Страница:
— Продолжай. — Король поднялся с трона.
— Она хотела избавиться от принцессы Сапиентии и от ребенка, который стал свидетельством моей страсти к принцессе. В Аугенсбурге она колдовством погрузила всех обитателей дворца в сон, и как я ни боролся с наваждением, как ни пытался воспрепятствовать ей, я был лишь рабом страсти. Я не мог ничего сделать. И она устроила пожар. Это было ужасно! Ужасно! — Хью замолчал, и по залу прокатился испуганный шепот. Убедившись, что достиг необходимого эффекта, он продолжил: — К счастью, мы спасли принцессу и вывели большую часть людей из дворца, хотя я, конечно же, горько сожалею о тех, кого спасти не удалось. Наверное, я никогда не перестану думать о том, что бы случилось, если бы в Аугенсбурге находился весь королевский двор? Что если бы в тот час сам король оказался во дворце? Что тогда?
По толпе пронесся шелест — люди были потрясены представившейся им картиной. Генрих вышел на середину зала и остановился там, в упор глядя на Хью. Король был в ярости.
— Почему ты не рассказал обо всем раньше, еще в Аугенсбурге? Почему молчал?
Хью закрыл лицо руками.
— Я не мог! — воскликнул он. — Я не мог! Вы даже не представляете, какую власть надо мной имела эта женщина!
Генрих скривил губы. Он приложил перевязанную руку к груди и уставился на золотистую макушку Хью, однако было понятно, что его мысли витают далеко отсюда. Потом он перевел взгляд на Констанцию, словно ожидая, что она тотчас вынесет приговор.
Констанция покачала головой — ей явно не понравилось услышанное.
— Но почему принцесса Теофану и особенно сестра Росвита обвиняют именно вас, а не «орлицу» Лиатано? Сестра Росвита и умна, и проницательна. Почему она свидетельствует против вас? Как, впрочем, и сестра Анна из монастыря святой Валерии, которая исчезла бесследно.
— Сестра Анна исчезла, когда ко двору прибыла Лиат. — В голосе Хью проскользнула злость. — Кто знает, может, «орлица» решила, что монахиня представляет собой угрозу, и избавилась от нее? Я опасаюсь самого худшего.
— У сестры Анны была брошь с изображением пантеры, которая исчезла вместе с ней, — возразила Констанция. — Воистину, отец Хью, исчезновение этой улики выгодно только вам, ибо ее существование подтверждает обвинения, выдвинутые против вас.
— Это верно, — согласился он. — Я никогда не осмеливался оспаривать вашу мудрость, ваша милость. Но подобные символы принадлежат не только мне. Как известно, пантера — знак болотистой Австры. — Хью повернулся к Генриху и продолжил: — Что же касается сестры Росвиты, не знаю, какие отношения связывали ее с колдуньей и как та могла повлиять на сестру монахиню. Но я оказался беззащитен перед ней, да простит меня Господь Бог.
Беззащитен! У Ивара сжалось сердце. Он вдруг понял, почему так спокойна маркграфиня Джудит. Он понял все так ясно, словно владел запретным искусством прозрения будущего: он понял, что уже произошло и что произойдет на совете дальше. Сестра Росвита была советником короля, и ее мнение все приняли бы во внимание. Почему же ее отослали в Аосту вместе с Теофану?
Теперь все встало на свои места. Хью снова победит.
— Он лжет! — Ивар выступил вперед, и теперь все видели его. — Я был в Хартс-Рест! На самом деле он издевался над Лиат. Он загнал ее в ловушку, украл ее книги, так что она не смогла уплатить долги отца, и все только потому, что хотел обладать ею. Он хотел ее , а не наоборот. Все в Хартс-Рест знали, что он положил на нее глаз, как только впервые увидел.
Хью только пожал плечами.
— Да, книги. Я отобрал их в тщетной попытке спасти ее заблудшую душу. — Он повернулся к епископам. — Разве не является обязанностью служителей божиих отбирать книги о запретных искусствах и отсылать их иерархам? Но Лиат была так молода, откуда же мне было знать, что враг рода человеческого уже так глубоко овладел ее душой? — Лицо Хью изобразило такое искреннее страдание, что даже Ивару стало его жаль. — Вот так, — пробормотал Хью, — наверное, она овладела и принцем Санглантом.
Ивар видел, как при этих словах помрачнел король.
— Иначе почему он отказался от всего, что я ему предложил, и уехал с ней? — тихо проговорил Генрих.
— Но это неправда! — воскликнул Ивар.
— Он тоже влюбился в нее, бедный мальчик, — сочувственно сказал Хью. — Он тоже попал под ее чары.
Но разве Лиат когда-нибудь любила его? Ведь тогда, в Кведлинхейме, она сказала, что единственный человек, которого она любила, умер, и больше она никого не полюбит. А потом, как ни в чем ни бывало, уехала с принцем.
Но как бы он ни ненавидел Лиат за то, что она покинула его, Хью он ненавидел куда больше.
— Я называл ее сестрой, — хрипло произнес Ивар. — И я бы женился на ней, если бы мог, но совсем не потому, что она наложила на меня чары.
— Как тебя зовут, сын мой? — спросила Констанция. Ивар вздрогнул. Джудит смотрела на него не мигая, как змея, готовая к броску. Откуда-то появился Болдуин и теперь делал ему знаки, смысла которых Ивар не понимал — от страха он вообще перестал соображать.
— Я… я — Ивар, сын графа Харла и леди Харлинды из Хартс-Рест.
— Послушник, отравленный ересью, которого я отвожу в монастырь святого Валарика, — громко добавила маркграфиня Джудит.
Констанция подняла руку, приказывая ей замолчать. Епископ проницательно посмотрела на него.
— Тебя не было среди заявленных свидетелей. Что ты знаешь о том, что происходило в Хартс-Рест?
— Я помню, как Лиат и ее отец пришли в Хартс-Рест. Мы с моей молочной сестрой Ханной дружили с Лиат. Сейчас Ханна — «орлица» на службе у принцессы Сапиентии, которая уехала на восток и тоже не может свидетельствовать в пользу Лиат.
— Правда ли, что сказал отец Хью, будто отец девушки был колдуном? Что люди приходили к нему за амулетами и просили колдовать для них?
— Он никому не причинял вреда! Никто о нем слова дурного не скажет!
Ивар проклял свой длинный язык, когда увидел, как епископы и иерархи переглядываются, словно говоря: «Ну вот и доказательства».
Даже добрейший брат Хатто вздохнул и опустился на стул с видом человека, принявшего решение и теперь желающего только одного — чтобы его оставили в покое.
