Страница:
— Эдвин, — увидев его, произнесла она. — Хорошо, что зашел. Я хотела попрощаться.
Но он пришел не прощаться, а сгрести ее в объятия и увезти с собой. Словно Конан из Каморки.
— Нет, — ответил Эдвин. — Никаких прощаний. — И, набрав в легкие побольше воздуха, он прыгнул со скалы: — Мэй, давай вместе уедем отсюда. Я хочу быть с тобой. У меня ничего нет — ни работы, ни денег. Будущее мрачно, палец в гипсе, и я два дня не мылся. Меня преследует мафия, меня бросила Дженни и забрала все мои вещи. Я не знаю, что будет завтра, — но я хочу быть с тобой. Только с тобой. Мэй, давай вместе уедем!
Она повернулась и посмотрела на Эдвина — так, словно видела его впервые.
— Слишком поздно, — мягко сказала она.
— Понимаю, — кивнул Эдвин. И после долгой паузы произнес: — Ты уверена?
— Да, Эдвин. Слишком поздно.
Он печально повернулся, совсем не в стиле Богарта. Прощание получилось скомканным и неловким.
— До свиданья, Эдвин.
— Погоди-ка!.. — Он резко обернулся. — Погоди секунду!
— Что?
— Губы! — крикнул он. — Где, черт возьми, твои губы?
— А что такое?
— Твои сочные красные восковые губы! Где они? И… глаза! Где печаль? Мечтательность? А тушь? Тени? И где, черт возьми, твои губы? — И тише, с нарастающим ужасом: — Ты кто такая, и что ты сделала с Мэй?
— Эдвин. — Ее голос был спокоен и тих, взгляд странно безмятежен. — Косметика — маска, я уже из нее выросла. Наконец-то я позволила себе быть собой.
Эдвин изумленно отступил, тыкая пальцем в воздух, скривившись, как персонаж из «Вторжения похитителей тел»:
— Ты… ты читала эту книжку?
— Наконец-то я счастлива, Эдвин. Я научилась жить в согласии с собой. Словно вся моя жизнь шла кувырком, а теперь я обрела равновесие. Я нашла блаженство.
— Нет… — Это слово он произнес так, словно давал клятву Небесам. — Я не позволю этому случиться. Только не ты.
— Живи, люби, учись, — сказала она.
— Ни за что!
Он схватил ее за плечи, вытолкнул из кабинета и потащил к лифту.
— Куда мы? — Голос ее оставался спокоен и безмятежен, словно ее и не пытались похитить.
— Мэй, ты просто обязана дать мне последнюю возможность.
Лифт доставил их на первый этаж, и Эдвин поволок Мэй через вестибюль на улицу, а на тротуаре неистово замахал, подзывая такси.
— Нам не о чем говорить, Эдвин. Твои слова на меня не подействуют, потому что я теперь перешла в пространство без слов.
Но он все равно впихнул ее в такси, велел шоферу выехать за город — «только быстро», — и они развернулись, спустились к порту, затем въехали вверх на эстакаду Каллахан. Ехали долго, в полной тишине и с тягостным ощущением развязки.
— Эдвин, — мягко сказала Мэй. — Смотри, море. В нем отражается небо, потому оно такое ярко-голубое.
— И все время выбрасывает на берег презервативы и использованные шприцы, — ответил Эдвин.
— И чертово колесо. Видишь чертово колесо? В парке на Кэндл-Айленд? Видишь его силуэт, вон там? Как красиво!
— Мэй, оно ржавое и старое. А Кэндл-Айленд — безвкусное и выпендрежное местечко, там полно дешевых побрякушек и мелких жуликов. Мир не светится волшебством. Мир светится печалью.
Она смотрела в окно, на проплывавший мимо парк развлечений.
— Я приходила сюда в детстве с папой. Он покупал мне розовую и нежную сахарную вату. Она тут же таяла во рту. — И, обернувшись к Эдвину, произнесла: — Мне так не хватает папы. Интересно, где он сейчас? Я вспоминаю ту сахарную вату, она таяла в руках.
