откровенно говоря, не очень галантно: но я тоже.
— Вы очень милый человек, — сказала она, — и у вас есть большое достоинство.
— Какое?
— Вы остаетесь загадкой, и это готовит сюрпризы тем, кто с вами знакомится.
— Вы обещаете оправдать меня в глазах Сапфира?
— Клянусь это сделать.
— И пришлете мне клиенток?
— О, вот этого не будет, я вас в этом заверяю.
— Однако, если бы я вел себя с теми, кого вы рекомендуете, так же как с вами?
— Меня бы это сильно огорчило.
— А если бы я вел себя совсем по-другому?
— Я была бы ужасно рассержена.
— Так что же вы предпочитаете в конце концов?
— Бесполезно вам об этом говорить, поскольку я никого не буду вам рекомендовать.
— Вы будете выходить или останетесь?
— Я остаюсь, мне очень хорошо. Только позвольте мне изменить положение и устроиться на вашем правом плече.
— Вы находите, что я, как святой Лаврентий, уже достаточно поджарился с левой стороны, не так ли? Хорошо, действуйте.
Она примостилась на моем правом плече так же, как раньше на левом, снова заснула и не просыпалась уже до Брюсселя.
— Вы будете выходить? — спросила она.
— А что скажут ваши венские знакомые, увидев нас вместе?
— Действительно, я о них и забыла. Где вы обычно останавливаетесь?
— В гостинице «Европа»; но там обо мне сложилось столь плохое мнение, что ради вас я предпочел бы поехать в другое место.
— Выбирайте.
— Тогда — гостиница «Швеция».
— Хорошо. Так как вы приедете раньше меня, ведь у меня десять или двенадцать чемоданов, подберите мне комнату.
— Будьте спокойны.
— Вы меня не поцелуете?
— Нет, черт возьми, вы сами меня поцелуете, если вам так этого хочется.
— Вы безусловно самый настойчивый из всех, кого я знала! — сказала она.
И она меня поцеловала, заливаясь смехом.
Час спустя она была в гостинице «Швеция». Проводив ее в приготовленную для нее комнату, я вежливо поцеловал ей руку и удалился, бормоча:
— Как было бы замечательно, если бы можно было иметь женщину-друга!
Излишне говорить, что я снял себе комнату на той же лестничной площадке.
Я принял ванну и заснул.
Проснувшись, я справился о своей попутчице. Она уже ушла и занялась отправкой своих десяти или двенадцати чемоданов, которые должны были следовать малой скоростью, в то время как она будет совершать свое артистическое турне в поисках г-жи Шредер.
Как все артисты, привыкшие к быстрым переездам, моя попутчица отличалась тем, что была не более обременительной, чем мужчина: она собирала и упаковывала свои чемоданы, набивала и закрывала свои дорожные сумки и всегда была готова за пять минут до назначенного срока, о чем никогда не следует просить ни одну светскую женщину.
Пока я справлялся о ней, она вернулась.
— Признаться, — сказал я ей, — мне подумалось, что вы упорхнули.
— Да так и было.
— Но я подумал, что навсегда.
— Я похожа по натуре на ласточку — всегда возвращаюсь в свое гнездо.
— Что же вы сделали?
— Я отправила все свои чемоданы и получила за них квитанции. В итоге у меня осталось только платье, что на мне, еще одно в сумке и шесть рубашек. Ни один студент не сделал бы лучше, уверяю вас.
— И когда вы уезжаете?
— Когда вы пожелаете.
— Однако вы хотите посмотреть Брюссель?
— А что стоит смотреть в Брюсселе?
— Церковь святой Гудулы, площадь Ратуши, пассаж святого Губерта.
— Что еще?
— Еще Зеленую аллею.
— А еще?
— Вот, пожалуй, и все.
— Хорошо, отведите меня в какой-нибудь кабачок, и я угощу вас завтраком.
— Вы?