— Ее отец был колдуном, отвернувшимся от церкви, — произнесла Констанция. Потом нахмурилась. — Хотя, возможно, он и не хотел никому причинить вред.
— Бернард был хорошим человеком, даже если и сбился с пути истинного, — заметил Хью. — Он слишком любил свою дочь, поэтому и стал учить ее. Но бремя подобных знаний оказалось слишком тяжелым для такой молодой девушки. Возможно, первый шаг по этой стезе она сделала, руководствуясь самыми благими намерениями. — Хью закрыл лицо руками и сделал вид, что плачет, искренне скорбя об участи Лиат.
Король вернулся к трону и сел.
— Сестры и братья, — обратилась к совету Констанция, — есть ли у вас какие-нибудь вопросы или пора приступить к обсуждению?
Вопросов не было.
— Мы будем молиться, — сказала Констанция. — Оставьте нас. Выйдите все из зала. Мы объявим о решении, когда Господь продиктует его нам.
К Ивару тотчас подскочили два солдата Джудит, схватили его под руки и уволокли из зала в комнаты маркграфини.
Джудит стремительно подошла к нему и ударила. От неожиданности Ивар не удержался на ногах и отлетел сторону, и тотчас по знаку маркграфини ее солдаты принялись избивать его. Его били ногами в живот, по голове, наступали на руки, и вскоре он мог только кричать от боли и молить о пощаде.
Через некоторое время Джудит приказала остановить избиение.
— Как ты осмелился выступить на совете? Ты ел хлеб за моим столом и путешествовал с моей свитой — как ты посмел говорить что-то против меня и моего сына? — Она в ярости пнула лежащего юношу.
— Матушка. — Хью опустился рядом с Иваром. — Бедняга ничего не мог поделать против чар. Я вижу колдовство вокруг него.
— Я больше не желаю о тебе слышать! Иди и молись униженно и смиренно, это единственное, на что ты годен!
Ивар не двинулся с места.
— Ему крепко досталось. Этого урока он не забудет.
— Замолчи! Я до смерти устала от твоего занудства, Хью. Я не сомневаюсь, что девчонка опутала тебя колдовскими чарами, однако вряд ли я забуду происшествие в Цайтенбурге. Но ты — мой сын, и я буду защищать тебя, пока ты покорен моей воле. Я сильно сомневаюсь, что Господь будет иметь отношение к суду, зато совершенно точно знаю, что король ненавидит девчонку за то, что она увела у него Сангланта, к тому же Генриху нужна моя поддержка. А совет знает, откуда ветер дует, и решит то, что король сочтет нужным.
— Значит, они осудят Лиат, только чтобы угодить королю? — прошептал Ивар.
— Отнесите его на конюшню, — с отвращением приказала Джудит.
Ивара уволокли прочь, сам он идти не мог. Его тащили, не заботясь о том, что его голова то и дело ударяется об углы и стены. Солдаты швырнули юношу на солому и заперли массивную дверь в конюшню. Там он и лежал до самого вечера.
Ивар очнулся оттого, что ему страшно хотелось пить. Все лицо опухло, глаза почти ничего не видели, возможно потому, что уже стемнело. Душевные терзания были сильнее страданий тела. Ну почему Лиат оставила его?
Он не должен думать о ней. Надо помнить о молитвах леди Таллии, ведь она — единственная, что у него осталось. Другие не видят правды, потому что слепы. Такова судьба, уготованная прозревшим, — умирать за правду. Только страдания могут привести к спасению.
Ивару показалось, что в конюшне появился свет. Он услышал голоса, смех, шарканье ног в другом конце коридора. Ивар с трудом встал на колени. Дверь распахнулась.
Может, это ангел спустился с небес, чтобы забрать его в Покои Света?
— Ивар!
Это был всего лишь Болдуин. Он нагнулся, чтобы обнять Ивара, но тот застонал от боли.
— Боже Всемогущий! — ахнул Болдуин. Он обтер Ивару лицо и руки влажной тряпкой. — Пойдем, пойдем. У нассовсем мало времени. Мы купили проститутку, но навряд ли часовой задержится с ней надолго.
Болдуин обхватил Ивара за талию и попытался поднять. Каждое движение причиняло невыносимую боль — правая рука оказалась сломана, а нога вывихнута.
— Ну пойдем же, — нетерпеливо сказал Болдуин.
— Куда мы идем? — Ивар с трудом произнес эти несколько слов.
— Тише, — Болдуин пригладил ему волосы. — Ты даже не представляешь, как я тебя люблю.
Холодный ветер заставил Ивара вздрогнуть. Через некоторое время — оно показалось вечностью — они добрались до небольшой аллеи. По дороге Ивар то проваливался в беспамятство, то снова приходил в себя и слышал, как тихонько ругается Болдуин — ему было тяжело тащить почти бесчувственное, обмягшее тело. Очнувшись в очередной раз, Ивар понял, что они уже не одни.
— Ваше высочество, — позвал Болдуин.
— А, ты привел его. Хорошо.
Ивар задохнулся от удивления, закашлялся и упал на колени. Кашель отдавался в ребрах такой сумасшедшей болью, что он едва не потерял сознания. Голос оказался знакомым.
— Принц Эккехард! — прохрипел Ивар.
— Мило и Удо спрячут вас с Болдуином и тайно вывезут из Отуна сегодня ночью, — коротко сказал принц. — Вы спрячетесь возле дороги, а когда завтра мы будем проезжать мимо, вы присоединитесь к нам.
— Болдуин? — вопросительно произнес Ивар.
— Скоро она примется за меня, — отозвался Болдуин. — Изобьет меня до полусмерти и вышвырнет вон. Я ненавижу ее!
— И любишь меня, — ревниво напомнил Эккехард.
— Конечно, мой принц. Я буду любить вас и служить вам как должно.
Эккехард радостно рассмеялся. Ему не исполнилось еще и пятнадцати, и вся свита его состояла из мальчишек не старше его самого. Но это был путь к свободе.
Ивар не возражал, когда его, словно младенца, запеленали в одеяло, — он слишком устал, чтобы сопротивляться. К тому же больше всего сейчас ему хотелось оказаться как можно дальше от Джудит, Хью, короля и всего двора, подальше от всего того, что напоминало ему о Лиат. Наверное, сердце у него всегда будет обливаться кровью при мысли о ней. Этой жертвы требует его путь, как требовал жертвы от блаженного Дайсана, который, истекая кровью, лежал у ног даррийской императрицы. Из крови, упавшей на землю, вырастают розы.