Они проезжали мимо ворот парка, и тут перед Мэй предстала ужасная картина. Настолько ужасная, что она не поверила своим глазам. Замок и цепь на воротах. И табличка «Закрыто». Мэй едва не утратила свое блаженство.
— Когда? — спросила она.
— На прошлой неделе, — ответил Эдвин. — Без всякого предупреждения. Оказывается, счастливым не нужны грошовые восторги или безвкусные развлечения. Их нельзя одурманить фейерверками или каруселями. Им незачем играть со смертью или стрелять в тире за игрушку, набитую опилками.
Мэй молчала. Она просто закрыла глаза, зажмурилась так крепко, что выступили слезы; она думала о сладкой вате, о неуловимом вкусе воздушного сахара, тающего во рту, тающего в памяти.
— Я так счастлива, — сказала она. — Так счастлива. Очень счастлива.
Эдвин попросил водителя остановиться у первого попавшегося мотеля — искать заведение, однако, пришлось довольно долго. Большинство тех, что поплоше, захирело — окна и двери заколочены, стоянки заросли сорняками. Но мотель «Синяя птица» еще работал: длинная вереница дверей вдоль гравиевой дорожки и линялая вывеска «ЦВЕТНОЕ ТВ», а под ней другая — «КОНДИЦИОНЕР ВОЗДУХА», синими буквами, с которых свисают сосульки. Четверть века назад эта вывеска была ярким маяком современности, сейчас же стала древностью наподобие пещерных рисунков палеолита. «Цветное ТВ»? Оно разве когда-то было другим?
Когда, хрустя гравием, такси остановилось перед главным входом, возникла некоторая неловкость.
— С вас семьдесят один пятьдесят. С чаевыми восемьдесят, — сказал смуглый коренастый таксист. Он явно не читал раздел книги Тупака Суаре о духовной нищете людей, требующих деньги у других.
Эдвин откашлялся.
— Вас случаем не устроит «Дайнерс Кард»? Нет? — И он неловко, чуть менее по-конановски, взглянул на Мэй. Несмотря на обретенное блаженство, та рассмеялась абсурдности ситуации:
— Давай-ка внесем ясность. Ты хочешь, чтобы я заплатила за собственное похищение?
— Да нет, я просто слегка на мели.
Мэй достала деньги и протянула водителю.
— Живите, любите, учитесь, — ласково произнесла она.
— Как скажете, дамочка. (Из-за счастья™ таксист уже лишился супруги и четырех членов семьи, и дармовые слоганы восторга у него не вызывали.)
Распрограммирование Мэй Уэзерхилл началось с пригоршни шоколадок и прочувствованной мольбы. Эдвин ушел, заперев Мэй одну в комнате, а когда вернулся через час, она сидела на полу, скрестив ноги, и дышала в унисон со Вселенной. В комнате находилась мебель из ДСП, протертые покрывала и что-то вроде плесневелого ковра. В этой обстановке медитация Мэй казалась еще нелепее, чем на чертовом колесе.
— Мэй! — вваливаясь, крикнул Эдвин. — Я с умом потратил твои денежки. Смотри! Конфеты. Для желудка, а не для души. Да здравствуют лишние калории! Вкусные и бесполезные источники чувства вины. Вот чем питается Америка! Лишними калориями. Мы состоим из пустых калорий. — И он вывалил на кровать шоколадные батончики «Марс», а затем рассыпал на простыни «Смартис», словно свадебные подарки острова Бали. — Это еще не все! — Он развернул веером глянцевые журналы. — «Космо»! «Вихрь»! «Еженедельный ежемесячник для женщин»! Взгляни на эти старые журналы. Посмотри, чего ты себя лишаешь. Мода, макияж, отношения. Вот статья о похудании, а на следующей странице… ха-ха… рецепт шоколадного чизкейка с двойной сливочной помадкой. Мэй, тебе просто не устоять! Разве не здорово? Шаг вперед — два назад. А вот спортивные журналы, тут статьи о богатых, быстрых, сильных, о тех, кто воплотил мои детские мечты. И можно воображать, что я какой-нибудь Железный Джон, хотя на самом деле я обычный служащий в сером костюме[9]. Я не имею значения. Я — никто! Ты знаешь, какая пустота у меня здесь? — Он стукнул кулаком себя в грудь. — Ты понимаешь, какие мы придумали механизмы самообмана? Понимаешь, как мы цепляемся за них, как пытаемся забинтовать дешевой марлей свои покалеченные души? Вот мы какие, Мэй! Вот она, печаль в сердце всех вещей. Mono-no-aware. Вот что делает нас людьми — не блаженство, а глубокая печаль.