— Да… Отправка чемоданов обошлась мне дешевле, чем предполагалось, и теперь я богачка. Что здесь едят?
— Остендских устриц, копченую говядину, раков.
— А что пьют?
— Фаро и ламбик.
— Давайте выпьем фаро и ламбик и поедим раков, копченую говядину и остендских устриц.
Должен заметить, наши звезды не так уж ослепили ее, за исключением Рашели.
Госпожи Ристори не было тогда в Париже.
Как-то утром г-жа Бульовски зашла ко мне.
— Я уезжаю завтра, — сказала она.
— Почему завтра?
— Потому что у меня осталось денег только на то, чтобы вернуться в Пешт.
— Вас это огорчает?
— Нет, я увидела в Париже все что хотела.
— Сколько же у вас осталось?
— Тысяча франков.
— Вам потребуется не больше половины этой суммы.
— Нет, ведь я не сразу еду в Вену.
— И каков ваш маршрут?
— Вот он: я еду в Брюссель, Спа и Кёльн. Я поднимусь по Рейну до Майнца и оттуда отправлюсь в Мангейм.
— Какого дьявола вы собираетесь делать в Мангейме? Вертер застрелился, а Шарлотта скончалась.
— Я хочу встретиться с госпожой Шредер.
— Трагической актрисой?
— Да, а вы ее знаете?
— Однажды я видел ее игру во Франкфурте; гораздо лучше я знаком с ее двумя сыновьями и дочерью.
— У нее два сына?
— Да.
— А я думала, что один — Девриент.
— Он актер, а я знаю и другого, священника, который живет в Кёльне, за церковью святого Гедеона. Если хотите, я дам вам письмо для него.
— Благодарю, но у меня дело к его матери.
— И чего вы хотите от нее?
— Как я вам уже говорила, я венгерка и играю в комедии, драме и трагедии на венгерском языке. Так вот, мне уже наскучило играть для шести или семи миллионов зрителей. Я бы хотела играть на сцене на немецком, чтобы меня слушали тридцать или сорок миллионов человек. Для этого я хочу увидеть госпожу Шредер, показать ей какой-нибудь отрывок на немецком, и, если она даст мне надежду, что за год репетиций я смогу избавиться от акцента, я продам несколько бриллиантов, буду жить в тех городах, где будет жить она, в качестве компаньонки или горничной, если она захочет. А через год я начну выступать в театрах Германии… Ну, как?
— Я вами восхищаюсь.
— Да нет же, вы мною не восхищаетесь, вы находите это вполне естественным; я ужасно честолюбива, у меня был большой успех, и мне захотелось большего.
— С такой силой воли вы этого добьетесь.
— А теперь мы вместе пообедаем, не так ли? Мы пойдем в театр в последний раз. Вы дадите мне несколько рекомендательных писем в Брюссель, где я собираюсь остановиться на день или два и отправить мой багаж в Вену; мы попрощаемся, и я уеду.
— Почему мы должны прощаться?
— Я вам еще раз говорю: потому что я уезжаю.
— Мне пришла в голову одна мысль.
— Какая?
— У меня есть дело в Брюсселе. Ну и вот, вместо того чтобы писать для вас письма, я поеду вместе с вами. Одной вам будет смертельно скучно, признайтесь.
Она засмеялась.
— Я была уверена, что вы мне это предложите, — сказала она.
— И вы заранее решили согласиться?
— Признаюсь, да. По правде сказать, я вас очень люблю.
— Спасибо.
— И кто знает, может, мы никогда больше не увидимся! Итак, договорились: мы уезжаем завтра.
— Завтра… и каким поездом?
— Утренним, восьмичасовым. Ну, я убегаю.
— Уже?
— Я ужасно занята, вы понимаете, последний день… Кстати…
— Что?
— Мы поедем не вместе, а встретимся там случайно…
— Почему?
— Потому что я еду со своими знакомыми.
— Они из Вены?
— Да.
