Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 3

   — Пожалуй, что так, но только в тех случаях, когда меня вынуждают к этому. Будьте добры, кликните Франсуа.
   — Вино перед вами.
   — Он мне нужен не для вина: здесь очень жарко, а окно между тем закрыто.
   — Когда я ужинаю, то всегда закрываю окно, чтобы не слышать, как проходит патруль или прибывают курьеры.
   — Вот как… значит, если окно открыто, вы слышите их?
   — Слишком хорошо, а это всегда неприятно. Вы понимаете?
   — Но здесь положительно задыхаешься. Франсуа!
   Франсуа немедленно явился на зов.
   — Откройте, прошу вас, окно, любезнейший Франсуа, — произнес Арамис.
   — Ведь вы разрешите, господин де Безмо?
   — Монсеньер, вы здесь у себя дома, — ответил комендант.
   Франсуа отворил окно.
   — Знаете, — заговорил де Безмо, — теперь, после того как граф де Ла Фер возвратился к своим пенатам в Блуа, вы, пожалуй, будете чувствовать себя совсем одиноким. Ведь он давний ваш друг, не так ли?
   — Вы знаете это не хуже меня, Безмо; ведь вы служили в мушкетерах в одно время с нами.
   — Ну, с друзьями я ни бутылок, ни лет не считаю.
   — И вы правы. Но я испытываю к графу де Ла Фер не только любовь, я глубоко уважаю его.
   — Ну а я, как ни странно, — сказал комендант, — предпочитаю ему шевалье д'Артаньяна. Вот человек, который пьет хорошо и долго. Такие люди, по крайней мере, не таят своих мыслей.
   — Безмо, напоите меня нынешним вечером: давайте пировать, как бывало; обещаю, что если у меня на сердце есть какая-нибудь печаль, вы сможете увидеть ее, как увидели бы брильянт на дне своего стакана.
   — Браво! — крикнул Безмо.
   Он налил себе полный стакан вина и выпил его, радуясь от всего сердца при мысли о том, что грехопадение его преосвященства епископа совершается не без его участия.
   Поглощенный своими мыслями и вином, он не заметил, что Арамис внимательно прислушивается к каждому звуку, доносящемуся с главного двора крепости.
   Часов около восьми, в то время как Франсуа подавал пятую бутылку вина, во двор въехал курьер, и хотя прибытие его сопровождалось изрядным шумом, Безмо ничего не услышал.
   — Черт его побери! — проговорил Арамис.
   — Что? Кого? — встрепенулся Безмо. — Надеюсь, не вино, которое вы сейчас пьете, и не того, кто им угощает вас?
   — Нет; ту лошадь и только ее, которая производит не меньше шума, чем эскадрон в полном составе.
   — Ну, так это курьер, — буркнул, не прекращая возлияний, Безмо. Черт бы его унес! И поскорее, чтобы нам больше не слышать о нем. Ура!
   Ура!
   — Вы обо мне забываете, любезный Безмо. У меня стакан пуст, — молвил Арамис, указывая на свой хрустальный бокал.
   — Клянусь, вы меня восхищаете… Франсуа, вина!
   Вошел Франсуа.
   — Вина, каналья, и самого лучшего!
   — Слушаю, сударь, но… там приехал курьер.
   — Я сказал: к черту!
   — Сударь, однако…
   — Пусть передаст дежурному, завтра посмотрим. Завтра у нас будет время, завтра будет светло, — ответил солдату Безмо, причем заключительные слова он произнес нараспев.
   — Ах, сударь, сударь… — проворчал невольно солдат.
   — Будьте осторожнее! — сказал Арамис.
   — В чем, дорогой господин д'Эрбле? — спросил полупьяный Безмо.
   — Письмо, посланное коменданту цитадели с курьером, бывает порой приказом…
   — Почти всегда.
   — А разве приказы посылаются не министрами?
   — Да, конечно, но…
   — А разве министры не скрепляют своей подписью подписи короля?