— Нет, — сказала Мэй. — Я не согласна. Мир должен быть не таким.
— А вот хрен! — вскричал Эдвин. — Миру-то все равно. От реальности никуда не денешься. Нельзя просто закрыть глаза и поверить, что нет ни старости, ни смерти, ни разочарований. Есть, Мэй. Хотим мы того или нет. Жизнь — это череда проблем, но она дается один раз. Мы не можем себе позволить ее проспать, потому что второй попытки не будет. Dum vivimus, vivimus! Будем жить, пока живется.
Но Мэй была из тех немногих людей, кто способен ответить Эдвину ударом на удар, словом на слово, термином на термин, и его латынь она парировала своей «непереводимостью».
— Kekau, — ответила она. — Индонезийское слово. Значит «пробудиться от кошмара». Но сейчас происходит нечто совершенно другое. Мы пробуждаемся не от кошмара, а к мечте. Мир наконец-то просыпается. Становится сказкой. Доброй-доброй сказкой. Воздушной и сладкой, словно… — Она запнулась.
— Словно сахарная вата, — подхватил Эдвин. — Приторной и иллюзорной. Мир воздушного сахара. Вот до чего хотят нас довести.
— Не довести. Пробудить.
Эдвин один за другим кинул на кровать еще несколько журналов.
— Смотри, я нарыл старые журналы со сплетнями о знаменитостях. Помнишь, что такое сплетни? Эти журналы битком набиты скандалами и душещипательными историями. Можно ощутить и жалость, и негодование к совершенно незнакомым людям! — Он поднял над кроватью потрепанный чемодан. Внутри звякнуло стекло. — Виски. Джин. Гашиш. Сигареты. Даже… — и он жестом фокусника извлек металлическую палочку, — …помада.
Но Эдвин все меньше походил на волшебника и все больше на коммивояжера, исчерпавшего запас трюков. Автоматически схватил с телевизора листок.
— Ха-ха! — провозгласил он, к этому времени его «ха-ха» стали заметно натянутыми. — Что у нас тут? Порнуха! Тринадцатый канал, домашнее видео. Теперь можно пожить чужой интимной жизнью. Заплатить и поглазеть, как в течение десяти минут незнакомые люди веселятся так, как нам не светит за всю жизнь! — И он включил платный канал. Появилась дрожащая картинка нездорового зеленого оттенка. — Порнуха, Мэй! Люди используют друг друга. Вот смысл жизни.
Сияющая девушка и кудрявый мужчина, оба в белых купальных халатах, лучезарно улыбались в камеру.
— Вот, смотри, — обрадовался Эдвин. — С минуты на минуту начнется акробатический, абсолютно немотивированный секс.
Раздался голос диктора:
— Следующий сюжет: бывшие порнозвезды делятся своими сокровенными чувствами.
— Что? — Эдвин едва не поперхнулся. — Бывшие порнозвезды? Бывшие?
Девушка отбросила назад длинные светлые волосы, которые из-за плохого изображения казались болотно-зелеными:
— Я прочла книжку Тупака во время съемок моего последнего фильма, сиквела «Соси рядового Райана», и подумала: «Вот это да! А он соображает…»
— Нет! — завопил Эдвин. — Хватит болтать. Раздевайся!
Но ей, безмятежно улыбаясь, уже вторил молодой человек:
— Последний раз я снимался в «Не себя я чувствую сегодня», и хотя этот фильм обладает несомненными художественными достоинствами, я чувствовал…
— Чувствовал? — вскрикнул Эдвин. — Не чувствуй. Не думай. Делай. Давай же! — Он уже бурно жестикулировал. — Вы оба позорите человеческую сексуальность! Постыдились бы людям на глаза показываться!
