Мал круто свернул направо и остановился у обочины. Базз указал на другую сторону улицы:
   — Вон та белая машина стояла у дома де Хейвен. Мал кивнул, потянулся к бардачку и достал оттуда наручники:
   — Хорошо бы предупредить газетчиков, но, кажется, не успеем.
   — А может, он и не здесь. Лофтис с Клэр могли поджидать его на улице, а может, самое печальное уже произошло. Готов?
   Мал кивнул.
   У освещенных голубым светом дверей выстроилась очередь негров, которые потихоньку начали входить внутрь. Базз жестом велел Малу выходить, они быстро прошли по тротуару и вслед за последним негром зашли внутрь.
   Привратник, здоровенный черномазый в синей в белую полоску рубахе, встал было им на пути, но, узнав в них полицейских, тут же отступил и почтительно поклонился.
   Базз входит первым. Зал погружен в темноту. Тускло горят синие рождественские лампочки на стенах, приглушенно освещен только бар. Посетители сидят за раскладными столиками лицом к сцене в рассеянном голубом свете прикрытых цветной пленкой огней рампы. Оркестр играет оглушительно. Труба, контрабас, ударник и рояль — негры в синих с белой полоской рубашках. Альт-саксофон — Коулмен без бороды. Неисправно мигающий синий фонарь освещает посадку его глаз — как у папы Рейнольдса.
   Мал толкнул локтем Базза и прокричал в ухо:
   — Клэр и Лофтис — возле бара. Вон в углу, спрятались.
   Базз повернулся, увидел сладкую парочку и прокричал:
   — Коулмен их не видит. Как шум стихнет, возьмем его. Пригнув голову, Мал вдоль левой стенки пробирается к сцене. Базз — на пару шагов сзади, слегка шаркая ногами: вроде он тут случайно. Когда до края сцены уже рукой подать, Базз оглядывается. Клэр сидит одна, Лофтис исчез. Задняя дверь на другой стороне зала закрывается, оставляя лишь освещенную щель.
   Базз тронул Мала за плечо, тот кивнул в знак, что все видел. Базз быстро переложил пушку из кобуры в правый карман брюк, Мал держал свою, прижав к ноге. Музыканты перестали играть, и Коулмен выдал соло — завизжал, заскрежетал, закрякал, залаял, зарычал, запищал. Базз представил гигантских крыс, ритмично рвущих мясо до самых костей. Снова загрохотало, и этот рев, казалось, никогда не кончится. Коулмен на последней ноте задрал свой сакс к небу. Синие огни погасли, и в полной темноте грохот постепенно стих, переходя в ритмичное «тумба-тумба-тумба». Зажегся свет, зрители, вскочив, разразились громом аплодисментов.
   Базз продирался сквозь беснующуюся толпу, Мал — за ним, жирафом вытягивая шею и привставая на цыпочки. Кругом одни негры, но вот мелькнуло белое лицо, и Базз увидел Коулмена, пробирающегося к той же задней двери с поднятым над головой саксофоном.
   Они переглянулись с Малом и бросились туда, толкаясь, работая локтями и коленями, получая в ответ такие же тычки, удары локтями и содержимое из высоко поднятых стаканов. Базз продрался к двери, вытирая глаза, которые резало от брызг дешевого виски. Внезапно он услышал крик и далекий звук выстрела. Мал с пушкой в вытянутой вперед руке распахнул дверь.
   Второй выстрел. Полуослепший Базз метнулся вперед за тенью Мала. В десятке шагов впереди на полу боролись две тени. Мал целился в них и поводил своей пушкой. Из-за угла выскочил негр и заслонил собой дерущихся. Мал дважды выстрелил, негр рухнул лицом вниз. Базз увидел двоих борющихся на полу людей. Коулмен Хили душил Лофтиса: из его рта торчали жуткие розовые зубы с двумя острыми клыками. Грудь Коулмена была забрызгана кровью, пах и нога Лофтиса были залиты красным. Рядом лежал револьвер.