— Тихо, — прошипел Болдуин. — Как только мы выберемся за ворота, считай, что мы спасены.
Сквозь щели между досок, из которых была сколочена повозка, Ивар видел улицу, неясные отблески факелов. Потом мимо проплыли ворота и часовые. И вскоре он вдохнул запах полей — земли и зерна. Ивар дрожал от холода, но Болдуин обнял его, согревая теплом своего тела.
— Лиат, — пробормотал Ивар.
— Теперь она вне закона. Ее признали колдуньей. Это очень плохо, верно. Но я подумал, что ты захочешь узнать об этом.
Да, это плохо.
— Но Хью…
— Его отослали на юг, он проведет три года в каком-то монастыре под присмотром иерархов. И я этому рад. Надеюсь, он целыми днями будет стоять на коленях, пока они У него не покроются волдырями и ссадинами.
Колесо наехало на камень, Ивар ударился сломанной рукой о борт повозки и застонал от боли.
— Тише, — утихомиривал его Болдуин. — Теперь наша жизнь станет намного лучше, вот увидишь.
— Кто это? — спросил Лавастин у егерей. Они жили здесь и знали эти места как свои пять пальцев.
Но егеря не имели ни малейшего представления, откуда взялись эти люди. Всего десять дней назад в лесу не было никаких чужаков — лесничий самолично объезжал лес, собираясь устроить здесь охоту для графа и его гостей.
— Да они распугали всю дичь в округе! Проклятье! — Лорд Амальфред сплюнул от досады и отъехал в сторону. Молодой салиец прибыл со свитой герцогини Иоланды, и, по мнению Алана, лучше бы он этого не делал.
Лавастин, нахмурившись, обвел взглядом поляну. Под деревьями виднелись жалкие хижины, если их можно было так назвать. Построенные на скорую руку, с дырами в стенах и крышах, убогие убежища не могли защитить хозяев даже от дождя, что уж говорить о морозе. Над общим костром висел котелок с похлебкой — по запаху угадывались желуди, какие-то травы и кроличье мясо.
Под деревьями виднелись пять могильных холмиков, причем два из них были совсем маленькие. Возле шестой, еще открытой могилы стоял грубый деревянный гроб.
Наконец вперед выступила одна из женщин. На руках она держала сверток, и Алан никак не мог решить, что это — просто какой-то комок тряпья или ребенок, слишком уж неподвижно он лежал. Переведя взгляд на женщину, он снова поразился ее бледности и худобе. Руки и ноги у нее больше походили на кости, обтянутые кожей, а в глазах затаился животный ужас.
— Что вы сделаете с нами, милорд? — Ее голос больше походил на хриплое карканье. Она закашлялась, и это разбудило ребенка у нее на руках — сверток действительно оказался ребенком. — Малыш запищал, пошевелился и снова затих, видимо, у него не был сил плакать.
— Вам придется уйти, — сказал Лавастин. — Уборка урожая уже закончилась, и нам негде поселить вас. Вам лучше отправиться на юг и попытать удачи там.
— Мы пришли с юга, милорд. Там нет ни урожая, ни работы. Мы будем служить вам, если только вы найдете для нас работу и будете нас кормить.
— У нас не осталось мест, — повторил Лавастин. — Мы не можем прокормить всех нуждающихся. — Он махнул слуге, который тотчас поспешил к господину. — Дай этим людям хлеба, а потом они должны уйти с моих земель.
Несколько человек упали на колени, благодаря его за милосердие, каким бы крохотным оно ни было. Дети молча стояли и смотрели на всадников.
— Прошу вас, милорд, можно нам остаться хотя бы для того, чтобы похоронить моего ребенка? — Женщину сотряс новый приступ кашля, младенец на этот раз лишь тихонько мяукнул, но не пошевелился.
Алан слез с лошади и подошел к ней. Женщина испуганно отшатнулась, но остановилась, боясь, что неповиновение может ей дорого обойтись. При взгляде на нее всякому становилось понятно, что она очень больна.
— Дай я посмотрю, — мягко произнес Алан и откинул край одеяльца, прикрывающего личико малыша.
Он оказался таким истощенным, что трудно было определить возраст. Глаза глубоко запали, а изо рта тянулась струйка слюны. Из протертого до дыр одеяла торчали пальчики, больше похожие на прутья. Алан стащил с руки перчатку и дотронулся до лба ребенка — у малыша был жар.
— Бедняжка, — пробормотал он. — Я буду молиться, чтобы вы нашли приют и еду. Господь с вами.
Женщина беспомощно расплакалась.
— Алан, — позвал Лавастин. В голосе его звучало предупреждение.
Алан начал отступать, но это оказалось не так-то просто. Человек десять детей окружили его — он даже не заметил, как они подошли, — и встали так близко, что один из них, Алан не мог сказать, мальчик это или девочка, дотронулся до его сапог, словно перед ним оказалась какая-нибудь святая реликвия. Другой осторожно погладил мех его плаща и тотчас отдернул руку.
Алан не выдержал. Он снял плащ и набросил его на плечи женщины, укрыв и ее младенца. Остальные тут же набросились на нее, пытаясь содрать с нее плащ.
— Стойте!
Люди отпрянули назад, даже женщина, которую он одарил. Ребенок у нее на руках лежал тихо и неподвижно. Возможно, он уже испустил дух.
На Алана вдруг навалилась свинцовая усталость, тяжелое безразличие. Он вздрогнул от осеннего пронизывающего ветра, повернулся и пошел к лошади. Грум подсадил его в седло.
— Спаси нас, Господи, от нищих! — заявил лорд Амальфред, когда они уже собрались уезжать. Звякнула сбруя, зафыркали лошади, и собаки лорда бросились к детям, которые с криками припустили в лес. Амальфред расхохотался и поехал вслед за своими спутниками, которые уже исчезли за деревьями. Егеря ушли еще раньше.
— Нечестно смеяться над ними, — сказал Алан подъехавшему графу.
— Ты не можешь одеть и накормить всех, — ответил Лавастин, когда поляна осталась далеко позади.
— Бедняги. Я хотел было отдать им мои сапоги, но посмотрел, как они дерутся за плащ, и решил, что будет только хуже. Ну почему они так страдают?
— Да уж, это настоящая загадка.
— Какая загадка?
— Почему Господь посылает нам такие страдания.
— Священники говорят, что это наказание за грехи.
Лавастин фыркнул — такое объяснение его не удовлетворило.
