Страница:
— На диване буду спать я, — заявил я. — Марш в кровать.
Ноль внимания. Тогда я накричал на нее. Впервые за ночь я почувствовал, что еще чуть-чуть — и я могу по-настоящему разозлиться. Когда Селина прошествовала-таки через комнату (уже в самой грубой своей ночной рубашке), у меня мелькнула мысль, не решиться ли на последнюю героическую попытку. Но добрый ангел-хранитель убедил меня сыграть отбой — с честью ретироваться, покуда жив. Всю ночь я проворочался на горячей шершавой коже (перекрученные простыни, казалось, обвиваются вокруг меня, как путы или портновские сантиметры) и развлекал шайку-лейку новых болей, которые с молодецким задором осваивали в моем лице неожиданный подарок судьбы, новую площадку для игр.
Когда я «проснулся», около десяти, Селина уже ушла. В утренней почте обнаружился очередной перечень моих банковских счетов. Я с нехарактерной заинтересованностью вскрыл конверт и долго изучал колонки, дебетовую и кредитовую. Вот, наконец, улика, неопровержимое доказательство того, что Селина под меня копает. За последние четыре недели она не истратила ни пенса.
— "Ростовщики". «Бюджет». «Консорциум». Слов нет. Большое тебе, Джон, человеческое спасибо.
— А чего такое? — спросил я. — Это что, не книжки?
— Да всякое такое дерьмо тут и так есть. И этого я ждал шесть недель.
— Мне-то откуда знать? Хочешь книжек, проси своих дружков из Кембриджа.
— Нет у меня дружков из Кембриджа. Ниоткуда уже нету. С чего бы, спрашивается, я стал якшаться с гиким, как ты?
— Может, эту? — предложил я. — «Скотный двор»...
— Что? А, это я читал лет в двенадцать.
— Тогда ты, наверно, не понял, что это аллегория. Да и с чего бы, в двенадцать-то? Дело в том, что свиньи, они типа того, что вожди — вожди революции. А все остальные, лошади там, собаки, они... Алек, Алек. Не хотелось бы говорить, но выглядишь ты паршиво.
— А мне как не хотелось бы это слышать.
Лицо Алека Ллуэллина окрашивал низменный цвет страха. Кожа его стала болезненно-желтой, огрубела, поры расширились. Наиболее пострадали впадины под глазами, где залегли глубокие тени, будто струпья. Сами глаза (когда-то яркие, влажно блестевшие, чуть ли не искрящие) теперь принадлежали загнанному существу — загнанному в самую глубину моего друга и буравящему туманную даль в безнадежном ожидании, когда наконец будет безопасно вылезти. Алек отпустил волосы, и редкие вислые пряди сходились под подбородком... Место действия — Пентонвиль, и это вам не Брикстон, с тамошними извинениями и кивками, терпимой атмосферой. Нет, Пентонвиль источал сырость и депрессию, вонь и темень. Даже вертухаи в пропитанном потом серже не дотягивали до нормы. Два кошмарных часа я проторчал в пустом классе, один как перст, не считая компании жен — других жен, не старых и твердокаменных, а молодых и скучающих, раздосадованных, обиженных, страдающих. Этих девиц угораздило связаться с неправильными парнями — с преступниками. Может быть, правда, особого выбора не было, и просто они связались с неправильными преступниками.
— Классовая система, — сказал Алек Ллуэллин, — дала тут сбой. Мои соседи по камере форменные троглодиты, в сравнении с ними ты ну прямо Шекспир. Одного посадили за грабеж, второго за изнасилование. Единственное смешное, Джон, — произнес он своим новым голосом, неуверенным, надтреснутым, — что четко понимаешь: это не меня должны были посадить. А тебя.
Тему требовалось срочно сменить.
— Чего напрягаешься? — спросил я.
Мы сидели в сыром хлеву нижней рекреации, напоминавшей захламленную кофейню, оставленную без присмотра с шестьдесят-волосатых годов, — ни одного окна, трубки флуоресцентных ламп спазматически искрят. Каждые несколько минут я подходил к стойке и покупал Алеку очередную чашку кофе с очередной шоколадкой. Ел и пил он быстро и без удовольствия, ловил редкий миг удачи.
— Только послушай. Тут написано: «Свет выклч. в девять нуль-нуль». Ну это ж надо, «выклч»! А «нуль-нуль»? И еще: «Одна чашка „кофе“ или чая». Кофе почему-то в кавычках. С какой стати, а? В библиотеке, в библиотеке-то, написано: «На пол НЕплевать». «Не плевать» в одно слово и «не»— большими буквами. Ошибка на ошибке.
— Ну и что, — отозвался я, начиная нервничать, — значит, не все тут книжные черви. Или такие уж грамотеи. Ну, хватит, возьми себя в руки.
— Вытащи меня отсюда, — сказал он с истеричным подвизгиванием. — Это ошибка. Это же не я, это ты. Просто опечатка, типографский ляп хренов!
— Да тише ты, тише. Успокойся, ради Бога.
В некотором смысле, Алек был прав. Все это действительно во мне. Папаша моего папаши был фальшивомонетчиком, и его неоднократно заметали. Одна из его тяжким трудом изготовленных пятерок до сих пор висит над стойкой в «Шекспире» — застекленная, в рамочке. Вид у нее никудышный. Напоминает бумажное полотенце. Собственно у папани тоже богатый послужной список — это еще надо напрячься, чтобы отыскать старую лондонскую каталажку, где он в свое время не гостил. Толстый Пол отсиживал за нанесение телесных повреждений, как непосредственных, так и тяжких. Меня периодически гребли по пьяни за хулиганство, за нарушение общественного порядка, за сопротивление при задержании, а один раз даже за оскорбление фараона действием (три месяца условно). Один Толстый Винс чист перед законом. Толстый Винс — настоящий джентльмен. И все здешние обитатели, все эти недоумки в тюремных комбезах, красноносые путаники, хмурые неудачники, неуклюжие кидалы, драчливые троглодиты — мне они гораздо роднее. В меру скромных сил бултыхаются они в донном течении, противоположном поверхностному. Загвоздка в том, что если счастье изменит, если тебя запеленгуют, то отправляешься за решетку. Я снова обвел взглядом рекреацию. На этот раз при виде Алека я рассчитывал, что тюрьма отступит. Как бы не так. Наоборот, приблизилась.
Я дал ему свой носовой платок. Похлопал его по плечу. И то, и другое вышло не особо убедительно.
— Всего две недели. — проговорил я. — Через две недели уже будем сидеть в казино пьяные в зюзю, цыпочек призовых подцепим...