   — Коулмен, назад! — крикнул Мал. Базз скользнул по стене на пол, чтобы взять человека-зверя на мушку. Коулмен издал искаженное протезом мычание и откусил у отца нос. Мал трижды выстрелил, угодив Лофтису в бок и в грудь, стал его оттаскивать от обезумевшего маньяка. Коулмен обхватил руками папашу и, как изголодавшийся зверь, вцепился ему в горло. Базз прицелился ему в голову. Но Мал загородил ему пространство и выстрелил сам. Пуля срикошетила и рикошетом стала рвать стены коридора. Базз поймал Коул-мена на мушку, выстрелил, попал в плечо — Коулмен дернулся. Мал выхватил наручники и подскочил к нему.
   Базз распластался на полу, снова пытаясь прицелиться, но мешали ноги Мала и развевающиеся полы его плаща. Базз вскочил и кинулся вперед. Увидел, как Коулмен схватил с пола револьвер — выстрел, второй, третий. Мала подняло в воздух, завертело, лицо превратилось в кровавую кашу. Базз подошел к Коулмену. Тот плотоядно скалил окровавленные клыки и поднимал на него револьвер. Базз выстрелил первым и, выпустив весь барабан во вставную челюсть росомахи, заорал. Он все кричал и кричал и не мог остановиться, даже когда в помещение ворвалась целая орава копов и с силой вырывала из его объятий Мала Консидайна.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
БЛЮЗ ДЛЯ ОХОТНИКА НА КРАСНЫХ

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

   Минуло десять дней. Базз прячется в мотеле в Сан-Педро. Джонни Стомпанато сообщает ему новости и напоминает о плате за обработку Майнира. Три раза в день он получает жирную еду из китайского ресторана на той же улице, а все новости — из газет и по радио. Каждый вечер он звонит Одри, чтобы подбодрить ее небылицами про Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айрес, где правительству США не добиться его выдачи и куда Микки пожадничает посылать своих людей. Обдумывает последний и самый сумасбродный в его лос-анджелесской карьере план добычи денег, гадая, сумеет ли он прожить столько, чтобы их потратить. Слушает народную музыку — Хэнк Уильяме и Спейд Кули просто выводят его из себя. И горько скорбит по Малу Консидайну.
   После той перестрелки полицейская армада усмирила местное население и вывезла трупы. Их было четыре: Коулмен, Лофтис, Мал и вышибала у задней двери, которого нечаянно застрелил Мал. Клэр де Хейвен исчезла. Это она, видимо, послала Лофтиса с безумным поручением, а услышав стрельбу, решила, что одного искупления за вечер с нее достаточно. Взяла такси и поехала домой готовить новое народное восстание а-ля Беверли-Хиллз. Базз проводил Мала до морга и сделал заявление в семьдесят седьмом, связав гибель Коулмена и Лофтиса с делом голубых и особо отметив заслуги в его раскрытий Дэнни Апшо. В этом заявлении он сгладил допущенные им с Малом нарушения закона и ни разу не упомянул ни о Феликсе Гордине, ни о Чазе Майнире, ни о Дадли Смите с Майком Брюнингом. Пусть Чаз живет с чувством, что грех предательства ему отпущен, ну а Дадли — слишком высокого полета птица, чтобы повесить на него убийство Хосе Диаса и «самоубийство» Хартшорна.
   Читая газеты между строк, можно узнать, чем все закончилось: убийство Гордина осталось не раскрытым, подозреваемых не оказалось. Стрельба в джаз-клубе объяснялась как «последствия старого дела». Убийство черномазого свалили на Коулмена. Ни о комми, ни о педах газеты не упоминали — вся пресса под контролем у Эллиса Лоу, а осложнений он не любит. Конфликт Рейнольд-са с сыном-любовником преподнесли как «сведение счетов старых врагов» — газетная утка, всем уткам утка.