— Я слышал множество проповедей, но мне всегда казалось, что священники не придают большого значения словам блаженного Дайсана о том, что есть нечто в самой природе человека. Львы едят мясо, овцы — траву, а скорпион может ужалить. Мы точно так же едим, пьем, спим, рождаемся и умираем. Но богатство и бедность, здоровье и болезнь даны судьбой. Далеко не все случается с нами по нашей воле. Конечно, у нас есть возможность выбора. Ты мог дать или не дать этой женщине свой плащ. Она могла его принять, могла и отбросить, а другие могут или обокрасть ее, или оставить ей твой подарок. И в этом мера нашей свободы перед Господом: как мы поступаем с тем, что нам дается, и всегда ли мы следуем законам божьим или смиряемся перед обстоятельствами и поступаем как проще. Где-то вдалеке лаяли собаки, судя по всему, они нашли какую-то дичь и теперь преследовали ее под громкие крики молодых дворян, оставивших Алана, Лавастина и их слуг далеко позади. У Алана пропал весь интерес к охоте.
— Но иногда отчаяние приводит к грехопадению, — отметил он, глядя, как за деревьями мелькают силуэты всадников.
— Но ведь мы не можем отвечать за то, что нам неподвластно, поэтому и судить нас за это тоже нельзя. Любое зло — порождение врага рода человеческого.
— Но если тебя принуждают что-то сделать? Если ты сам не можешь сделать выбор?
— Вот поэтому церковь и запрещает колдовство. Ведь если тебя околдовали и ты поступаешь так, как тебе приказывает кто-то другой, вина за совершенное не может полностью ложиться на тебя.
Внезапно гончие Лавастина дружно залаяли и устремились в кусты. Граф начал было спешиваться, но Ужас подскочил к нему и стал мешать, путаясь под ногами у лошади.
— Я посмотрю, — быстро произнес Алан.
Из кустов вынырнули Горе и Ярость, они молча стали кружить между лошадью Лавастина и кустами, где рыскали Страх и Тоска.
Алан спешился и бросился в кусты, держа меч наготове. Он прорубал себе дорогу, отсекая ветки, за ним по пятам следовал Горе. Ярость осталась вместе с Ужасом охранять графа. Страх и Тоска загнали невидимого врага в самые непроходимые заросли, ветки кустов сплелись там так густо, что пробиться через них не было никакой возможности. И Алан увидел ее — мертвенно-бледную плоть непонятной твари. Существо попятилось, пытаясь спрятаться, а потом метнулось к нему. Ледяной порыв ветра заставил Алана вздрогнуть.
— Алан! — закричал Лавастин.
— Не ходите за мной!
Тварь проскочила мимо страшно щелкнувших зубов Страха. Алан рубанул мечом, но в воздухе мелькнули лишь сухие листья. Тоска отпрыгнула в сторону, Горе отпрянул, и тварь мелькнула совсем рядом. Алан снова ударил, но опять промахнулся.
Замах. Удар. Мимо.
Тварь помчалась к лошадям. Горе метнулся вслед за ней. Алан побежал следом. Он видел, что за деревьями показались всадники.
— Не слезайте с лошадей! — крикнул он, но никто не слышал его голоса из-за собачьего лая. Тоска нырнула в кусты, взвизгнула, и все стихло. Лишь издалека раздавался звук охотничьего рога.
Ужас зарычал, к нему присоединились Ярость, Горе и Страх — все они встали за спиной Тоски. До Алана вдруг донеслось чье-то хриплое дыхание. По спине у него потекла струйка холодного пота, он обернулся и взмахнул мечом. Перед ним упала срубленная ветка. Алан с облегчением выдохнул.
Он испугался собственного дыхания.
— Сын? — Лавастин подъехал к кустам. — Что происходит?
Алан вытер меч о сухие листья и, схватив Тоску за ошейник, вытащил из кустов. С ее лапы стекала кровь, и собака, повизгивая, вылизывала рану. Лапа опухала прямо на глазах.
— Нам надо вернуться домой. Боюсь… — Алан оборвал себя и посмотрел на слуг, которые столпились рядом и во все глаза смотрели на него. Он махнул рукой, как это делал Лавастин, и они разошлись, тогда Алан тихо продолжил: — Я снова видел эту тварь — размером с крысу, белесая. Я думал, что Вспышка съела ее, чтобы спасти тебя, но, вероятно, я ошибался. О Владычица! Это проклятие Кровавого Сердца о котором говорил принц Санглант. Оно добралось сюда. Лавастин молча выслушал сына, потом посмотрел на Тоску:
— Надо поднять ее ко мне в седло. Думаю, для нас самое разумное отправиться домой, а остальные пусть себе спокойно охотятся.
Алану многое хотелось сказать, но он никак не мог подобрать слова. Они ехали молча. Лошадь Лавастина нервно косилась на свой груз — на шее у нее лежала Тоска, — но Лавастин одной рукой крепко держал поводья, а другой придерживал Тоску за ошейник. Добравшись до замка, они оставили лошадей на попечение конюшего, и граф с Тоской на руках поднялся наверх.
Алан подошел к дверям, за которыми слышались женский смех и болтовня, и на мгновение остановился. Таллия охотно и весело что-то обсуждала. Алан открыл дверь и увидел, что она сидит на кушетке рядом с полной женщиной, которая называет ее кузиной.
Герцогиня Иоланда смущала Алана. Она была на пятом месяце беременности и поэтому не интересовалась охотой, а значит, и все дамы из ее свиты должны были сидеть дома и развлекать госпожу. Дамы устроили нечто вроде пира в даррийском стиле — все возлежали на кушетках или подушках, пили вино и ели фрукты, попутно рассуждая о высоких материях.
— Даррийский врач Гален утверждает, что мужчины есть не что иное, как искалеченные создания, — говорила Иоланда. — Конечно, в этом нет их вины, они просто произошли от более слабого семени. Поэтому они и не могут рожать детей, как женщины.
— Но Владычица, Матерь всего сущего вложила божественное откровение в уста мужчины, — запротестовала Таллия.
— Мужчине были даны слова, — поправила герцогиня, — но свидетелем их стала все-таки женщина. Ведь именно свидетельство святой Теклы позволило церкви объявить блаженного Дайсана святым.
— Но все-таки, — настаивала Таллия, — мужчины тоже могут вознестись на небо и уподобиться ангелам небесным.
— Которые созданы по образу и подобию женщины.
— Лучше сказать, что женщины созданы по образу и подобию ангелов, — поправила герцогиню диакониса, которая, казалось, управляла беседой и решала, когда стоит приостановить герцогиню, а когда позволить ей говорить что вздумается.