— Нет, только не я. Я буду с Эллой и с детьми. Теперь вся моя жизнь ради них, только ради них. — Он презрительно скривился. — Нажраться в казино, с тобой и какими-нибудь шлюхами... Вот уж райское наслаждение. Спасибо, сыт по горло.
Я отошел купить ему следующую чашку кофе, следующую шоколадку. Алек плутал по трущобам десять лет. Десять лет понадобилось ему, чтобы усвоить: трущобы — это вам не игрушки. Если что, трущобы огрызаются, своими меленькими остренькими зубками. У стойки я заплатил буфетчику в переднике; это был заключенный, удостоенный высокого доверия за образцовое поведение. Кругом одни мужики. И запах тот же — сплошного безбабья, прокисшего беспримесного тестостерона. Слава Богу, мой сегодняшний срок подходил к концу. Скоро я буду снаружи, где бабы и бабки.
Когда я возвращался к столику, затрезвонил звонок. Садиться я уже не стал. Алек заметил облегчение на моем лице, и это придало ему сил. Он уставился на меня с былым антагонизмом и произнес:
— Кстати, о том контракте на тебя.
— Ах да, — хладнокровно отозвался я. — Пятьдесят фунтов. Когда-нибудь, в самый неожиданный момент, кто-то наступит мне на ногу или за волосы дернет.
— Я знаю, кто тебя заказал.
— Серьезно? И кто бы?
— Один удар в лицо тупым предметом. Ты готов?
— Готов.
— Крепко стоишь? Лучше сядь.
— Ничего, постою.
— Тебя заказал твой папаша, — сообщил Алек Ллуэллин.
Часом позже я сидел в другой приемной — на Харли-стрит. Ожидая на низкой банкетке приема, я прилежно думал о Селине, заявит ли она на меня за изнасилование. Нет-нет, Селина на такое не способна. Если мне припаяют, она получит разве что моральное удовлетворение, а моральное удовлетворение не для нее. У меня было нехорошее предчувствие. С чего бы? Вчерашний буйный выплеск наверняка скоро забудется и быльем порастет. Нет, дело не в том — просто я чувствовал, что она от меня отдаляется. Погоди, хотелось мне сказать. Не так быстро. Да стой же ты. Секундочку... Миссис Макгилкрист недовольно вскрыла очередной абсцесс. Она сказала, что зуб уже не спасти, и скоро он опять воспалится.
Часом позже я сидел еще в одной приемной, в Сохо — «Карбюртон и Лайнекс». Я курил сигарету за сигаретой и грыз ногти. Подозреваю, любая тюрьма — это приемная, зал ожидания. Любая тюрьма — любой зал. Любая комната, по сути, приемная. В любой комнате приходится ждать. Конец всему не за горами. Наконец поджарая Труди сказала мне, чтобы я заходил.
Терри Лайнекс развалился в своей берлоге, как наклюкавшийся парковый бомж, среди фикусов и бокалов, итальянских дипломов и кубков за победу в «дартз». Было уже четыре часа, так что он скомандовал Труди принести виски со льдом.
— Ну что, старик, — произнес он, — как жизнь на переднем крае? Чем могу помочь?
— Я насчет моего пособия, на хер ноги. А черт, ну, в смысле, на ход ноги.
Я отхлебнул виски. Мысли мои по-прежнему занимала Селина. Я не покраснел и не смутился. Когда с Терри Лайнексом, то не краснеешь и не смущаешься.
— Скоро, скоро, — ответил Терри.
— И сколько?
— Ну, цифра может быть наполовину шестизначная. Легко.
— Тонн, скажем, шестьдесят.
— Типа того.
— И когда?
— Спроси у Кейта. Без тебя все как-то затормозилось, — сонно проговорил он. — Твоей энергии нам не хватает.
— Чего?
— И твоего чутья. Потом еще все эти дурацкие разборки с налогами... Подливай, не стесняйся. Как там эта твоя... Стрит, да?
— Селина. Селина Стрит.
— Точно. — Он нахмурился и облизал губы. — Вы как, разбежались уже, надеюсь?
Сила всемирного тяготения резко усугубилась по примеру так долго усугублявшейся погоды. Сила всемирного тяготения снюхалась с небесной канцелярией. Сила всемирного тяготения потянула вниз мое лицо и сердце, и эти позабытые-позаброшенные фрагменты и осколки, эти незнакомцы из нижних слоев атмосферы. Я подчинился инстинкту.
— Угу, — сказал я, — разбежались. Я ее выставил. А что такое?
— Это хорошо, — сказал Терри и зевнул. — Ну чего, рассказать?.. Была у меня на той неделе сессия с купальниками. Для «Галле». Я вызвал эту модель, правда же — Мерседес Синклер. Джон, а ты с ней работал? Охренительная телка. Хлебнуть воды из ванны, где она купалась, и то уже можно было бы гордиться. Разводить турусы на колесах мы не стали, срезу поехали «К Смиту» на... «синк-а-сет»[35]. Ну, сам знаешь, как обычно делается.
Я знал, как обычно делается. «У Смита» был оборудован камерный уютный дом свиданий, весьма популярный среди рекламщиков. Заплатив Дидье тридцать пять фунтов, вы получали комнату на час плюс бутылку шампанского. В прежние времена я был там завсегдатаем, с моими Дебби и Манди, Митци и Суки. Да и не я один. Постельное белье менялось пять раз в день, но в комнатах всегда было чисто и как следует проветрено. Я отхлебнул виски и стал слушать.
— Народу что-то целая толпа была. Смех, да и только. Я еще крикнул: «Поживее, Дидье, а то мы тут до ночи проторчим!» Все так и упали. А в самом начале очереди стояла Селина с этим типом.
— Каким еще типом?
— Высокий блондин. Кажется, американец, но слишком уж изображал акцент. В любом случае, он знал, как этo делается. Так вот, просит он номер на вечер. И тут Селина целый концерт закатывает. «Ни разу в жизни меня еще так не оскорбляли», е-мое, бараньи яйца. Пришлось ему за целый день платить. А шампанское, сэр, будете заказывать? В итоге он отслюнил чуть ли не тонну, а вышли они минут через сорок. Мы с Дидье так потом смеялись.
— Как его звали? Как?!
Терри пожал плечами и потянулся.
— Вот что я тебе скажу. После всего он заплатил по карточке, так что запись должна была где-нибудь остаться. Я сегодня вечером опять буду заскакивать к Дидье, заодно и спрошу. Кстати, на ночь остаюсь, первый раз. «Синк-а-сет» с Мерседес мало. Огонь-баба. Я звякну тебе утром. А Селина, конечно, симпатюля, да и во всяких штуках спец, наверно. Но ты это давно перерос. А класса у нее не было и нет.