   — Может быть, вы и правы. Но все это очень досадно, когда сидишь вот так, перед вкусной едой, наедине с другом. Ах, сударь, простите, я позабыл, что это я угощаю вас ужином и что говорю с будущим кардиналом.
   — Оставим это, любезный Безмо, и вернемся к вашему солдату по имени Франсуа.
   — Но что же он сделал?
   — Он ворчал.
   — Напрасно!
   — Да, но так как он все же ворчал, то возможно, что там происходит что-нибудь необычное. Может быть, Франсуа нисколько не виноват в том, что ворчал, а виноваты вы, не пожелав его выслушать.
   — Виноват? Я виноват перед Франсуа? Это уж слишком!
   — Виноваты в уклонении от служебных обязанностей. Простите, но я счел долгом сделать вам замечание, которое кажется мне довольно серьезным.
   — Возможно, что я не прав! — заикаясь, сказал Безмо. — Приказ короля священен. Но приказ, который приходит за ужином, повторяю снова, чтоб его черт…
   — Если б вы позволили себе нечто подобное по отношению к великому кардиналу, — а, дорогой мой Безмо? — да если б к тому же приказ оказался спешным…
   — Я это сделал, чтобы не беспокоить епископа; разве, черт возьми, это не оправдание?
   — Не забывайте, Безмо, что и я носил когда-то мундир и привык иметь дело с приказами.
   — Значит, вы желаете…
   — Я желаю, друг мой, чтобы вы выполнили ваш долг.
   Да, я прошу вас исполнить его, хотя бы ради того, чтобы вас не осудил этот солдат.
   Франсуа все еще ждал.
   — Пусть принесут приказ короля, — сказал, приосаниваясь, Безмо и прибавил шепотом:
   — Знаете, что в нем будет написано? Что-нибудь в таком роде: «Будьте осторожны с огнем поблизости от порохового склада». Или:
   «Следите за таким-то, он быстро бегает». Ах, когда бы, монсеньер, вы только знали, сколько раз меня внезапно будили посреди самого сладкого, самого безмятежного сна; сломя голову летели сюда гонцы лишь затем, чтобы передать мне записку, содержащую в себе следующие слова: «Господин де Безмо, что нового?» Видно, что люди, которые теряют время для писания подобных приказов, никогда сами не ночевали в Бастилии. Узнали б они тогда толщину моих стен, бдительность офицеров и количество патрулей.
   Ну, ничего не поделаешь, монсеньер! Это и есть их настоящее ремесло мучить меня, когда я спокоен, и тревожить, когда я счастлив, — прибавил Безмо, кланяясь Арамису. — Предоставим же им занижаться их ремеслом.
   — А вы занимайтесь вашим, — добавил, улыбаясь, епископ; при этом он устремил на Безмо настолько пристальный взгляд, что слова Арамиса, несмотря на ласковый тон, прозвучали для коменданта как приказание.
   Франсуа возвратился. Безмо взял у него посланный к нему министром приказ. Он неторопливо распечатал его я столь же неторопливо прочел.
   Арамис, делая вид, что пьет, сквозь хрусталь бокала наблюдал за хозяином.
   — Ну, что я вам говорил! — проворчал Безмо.
   — А что? — спросил ваннский епископ.
   — Приказ об освобождении. Скажите на милость, хороша новость, чтобы из-за нее беспокоить нас?
   — Хороша для того, кого она касается непосредственно, и против этого вы, вероятно, не станете возражать, мой дорогой комендант.
   — Да еще в восемь вечера!
   — Это из милосердия.
   — Из милосердия, пусть будет так; но его оказывают негодяю, томящемуся от скуки, а не мне, развлекающемуся в доброй компании, — сердито бросил Безмо.
   — Разве это освобождение потеря для вас? Что же, узник, которого теперь у вас отбирают, содержался в особых условиях?
   — Как бы не так! Дрянь, жалкая крыса; он сидел на пяти франках в день.