— Она хотела избавиться от принцессы Сапиентии и от ребенка, который стал свидетельством моей страсти к принцессе. В Аугенсбурге она колдовством погрузила всех обитателей дворца в сон, и как я ни боролся с наваждением, как ни пытался воспрепятствовать ей, я был лишь рабом страсти. Я не мог ничего сделать. И она устроила пожар. Это было ужасно! Ужасно! — Хью замолчал, и по залу прокатился испуганный шепот. Убедившись, что достиг необходимого эффекта, он продолжил: — К счастью, мы спасли принцессу и вывели большую часть людей из дворца, хотя я, конечно же, горько сожалею о тех, кого спасти не удалось. Наверное, я никогда не перестану думать о том, что бы случилось, если бы в Аугенсбурге находился весь королевский двор? Что если бы в тот час сам король оказался во дворце? Что тогда?
По толпе пронесся шелест — люди были потрясены представившейся им картиной. Генрих вышел на середину зала и остановился там, в упор глядя на Хью. Король был в ярости.
— Почему ты не рассказал обо всем раньше, еще в Аугенсбурге? Почему молчал?
Хью закрыл лицо руками.
— Я не мог! — воскликнул он. — Я не мог! Вы даже не представляете, какую власть надо мной имела эта женщина!
Генрих скривил губы. Он приложил перевязанную руку к груди и уставился на золотистую макушку Хью, однако было понятно, что его мысли витают далеко отсюда. Потом он перевел взгляд на Констанцию, словно ожидая, что она тотчас вынесет приговор.
Констанция покачала головой — ей явно не понравилось услышанное.
— Но почему принцесса Теофану и особенно сестра Росвита обвиняют именно вас, а не «орлицу» Лиатано? Сестра Росвита и умна, и проницательна. Почему она свидетельствует против вас? Как, впрочем, и сестра Анна из монастыря святой Валерии, которая исчезла бесследно.
— Сестра Анна исчезла, когда ко двору прибыла Лиат. — В голосе Хью проскользнула злость. — Кто знает, может, «орлица» решила, что монахиня представляет собой угрозу, и избавилась от нее? Я опасаюсь самого худшего.
— У сестры Анны была брошь с изображением пантеры, которая исчезла вместе с ней, — возразила Констанция. — Воистину, отец Хью, исчезновение этой улики выгодно только вам, ибо ее существование подтверждает обвинения, выдвинутые против вас.
— Это верно, — согласился он. — Я никогда не осмеливался оспаривать вашу мудрость, ваша милость. Но подобные символы принадлежат не только мне. Как известно, пантера — знак болотистой Австры. — Хью повернулся к Генриху и продолжил: — Что же касается сестры Росвиты, не знаю, какие отношения связывали ее с колдуньей и как та могла повлиять на сестру монахиню. Но я оказался беззащитен перед ней, да простит меня Господь Бог.
Беззащитен! У Ивара сжалось сердце. Он вдруг понял, почему так спокойна маркграфиня Джудит. Он понял все так ясно, словно владел запретным искусством прозрения будущего: он понял, что уже произошло и что произойдет на совете дальше. Сестра Росвита была советником короля, и ее мнение все приняли бы во внимание. Почему же ее отослали в Аосту вместе с Теофану?
Теперь все встало на свои места. Хью снова победит.
— Он лжет! — Ивар выступил вперед, и теперь все видели его. — Я был в Хартс-Рест! На самом деле он издевался над Лиат. Он загнал ее в ловушку, украл ее книги, так что она не смогла уплатить долги отца, и все только потому, что хотел обладать ею. Он хотел ее , а не наоборот. Все в Хартс-Рест знали, что он положил на нее глаз, как только впервые увидел.
Хью только пожал плечами.
— Да, книги. Я отобрал их в тщетной попытке спасти ее заблудшую душу. — Он повернулся к епископам. — Разве не является обязанностью служителей божиих отбирать книги о запретных искусствах и отсылать их иерархам? Но Лиат была так молода, откуда же мне было знать, что враг рода человеческого уже так глубоко овладел ее душой? — Лицо Хью изобразило такое искреннее страдание, что даже Ивару стало его жаль. — Вот так, — пробормотал Хью, — наверное, она овладела и принцем Санглантом.
Ивар видел, как при этих словах помрачнел король.
— Иначе почему он отказался от всего, что я ему предложил, и уехал с ней? — тихо проговорил Генрих.
— Но это неправда! — воскликнул Ивар.
— Он тоже влюбился в нее, бедный мальчик, — сочувственно сказал Хью. — Он тоже попал под ее чары.
Но разве Лиат когда-нибудь любила его? Ведь тогда, в Кведлинхейме, она сказала, что единственный человек, которого она любила, умер, и больше она никого не полюбит. А потом, как ни в чем ни бывало, уехала с принцем.
Но как бы он ни ненавидел Лиат за то, что она покинула его, Хью он ненавидел куда больше.
— Я называл ее сестрой, — хрипло произнес Ивар. — И я бы женился на ней, если бы мог, но совсем не потому, что она наложила на меня чары.
— Как тебя зовут, сын мой? — спросила Констанция. Ивар вздрогнул. Джудит смотрела на него не мигая, как змея, готовая к броску. Откуда-то появился Болдуин и теперь делал ему знаки, смысла которых Ивар не понимал — от страха он вообще перестал соображать.
— Я… я — Ивар, сын графа Харла и леди Харлинды из Хартс-Рест.
— Послушник, отравленный ересью, которого я отвожу в монастырь святого Валарика, — громко добавила маркграфиня Джудит.
Констанция подняла руку, приказывая ей замолчать. Епископ проницательно посмотрела на него.
— Тебя не было среди заявленных свидетелей. Что ты знаешь о том, что происходило в Хартс-Рест?
— Я помню, как Лиат и ее отец пришли в Хартс-Рест. Мы с моей молочной сестрой Ханной дружили с Лиат. Сейчас Ханна — «орлица» на службе у принцессы Сапиентии, которая уехала на восток и тоже не может свидетельствовать в пользу Лиат.
— Правда ли, что сказал отец Хью, будто отец девушки был колдуном? Что люди приходили к нему за амулетами и просили колдовать для них?
— Он никому не причинял вреда! Никто о нем слова дурного не скажет!
Ивар проклял свой длинный язык, когда увидел, как епископы и иерархи переглядываются, словно говоря: «Ну вот и доказательства».
Даже добрейший брат Хатто вздохнул и опустился на стул с видом человека, принявшего решение и теперь желающего только одного — чтобы его оставили в покое.
— Ее отец был колдуном, отвернувшимся от церкви, — произнесла Констанция. Потом нахмурилась. — Хотя, возможно, он и не хотел никому причинить вред.