Медитативное блаженство Мэй было разрушено окончательно. Она поднялась, поправила простую голубенькую юбку (эту юбку в стиле «как попало» она достала из шкафа утром).
— Все, Эдвин, я пошла. Я дала тебе последнюю возможность, и напрасно. Тебе нечего мне предложить, лишь старые журналы и затхлый сигаретный дым. Все это… — она обвела взглядом комнату, — прошлогодний снег. Я выросла из этого. Я изменилась, Эдвин. Мир изменился. Брезжит новый день.
— Новый день? И что это будет за мир? Ни души. Ни смеха. Настоящего смеха. До колик в животе и до темноты перед глазами. На небесах и в раю, Мэй, не смеются. Нас ждет мир, который позабыл, сколько печали в настоящем смехе. Слезы и смех — две стороны одной медали. Их не разделишь. Nemo saltat sobrius! «Здравомыслящие не танцуют». Так в восемнадцатом веке сказал Джеймс Босуэлл, но эти слова актуальны и сейчас. Нам нужны пороки. Нам нужна пушистая сахарная вата, ведь жизнь печальна, коротка и мимолетна. Почему мы так любим играть в кого-то? Почему нас пленяет всякая ерунда? Да потому что эти мелочи просто необходимы. Не абсолютное блаженство придает жизни смысл, а все эти дурацкие мелочи.
Но Мэй его больше не слушала, Эдвин с таким же успехом мог говорить со своей тенью. (Что, в общем-то, он и делал.)
— Мэй, я не знаю, в чем смысл жизни, но точно знаю, что самые важные слова человеческого языка — это «Вот если бы…» и «Может, когда-нибудь…» Наши ошибки и несбывшиеся мечты. То, о чем жалеем, и то, чего жаждем. Вот что делает нас такими, какие мы есть.
Он ждал ответа. Проблеска надежды. Но напрасно.
— Эдвин, мне жаль тебя.
Она сняла дверную цепочку и вышла — навстречу солнечному свету и блаженству.
Подавленный и побежденный, Эдвин улегся на усыпанную пороками кровать. Если бы он только догадался ее догнать, развернуть к себе и поцеловать… Она ждала этого. Ждала и не оттолкнула бы. Ни сейчас, ни вообще. Скорее всего, ответила бы страстным и отчаянным поцелуем, как утопающий ловит ртом воздух. Но мы об этом никогда не узнаем.
Это лишь догадка, поскольку Эдвин позволил ей уйти. Позволил вызвать такси, позволил одной ждать на обочине, закрыв глаза, под теплым осенним солнцем. Ждать чего-то — или кого-то.
Глава сорок первая
Глава сорок вторая
Но он пришел не прощаться, а сгрести ее в объятия и увезти с собой. Словно Конан из Каморки.
— Нет, — ответил Эдвин. — Никаких прощаний. — И, набрав в легкие побольше воздуха, он прыгнул со скалы: — Мэй, давай вместе уедем отсюда. Я хочу быть с тобой. У меня ничего нет — ни работы, ни денег. Будущее мрачно, палец в гипсе, и я два дня не мылся. Меня преследует мафия, меня бросила Дженни и забрала все мои вещи. Я не знаю, что будет завтра, — но я хочу быть с тобой. Только с тобой. Мэй, давай вместе уедем!
Она повернулась и посмотрела на Эдвина — так, словно видела его впервые.
— Слишком поздно, — мягко сказала она.
— Понимаю, — кивнул Эдвин. И после долгой паузы произнес: — Ты уверена?
— Да, Эдвин. Слишком поздно.
Он печально повернулся, совсем не в стиле Богарта. Прощание получилось скомканным и неловким.
— До свиданья, Эдвин.
— Погоди-ка!.. — Он резко обернулся. — Погоди секунду!
— Что?
— Губы! — крикнул он. — Где, черт возьми, твои губы?
— А что такое?