— Вам больше недостаточно вашей чистой совести?
— Они не глупы.
— Тогда сделаем лучше.
— Лучшее — враг хорошего.
— Вместо того чтобы уезжать завтра утром, отправляйтесь завтра вечером.
— Тогда и они поедут вечером — они решили ехать вместе со мной.
— И далеко они так собираются ехать?
— Всего лишь до Брюсселя.
— Постойте, вот что мы сделаем: мы уедем завтра вечером.
— Вы настаиваете?
— Я настаиваю: в конце концов вы сделаете это для меня! Вы не хотите пойти мне навстречу.
— Вы меня в этом упрекаете?
— Нет, я лишь отмечаю это.
— Ну хорошо, посмотрим.
— Мы уедем вечерним поездом, но не будем встречаться: вы поднимитесь со своими венскими знакомыми в любой вагон, я за этим прослежу и укажу на вас одному из служащих. Затем я поднимусь в вагон один. На второй или третьей станции вы пожалуетесь на духоту, и тогда этот железнодорожный служащий предложит вам пройти в более свободный вагон; вы согласитесь и пройдете в мой вагон, где для вас будет вполне достаточно воздуха… и где вы сможете спокойно спать всю ночь.
— Я смогу там спокойно спать?
— Слово чести.
— Ну что же, такое можно устроить!
— Так вас это устраивает?
— Вполне.
— Тогда до вечера?
— Нет, до завтра.
— Мы обедаем завтра вместе?
— Это невозможно, поскольку я вечером должна обедать с моими венскими друзьями.
— Так мы увидимся только в поезде?
— Я постараюсь зайти и пожать вам руку днем.
— Заходите.
Я уже начал привыкать к тому, что в ней, облаченной в тафту и шелк, я находил очаровательного товарища, хотя раньше надеялся обнаружить привлекательную женщину.
Мы пожали друг другу руки, и она ушла.
На следующий день я получил короткую записку:
«Нет возможности прийти к Вам, так как воюю со своими портнихами и торговцами модных товаров. Я упаковала столько, что можно будет открыть магазин в Пеште. Не представляю, как бы я уехала сегодня утром — я ничего бы не успела сделать.
До вечера. Доброй ночи.
Лилла».
Выражение «Доброй ночи», сильно подчеркнутое, показалось мне весьма ироничным.
— Доброй ночи! — повторил я. — Однако никто не знает, что этой ночью может произойти.
Вечером я приехал на вокзал на полчаса раньше, чем предполагал. Не знаю, представится ли мне когда-нибудь удобный случай, чтобы отблагодарить всех работников железной дороги за проявленное ко мне внимание с той минуты, как я оказался в одном из коридоров перед дверью, на которой крупными буквами были написаны привычные слова:
«ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».
Отыскав начальника вокзала, я объяснил ему суть дела. Он начал хохотать.
— Это не то, что вы думаете, — сказал я ему.
— Так ли?
— Слово чести!
— Ода! Но в пути…
— Я так не считаю.
— Ну не важно. Удачи!
— Запомните: охотнику не желают удачной охоты.
Я поднялся в свой вагон, в котором начальник вокзала меня наглухо закрыл, повесив на ручке моей двери табличку, на которой крупными буквами было написано:
«ЗАНЯТО».
Когда я услышал, как пассажиры с шумом спешат занять свои места, я высунул голову из двери, позвал начальника поезда и, показав ему г-жу Бульовски, поднимающуюся в вагон в компании ее венских друзей — трех мужчин и четырех женщин, объяснил ему, о каком одолжении я его прошу.
— Это какая же? — спросил он.
— Самая красивая.
— А, та, что в шляпе наподобие мушкетерской?
— Точно.
— Ну вы и ловкач!
— Вы так думаете?
— Красавица!
— Да, но только не моя.
Начальник поезда лукаво посмотрел на меня и пошел прочь, с сомнением качая головой.