— Бернард был хорошим человеком, даже если и сбился с пути истинного, — заметил Хью. — Он слишком любил свою дочь, поэтому и стал учить ее. Но бремя подобных знаний оказалось слишком тяжелым для такой молодой девушки. Возможно, первый шаг по этой стезе она сделала, руководствуясь самыми благими намерениями. — Хью закрыл лицо руками и сделал вид, что плачет, искренне скорбя об участи Лиат.
Король вернулся к трону и сел.
— Сестры и братья, — обратилась к совету Констанция, — есть ли у вас какие-нибудь вопросы или пора приступить к обсуждению?
Вопросов не было.
— Мы будем молиться, — сказала Констанция. — Оставьте нас. Выйдите все из зала. Мы объявим о решении, когда Господь продиктует его нам.
К Ивару тотчас подскочили два солдата Джудит, схватили его под руки и уволокли из зала в комнаты маркграфини.
Джудит стремительно подошла к нему и ударила. От неожиданности Ивар не удержался на ногах и отлетел сторону, и тотчас по знаку маркграфини ее солдаты принялись избивать его. Его били ногами в живот, по голове, наступали на руки, и вскоре он мог только кричать от боли и молить о пощаде.
Через некоторое время Джудит приказала остановить избиение.
— Как ты осмелился выступить на совете? Ты ел хлеб за моим столом и путешествовал с моей свитой — как ты посмел говорить что-то против меня и моего сына? — Она в ярости пнула лежащего юношу.
— Матушка. — Хью опустился рядом с Иваром. — Бедняга ничего не мог поделать против чар. Я вижу колдовство вокруг него.
— Я больше не желаю о тебе слышать! Иди и молись униженно и смиренно, это единственное, на что ты годен!
Ивар не двинулся с места.
— Ему крепко досталось. Этого урока он не забудет.
— Замолчи! Я до смерти устала от твоего занудства, Хью. Я не сомневаюсь, что девчонка опутала тебя колдовскими чарами, однако вряд ли я забуду происшествие в Цайтенбурге. Но ты — мой сын, и я буду защищать тебя, пока ты покорен моей воле. Я сильно сомневаюсь, что Господь будет иметь отношение к суду, зато совершенно точно знаю, что король ненавидит девчонку за то, что она увела у него Сангланта, к тому же Генриху нужна моя поддержка. А совет знает, откуда ветер дует, и решит то, что король сочтет нужным.
— Значит, они осудят Лиат, только чтобы угодить королю? — прошептал Ивар.
— Отнесите его на конюшню, — с отвращением приказала Джудит.
Ивара уволокли прочь, сам он идти не мог. Его тащили, не заботясь о том, что его голова то и дело ударяется об углы и стены. Солдаты швырнули юношу на солому и заперли массивную дверь в конюшню. Там он и лежал до самого вечера.
Ивар очнулся оттого, что ему страшно хотелось пить. Все лицо опухло, глаза почти ничего не видели, возможно потому, что уже стемнело. Душевные терзания были сильнее страданий тела. Ну почему Лиат оставила его?
Он не должен думать о ней. Надо помнить о молитвах леди Таллии, ведь она — единственная, что у него осталось. Другие не видят правды, потому что слепы. Такова судьба, уготованная прозревшим, — умирать за правду. Только страдания могут привести к спасению.
Ивару показалось, что в конюшне появился свет. Он услышал голоса, смех, шарканье ног в другом конце коридора. Ивар с трудом встал на колени. Дверь распахнулась.
Может, это ангел спустился с небес, чтобы забрать его в Покои Света?
— Ивар!
Это был всего лишь Болдуин. Он нагнулся, чтобы обнять Ивара, но тот застонал от боли.
— Боже Всемогущий! — ахнул Болдуин. Он обтер Ивару лицо и руки влажной тряпкой. — Пойдем, пойдем. У нассовсем мало времени. Мы купили проститутку, но навряд ли часовой задержится с ней надолго.
Болдуин обхватил Ивара за талию и попытался поднять. Каждое движение причиняло невыносимую боль — правая рука оказалась сломана, а нога вывихнута.
— Ну пойдем же, — нетерпеливо сказал Болдуин.
— Куда мы идем? — Ивар с трудом произнес эти несколько слов.
— Тише, — Болдуин пригладил ему волосы. — Ты даже не представляешь, как я тебя люблю.
Холодный ветер заставил Ивара вздрогнуть. Через некоторое время — оно показалось вечностью — они добрались до небольшой аллеи. По дороге Ивар то проваливался в беспамятство, то снова приходил в себя и слышал, как тихонько ругается Болдуин — ему было тяжело тащить почти бесчувственное, обмягшее тело. Очнувшись в очередной раз, Ивар понял, что они уже не одни.
— Ваше высочество, — позвал Болдуин.
— А, ты привел его. Хорошо.
Ивар задохнулся от удивления, закашлялся и упал на колени. Кашель отдавался в ребрах такой сумасшедшей болью, что он едва не потерял сознания. Голос оказался знакомым.
— Принц Эккехард! — прохрипел Ивар.
— Мило и Удо спрячут вас с Болдуином и тайно вывезут из Отуна сегодня ночью, — коротко сказал принц. — Вы спрячетесь возле дороги, а когда завтра мы будем проезжать мимо, вы присоединитесь к нам.
— Болдуин? — вопросительно произнес Ивар.
— Скоро она примется за меня, — отозвался Болдуин. — Изобьет меня до полусмерти и вышвырнет вон. Я ненавижу ее!
— И любишь меня, — ревниво напомнил Эккехард.
— Конечно, мой принц. Я буду любить вас и служить вам как должно.
Эккехард радостно рассмеялся. Ему не исполнилось еще и пятнадцати, и вся свита его состояла из мальчишек не старше его самого. Но это был путь к свободе.
Ивар не возражал, когда его, словно младенца, запеленали в одеяло, — он слишком устал, чтобы сопротивляться. К тому же больше всего сейчас ему хотелось оказаться как можно дальше от Джудит, Хью, короля и всего двора, подальше от всего того, что напоминало ему о Лиат. Наверное, сердце у него всегда будет обливаться кровью при мысли о ней. Этой жертвы требует его путь, как требовал жертвы от блаженного Дайсана, который, истекая кровью, лежал у ног даррийской императрицы. Из крови, упавшей на землю, вырастают розы.
— Тихо, — прошипел Болдуин. — Как только мы выберемся за ворота, считай, что мы спасены.