   Мала хоронили как героя в присутствии мэра Баурона, всего городского совета и высших чинов полиции. Дадли Смит выступил с трогательным надгробным словом, помянув «великий поход» Мала против коммунизма. «Геральд» поместила снимок Дадли, щекочущего Стефану подбородок и призывающим его «быть достойным памяти отца».
   Сведения о работе большого жюри он получал через Джонни Стомпа. Информация шла от Эллиса Лоу Микки, а уж от Микки — Стомпу. Все выглядело замечательно.
   На следующей неделе Лоу собирается начать предъявление собранных улик. Время выбрано как нельзя лучше: печать и радио по-прежнему считают УАЕС главным виновником кровопролития на Гоуэр-Галч. Герман Герштейн, Говард Хыоз и хозяева еще двух киностудий сказали Эллису, что, как только соберется большое жюри, они сразу вышвырнут уаесовцев, расторгнув с профсоюзом договор на основании пунктов об увольнении за подрывную деятельность.
   Джонни принес еще одну хорошую новость: Терри Лакса разбил паралич, что стало результатом «кислородного голодания» по причине забитой деньгами глотки и повреждения артерии в правой руке. Доктор быстро поправляется, но повреждение сухожилий в руке больше не позволит ему делать пластические операции. Микки увеличил награду за его голову до 20 тысяч долларов. Дабы не получить от Стомпанато пулю в лоб, Баззу пришлось и свою ставку за Майнира увеличить до 25 кусков. Микки, тоскуя по Одри, рвет на себе волосы. Из вещей Одри — ее рекламных плакатов стриптизерши и нарядов, которые она носила в 38-м в «Бэрбанк Бурлеск», — он устроил себе алтарь. Все это он перетащил в спальню в своем логове и часами грустит над ними. Порой слышно, как он плачет словно ребенок.
   А сам Тернер Микс, кому принадлежит подлинная любовь «Заводной девчонки», все больше толстеет на утках по-пекински, на кисло-сладкой свинине, китайском рагу с креветками и рисовых сладостях — последней еде приговоренного. А по мере того как его кошелек тощает, прежде чем сунуть голову в петлю, ему хочется узнать две вещи: подлинную историю Коулмена и причину, по которой план УАЕС по выколачиванию у студий прибавок зарплаты, каким бы он там ни был, остается не осуществленным. И Базз знает, где и как получить ответ на эти вопросы.
   У администратора мотеля он разменял пятерку на мелочь и пошел в телефонную будку на автостоянке. Вынул из кармана страницу с адресами, которую десять дней назад вырвал из телефонного справочника, и, представляясь полицейским, стал обзванивать реабилитационные учреждения. Полагая, что Лезник скрывается под чужой фамилией, он расспрашивал отвечавших ему клерков о «старике-еврее, умирающем от рака легких», но добавлял и его настоящую фамилию. Он стал беднее на три доллара десять центов, когда женский голос сказал: «Похоже, что это Лео Троцкий» — и поведал далее, что по рекомендации врачей старик покинул санаторий и переехал по следующему адресу: Редондо-Бич, мотель «Брызги моря», Гибискус-лейн, 10671.
   Услышав «Лео Троцкий», Базз понял, что дело в шляпе. И Базз направился в прокат автомобилей и взял старый «форд»-седан. Оплатил прокат машины за неделю вперед, показал служителю свои водительские права и попросил дать листок бумаги и ручку, и написал:
   Доктор Лезник, некоторое время я был в команде большого жюри. За этот период были убиты Коулмен и Лофтис, и мне известно, что происходило между ними в 42-44 годы. Эту информацию я не разглашал. Посмотрите газеты, если не верите. У меня возникли проблемы, и я вынужден уехать из Лос-Анджелеса. Но мне хотелось бы поговорить с вами о Коулмене. Все, что вы мне расскажете, до большого жюри не дойдет, иначе у меня будут крупные неприятности.
Т. Микс
   Базз поехал в мотель «Брызги моря», надеясь, что после смерти Мала люди из управления прокурора прекратили поиски Лезника. Мотель стоял в конце проулка, выходящего на берег океана. Офис размещался в строении в виде устремленной к звездам ракеты. Базз подошел к ракете и позвонил. К нему вышел прыщавый молодой человек:
   — Вам нужна комната?