Лондон кишмя кишит повестями, разгуливающими рука об руку, В уличной толчее мелькают бесчисленные странные пары всех мастей, возрастов и полов, дамы и вальты, вальты и десятки треф и бубен, червей и пик, разгуливающие рука об руку. Вот девица, тупорылая-тупорылая, удолбавшаяся или в дупель бухая, служит подпоркой пожилому спутнику, хромоногому, как сломанный циркуль. Никакой связи. А вот семнадцатилетняя панкерша с двумя фингалами, и без них напоминавшая бы полоумного попугая, рассекает под руку с молочником, который, можно сказать, в отцы ей годится. Что общего? Вот широкоплечая сорокалетняя блондинка с буйным почетным караулом из двух литовских пидоров в майках с вырезом до пупа. И где же у них точка соприкосновения? Лондон кишмя кишит повестями, рассказами, эпосами, фарсами, семейными сагами, мыльными операми, комедиями, боевиками, разгуливающими рука об руку.
А в каком фильме играю главную роль я? По-моему, это буффонада. Порнографическая буффонада, дуэль на тортах, комическая пауза с квартирной хозяйкой или коридорным, прежде чем возобновится настоящее порево, в другом месте. От «Карбюртона и Лайнекса» я выскочил как ошпаренный и устремился в ближайшую телефоиную будку. Я заготовил вступительную речь. Но Селины не было дома. Ее нигде не было. Так что я вдребезги разнес телефонную будку. Мне давным-давно хотелось расколошматить телефон. Бакелит с готовностью дал трещину, а потом нанес ответный удар, электрошоком. Я поднялся на ноги и оставил раскаленную трубку качаться на покореженном рычаге. «Фиаско» не пожелал заводиться, так что я и ему набил морду. С корнем вырвал бампер, кирпичом высадил фары. Такая терапия оказалась вполне эффективной, и я немного успокоился, пока заезд на хищном черном такси (сплошные заторы, и шесть фунтов, как с куста) не вернул меня н прежнее состояние озверения, даже еще более озверелое. Бег с барьерами по родной лестнице, жгучая жажда убийства в обгрызенных ногтях.
В квартире, конечно же, ни души; квартира знать ничего не знала, ведать ничего не ведала и была, откровенно говоря, удивлена такому моему виду. В первый миг тишины, когда увидел конверт с размашисто выведенной буквой «джей», я подумал, что все кончено, лживая сука уже сделала ноги. Однако ее шмотки, ее мази и эликсиры, ее особый чай, атмосфера ее присутствия еще не улетучились, не развеялись, пока оставались тут. «Ужинаю с Хелль. Вернусь к двенадцати, — гласила записка. — Целую, Селина». Казалось бы, ожидание — занятие пассивное, но более активного, более утомительного занятия, чем эта вахта, это ожидание на мою долю еще не выпадало. Существует масса способов убить время, но все зависит от того, о каком именно времени речь; некоторые разновидности времени бессмертны, неуязвимы. Чем бы я ни занялся, мне тут же хотелось переключиться на что-нибудь другое, а как только переключался, немедленно оказывалось, что и это занятие ничуть не вдохновляет. В итоге меня хватило лишь на курение, выпивку, ругань благим матом и хождение из угла в угол. Оставалось только ждать. Так что семь часов кряду я пил и курил, матерился и бродил из угла в угол моего личного зала ожидания.
Она явилась в полночь. Вид у Селины был довольный, здоровый и румяный — каким-то новым, незнакомым румянцем. Я жадно втянул воздух, я был готов обличать и порицать, но обнаружил, что лишился дара речи, не от перепоя, но от ужаса. Понимаете, она знала, что я знаю, и ей было все равно... Как я ненавижу правду-матку. Я требую, я настаиваю на своем праве оставаться в неведении. Она приняла ванну. Напевая себе под нос, заварила чай. Вскоре мы отправились в постель и лежали в темноте, как пациенты, а правда-матка совершала обход, и вот-вот очередь должна была дойти до нашей палаты.
— Я беременна, — произнесла Селина Стрит.
Когда вы осознаете, что в глубине души устали от затянувшегося детства, от бездетности, это всегда застает вас врасплох. Без женщины мужчина женоподобен, и наоборот. Без детей взрослый сам как ребенок. Дети, перемены — это очередной необходимый этап, из той же серии, что уйти из дома или познать женщину и найти свое место и работу, и вступить в общий хоровод, в заманчивый и пугающий заговор. Простите, но ждать я не могу. Я прекрасно понимаю, что ситуация классическая, и кое-какие детали еще надо прояснить, плюс разобраться с этим ее хахалем и примерно покарать подлую изменщицу, чтобы неповадно было, — но лед тронулся! Процесс пошел! С прочим покончено, правда же, и точка. Хватит. Бесповоротно кончено. Так что когда она высказалась, я с громким шорохом пробороздил подбородком подушку и потянулся обнять Селину, ее горячую, задумчивую, преображенную фигурку в постели рядом со мной.
— Хорошо. Я не буду ничего спрашивать. Я все npoстил. Теперь это не имеет значения, давай поженимся прямо завтра.
— Он не твой, — сказала Селина. — И я могу это доказать.
Ах, эти ночи — не случайно время действия в таких случаях ночное. Днем так вести себя не получится. Днем тут же захочется на что-нибудь переключиться. Врубишь телик или отправишься в «Бутчерз-армз». Нет — только ночь. На это ушло еще семь часов и множество скальпелей, зажимов и литров горячей воды, но в конце концов правда-матка явилась на свет божий. Я испытал откровение. Было много разговоров, долгих, неприятных, срывающимся голосом. Я ни разу ее не ударил. Ударить женщину — это как войти в дверь, и следующая комната вдруг оказывается замечательным, уютнейшим местечком, где вполне допустимо, ничем не чревато и даже модно колотить женщин сколько вам заблагорассудится. Но я никуда не пошел. Я остался в своей берлоге и сыпал вопросами, как заведенный. Ну да не мне вам объяснять. В конце концов, невыносимое оказалось для нее чуть менее выносимым, чем для меня, и когда забрезжил рассвет, а пачка бумажных платков дрожмя дрожала в ложбинке между округлившимися грудями, Селина выдала мне полный ответ, всю тайну. Это было невероятно, однако я поверил.
Селина ждала моей реакции. Она еще не понимала, насколько невероятно это звучит, насколько немыслимо — по крайней мере, поначалу.