— Качайте головой сколько хотите, но это так и есть, — сказал я ему, совершенно раздосадованный тем, что не сумел его убедить в своей непорочности.
Поезд тронулся. Когда он остановился в Понтуазе, уже совсем стемнело. Моя дверь открылась, и я услышал голос начальника поезда:
— Поднимайтесь, сударыня, это здесь.
Я протянул руку и помог моей прекрасной попутчице подняться на две ступени.
— О! Вот и вы, наконец! — воскликнул я.
— Время тянулось для вас медленно?
— Конечно, ведь я был один.
— А мне, наоборот, казалось, что время идет медленно, потому что я была не одна. К счастью, я закрыла глаза и думала о вас.
— Вы думали обо мне?
— А разве нельзя?
— Ну уж я за это вас бранить не буду. А все-таки, какого рода мысли у вас были обо мне?
— Самые нежные.
— Ах, вот как!
— Да, и я вас уверяю, что я вам в высшей степени признательна за то, как вы себя со мной ведете.
— Неужели?
— Уверяю вас.
— Это в порядке вещей. Вот только когда вы окажетесь в Вене, вы надо мной посмеетесь.
— Нет, ведь я не только честная женщина, но, полагаю, еще и умная женщина…
— А я умный мужчина, как по-вашему?
— Со всеми и для всех — да. — А для вас?
— Для меня вы еще лучше: вы добрый человек. Теперь поцелуйте меня и пожелайте мне спокойной ночи — я чувствую себя очень усталой.
Уж не знаю на какой манер я ее поцеловал — на немецкий или английский. Она же подарила мне поцелуй, который для любой француженки означал бы очень много, а затем спокойно устроилась в своем уголке.
Я смотрел на нее, пытаясь убедить себя в том, что если мужчина неуважительно ведет себя по отношению к женщине, то, несомненно, она сама этого хотела.
Она несколько раз меняла свое положение, тихо ворча, потом открыла глаза и, глядя на меня, сказала:
— Определенно мне будет удобнее, если я положу голову вам на плечо.
— Вам, возможно, и будет лучше, — ответил я ей, смеясь, — но вот мне точно будет хуже.
— Так вы мне отказываете?
— Черт возьми, и не думал.
Мы сидели напротив друг друга. Я пересел к ней. Она сняла свою шляпу, повязала на шею шелковый платок, устроилась у меня на плече и через мгновение спросила:
— Мне так очень удобно, а вам?
— У меня на этот счет нет своего мнения.
— Ну, тогда до завтра, может, оно у вас появится. Утро вечера мудренее.
Она сделала еще несколько движений, устраиваясь, словно птица, которая прячет голову под крыло, нашла своей рукой мою и тихонько ее пожала, желая мне спокойной ночи, пошевелила губами, пробормотав что-то невнятное, и заснула.
Мне никогда раньше не приходилось испытывать столь необычное чувство, как то, что я пережил, когда волосы этого очаровательного создания коснулись моих щек, а на своем лице я ощутил ее дыхание. Ее лицо приобрело такое детское, невинное и спокойное выражение, какого я до этого не видел ни у одной женщины, спавшей у меня на груди.
Я долго разглядывал ее, а потом мало-помалу мои глаза стали то закрываться, то открываться. Я приложил к ее лбу губы, прошептав, в свою очередь: «Спокойной ночи!» — и заснул тихим и сладостным сном.
В Валансьене начальник поезда лично открыл наш вагон, прокричав:
— Валансьен, стоянка двадцать минут!
Мы одновременно открыли глаза и засмеялись.
— По правде сказать, я никогда раньше так сладко не спала, — сказала Лилла.
— То, что я вам отвечу, откровенно говоря, не очень галантно: но я тоже.
— Вы очень милый человек, — сказала она, — и у вас есть большое достоинство.
— Какое?
— Вы остаетесь загадкой, и это готовит сюрпризы тем, кто с вами знакомится.
— Вы обещаете оправдать меня в глазах Сапфира?