— Твои сочные красные восковые губы! Где они? И… глаза! Где печаль? Мечтательность? А тушь? Тени? И где, черт возьми, твои губы? — И тише, с нарастающим ужасом: — Ты кто такая, и что ты сделала с Мэй?
— Эдвин. — Ее голос был спокоен и тих, взгляд странно безмятежен. — Косметика — маска, я уже из нее выросла. Наконец-то я позволила себе быть собой.
Эдвин изумленно отступил, тыкая пальцем в воздух, скривившись, как персонаж из «Вторжения похитителей тел»:
— Ты… ты читала эту книжку?
— Наконец-то я счастлива, Эдвин. Я научилась жить в согласии с собой. Словно вся моя жизнь шла кувырком, а теперь я обрела равновесие. Я нашла блаженство.
— Нет… — Это слово он произнес так, словно давал клятву Небесам. — Я не позволю этому случиться. Только не ты.
— Живи, люби, учись, — сказала она.
— Ни за что!
Он схватил ее за плечи, вытолкнул из кабинета и потащил к лифту.
— Куда мы? — Голос ее оставался спокоен и безмятежен, словно ее и не пытались похитить.
— Мэй, ты просто обязана дать мне последнюю возможность.
Лифт доставил их на первый этаж, и Эдвин поволок Мэй через вестибюль на улицу, а на тротуаре неистово замахал, подзывая такси.
— Нам не о чем говорить, Эдвин. Твои слова на меня не подействуют, потому что я теперь перешла в пространство без слов.
Но он все равно впихнул ее в такси, велел шоферу выехать за город — «только быстро», — и они развернулись, спустились к порту, затем въехали вверх на эстакаду Каллахан. Ехали долго, в полной тишине и с тягостным ощущением развязки.
— Эдвин, — мягко сказала Мэй. — Смотри, море. В нем отражается небо, потому оно такое ярко-голубое.
— И все время выбрасывает на берег презервативы и использованные шприцы, — ответил Эдвин.
— И чертово колесо. Видишь чертово колесо? В парке на Кэндл-Айленд? Видишь его силуэт, вон там? Как красиво!
— Мэй, оно ржавое и старое. А Кэндл-Айленд — безвкусное и выпендрежное местечко, там полно дешевых побрякушек и мелких жуликов. Мир не светится волшебством. Мир светится печалью.
Она смотрела в окно, на проплывавший мимо парк развлечений.
— Я приходила сюда в детстве с папой. Он покупал мне розовую и нежную сахарную вату. Она тут же таяла во рту. — И, обернувшись к Эдвину, произнесла: — Мне так не хватает папы. Интересно, где он сейчас? Я вспоминаю ту сахарную вату, она таяла в руках.
Они проезжали мимо ворот парка, и тут перед Мэй предстала ужасная картина. Настолько ужасная, что она не поверила своим глазам. Замок и цепь на воротах. И табличка «Закрыто». Мэй едва не утратила свое блаженство.
— Когда? — спросила она.
— На прошлой неделе, — ответил Эдвин. — Без всякого предупреждения. Оказывается, счастливым не нужны грошовые восторги или безвкусные развлечения. Их нельзя одурманить фейерверками или каруселями. Им незачем играть со смертью или стрелять в тире за игрушку, набитую опилками.
Мэй молчала. Она просто закрыла глаза, зажмурилась так крепко, что выступили слезы; она думала о сладкой вате, о неуловимом вкусе воздушного сахара, тающего во рту, тающего в памяти.
— Я так счастлива, — сказала она. — Так счастлива. Очень счастлива.
Эдвин попросил водителя остановиться у первого попавшегося мотеля — искать заведение, однако, пришлось довольно долго. Большинство тех, что поплоше, захирело — окна и двери заколочены, стоянки заросли сорняками. Но мотель «Синяя птица» еще работал: длинная вереница дверей вдоль гравиевой дорожки и линялая вывеска «ЦВЕТНОЕ ТВ», а под ней другая — «КОНДИЦИОНЕР ВОЗДУХА», синими буквами, с которых свисают сосульки. Четверть века назад эта вывеска была ярким маяком современности, сейчас же стала древностью наподобие пещерных рисунков палеолита. «Цветное ТВ»? Оно разве когда-то было другим?