Сквозь щели между досок, из которых была сколочена повозка, Ивар видел улицу, неясные отблески факелов. Потом мимо проплыли ворота и часовые. И вскоре он вдохнул запах полей — земли и зерна. Ивар дрожал от холода, но Болдуин обнял его, согревая теплом своего тела.
— Лиат, — пробормотал Ивар.
— Теперь она вне закона. Ее признали колдуньей. Это очень плохо, верно. Но я подумал, что ты захочешь узнать об этом.
Да, это плохо.
— Но Хью…
— Его отослали на юг, он проведет три года в каком-то монастыре под присмотром иерархов. И я этому рад. Надеюсь, он целыми днями будет стоять на коленях, пока они У него не покроются волдырями и ссадинами.
Колесо наехало на камень, Ивар ударился сломанной рукой о борт повозки и застонал от боли.
— Тише, — утихомиривал его Болдуин. — Теперь наша жизнь станет намного лучше, вот увидишь.
6
Когда охотники выскочили из леса на открытую поляну, перед ними оказался не кабан и не стая перепелов, а кучка оборванцев. Грязные потрепанные мужчины, бледные женщины, тощие ребятишки. Все они были босы, хотя земляуже была схвачена ранними заморозками и весело звенела под копытами коней.— Кто это? — спросил Лавастин у егерей. Они жили здесь и знали эти места как свои пять пальцев.
Но егеря не имели ни малейшего представления, откуда взялись эти люди. Всего десять дней назад в лесу не было никаких чужаков — лесничий самолично объезжал лес, собираясь устроить здесь охоту для графа и его гостей.
— Да они распугали всю дичь в округе! Проклятье! — Лорд Амальфред сплюнул от досады и отъехал в сторону. Молодой салиец прибыл со свитой герцогини Иоланды, и, по мнению Алана, лучше бы он этого не делал.
Лавастин, нахмурившись, обвел взглядом поляну. Под деревьями виднелись жалкие хижины, если их можно было так назвать. Построенные на скорую руку, с дырами в стенах и крышах, убогие убежища не могли защитить хозяев даже от дождя, что уж говорить о морозе. Над общим костром висел котелок с похлебкой — по запаху угадывались желуди, какие-то травы и кроличье мясо.
Под деревьями виднелись пять могильных холмиков, причем два из них были совсем маленькие. Возле шестой, еще открытой могилы стоял грубый деревянный гроб.
Наконец вперед выступила одна из женщин. На руках она держала сверток, и Алан никак не мог решить, что это — просто какой-то комок тряпья или ребенок, слишком уж неподвижно он лежал. Переведя взгляд на женщину, он снова поразился ее бледности и худобе. Руки и ноги у нее больше походили на кости, обтянутые кожей, а в глазах затаился животный ужас.
— Что вы сделаете с нами, милорд? — Ее голос больше походил на хриплое карканье. Она закашлялась, и это разбудило ребенка у нее на руках — сверток действительно оказался ребенком. — Малыш запищал, пошевелился и снова затих, видимо, у него не был сил плакать.
— Вам придется уйти, — сказал Лавастин. — Уборка урожая уже закончилась, и нам негде поселить вас. Вам лучше отправиться на юг и попытать удачи там.
— Мы пришли с юга, милорд. Там нет ни урожая, ни работы. Мы будем служить вам, если только вы найдете для нас работу и будете нас кормить.
— У нас не осталось мест, — повторил Лавастин. — Мы не можем прокормить всех нуждающихся. — Он махнул слуге, который тотчас поспешил к господину. — Дай этим людям хлеба, а потом они должны уйти с моих земель.
Несколько человек упали на колени, благодаря его за милосердие, каким бы крохотным оно ни было. Дети молча стояли и смотрели на всадников.
— Прошу вас, милорд, можно нам остаться хотя бы для того, чтобы похоронить моего ребенка? — Женщину сотряс новый приступ кашля, младенец на этот раз лишь тихонько мяукнул, но не пошевелился.
Алан слез с лошади и подошел к ней. Женщина испуганно отшатнулась, но остановилась, боясь, что неповиновение может ей дорого обойтись. При взгляде на нее всякому становилось понятно, что она очень больна.
— Дай я посмотрю, — мягко произнес Алан и откинул край одеяльца, прикрывающего личико малыша.
Он оказался таким истощенным, что трудно было определить возраст. Глаза глубоко запали, а изо рта тянулась струйка слюны. Из протертого до дыр одеяла торчали пальчики, больше похожие на прутья. Алан стащил с руки перчатку и дотронулся до лба ребенка — у малыша был жар.
— Бедняжка, — пробормотал он. — Я буду молиться, чтобы вы нашли приют и еду. Господь с вами.
Женщина беспомощно расплакалась.
— Алан, — позвал Лавастин. В голосе его звучало предупреждение.
Алан начал отступать, но это оказалось не так-то просто. Человек десять детей окружили его — он даже не заметил, как они подошли, — и встали так близко, что один из них, Алан не мог сказать, мальчик это или девочка, дотронулся до его сапог, словно перед ним оказалась какая-нибудь святая реликвия. Другой осторожно погладил мех его плаща и тотчас отдернул руку.
Алан не выдержал. Он снял плащ и набросил его на плечи женщины, укрыв и ее младенца. Остальные тут же набросились на нее, пытаясь содрать с нее плащ.
— Стойте!
Люди отпрянули назад, даже женщина, которую он одарил. Ребенок у нее на руках лежал тихо и неподвижно. Возможно, он уже испустил дух.
На Алана вдруг навалилась свинцовая усталость, тяжелое безразличие. Он вздрогнул от осеннего пронизывающего ветра, повернулся и пошел к лошади. Грум подсадил его в седло.
— Спаси нас, Господи, от нищих! — заявил лорд Амальфред, когда они уже собрались уезжать. Звякнула сбруя, зафыркали лошади, и собаки лорда бросились к детям, которые с криками припустили в лес. Амальфред расхохотался и поехал вслед за своими спутниками, которые уже исчезли за деревьями. Егеря ушли еще раньше.
— Нечестно смеяться над ними, — сказал Алан подъехавшему графу.
— Ты не можешь одеть и накормить всех, — ответил Лавастин, когда поляна осталась далеко позади.
— Бедняги. Я хотел было отдать им мои сапоги, но посмотрел, как они дерутся за плащ, и решил, что будет только хуже. Ну почему они так страдают?
— Да уж, это настоящая загадка.
— Какая загадка?
— Почему Господь посылает нам такие страдания.
— Священники говорят, что это наказание за грехи.
Лавастин фыркнул — такое объяснение его не удовлетворило.