— Клянусь это сделать.
— И пришлете мне клиенток?
— О, вот этого не будет, я вас в этом заверяю.
— Однако, если бы я вел себя с теми, кого вы рекомендуете, так же как с вами?
— Меня бы это сильно огорчило.
— А если бы я вел себя совсем по-другому?
— Я была бы ужасно рассержена.
— Так что же вы предпочитаете в конце концов?
— Бесполезно вам об этом говорить, поскольку я никого не буду вам рекомендовать.
— Вы будете выходить или останетесь?
— Я остаюсь, мне очень хорошо. Только позвольте мне изменить положение и устроиться на вашем правом плече.
— Вы находите, что я, как святой Лаврентий, уже достаточно поджарился с левой стороны, не так ли? Хорошо, действуйте.
Она примостилась на моем правом плече так же, как раньше на левом, снова заснула и не просыпалась уже до Брюсселя.
— Вы будете выходить? — спросила она.
— А что скажут ваши венские знакомые, увидев нас вместе?
— Действительно, я о них и забыла. Где вы обычно останавливаетесь?
— В гостинице «Европа»; но там обо мне сложилось столь плохое мнение, что ради вас я предпочел бы поехать в другое место.
— Выбирайте.
— Тогда — гостиница «Швеция».
— Хорошо. Так как вы приедете раньше меня, ведь у меня десять или двенадцать чемоданов, подберите мне комнату.
— Будьте спокойны.
— Вы меня не поцелуете?
— Нет, черт возьми, вы сами меня поцелуете, если вам так этого хочется.
— Вы безусловно самый настойчивый из всех, кого я знала! — сказала она.
И она меня поцеловала, заливаясь смехом.
Час спустя она была в гостинице «Швеция». Проводив ее в приготовленную для нее комнату, я вежливо поцеловал ей руку и удалился, бормоча:
— Как было бы замечательно, если бы можно было иметь женщину-друга!
Излишне говорить, что я снял себе комнату на той же лестничной площадке.
Я принял ванну и заснул.
Проснувшись, я справился о своей попутчице. Она уже ушла и занялась отправкой своих десяти или двенадцати чемоданов, которые должны были следовать малой скоростью, в то время как она будет совершать свое артистическое турне в поисках г-жи Шредер.
Как все артисты, привыкшие к быстрым переездам, моя попутчица отличалась тем, что была не более обременительной, чем мужчина: она собирала и упаковывала свои чемоданы, набивала и закрывала свои дорожные сумки и всегда была готова за пять минут до назначенного срока, о чем никогда не следует просить ни одну светскую женщину.
Пока я справлялся о ней, она вернулась.
— Признаться, — сказал я ей, — мне подумалось, что вы упорхнули.
— Да так и было.
— Но я подумал, что навсегда.
— Я похожа по натуре на ласточку — всегда возвращаюсь в свое гнездо.
— Что же вы сделали?
— Я отправила все свои чемоданы и получила за них квитанции. В итоге у меня осталось только платье, что на мне, еще одно в сумке и шесть рубашек. Ни один студент не сделал бы лучше, уверяю вас.
— И когда вы уезжаете?
— Когда вы пожелаете.
— Однако вы хотите посмотреть Брюссель?
— А что стоит смотреть в Брюсселе?
— Церковь святой Гудулы, площадь Ратуши, пассаж святого Губерта.
— Что еще?
— Еще Зеленую аллею.
— А еще?
— Вот, пожалуй, и все.
— Хорошо, отведите меня в какой-нибудь кабачок, и я угощу вас завтраком.
— Вы?
— Да… Отправка чемоданов обошлась мне дешевле, чем предполагалось, и теперь я богачка. Что здесь едят?
— Остендских устриц, копченую говядину, раков.
— А что пьют?
— Фаро и ламбик.
— Давайте выпьем фаро и ламбик и поедим раков, копченую говядину и остендских устриц.