Когда, хрустя гравием, такси остановилось перед главным входом, возникла некоторая неловкость.
— С вас семьдесят один пятьдесят. С чаевыми восемьдесят, — сказал смуглый коренастый таксист. Он явно не читал раздел книги Тупака Суаре о духовной нищете людей, требующих деньги у других.
Эдвин откашлялся.
— Вас случаем не устроит «Дайнерс Кард»? Нет? — И он неловко, чуть менее по-конановски, взглянул на Мэй. Несмотря на обретенное блаженство, та рассмеялась абсурдности ситуации:
— Давай-ка внесем ясность. Ты хочешь, чтобы я заплатила за собственное похищение?
— Да нет, я просто слегка на мели.
Мэй достала деньги и протянула водителю.
— Живите, любите, учитесь, — ласково произнесла она.
— Как скажете, дамочка. (Из-за счастья™ таксист уже лишился супруги и четырех членов семьи, и дармовые слоганы восторга у него не вызывали.)
Распрограммирование Мэй Уэзерхилл началось с пригоршни шоколадок и прочувствованной мольбы. Эдвин ушел, заперев Мэй одну в комнате, а когда вернулся через час, она сидела на полу, скрестив ноги, и дышала в унисон со Вселенной. В комнате находилась мебель из ДСП, протертые покрывала и что-то вроде плесневелого ковра. В этой обстановке медитация Мэй казалась еще нелепее, чем на чертовом колесе.
— Мэй! — вваливаясь, крикнул Эдвин. — Я с умом потратил твои денежки. Смотри! Конфеты. Для желудка, а не для души. Да здравствуют лишние калории! Вкусные и бесполезные источники чувства вины. Вот чем питается Америка! Лишними калориями. Мы состоим из пустых калорий. — И он вывалил на кровать шоколадные батончики «Марс», а затем рассыпал на простыни «Смартис», словно свадебные подарки острова Бали. — Это еще не все! — Он развернул веером глянцевые журналы. — «Космо»! «Вихрь»! «Еженедельный ежемесячник для женщин»! Взгляни на эти старые журналы. Посмотри, чего ты себя лишаешь. Мода, макияж, отношения. Вот статья о похудании, а на следующей странице… ха-ха… рецепт шоколадного чизкейка с двойной сливочной помадкой. Мэй, тебе просто не устоять! Разве не здорово? Шаг вперед — два назад. А вот спортивные журналы, тут статьи о богатых, быстрых, сильных, о тех, кто воплотил мои детские мечты. И можно воображать, что я какой-нибудь Железный Джон, хотя на самом деле я обычный служащий в сером костюме[9]. Я не имею значения. Я — никто! Ты знаешь, какая пустота у меня здесь? — Он стукнул кулаком себя в грудь. — Ты понимаешь, какие мы придумали механизмы самообмана? Понимаешь, как мы цепляемся за них, как пытаемся забинтовать дешевой марлей свои покалеченные души? Вот мы какие, Мэй! Вот она, печаль в сердце всех вещей. Mono-no-aware. Вот что делает нас людьми — не блаженство, а глубокая печаль.
— Нет, — сказала Мэй. — Я не согласна. Мир должен быть не таким.
— А вот хрен! — вскричал Эдвин. — Миру-то все равно. От реальности никуда не денешься. Нельзя просто закрыть глаза и поверить, что нет ни старости, ни смерти, ни разочарований. Есть, Мэй. Хотим мы того или нет. Жизнь — это череда проблем, но она дается один раз. Мы не можем себе позволить ее проспать, потому что второй попытки не будет. Dum vivimus, vivimus! Будем жить, пока живется.
Но Мэй была из тех немногих людей, кто способен ответить Эдвину ударом на удар, словом на слово, термином на термин, и его латынь она парировала своей «непереводимостью».