   — Мистер Троцкий еще жив?
   — Еле-еле. А что?
   Базз протянул ему записку и пятерку:
   — Он у себя?
   — Он всегда дома. Или на пляже. Куда он может деться? На танцы ему уж не ходить.
   — Передай ему это, сынок. Пятерку оставь себе. Если скажет, что поговорит со мной, то, значит, у Авраама Линкольна появился родной брат.
   Молодой человек попросил Базза подождать у машины, сам пошел к коттеджам и постучал в одну дверь. Дверь отворилась, он вошел. Через минуту вышел, неся два шезлонга. Рядом, держась за него, ковылял согбенный старец. Интуиция Базза не подвела: перед кончиной Лезнику хотелось заполучить благодарного слушателя.
   Базз ждал, пока они подойдут. Еще за десять шагов старик протянул ему руку. В глазах застыла болезнь, лицо землисто-серое, весь он как-то иссох. Но голос звонкий, а на губах играет гордая улыбка:
   — Мистер Микс?
   База, боясь сломать старику кости, легонько сдавил ему руку:
   — Да, доктор.
   — И в каком вы чине?
   — Я не полицейский.
   — О-о? А что же вы делаете в группе большого жюри?
   Базз взял у парня шезлонги, тот пошел к себе, ухмыляясь, а Лезник остался с Баззом, держа его за руку.
   — Так что же? — повторил он свой вопрос. — Я полагал, что в команде Эллиса Лоу одни блюстители порядка.
   Баззу казалось, что старик совсем ничего не весит, и легкий бриз с океана может унести его прямиком в Каталину:
   — Да просто деньги нужны были, — ответил Базз. — Пойдем на пляж, поговорим?
   Лезник указал на место под крутым берегом, где не было битых бутылок и мусора. Базз осторожно довел его туда, причем шезлонги его отягощали куда больше, чем хворый спутник. Поставил шезлонги друг против друга как можно ближе, если вдруг голос изменит доку. Усадил его в шезлонг; доктор сразу утонул в складках халата…
   — А знаете, что заставило меня стать доносчиком? — сказал Лезник.
   Поведение настоящего стукача: ему надо обязательно оправдаться. Базз уселся в свой шезлонг:
   — Что?
   Лезник улыбнулся: ему явно хотелось излить душу:
   — В 1939 году представители федеральной власти предложили условия досрочного освобождения моей дочери, которая отбывала заключение в тюрьме Техачапи за наезд на пешехода. Непредумышленное убийство. Тогда я был официальным психоаналитиком коммунистической партии в Лос-Анджелесе, каковым и остаюсь. Мне сказали: если предоставлю им доступ к моим файлам для проверки в 1940-м в генеральной прокуратуре штата и других местах, они немедленно освободят мою дочь. В тюрьме Андрее к тому времени оставалось пробыть еще минимум четыре года. А поскольку она рассказывала, какие издевательства ей приходится переносить от смотрительниц и сокамерниц, я, ни минуты не колеблясь, согласился.
   Базз дал старику отдышаться и сразу перешел к Коулмену:
   — А то, что вы не раскрыли файлы Лофтиса за 42-44-й годы, это из-за этой истории с Коулменом?
   — Да. Это принесло бы им совершенно ненужные ; страдания. Прежде чем передать все дела, я проверил все упоминания о Коулмене. Поскольку Чаз Майнир только намекал на него, его дело я передал. То же самое я проделал при передаче дел в Комиссию Конгресса по антиамериканской деятельности, только я тогда солгал, что дело Лофтиса утеряно. Думаю, что Эллис Лоу не поверил этой версии, поэтому я утаил часть дела Лофтиса и надеюсь умереть раньше, чем он сможет задать мне этот вопрос.
   — А почему вы просто не бросили это паршивое дело? — спросил Базз.