— Ты еще вел себя сравнительно прилично, — сказала она. — Сегодня же утром я перееду. Теперь это не имеет значения, можешь меня трахнуть, если хочешь.
Я хотел. Ячестно попытался. Но в конце концов я просто переполз через кровать и, при содействии страсти, медленно всплывающей в памяти Селины, слезами и поцелуями превратил этот сухой кошелек в пухлый лакированный бумажник, а затем в ничто.
Телефон зазвонил в одиннадцать. Ябыл занят тем, что лежал в кровати.
— Передо мной список имен, — произнес Терри Лайнекс. — Одно из них его. Если услышишь знакомое имя, останови.
Через некоторое время я сказал:
— Это он.
— Что-нибудь серьезное?
— Да нет, все фигня.
— Ну вот, значит... Как его звать-то? Что такое «О.»?
Я объяснил.
— Не понял, — сказал Терри. — По буквам, пожалуйста.
— Оливер, Саймон, еще раз Саймон и Изабелла, — расшифровал я.
— Существует ли моральная философия литературы? Когда я создаю персонаж и обрушиваю на его или ее голову всяческие невзгоды, какова тут подоплека — с точки зрения морали? Можно ли призвать меня к ответу? Иногда мне кажется...
Знаете, кстати, во сколько мне влетит ремонт «фиаско»? Фунтов эдак в девятьсот. Угу. Судя по всему, тем кирпичом я ухайдакал радиатор, и теперь надо менять каркасное ребро или типа того. Вдобавок с мотором творится черт-те что. Почему, собственно, машина и не хотела заводиться. Почему я и вспылил и ухайдакал радиатор, и тэ дэ.
— А персонажи невинны вдвойне. Они не понимают, почему в их жизни происходит то, что происходит. Они вообще не понимают, что живут. Вот например...
Сегодня в десять утра Селина ушла из моей жизни. Дальше, как говорится, совсем другая история. Но надо отдать Селине должное. Снимаю перед ней шляпу. Она планирует вчинить Осси Твену иск за отцовство — и выиграет. Осси не отвертеться. Селина собрала целую армию адвокатов и врачей, и последний месяц у нее в квартире помещался штаб боевых действий. Вот почему она не... впрочем, вы уже сами догадались. Вы же не слепы. Расклад знаете. Ячувствую себя балбесом, наивным дуриком — но в то же время не унываю. Будь сильным, говорю я себе. Разочарование порождает странную решимость. Вот, наверно, почему я так погрузился в работу.
— Не стесняйтесь, там где-то была еще бутылка. Нет, мне пока не надо... Понимаете, читатели — они верующие по самому своему складу. В них тоже есть частица авторского начала, они тоже умеют вдохнуть жизнь и...
— А драка? — спросил я. — Как там продвигается с дракой?
— С дракой я уже разобрался. Все в порядке.
— ...Как это?
— Элементарно. Лорн избивает Гопстера и тем сознательно провоцирует его на свое убийство— чтобы спасти Лесбию и чтобы Кадута ничего не узнала. Получается красиво, потому что Гопстер тоже хочет спасти Лесбию и оградить Кадуту.
Дошло до меня не сразу — но когда дошло, я впечатал кулак в мякоть другой ладони и произнес:
— Ну, мать-мать-мать... Мартин, ты гений. Для того я тебя и подписал. Наконец-то ты начал свой гонорар отрабатывать.
— Придется немного помудрить с переходами, но опять же смертельно. Смотрите, как ловко выходит: Лорн получает свою сцену смерти, но Гопстер может убть его как хочет— гипноз там, астральное карате... Аудитории, конечно, совсем не обязательно это знать. Вы просто делаете нарезку, все лишнее выбрасываете, и монтаж подинамичней.
— Угу.
Мы поговорили о сроках. Потом он сказал:
— Признавайтесь, Джон, что вас гложет? Какой-то вы сегодня не такой.
И я выложил ему все подчистую, насчет «фиаско». Иногда мне кажется, что ключ ко всей моей жизни в тех серийных унижениях, что мне пришлось претерпеть от рук моего «фиаско» — как я стою над вымогательским верстаком, со стен на меня, широко распахнув глаза и ноги, скалятся календарные и вырезанные из журналов голые девки, между Осси и домкратов я ловлю волчьи взгляды техников с большой дороги, а главный поворачивается ко мне с воровато-презрительной ухмылкой и говорит «Ну-ка, прикинем», и от балды называет баснословную сумму. Проблемы могут быть с клапанами, с нижней головкой шатуна, с бензопроводом. С зажиганием, с рулевым управлением, с тормозами. Я уже слышу этот их гогот, когда я сажусь за руль и спазматическими рывками двигаюсь на выход. На следующий день меня привозят обратно на прицепе. Такое впечатление, что эта машина просто не любит ездить. Она предпочитает гостить в дорогих гаражах. Честное слово, этот долбаный «фиаско» обходится мне дороже, чем, при всем желании, могла бы Селина.
— Ну, то есть, — сказал я, — машина-то по замыслу шик-блеск, но какого хрена все время ломается?
Мартин задумался.
— Это не машина, — сказал он наконец, — а просто анекдот.
— Во-во, а я что говорю, — задумчиво отозвался я.
— Джон, а у вас есть подруга?
— Подруга?! Ну да, есть одна цыпочка в Нью-Йорке. Куча дипломов, все дела.
—Да что вы говорите.
— А у вас, Мартин? Есть подруга?
— Извините, но я свою личную жизнь никогда не обсуждаю. Вот черт!
— Что такое?
Он вдруг вскочил и решительно направился в дальний угол, где стоял его маленький телевизор.
— Да что такое?
— Как что такое? Королевская свадьба.
— Ну хватит, — произнес я и опять наполнил свой стакан. Селина тоже наверняка будет сидеть где-нибудь и смотреть королевскую свадьбу в границах своих новых денег, своего нового протектората — может, номера отеля или временной квартиры немногословного посредника. Я снова наполнил мой стакан. — Только не говорите, что собираетесь смотреть всю эту лабуду.
— А что?
— Черт побери, мы же работаем. Запиши на видео, потом спокойно посмотришь.
— У меня нет видеомагнитофона.
— Да что у тебя вообще есть — при том, сколько зарабатываешь? Это просто аморально. Какой ты после этого, на хрен, потребитель? Тряхнул бы мошной для разнообразия. Научился бы хоть деньги тратить по-человечески.
— Наверно, действительно придется учиться, — ответил он, — раньше или позже. Но как-то не хочется вступать в этот мировой заговор под названием «товар— деньги—товар».