   — Покажите, — попросил Арамис, — или, быть может, это нескромность?
   — Нисколько, читайте.
   — Тут написано: спешно. Вы видели?
   — Восхитительно! Спешно! Человек, который сидит у меня добрые десять лет! И его спешат выпустить, и притом сегодня же, и притом в восемь вечера!
   И Безмо, пожав плечами с выражением царственного презрения, бросил приказ на стол и снова принялся за еду.
   — У них бывают такие порывы, — проговорил он все еще с полным ртом. В один прекрасный день хватают человека, кормят его десять лет сряду, а мне беспрестанно пишут: «Следите за негодяем!» или: «Держите его построже!» А затем, когда привыкнешь смотреть на узника как на человека опасного, тут вдруг, без всякого повода и причины, вам объявляют: «Освободите». И еще надписывают на послании: Спешно! Признайтесь, монсеньер, что тут ничего другого не остается, как только пожать плечами.
   — Что поделаешь! — вздохнул Арамис. — Возмущаешься, а приказ все-таки выполняешь.
   — Конечно! Разумеется, выполняешь!.. Но немного терпения!.. Не следует думать, будто я раб.
   — Боже мой, любезнейший господин де Безмо, кто же думает о вас нечто подобное. Всем известна свойственная вам независимость.
   — Благодарение господу!
   — Но известно также и ваше доброе сердце.
   — Ну, что о нем говорить!
   — И ваше повиновение вышестоящим. Видите ли, Безмо, кто был солдатом, тот останется им на всю жизнь.
   — Вот поэтому я и оказываю беспрекословное повиновение, и завтра, на рассвете, узник будет освобожден.
   — Завтра?
   — На рассвете.
   — Но почему не сегодня, раз на пакете и на самом приказе значится спешно?
   — Потому что сегодня мы с вами ужинаем, и для нас это также достаточно спешное дело.
   — Дорогой мой Безмо, хоть я сегодня и в сапогах, все же я не могу не чувствовать себя духовным лицом, и долг милосердия представляется мне вещью более неотложной, чем удовлетворение голода или жажды. Этот несчастный страдал достаточно долго; вы сами только что говорили, что в течение целых десяти лет он был вашим нахлебником. Сократите же ему хоть немного его страдания! Счастливая минута ожидает его, дайте же ему поскорей насладиться ею, и господь вознаградит вас за это годами блаженства в раю.
   — Таково ваше желание?
   — Я прошу вас об этом.
   — Сейчас, посреди нашего ужина?
   — Умоляю вас; поступок такого рода стоит десяти benedicite⁶.
   — Пусть будет по-вашему. Только нам придется доедать ужин холодным.
   — О, пусть это вас не смущает!
   Безмо откинулся на спинку своего кресла, чтобы позвонить Франсуа, и повернулся лицом к входное двери.
   Приказ лежал на столе. Арамис воспользовался теми несколькими мгновениями, пока Безмо не смотрел в его сторону, и обменял лежавшую на столе бумагу на другую, сложенную совершенно таким же образом и вынутую им из кармана.
   — Франсуа, — сказал комендант, — пусть пришлют ко мне господина майора и тюремщиков из Бертодьеры.
   Франсуа, поклонившись, пошел выполнять приказание, и собеседники остались одни.

Глава 35. ГЕНЕРАЛ ОРДЕНА

   Наступило молчание, во время которого Арамис не спускал глаз с коменданта. Тому, казалось, все еще не хотелось прервать посередине ужин, и он искал более или менее основательный предлог, чтобы дотянуть хотя бы до десерта.
   — Ах! — воскликнул он, найдя, по-видимому, такой предлог. — Да ведь это же невозможно!
   — Как невозможно, — сказал Арамис, — что же тут, дорогой друг, невозможного?
   — Невозможно в такой поздний час выпускать заключенного. Не зная Парижа, куда он сейчас пойдет?
   — Пойдет куда сможет.