   Лезник откашлялся и плотнее закутался в халат:
   — Мне хотелось его изучить. Оно меня очень заинтересовало. А почему вы оставили работу на большое жюри? Не одобряете моральную сторону методов Эллиса Лоу?
   — Просто мне кажется, что УАЕС не стоит того.
   — Ваше заявление для печати внушает к вам доверие. Меня заинтересовало, насколько вы вообще знакомы с этой историей?
   Океан обрушил на берег мощный вал, и Базз постарался перекричать шум волны:
   — Я работал над раскрытием убийств и одновременно — на большое жюри! Только я не знаю, с чего все началось и как закрутилось!
   Шум океана утих. Лезник откашлялся и сказал:
   — Все вы знаете…
   — Док, я знаю про кровосмешение, про пластическую операцию и как Коулмен пытался подставить папашу. Об этом знал еще один человек — капитан из прокуратуры, которого убили в джаз-клубе. Вы же сами хотите поговорить об этом, иначе не стали бы затевать эту детскую игру с Троцким. Верно, доктор мозгоправ?
   Лезник рассмеялся, закашлялся и сказал сквозь смех:
   — Вы разбираетесь в сублимальной мотивации, мистер Микс.
   — У меня ума меньше, чем у осла, док. Хотите, расскажу свою версию, почему вы не выдали свои дела с лета 49-го?
   — Ну-ка, интересно.
   — Уаесовцы, которым было известно о ситуации, говорили о предстоящей женитьбе Рейнольдса на Клэр и как на это отреагирует Коулмен. Верно?
   — Совершенно верно. Я побоялся, что следователи схватят Коулмена и попытаются выставить его своим свидетелем. Клэр хотела скрыть свою по-молвку от прессы, чтобы Коулмен не узнал это раньше времени, но это ей не удалось. И наверно, знаете, какую цену она за это заплатила — страшно сказать.
   Базз смотрел на волны, ни один мускул не дрогнул на его лице: испытанное средство заставить говорить допрашиваемого. Несколько минут Лезник тоже молчал, потом заговорил:
   — Когда бульварные газетки сообщили о следующей паре убитых, я понял, что за этим стоит Коулмен. Он был объектом моих наблюдений во время Сонной Лагуны. Я знал, что он живет где-то на Сентрал-авеню вблизи джаз-клубов, и нашел его. Мы некогда были хорошо знакомы, и мне казалось, что я смогу его урезонить. У меня был план запереть его в какой-нибудь лечебнице, чтобы остановить этим бессмысленные убийства. Случай с Оджи Дуарте показал, что я заблуждался, но такой план у меня был. Помните об этом и не судите меня слишком строго.
   Базз посмотрел на человека, стоящего одной ногой в могиле:
   — Я никого не осуждаю, док. Через несколько дней я уеду отсюда, и мне просто хочется услышать то, о чем я не знаю.
   — И вы никому об этом не расскажете? Базз решил подкинуть Лезнику приманку:
   — Играя в эти игры, вы не хотели огорчать друзей. Мне это понятно — сам такой. Есть у меня два приятеля, которым хотелось узнать об этом, но теперь их уже ничего не интересует. Так может быть, все-таки хоть мне расскажете?
   Сол Лезыик стал рассказывать. Он говорил два часа с долгими перерывами, чтобы откашляться и передохнуть. Временами он смотрел на Базза, потом — на океан. Иногда он спотыкался и замолкал, но потом рассказ его продолжался.
   Год 1942.
   В Лос-Анджелесе введено затемнение и комендантский час с 22:00. Коулмену исполнилось 19, он живет на Банкер-Хилл со своей полоумной матерью и двумя сводными сестрами. Ему дана фамилия Масски, чтобы растящая «рабов» мамаша могла получать социальное пособие на сына и семерых младших детей, которых нарожала согласно указаниям сестры Эйме. Коулмен просит принять его в школьный оркестр, но музыкальный руководитель ему отказывает, объяснив, что его игра на саксофоне — не проявление таланта, а демонстрация силы легких. Расстроенный Коулмен с горя бросает школу.