Ноль внимания. Тогда я накричал на нее. Впервые за ночь я почувствовал, что еще чуть-чуть — и я могу по-настоящему разозлиться. Когда Селина прошествовала-таки через комнату (уже в самой грубой своей ночной рубашке), у меня мелькнула мысль, не решиться ли на последнюю героическую попытку. Но добрый ангел-хранитель убедил меня сыграть отбой — с честью ретироваться, покуда жив. Всю ночь я проворочался на горячей шершавой коже (перекрученные простыни, казалось, обвиваются вокруг меня, как путы или портновские сантиметры) и развлекал шайку-лейку новых болей, которые с молодецким задором осваивали в моем лице неожиданный подарок судьбы, новую площадку для игр.
Когда я «проснулся», около десяти, Селина уже ушла. В утренней почте обнаружился очередной перечень моих банковских счетов. Я с нехарактерной заинтересованностью вскрыл конверт и долго изучал колонки, дебетовую и кредитовую. Вот, наконец, улика, неопровержимое доказательство того, что Селина под меня копает. За последние четыре недели она не истратила ни пенса.
— "Ростовщики". «Бюджет». «Консорциум». Слов нет. Большое тебе, Джон, человеческое спасибо.
— А чего такое? — спросил я. — Это что, не книжки?
— Да всякое такое дерьмо тут и так есть. И этого я ждал шесть недель.
— Мне-то откуда знать? Хочешь книжек, проси своих дружков из Кембриджа.
— Нет у меня дружков из Кембриджа. Ниоткуда уже нету. С чего бы, спрашивается, я стал якшаться с гиким, как ты?
— Может, эту? — предложил я. — «Скотный двор»...
— Что? А, это я читал лет в двенадцать.
— Тогда ты, наверно, не понял, что это аллегория. Да и с чего бы, в двенадцать-то? Дело в том, что свиньи, они типа того, что вожди — вожди революции. А все остальные, лошади там, собаки, они... Алек, Алек. Не хотелось бы говорить, но выглядишь ты паршиво.
— А мне как не хотелось бы это слышать.
Лицо Алека Ллуэллина окрашивал низменный цвет страха. Кожа его стала болезненно-желтой, огрубела, поры расширились. Наиболее пострадали впадины под глазами, где залегли глубокие тени, будто струпья. Сами глаза (когда-то яркие, влажно блестевшие, чуть ли не искрящие) теперь принадлежали загнанному существу — загнанному в самую глубину моего друга и буравящему туманную даль в безнадежном ожидании, когда наконец будет безопасно вылезти. Алек отпустил волосы, и редкие вислые пряди сходились под подбородком... Место действия — Пентонвиль, и это вам не Брикстон, с тамошними извинениями и кивками, терпимой атмосферой. Нет, Пентонвиль источал сырость и депрессию, вонь и темень. Даже вертухаи в пропитанном потом серже не дотягивали до нормы. Два кошмарных часа я проторчал в пустом классе, один как перст, не считая компании жен — других жен, не старых и твердокаменных, а молодых и скучающих, раздосадованных, обиженных, страдающих. Этих девиц угораздило связаться с неправильными парнями — с преступниками. Может быть, правда, особого выбора не было, и просто они связались с неправильными преступниками.
— Классовая система, — сказал Алек Ллуэллин, — дала тут сбой. Мои соседи по камере форменные троглодиты, в сравнении с ними ты ну прямо Шекспир. Одного посадили за грабеж, второго за изнасилование. Единственное смешное, Джон, — произнес он своим новым голосом, неуверенным, надтреснутым, — что четко понимаешь: это не меня должны были посадить. А тебя.
Тему требовалось срочно сменить.
— Чего напрягаешься? — спросил я.
Мы сидели в сыром хлеву нижней рекреации, напоминавшей захламленную кофейню, оставленную без присмотра с шестьдесят-волосатых годов, — ни одного окна, трубки флуоресцентных ламп спазматически искрят. Каждые несколько минут я подходил к стойке и покупал Алеку очередную чашку кофе с очередной шоколадкой. Ел и пил он быстро и без удовольствия, ловил редкий миг удачи.
— Только послушай. Тут написано: «Свет выклч. в девять нуль-нуль». Ну это ж надо, «выклч»! А «нуль-нуль»? И еще: «Одна чашка „кофе“ или чая». Кофе почему-то в кавычках. С какой стати, а? В библиотеке, в библиотеке-то, написано: «На пол НЕплевать». «Не плевать» в одно слово и «не»— большими буквами. Ошибка на ошибке.
— Ну и что, — отозвался я, начиная нервничать, — значит, не все тут книжные черви. Или такие уж грамотеи. Ну, хватит, возьми себя в руки.
— Вытащи меня отсюда, — сказал он с истеричным подвизгиванием. — Это ошибка. Это же не я, это ты. Просто опечатка, типографский ляп хренов!
— Да тише ты, тише. Успокойся, ради Бога.
В некотором смысле, Алек был прав. Все это действительно во мне. Папаша моего папаши был фальшивомонетчиком, и его неоднократно заметали. Одна из его тяжким трудом изготовленных пятерок до сих пор висит над стойкой в «Шекспире» — застекленная, в рамочке. Вид у нее никудышный. Напоминает бумажное полотенце. Собственно у папани тоже богатый послужной список — это еще надо напрячься, чтобы отыскать старую лондонскую каталажку, где он в свое время не гостил. Толстый Пол отсиживал за нанесение телесных повреждений, как непосредственных, так и тяжких. Меня периодически гребли по пьяни за хулиганство, за нарушение общественного порядка, за сопротивление при задержании, а один раз даже за оскорбление фараона действием (три месяца условно). Один Толстый Винс чист перед законом. Толстый Винс — настоящий джентльмен. И все здешние обитатели, все эти недоумки в тюремных комбезах, красноносые путаники, хмурые неудачники, неуклюжие кидалы, драчливые троглодиты — мне они гораздо роднее. В меру скромных сил бултыхаются они в донном течении, противоположном поверхностному. Загвоздка в том, что если счастье изменит, если тебя запеленгуют, то отправляешься за решетку. Я снова обвел взглядом рекреацию. На этот раз при виде Алека я рассчитывал, что тюрьма отступит. Как бы не так. Наоборот, приблизилась.
Я дал ему свой носовой платок. Похлопал его по плечу. И то, и другое вышло не особо убедительно.
— Всего две недели. — проговорил я. — Через две недели уже будем сидеть в казино пьяные в зюзю, цыпочек призовых подцепим...