   — Вот видите, это все равно что отпустить на волю слепого.
   — У меня карета, и я отвезу его, куда он укажет.
   — У вас ответ всегда наготове. Франсуа, передайте господину майору, пусть он откроет камеру господина Сельдона, номер три, в Бертодьере.
   — Сельдон? — равнодушно переспросил Арамис. Вы, кажется, сказали Сельдон?
   — Да. Так зовут того, кого нужно освободить.
   — О, вы, вероятно, хотели сказать — Марчиали.
   — Марчиали? Что вы! Нет, нет, Сельдон.
   — Мне кажется, что вы ошибаетесь, господин де Безмо.
   — Я читал приказ.
   — И я тоже.
   — Я прочел там имя Сельдона, да еще написанное такими вот буквами!
   И господин де Безмо показал свой палец.
   — А я прочитал Марчиали, и такими вот буквами.
   И Арамис показал два пальца.
   — Давайте выясним, — сказал уверенный в своей правоте Безмо, — вот приказ, и стоит только еще раз прочесть его…
   — Вот я и читаю Марчиали, — развернул бумагу Арамис. — Смотрите-ка!
   Безмо взглянул, и рука его дрогнула.
   — Да, да! — произнес он, окончательно поверженный в изумление. Действительно Марчиали. Так и написано: Марчиали!
   — Ага!
   — Как же так? Человек, о котором столько твердили, о котором ежедневно напоминали! Признаюсь, монсеньер, я решительно отказываюсь понимать.
   — Приходится верить, раз видишь собственными глазами.
   — Поразительно! Ведь я все еще вижу этот приказ и имя ирландца Сельдона. Вижу. Ах, больше того, я помню, что под его именем было чернильное пятно, посаженное пером.
   — Нет, пятна тут не видно, — заметил Арамис.
   — Как так не видно? Я даже поскреб песок, которым его присыпали.
   — Как бы то ни было, дорогой господин де Безмо, — сказал Арамис, — и что бы вы там ни видели, а приказ предписывает освободить Марчиали.
   — Приказ предписывает освободить Марчиали, — машинально повторил Безмо, пытаясь собраться с мыслями.
   — И вы этого узника освободите. А если ваше доброе сердце подсказывает вам освободить заодно и Сельдона, то я ни в какой мере не стану препятствовать этому.
   Арамис подчеркнул эту фразу улыбкой, ирония которой окончательно открыла Безмо глаза и придала ему храбрости.
   — Монсеньер, — начал он, — Марчиали — это тот самый узник, которого на днях так таинственно и так властно домогался посетить некий священник, духовник нашего ордена.
   — Я не знаю об этом, сударь, — ответил епископ.
   — Однако это случилось не так давно, дорогой господин д'Эрбле.
   — Это правда, но у нас так уж заведено, чтобы сегодняшний человек не знал, что делал вчерашний.
   — Во всяком случае, — заметил Безмо, — посещение духовника иезуита осчастливило этого человека.
   Арамис, не возражая, снова принялся за еду и питье. Безмо, не притрагиваясь больше ни к чему из стоявшего перед ним на столе, снова взял в руки приказ и принялся тщательно изучать его.
   Это разглядывание при обычных обстоятельствах, несомненно, заставило бы покраснеть нетерпеливого Арамиса; но ваннский епископ не впадал в гнев из-за таких пустяков, особенно если приходилось втихомолку признаться себе самому, что гневаться было чрезвычайно опасно.
   — Ну так как же, освободите ли вы Марчиали? — поинтересовался Арамис.
   — О, да у вас выдержанный херес с отличным букетом, любезнейший комендант!
   — Монсеньер, — отвечал Безмо, — я выпущу заключенного Марчиали лишь после того, как повидаю курьера, доставившего приказ, и, допросив его, удостоверюсь в том…
   — Приказы пересылаются запечатанными, и о содержании их курьер не осведомлен. В чем же вы сможете удостовериться?