   После Перл-Харбора Коулмен в течение двух месяцев добивается зачисления его на службу в армию, но не проходит медкомиссию из-за заключения невропатолога и наличия гастрита. Он занимается распространением рекламных листовок храма Ангела, зарабатывает деньги на покупку альт-саксофона и часами наигрывает гаммы и мелодии, которые нравятся ему одному. Делорес не позволяет ему играть дома, и он уходил в Гриффит-парк, где развлекает белок, койотов и бродячих собак. Иногда ходит в библиотеку и через наушники слушает пластинки с джазом. Его любимая мелодия — «Блюз росомахи» в исполнении старого негритянского певца Хадсона Хили. Черномазый так коверкал слова, что его трудно было понять, и Коулмен сочинил к мелодии блюза собственный скабрезный текст о спаривающихся росомахах, что и напевал вполголоса, слушая пластинку. И так ее заездил, что там уже ничего нельзя было разобрать, и он стал напевать блюз громко. В конце концов старушенция, заведывавшая комнатой грамзаписей, вышла из себя и выгнала его вон. Потом он еще долго мастурбирует, представляя, как Коулмен-Росомаха наскакивает на нее.
   Мать Коулмена все время докучает ему требованием денег для сестры Эйме. Он идет работать в зубопротезную мастерскую «Хоредко» и отдает ей немного от заработка. Его работа заключается в извлечении зубов из пасти мертвых зверей, и это занятие ему нравится. Он наблюдает, как мастера изготавливают из этих зубов протезы, закрепляют их пластиком или прочным цементом в челюстях. Он выкрадывает у них протезы для рыси и развлекается с ними, уходя с саксофоном в горы. Он воображает себя рысью, наводящей страх на Делорес и сводных братьев и сестер.
   Из мастерской Коулмена выставляют, как только хозяин находит семью мексиканцев, которая соглашается работать за гроши. Коулмен обижен. Он пытается найти работу в десятке других мастерских, но выясняется, что «Хоредко» — единственная в Лос-Анджелесе мастерская, где работают с настоящими зубами зверей. В то время в Лос-Анджелесе введено затемнение, чтобы японцы не видели огней большого города и не разбомбили его, как это они сделали с Перл-Харбор. Ночью все плотно завешивают окна. Глухая ночная темень, полная и абсолютная, толкает заняться воровством.
   Коулмен рыщет по темному городу, сочиняя при этом мелодии для своего сакса. Ему страшно хочется посмотреть, как живут люди за плотно занавешенными окнами. Однажды, зайдя в парикмахерскую, он видит на стене список с благодарностью сознательным гражданам Банкер-Хилла, самоотверженно работавшим на оборону родной страны. В списке указываются фамилии тех, кто эти работы выполнял днем, кто посменно, а кто — по ночам. Коулмен копирует эти фамилии, а из телефонного справочника узнает их адреса. Потом он обзванивает их, представляясь чиновником службы, проводящей перепись населения, и отбирает одиноких граждан, работающих в ночную смену. Их дома и становятся объектом его ночных набегов.
   Таких грабежей он совершает немало. Влезает в дома через открытое окно, вышибает филенку в деревянных дверях, а иногда выдалбливает дырку в косяке. Уносит всякую мелочевку и деньги, если они попадаются. Деньгами делится с Делорес, чтобы только отвязалась. Своим самым лучшим трофеем он считает чучело рыси. Так интересно воображать себя таким зверем, понимающим и любящим музыку! Так увлекательно бродить по чужим домам и воображать, что ты хорошо видишь в темноте!
   В начале июля в троллейбусе на Хилл-стрит Коулмен и подслушивает разговор двух пареньков об одном чудаке по имени Томас Кормиер, у которого во дворе дома на Коронделет-стрит живет столько всякого зверья, что ими вся улица провоняла. А один из них даже перечисляет содержащихся у него животных: куницы, хорьки, сурки, выдры и росомахи. Коулмен приходит в волнение: тут же под видом телефонного опроса он звонит Кормиеру и узнает, что тот ночами дежурит в зоопарке Гриффит. В первую же ночь, вооружившись карманным фонариком, он посещает росомах и просто влюбляется в этих зверюг.