— Нет, только не я. Я буду с Эллой и с детьми. Теперь вся моя жизнь ради них, только ради них. — Он презрительно скривился. — Нажраться в казино, с тобой и какими-нибудь шлюхами... Вот уж райское наслаждение. Спасибо, сыт по горло.
Я отошел купить ему следующую чашку кофе, следующую шоколадку. Алек плутал по трущобам десять лет. Десять лет понадобилось ему, чтобы усвоить: трущобы — это вам не игрушки. Если что, трущобы огрызаются, своими меленькими остренькими зубками. У стойки я заплатил буфетчику в переднике; это был заключенный, удостоенный высокого доверия за образцовое поведение. Кругом одни мужики. И запах тот же — сплошного безбабья, прокисшего беспримесного тестостерона. Слава Богу, мой сегодняшний срок подходил к концу. Скоро я буду снаружи, где бабы и бабки.
Когда я возвращался к столику, затрезвонил звонок. Садиться я уже не стал. Алек заметил облегчение на моем лице, и это придало ему сил. Он уставился на меня с былым антагонизмом и произнес:
— Кстати, о том контракте на тебя.
— Ах да, — хладнокровно отозвался я. — Пятьдесят фунтов. Когда-нибудь, в самый неожиданный момент, кто-то наступит мне на ногу или за волосы дернет.
— Я знаю, кто тебя заказал.
— Серьезно? И кто бы?
— Один удар в лицо тупым предметом. Ты готов?
— Готов.
— Крепко стоишь? Лучше сядь.
— Ничего, постою.
— Тебя заказал твой папаша, — сообщил Алек Ллуэллин.
Часом позже я сидел в другой приемной — на Харли-стрит. Ожидая на низкой банкетке приема, я прилежно думал о Селине, заявит ли она на меня за изнасилование. Нет-нет, Селина на такое не способна. Если мне припаяют, она получит разве что моральное удовлетворение, а моральное удовлетворение не для нее. У меня было нехорошее предчувствие. С чего бы? Вчерашний буйный выплеск наверняка скоро забудется и быльем порастет. Нет, дело не в том — просто я чувствовал, что она от меня отдаляется. Погоди, хотелось мне сказать. Не так быстро. Да стой же ты. Секундочку... Миссис Макгилкрист недовольно вскрыла очередной абсцесс. Она сказала, что зуб уже не спасти, и скоро он опять воспалится.
Часом позже я сидел еще в одной приемной, в Сохо — «Карбюртон и Лайнекс». Я курил сигарету за сигаретой и грыз ногти. Подозреваю, любая тюрьма — это приемная, зал ожидания. Любая тюрьма — любой зал. Любая комната, по сути, приемная. В любой комнате приходится ждать. Конец всему не за горами. Наконец поджарая Труди сказала мне, чтобы я заходил.
Терри Лайнекс развалился в своей берлоге, как наклюкавшийся парковый бомж, среди фикусов и бокалов, итальянских дипломов и кубков за победу в «дартз». Было уже четыре часа, так что он скомандовал Труди принести виски со льдом.
— Ну что, старик, — произнес он, — как жизнь на переднем крае? Чем могу помочь?
— Я насчет моего пособия, на хер ноги. А черт, ну, в смысле, на ход ноги.
Я отхлебнул виски. Мысли мои по-прежнему занимала Селина. Я не покраснел и не смутился. Когда с Терри Лайнексом, то не краснеешь и не смущаешься.
— Скоро, скоро, — ответил Терри.
— И сколько?
— Ну, цифра может быть наполовину шестизначная. Легко.
— Тонн, скажем, шестьдесят.
— Типа того.
— И когда?
— Спроси у Кейта. Без тебя все как-то затормозилось, — сонно проговорил он. — Твоей энергии нам не хватает.
— Чего?
— И твоего чутья. Потом еще все эти дурацкие разборки с налогами... Подливай, не стесняйся. Как там эта твоя... Стрит, да?
— Селина. Селина Стрит.
— Точно. — Он нахмурился и облизал губы. — Вы как, разбежались уже, надеюсь?
Сила всемирного тяготения резко усугубилась по примеру так долго усугублявшейся погоды. Сила всемирного тяготения снюхалась с небесной канцелярией. Сила всемирного тяготения потянула вниз мое лицо и сердце, и эти позабытые-позаброшенные фрагменты и осколки, эти незнакомцы из нижних слоев атмосферы. Я подчинился инстинкту.
— Угу, — сказал я, — разбежались. Я ее выставил. А что такое?
— Это хорошо, — сказал Терри и зевнул. — Ну чего, рассказать?.. Была у меня на той неделе сессия с купальниками. Для «Галле». Я вызвал эту модель, правда же — Мерседес Синклер. Джон, а ты с ней работал? Охренительная телка. Хлебнуть воды из ванны, где она купалась, и то уже можно было бы гордиться. Разводить турусы на колесах мы не стали, срезу поехали «К Смиту» на... «синк-а-сет»[35]. Ну, сам знаешь, как обычно делается.
Я знал, как обычно делается. «У Смита» был оборудован камерный уютный дом свиданий, весьма популярный среди рекламщиков. Заплатив Дидье тридцать пять фунтов, вы получали комнату на час плюс бутылку шампанского. В прежние времена я был там завсегдатаем, с моими Дебби и Манди, Митци и Суки. Да и не я один. Постельное белье менялось пять раз в день, но в комнатах всегда было чисто и как следует проветрено. Я отхлебнул виски и стал слушать.
— Народу что-то целая толпа была. Смех, да и только. Я еще крикнул: «Поживее, Дидье, а то мы тут до ночи проторчим!» Все так и упали. А в самом начале очереди стояла Селина с этим типом.
— Каким еще типом?
— Высокий блондин. Кажется, американец, но слишком уж изображал акцент. В любом случае, он знал, как этo делается. Так вот, просит он номер на вечер. И тут Селина целый концерт закатывает. «Ни разу в жизни меня еще так не оскорбляли», е-мое, бараньи яйца. Пришлось ему за целый день платить. А шампанское, сэр, будете заказывать? В итоге он отслюнил чуть ли не тонну, а вышли они минут через сорок. Мы с Дидье так потом смеялись.
— Как его звали? Как?!
Терри пожал плечами и потянулся.
— Вот что я тебе скажу. После всего он заплатил по карточке, так что запись должна была где-нибудь остаться. Я сегодня вечером опять буду заскакивать к Дидье, заодно и спрошу. Кстати, на ночь остаюсь, первый раз. «Синк-а-сет» с Мерседес мало. Огонь-баба. Я звякну тебе утром. А Селина, конечно, симпатюля, да и во всяких штуках спец, наверно. Но ты это давно перерос. А класса у нее не было и нет.