   — Пусть так, монсеньер; в таком случае, я отошлю его назад в министерство, и пусть господин де Лион либо отменит, либо подтвердит этот приказ.
   — А кому это нужно? — холодно спросил Арамис.
   — Это нужно, чтобы не впасть, монсеньер, в ошибку, это нужно, чтобы тебя не могли обвинить в недостатке почтительности, которую всякий подчиненный должен проявлять по отношению к вышестоящим, это нужно, чтобы неукоснительно выполнять обязанности, возлагаемые на тебя службой.
   — Прекрасно; вы говорите с таким красноречием, что я положительно восхищаюсь вами. Вы правы, подчиненный должен быть почтителен по отношению к вышестоящим: он виновен, если впадает в ошибку, и подлежит наказанию, если не выполняет своих обязанностей или позволяет себе преступить законы, к соблюдению которых его обязывает служба.
   Безмо удивленно посмотрел на епископа.
   — Из этого вытекает, — продолжал Арамис, — что для успокоения собственной совести вы намерены посоветоваться с начальством?
   — Да, монсеньер.
   — И что если лицо, стоящее выше вас, прикажет вам выполнить то-то и то-то, вы окажете ему полное повиновение?
   — Можете в этом не сомневаться.
   — Хорошо ли вы знаете королевскую руку, господин де Безмо?
   — Да, монсеньер.
   — Разве на этом приказе об освобождении нет подписи короля?
   — Есть, но, быть может, она…
   — Подложная? Не это ли вы имели в виду?
   — Это бывало.
   — Вы правы. Ну а что вы скажете о подписи де Лиона?
   — Я вижу и ее на этой бумаге; но если можно подделать королевскую подпись, то с еще большим основанием можно предположить, что и подпись де Лиона подложная.
   — Вы делаете поистине гигантские успехи в логике, дорогой господин де Безмо, — сказал Арамис, — и ваша аргументация неоспорима. Но какое, собственно, у вас основание считать подписи на этом приказе подложными?
   — Очень серьезное: отсутствие подписавших его ничто не доказывает, что подпись его величества — подлинная, и здесь нет господина де Лиона, который мог бы удостоверить, что это действительно королевская подпись.
   — Ну, господин де Безмо, — проговорил Арамис, смерив коменданта орлиным взглядом, — я настолько близко принимаю к сердцу ваши сомнения, что сам возьмусь за перо, если вы подадите мне его.
   Безмо подал перо.
   — И лист бумаги, — добавил Арамис.
   Безмо подал бумагу.
   — И я сам, находясь в вашем присутствии и не подавая по этой причине повода к каким-либо сомнениям и колебаниям, напишу вам приказ, которому вы, я полагаю, окажете подобающее доверие, сколь бы недоверчивым вы ни были.
   Безмо побледнел перед этой непоколебимой уверенностью. Ему показалось, что голос только что улыбавшегося и веселого Арамиса стал зловещим и мрачным, что восковые свечи, освещавшие комнату, превратились в погребальные, а стаканы с вином — в полные крови чаши.
   Арамис принялся писать. Оцепеневший Безмо, нагнувшись над его плечом, читал слово за словом: «AMDG» — писал епископ и начертил крест под четырьмя буквами, означавшими ad majorem Dei gloriam⁷. Затем он продолжал:
 
   «Нам угодно, чтобы приказ, присланный г-ну де Безмо де Монлезен, королевскому коменданту замка Бастилии, был признан действительным и немедленно приведен в исполнение.
   Подпись: д'Эрбле,
   божией милостью генерал ордена».
 
   Безмо был так потрясен, что черты его лица исказились до неузнаваемости: он стоял с полуоткрытым ртом и остановившимися глазами, не шевелясь, не издавая ни звука. В обширной зале слышалось только жужжание мухи, носившейся вокруг свеч.