— Я слышал множество проповедей, но мне всегда казалось, что священники не придают большого значения словам блаженного Дайсана о том, что есть нечто в самой природе человека. Львы едят мясо, овцы — траву, а скорпион может ужалить. Мы точно так же едим, пьем, спим, рождаемся и умираем. Но богатство и бедность, здоровье и болезнь даны судьбой. Далеко не все случается с нами по нашей воле. Конечно, у нас есть возможность выбора. Ты мог дать или не дать этой женщине свой плащ. Она могла его принять, могла и отбросить, а другие могут или обокрасть ее, или оставить ей твой подарок. И в этом мера нашей свободы перед Господом: как мы поступаем с тем, что нам дается, и всегда ли мы следуем законам божьим или смиряемся перед обстоятельствами и поступаем как проще. Где-то вдалеке лаяли собаки, судя по всему, они нашли какую-то дичь и теперь преследовали ее под громкие крики молодых дворян, оставивших Алана, Лавастина и их слуг далеко позади. У Алана пропал весь интерес к охоте.
— Но иногда отчаяние приводит к грехопадению, — отметил он, глядя, как за деревьями мелькают силуэты всадников.
— Но ведь мы не можем отвечать за то, что нам неподвластно, поэтому и судить нас за это тоже нельзя. Любое зло — порождение врага рода человеческого.
— Но если тебя принуждают что-то сделать? Если ты сам не можешь сделать выбор?
— Вот поэтому церковь и запрещает колдовство. Ведь если тебя околдовали и ты поступаешь так, как тебе приказывает кто-то другой, вина за совершенное не может полностью ложиться на тебя.
Внезапно гончие Лавастина дружно залаяли и устремились в кусты. Граф начал было спешиваться, но Ужас подскочил к нему и стал мешать, путаясь под ногами у лошади.
— Я посмотрю, — быстро произнес Алан.
Из кустов вынырнули Горе и Ярость, они молча стали кружить между лошадью Лавастина и кустами, где рыскали Страх и Тоска.
Алан спешился и бросился в кусты, держа меч наготове. Он прорубал себе дорогу, отсекая ветки, за ним по пятам следовал Горе. Ярость осталась вместе с Ужасом охранять графа. Страх и Тоска загнали невидимого врага в самые непроходимые заросли, ветки кустов сплелись там так густо, что пробиться через них не было никакой возможности. И Алан увидел ее — мертвенно-бледную плоть непонятной твари. Существо попятилось, пытаясь спрятаться, а потом метнулось к нему. Ледяной порыв ветра заставил Алана вздрогнуть.
— Алан! — закричал Лавастин.
— Не ходите за мной!
Тварь проскочила мимо страшно щелкнувших зубов Страха. Алан рубанул мечом, но в воздухе мелькнули лишь сухие листья. Тоска отпрыгнула в сторону, Горе отпрянул, и тварь мелькнула совсем рядом. Алан снова ударил, но опять промахнулся.
Замах. Удар. Мимо.
Тварь помчалась к лошадям. Горе метнулся вслед за ней. Алан побежал следом. Он видел, что за деревьями показались всадники.
— Не слезайте с лошадей! — крикнул он, но никто не слышал его голоса из-за собачьего лая. Тоска нырнула в кусты, взвизгнула, и все стихло. Лишь издалека раздавался звук охотничьего рога.
Ужас зарычал, к нему присоединились Ярость, Горе и Страх — все они встали за спиной Тоски. До Алана вдруг донеслось чье-то хриплое дыхание. По спине у него потекла струйка холодного пота, он обернулся и взмахнул мечом. Перед ним упала срубленная ветка. Алан с облегчением выдохнул.
Он испугался собственного дыхания.
— Сын? — Лавастин подъехал к кустам. — Что происходит?
Алан вытер меч о сухие листья и, схватив Тоску за ошейник, вытащил из кустов. С ее лапы стекала кровь, и собака, повизгивая, вылизывала рану. Лапа опухала прямо на глазах.
— Нам надо вернуться домой. Боюсь… — Алан оборвал себя и посмотрел на слуг, которые столпились рядом и во все глаза смотрели на него. Он махнул рукой, как это делал Лавастин, и они разошлись, тогда Алан тихо продолжил: — Я снова видел эту тварь — размером с крысу, белесая. Я думал, что Вспышка съела ее, чтобы спасти тебя, но, вероятно, я ошибался. О Владычица! Это проклятие Кровавого Сердца о котором говорил принц Санглант. Оно добралось сюда. Лавастин молча выслушал сына, потом посмотрел на Тоску:
— Надо поднять ее ко мне в седло. Думаю, для нас самое разумное отправиться домой, а остальные пусть себе спокойно охотятся.
Алану многое хотелось сказать, но он никак не мог подобрать слова. Они ехали молча. Лошадь Лавастина нервно косилась на свой груз — на шее у нее лежала Тоска, — но Лавастин одной рукой крепко держал поводья, а другой придерживал Тоску за ошейник. Добравшись до замка, они оставили лошадей на попечение конюшего, и граф с Тоской на руках поднялся наверх.
Алан подошел к дверям, за которыми слышались женский смех и болтовня, и на мгновение остановился. Таллия охотно и весело что-то обсуждала. Алан открыл дверь и увидел, что она сидит на кушетке рядом с полной женщиной, которая называет ее кузиной.
Герцогиня Иоланда смущала Алана. Она была на пятом месяце беременности и поэтому не интересовалась охотой, а значит, и все дамы из ее свиты должны были сидеть дома и развлекать госпожу. Дамы устроили нечто вроде пира в даррийском стиле — все возлежали на кушетках или подушках, пили вино и ели фрукты, попутно рассуждая о высоких материях.
— Даррийский врач Гален утверждает, что мужчины есть не что иное, как искалеченные создания, — говорила Иоланда. — Конечно, в этом нет их вины, они просто произошли от более слабого семени. Поэтому они и не могут рожать детей, как женщины.
— Но Владычица, Матерь всего сущего вложила божественное откровение в уста мужчины, — запротестовала Таллия.
— Мужчине были даны слова, — поправила герцогиня, — но свидетелем их стала все-таки женщина. Ведь именно свидетельство святой Теклы позволило церкви объявить блаженного Дайсана святым.
— Но все-таки, — настаивала Таллия, — мужчины тоже могут вознестись на небо и уподобиться ангелам небесным.
— Которые созданы по образу и подобию женщины.
— Лучше сказать, что женщины созданы по образу и подобию ангелов, — поправила герцогиню диакониса, которая, казалось, управляла беседой и решала, когда стоит приостановить герцогиню, а когда позволить ей говорить что вздумается.