Лондон кишмя кишит повестями, разгуливающими рука об руку, В уличной толчее мелькают бесчисленные странные пары всех мастей, возрастов и полов, дамы и вальты, вальты и десятки треф и бубен, червей и пик, разгуливающие рука об руку. Вот девица, тупорылая-тупорылая, удолбавшаяся или в дупель бухая, служит подпоркой пожилому спутнику, хромоногому, как сломанный циркуль. Никакой связи. А вот семнадцатилетняя панкерша с двумя фингалами, и без них напоминавшая бы полоумного попугая, рассекает под руку с молочником, который, можно сказать, в отцы ей годится. Что общего? Вот широкоплечая сорокалетняя блондинка с буйным почетным караулом из двух литовских пидоров в майках с вырезом до пупа. И где же у них точка соприкосновения? Лондон кишмя кишит повестями, рассказами, эпосами, фарсами, семейными сагами, мыльными операми, комедиями, боевиками, разгуливающими рука об руку.
А в каком фильме играю главную роль я? По-моему, это буффонада. Порнографическая буффонада, дуэль на тортах, комическая пауза с квартирной хозяйкой или коридорным, прежде чем возобновится настоящее порево, в другом месте. От «Карбюртона и Лайнекса» я выскочил как ошпаренный и устремился в ближайшую телефоиную будку. Я заготовил вступительную речь. Но Селины не было дома. Ее нигде не было. Так что я вдребезги разнес телефонную будку. Мне давным-давно хотелось расколошматить телефон. Бакелит с готовностью дал трещину, а потом нанес ответный удар, электрошоком. Я поднялся на ноги и оставил раскаленную трубку качаться на покореженном рычаге. «Фиаско» не пожелал заводиться, так что я и ему набил морду. С корнем вырвал бампер, кирпичом высадил фары. Такая терапия оказалась вполне эффективной, и я немного успокоился, пока заезд на хищном черном такси (сплошные заторы, и шесть фунтов, как с куста) не вернул меня н прежнее состояние озверения, даже еще более озверелое. Бег с барьерами по родной лестнице, жгучая жажда убийства в обгрызенных ногтях.
В квартире, конечно же, ни души; квартира знать ничего не знала, ведать ничего не ведала и была, откровенно говоря, удивлена такому моему виду. В первый миг тишины, когда увидел конверт с размашисто выведенной буквой «джей», я подумал, что все кончено, лживая сука уже сделала ноги. Однако ее шмотки, ее мази и эликсиры, ее особый чай, атмосфера ее присутствия еще не улетучились, не развеялись, пока оставались тут. «Ужинаю с Хелль. Вернусь к двенадцати, — гласила записка. — Целую, Селина». Казалось бы, ожидание — занятие пассивное, но более активного, более утомительного занятия, чем эта вахта, это ожидание на мою долю еще не выпадало. Существует масса способов убить время, но все зависит от того, о каком именно времени речь; некоторые разновидности времени бессмертны, неуязвимы. Чем бы я ни занялся, мне тут же хотелось переключиться на что-нибудь другое, а как только переключался, немедленно оказывалось, что и это занятие ничуть не вдохновляет. В итоге меня хватило лишь на курение, выпивку, ругань благим матом и хождение из угла в угол. Оставалось только ждать. Так что семь часов кряду я пил и курил, матерился и бродил из угла в угол моего личного зала ожидания.
Она явилась в полночь. Вид у Селины был довольный, здоровый и румяный — каким-то новым, незнакомым румянцем. Я жадно втянул воздух, я был готов обличать и порицать, но обнаружил, что лишился дара речи, не от перепоя, но от ужаса. Понимаете, она знала, что я знаю, и ей было все равно... Как я ненавижу правду-матку. Я требую, я настаиваю на своем праве оставаться в неведении. Она приняла ванну. Напевая себе под нос, заварила чай. Вскоре мы отправились в постель и лежали в темноте, как пациенты, а правда-матка совершала обход, и вот-вот очередь должна была дойти до нашей палаты.
— Я беременна, — произнесла Селина Стрит.
Когда вы осознаете, что в глубине души устали от затянувшегося детства, от бездетности, это всегда застает вас врасплох. Без женщины мужчина женоподобен, и наоборот. Без детей взрослый сам как ребенок. Дети, перемены — это очередной необходимый этап, из той же серии, что уйти из дома или познать женщину и найти свое место и работу, и вступить в общий хоровод, в заманчивый и пугающий заговор. Простите, но ждать я не могу. Я прекрасно понимаю, что ситуация классическая, и кое-какие детали еще надо прояснить, плюс разобраться с этим ее хахалем и примерно покарать подлую изменщицу, чтобы неповадно было, — но лед тронулся! Процесс пошел! С прочим покончено, правда же, и точка. Хватит. Бесповоротно кончено. Так что когда она высказалась, я с громким шорохом пробороздил подбородком подушку и потянулся обнять Селину, ее горячую, задумчивую, преображенную фигурку в постели рядом со мной.
— Хорошо. Я не буду ничего спрашивать. Я все npoстил. Теперь это не имеет значения, давай поженимся прямо завтра.
— Он не твой, — сказала Селина. — И я могу это доказать.
Ах, эти ночи — не случайно время действия в таких случаях ночное. Днем так вести себя не получится. Днем тут же захочется на что-нибудь переключиться. Врубишь телик или отправишься в «Бутчерз-армз». Нет — только ночь. На это ушло еще семь часов и множество скальпелей, зажимов и литров горячей воды, но в конце концов правда-матка явилась на свет божий. Я испытал откровение. Было много разговоров, долгих, неприятных, срывающимся голосом. Я ни разу ее не ударил. Ударить женщину — это как войти в дверь, и следующая комната вдруг оказывается замечательным, уютнейшим местечком, где вполне допустимо, ничем не чревато и даже модно колотить женщин сколько вам заблагорассудится. Но я никуда не пошел. Я остался в своей берлоге и сыпал вопросами, как заведенный. Ну да не мне вам объяснять. В конце концов, невыносимое оказалось для нее чуть менее выносимым, чем для меня, и когда забрезжил рассвет, а пачка бумажных платков дрожмя дрожала в ложбинке между округлившимися грудями, Селина выдала мне полный ответ, всю тайну. Это было невероятно, однако я поверил.
Селина ждала моей реакции. Она еще не понимала, насколько невероятно это звучит, насколько немыслимо — по крайней мере, поначалу.