   Арамис, не удостаивая даже взглянуть на того, кого он обрекал на столь жалкую участь, вынул из кармана небольшой футляр с черным воском; он запечатал письмо, приложив печать, висевшую у него на груди под камзолом, и, когда процедура была закончена, молча отдал его Безмо.
   Комендант посмотрел на печать тусклым и безумным взглядом; руки его тряслись. Последний проблеск сознания мелькнул на его лице; вслед за тем, словно пораженный громом, он тяжело рухнул в кресло.
   — Полно, полно, — сказал Арамис после длительного молчания, во время которого комендант понемногу пришел в себя, — не заставляйте меня поверить, будто присутствие генерала ордена так же страшно, как присутствие самого господа бога, и что люди, увидев его, умирают. Мужайтесь!
   Встаньте, дайте мне руку и повинуйтесь.
   Ободренный, если и не вполне успокоенный, Безмо повиновался приказанию Арамиса, поцеловал его руку и встал.
   — Немедленно? — пробормотал он.
   — О, никогда не следует пересаливать, мой гостеприимный хозяин; садитесь на ваше прежнее место, и давайте окажем честь этому чудеснейшему десерту.
   — Монсеньер, я не в силах оправиться после такого удара; я смеялся, шутил с вами, я осмелился быть на равной с вами ноге.
   — Молчи, старый приятель, — возразил епископ, почувствовавший, что струна натянута до предела и что грозит опасность порвать ее, — молчи!
   Пусть каждый из нас живет своей собственной жизнью: тебе — мое покровительство и моя дружба, мне — твое беспрекословное повиновение. Уплатим же честно нашу взаимную дань и предадимся веселью.
   Безмо задумался: ему представились все последствия, какие могут обрушиться на него за то, что он уступил домогательствам и по подложному приказу освободил заключенного, и, сопоставив с этим гарантию, которую давал официальный приказ генерала, он счел ее недостаточно веской.
   Арамис угадал, какие мысли мучила коменданта.
   — Дорогой мой Безмо, — заговорил он, — вы простак. Бросьте же наконец вашу привычку предаваться раздумьям, когда я сам даю себе труд думать за вас.
   Безмо снова склонился пред Арамисом.
   — Что же мне делать? — спросил он.
   — Как вы освобождаете ваших узников?
   — У меня есть регламент.
   — Отлично, действуйте по регламенту, дорогой мой.
   — Если это особа важная, то я отправляюсь к ней в камеру вместе с майором и лично освобождаю ее.
   — Но разве этот Марчиали важная птица? — небрежно заметил Арамис.
   — Не знаю, — отвечал комендант. Он произнес эти слова таким тоном, точно хотел сказать: «Вам это известно лучше моего».
   — Раз так, если вы не знаете этого, то, по-моему, вам следует поступить с Марчиали так же, как вы поступаете с мелкими сошками.
   — Хорошо. Регламент велит, чтобы тюремщик или кто-нибудь из числа младших офицеров привели заключенного в канцелярию к коменданту.
   — Ну что ж, это весьма разумно. А затем?
   — А затем узнику вручают ценные вещи, отобранные у него при заключении в крепость, платье, а также бумаги, если приказ министра не содержит каких-либо иных указаний.
   — Что же говорит приказ министра относительно этого Марчиали?
   — Ничего: этот несчастный прибыл сюда без ценностей, без бумаг, почти без одежды.
   — Видите, как удачно все складывается! Право, Безмо, вы делаете из мухи слона. Оставайтесь же здесь и прикажите привести узника в канцелярию.
   Безмо повиновался. Он позвал своего лейтенанта и отдал ему приказание, которое тот, не задумываясь, передал по назначению. Спустя полчаса со двора донесся звук закрываемой двери: это была дверь темницы, выпустившей на волю свою многолетнюю жертву.
   Арамис задул свечи, освещавшие комнату; он оставил только одну-единственную свечу, поместив ее позади двери. Этот трепетный свет не позволял взгляду сосредоточиться на окружающих предметах. Он множил их и изменял их очертания.
   Послышались приближавшиеся шаги.