   Они злы, жестоки, никого не боятся. Они хотят добраться до него и пытаются прогрызть сетку. При этом они издают визг на самых высоких нотах его сакса.
   Коулмен уходит от полюбившихся зверей, даже не попробовав забраться в пустой дом: ему хочется приходить сюда еще и еще. Он читает все, что находит о росомахах, и просто упивается рассказами об их свирепости. В парке Гриффит он расставляет крысоловки и по ночам приходит к росомахам с добычей. Он приносит им живых хомяков и в луче карманного фонарика наблюдает, как его любимцы пожирают его подношения. Глядя на это, он кончает от возбуждения, даже не прикасаясь к своему члену.
   То лето было бы для него летом счастья, если бы не приставания Делорес, все время требовавшей от него денег. В конце июля он прочел в газете заметку об одном холостяке, собравшем ценную коллекцию монет и работавшем посменно на заводе Локхид. Коулмен решил выкрасть коллекцию, продать ее и заткнуть матери глотку, чтобы только она оставила его в покое.
   В ночь на второе августа он бесстрашно, как настоящая росомаха, влез в намеченный дом… и был схвачен: хозяин оказался свободным от ночного дежурства и сидел у себя в обществе двух друзей. Коул-мену удалось вырваться, и он шесть кварталов пулей мчался домой. А там, в освещенной комнате, на тахте он увидел Делорес и незнакомого мужчину в позе «69». Как ошпаренный, он выскочил из дома и пошел куда глаза глядят. Решил отправиться к своим росомахам, но его обнаружил хозяин коллекции с друзьями, которые на машине прочесывали улицы. Его схватили, отвезли в парк Сонной Лагуны и отлупили; нумизмат хотел его там кастрировать, но друзья помешали. Коулмен, в кровь избитый, остался недвижно лежать на земле; в его голове звенели новые альтовые рулады его сакса.
   …Шатаясь, Коулмен поднялся на травянистый холм и увидел, а может, это просто ему привиделось, как высокий и здоровый белый мужчина избивает мексиканского паренька. Потом он палкой с вставленными в нее лезвиями бритвы искромсал на пареньке одежду. При этом кричал с сильным заморским акцентом, как показалось Коулмену, шотландским:
   — Ты, грязный испашка! Я проучу тебя! Будешь знать, как ухлестывать за чистыми белыми девочками!
   Потом он переехал избитого на своей машине и укатил.
   Коулмен подошел к мексиканцу и увидел, что тот был уже мертв. Пошел домой, что-то наплел Де-лорес про свои синяки и некоторое время не выходил из дома. Убийство в Сонной Лагуне отнесли на счет шайки молодых мексиканцев из семнадцати человек. В нищих кварталах латинос поднялся гвалт. Всех подозреваемых мексов быстро осудили и отправили за решетку. Во время суда над ними Коулмен несколько раз анонимно сообщал в полицию, что видел, как убийство совершал изверг-шотландец, и подробно описывал, как это происходило. Прошел месяц, другой. Коулмен играет на своем саксофоне, а воровство и своих друзей-росомах бросил — боялся. Занимался поденной работенкой и почти весь свой заработок отдавал матери, чтобы только она отвязалась.
   В один прекрасный день на крыльцо их дома по Саут-Бодри, 236 поднялся убийца-шотландец. Сводных сестер Коулмена мать зачем-то отослала, и дома они был одни. Коулмен быстро смекнул, в чем дело: по отпечаткам пальцев на его письмах, а такие отпечатки по причине его беспутной жизни в полиции уже имелись, шотландец его вычислил. Коулмен спрятался и два дня не высовывал носа. Делорес говорила, что «злыдень» его разыскивает. Коулмену нужно было скрыться, но не было денег. Тогда в альбоме мамаши он отыскал человека, на которого был больше всего похож.