— Ты еще вел себя сравнительно прилично, — сказала она. — Сегодня же утром я перееду. Теперь это не имеет значения, можешь меня трахнуть, если хочешь.
Я хотел. Ячестно попытался. Но в конце концов я просто переполз через кровать и, при содействии страсти, медленно всплывающей в памяти Селины, слезами и поцелуями превратил этот сухой кошелек в пухлый лакированный бумажник, а затем в ничто.
Телефон зазвонил в одиннадцать. Ябыл занят тем, что лежал в кровати.
— Передо мной список имен, — произнес Терри Лайнекс. — Одно из них его. Если услышишь знакомое имя, останови.
Через некоторое время я сказал:
— Это он.
— Что-нибудь серьезное?
— Да нет, все фигня.
— Ну вот, значит... Как его звать-то? Что такое «О.»?
Я объяснил.
— Не понял, — сказал Терри. — По буквам, пожалуйста.
— Оливер, Саймон, еще раз Саймон и Изабелла, — расшифровал я.
— Существует ли моральная философия литературы? Когда я создаю персонаж и обрушиваю на его или ее голову всяческие невзгоды, какова тут подоплека — с точки зрения морали? Можно ли призвать меня к ответу? Иногда мне кажется...
Знаете, кстати, во сколько мне влетит ремонт «фиаско»? Фунтов эдак в девятьсот. Угу. Судя по всему, тем кирпичом я ухайдакал радиатор, и теперь надо менять каркасное ребро или типа того. Вдобавок с мотором творится черт-те что. Почему, собственно, машина и не хотела заводиться. Почему я и вспылил и ухайдакал радиатор, и тэ дэ.
— А персонажи невинны вдвойне. Они не понимают, почему в их жизни происходит то, что происходит. Они вообще не понимают, что живут. Вот например...
Сегодня в десять утра Селина ушла из моей жизни. Дальше, как говорится, совсем другая история. Но надо отдать Селине должное. Снимаю перед ней шляпу. Она планирует вчинить Осси Твену иск за отцовство — и выиграет. Осси не отвертеться. Селина собрала целую армию адвокатов и врачей, и последний месяц у нее в квартире помещался штаб боевых действий. Вот почему она не... впрочем, вы уже сами догадались. Вы же не слепы. Расклад знаете. Ячувствую себя балбесом, наивным дуриком — но в то же время не унываю. Будь сильным, говорю я себе. Разочарование порождает странную решимость. Вот, наверно, почему я так погрузился в работу.
— Не стесняйтесь, там где-то была еще бутылка. Нет, мне пока не надо... Понимаете, читатели — они верующие по самому своему складу. В них тоже есть частица авторского начала, они тоже умеют вдохнуть жизнь и...
— А драка? — спросил я. — Как там продвигается с дракой?
— С дракой я уже разобрался. Все в порядке.
— ...Как это?
— Элементарно. Лорн избивает Гопстера и тем сознательно провоцирует его на свое убийство— чтобы спасти Лесбию и чтобы Кадута ничего не узнала. Получается красиво, потому что Гопстер тоже хочет спасти Лесбию и оградить Кадуту.
Дошло до меня не сразу — но когда дошло, я впечатал кулак в мякоть другой ладони и произнес:
— Ну, мать-мать-мать... Мартин, ты гений. Для того я тебя и подписал. Наконец-то ты начал свой гонорар отрабатывать.
— Придется немного помудрить с переходами, но опять же смертельно. Смотрите, как ловко выходит: Лорн получает свою сцену смерти, но Гопстер может убть его как хочет— гипноз там, астральное карате... Аудитории, конечно, совсем не обязательно это знать. Вы просто делаете нарезку, все лишнее выбрасываете, и монтаж подинамичней.
— Угу.
Мы поговорили о сроках. Потом он сказал:
— Признавайтесь, Джон, что вас гложет? Какой-то вы сегодня не такой.
И я выложил ему все подчистую, насчет «фиаско». Иногда мне кажется, что ключ ко всей моей жизни в тех серийных унижениях, что мне пришлось претерпеть от рук моего «фиаско» — как я стою над вымогательским верстаком, со стен на меня, широко распахнув глаза и ноги, скалятся календарные и вырезанные из журналов голые девки, между Осси и домкратов я ловлю волчьи взгляды техников с большой дороги, а главный поворачивается ко мне с воровато-презрительной ухмылкой и говорит «Ну-ка, прикинем», и от балды называет баснословную сумму. Проблемы могут быть с клапанами, с нижней головкой шатуна, с бензопроводом. С зажиганием, с рулевым управлением, с тормозами. Я уже слышу этот их гогот, когда я сажусь за руль и спазматическими рывками двигаюсь на выход. На следующий день меня привозят обратно на прицепе. Такое впечатление, что эта машина просто не любит ездить. Она предпочитает гостить в дорогих гаражах. Честное слово, этот долбаный «фиаско» обходится мне дороже, чем, при всем желании, могла бы Селина.
— Ну, то есть, — сказал я, — машина-то по замыслу шик-блеск, но какого хрена все время ломается?
Мартин задумался.
— Это не машина, — сказал он наконец, — а просто анекдот.
— Во-во, а я что говорю, — задумчиво отозвался я.
— Джон, а у вас есть подруга?
— Подруга?! Ну да, есть одна цыпочка в Нью-Йорке. Куча дипломов, все дела.
—Да что вы говорите.
— А у вас, Мартин? Есть подруга?
— Извините, но я свою личную жизнь никогда не обсуждаю. Вот черт!
— Что такое?
Он вдруг вскочил и решительно направился в дальний угол, где стоял его маленький телевизор.
— Да что такое?
— Как что такое? Королевская свадьба.
— Ну хватит, — произнес я и опять наполнил свой стакан. Селина тоже наверняка будет сидеть где-нибудь и смотреть королевскую свадьбу в границах своих новых денег, своего нового протектората — может, номера отеля или временной квартиры немногословного посредника. Я снова наполнил мой стакан. — Только не говорите, что собираетесь смотреть всю эту лабуду.
— А что?
— Черт побери, мы же работаем. Запиши на видео, потом спокойно посмотришь.
— У меня нет видеомагнитофона.
— Да что у тебя вообще есть — при том, сколько зарабатываешь? Это просто аморально. Какой ты после этого, на хрен, потребитель? Тряхнул бы мошной для разнообразия. Научился бы хоть деньги тратить по-человечески.
— Наверно, действительно придется учиться, — ответил он, — раньше или позже. Но как-то не хочется вступать в этот мировой заговор под названием «товар— деньги—товар».