   — Ступайте навстречу своим подчиненным, — проговорил Арамис, обращаясь к Безмо.
   Комендант повиновался. Сержант и тюремщики удалились. Безмо возвратился в сопровождении узника. Арамис стоял в тени; он видел все, но сам был невидим.
   Безмо взволнованным голосом ознакомил молодого человека с приказом, возвращавшим ему свободу. Узник выслушал его не шевельнувшись, не проронив ни слова.
   — Клянетесь ли вы, — таково требование регламента, — сказал комендант, — никогда, ни при каких обстоятельствах не разглашать того, что вы видели или слышали в стенах Бастилии?
   Узник заметил распятие; он поднял руку и поклялся.
   — Теперь, сударь, вы свободны располагать собою; куда намерены вы отправиться?
   Узник оглянулся по сторонам, точно искал покровительства, на которое, очевидно, рассчитывал.
   Арамис выступил из скрывавшей его тени.
   — Я здесь, — поклонился он, — и готов оказать вам услугу, сударь, которую вам будет угодно потребовать от меня.
   Узник слегка покраснел, но без колебания подошел К Арамису и взял его под руку.
   — Да хранит вас господь под своею святою дланью! — произнес он голосом, поразившим Безмо своей твердостью и заставившим его содрогнуться.
   Арамис, пожимая руку Безмо, спросил:
   — Не повредит ли вам мой приказ? Не боитесь ли вы, что в случае, если бы пожелали у вас пошарить, он будет обнаружен среди ваших бумаг?
   — Я хотел бы оставить его у себя, монсеньер, — ответил Безмо. — Если бы его у меня нашли, это было бы верным предвестием моей гибели, но в этом случае вы стали бы моим могущественным и последним союзником.
   — Как ваш сообщник, не так ли? — пожимая плечами, сказал Арамис. Прощайте, Безмо!
   Ожидавшие во дворе лошади нетерпеливо били копытами.
   Безмо проводил епископа до крыльца.
   Арамис, пропустив в карету своего спутника первым, вошел в нее следом за ним и, не отдавая кучеру никаких других приказаний» молвил:
   — Трогайте!
   Карета загремела по булыжнику мощеных дворов. Впереди нее шел офицер с факелом, отдавая возле каждой караульни приказание пропустить.
   Все время, пока перед ними одна за другою открывались рогатки, Арамис сидел чуть дыша; можно было расслышать, как у него в груди колотится сердце. Узник, забившись в угол, не подавал признаков жизни. Наконец толчок, более резкий, чем все предыдущие, оповестил их о том, что последняя сточная канава осталась уже позади. За каретой захлопнулись последние ворота, выходившие на улицу Сент-Антуан. Ни справа, ни слева нигде больше не было стен; повсюду небо, повсюду свобода, повсюду жизнь.
   Лошади, сдерживаемые сильной, рукой, медленно трусили до середины предместья. Отсюда они пошли рысью.
   Мало-помалу, оттого ли, что они постепенно разгорячились, или оттого, что их подгоняли, они набирали все большую и большую скорость, и уже в Берси карета, казалось, летела. Не замедляя хода, неслись они так вплоть до Вильнев-Сен-Жорж, где их ожидала подстава. Затем вместо пары дальше к Мелену карету повезла уже четверка. На мгновение они остановились посреди Сенарского леса. Приказание остановиться было отдано, очевидно, заранее, так как Арамис не подал к этому ни малейшего знака.
   — Что случилось? — спросил узник, точно пробуждаясь от долгого сна.
   — Монсеньер, прежде чем ехать дальше, я должен побеседовать с вашим высочеством.
   — Подождем более удобного случая, сударь.
   — Лучшего случая не представится, ваше высочество; мы среди леса, и никто не услышит нас.
   — А кучер?
   — Кучер этой подставы глухонемой.
   — Я к вашим услугам, господин д'Эрбле.
   — Угодно ли вам остаться в карете?