— Kekau, — ответила она. — Индонезийское слово. Значит «пробудиться от кошмара». Но сейчас происходит нечто совершенно другое. Мы пробуждаемся не от кошмара, а к мечте. Мир наконец-то просыпается. Становится сказкой. Доброй-доброй сказкой. Воздушной и сладкой, словно… — Она запнулась.
— Словно сахарная вата, — подхватил Эдвин. — Приторной и иллюзорной. Мир воздушного сахара. Вот до чего хотят нас довести.
— Не довести. Пробудить.
Эдвин один за другим кинул на кровать еще несколько журналов.
— Смотри, я нарыл старые журналы со сплетнями о знаменитостях. Помнишь, что такое сплетни? Эти журналы битком набиты скандалами и душещипательными историями. Можно ощутить и жалость, и негодование к совершенно незнакомым людям! — Он поднял над кроватью потрепанный чемодан. Внутри звякнуло стекло. — Виски. Джин. Гашиш. Сигареты. Даже… — и он жестом фокусника извлек металлическую палочку, — …помада.
Но Эдвин все меньше походил на волшебника и все больше на коммивояжера, исчерпавшего запас трюков. Автоматически схватил с телевизора листок.
— Ха-ха! — провозгласил он, к этому времени его «ха-ха» стали заметно натянутыми. — Что у нас тут? Порнуха! Тринадцатый канал, домашнее видео. Теперь можно пожить чужой интимной жизнью. Заплатить и поглазеть, как в течение десяти минут незнакомые люди веселятся так, как нам не светит за всю жизнь! — И он включил платный канал. Появилась дрожащая картинка нездорового зеленого оттенка. — Порнуха, Мэй! Люди используют друг друга. Вот смысл жизни.
Сияющая девушка и кудрявый мужчина, оба в белых купальных халатах, лучезарно улыбались в камеру.
— Вот, смотри, — обрадовался Эдвин. — С минуты на минуту начнется акробатический, абсолютно немотивированный секс.
Раздался голос диктора:
— Следующий сюжет: бывшие порнозвезды делятся своими сокровенными чувствами.
— Что? — Эдвин едва не поперхнулся. — Бывшие порнозвезды? Бывшие?
Девушка отбросила назад длинные светлые волосы, которые из-за плохого изображения казались болотно-зелеными:
— Я прочла книжку Тупака во время съемок моего последнего фильма, сиквела «Соси рядового Райана», и подумала: «Вот это да! А он соображает…»
— Нет! — завопил Эдвин. — Хватит болтать. Раздевайся!
Но ей, безмятежно улыбаясь, уже вторил молодой человек:
— Последний раз я снимался в «Не себя я чувствую сегодня», и хотя этот фильм обладает несомненными художественными достоинствами, я чувствовал…
— Чувствовал? — вскрикнул Эдвин. — Не чувствуй. Не думай. Делай. Давай же! — Он уже бурно жестикулировал. — Вы оба позорите человеческую сексуальность! Постыдились бы людям на глаза показываться!
Медитативное блаженство Мэй было разрушено окончательно. Она поднялась, поправила простую голубенькую юбку (эту юбку в стиле «как попало» она достала из шкафа утром).
— Все, Эдвин, я пошла. Я дала тебе последнюю возможность, и напрасно. Тебе нечего мне предложить, лишь старые журналы и затхлый сигаретный дым. Все это… — она обвела взглядом комнату, — прошлогодний снег. Я выросла из этого. Я изменилась, Эдвин. Мир изменился. Брезжит новый день.
— Новый день? И что это будет за мир? Ни души. Ни смеха. Настоящего смеха. До колик в животе и до темноты перед глазами. На небесах и в раю, Мэй, не смеются. Нас ждет мир, который позабыл, сколько печали в настоящем смехе. Слезы и смех — две стороны одной медали. Их не разделишь. Nemo saltat sobrius! «Здравомыслящие не танцуют». Так в восемнадцатом веке сказал Джеймс Босуэлл, но эти слова актуальны и сейчас. Нам нужны пороки. Нам нужна пушистая сахарная вата, ведь жизнь печальна, коротка и мимолетна. Почему мы так любим играть в кого-то? Почему нас пленяет всякая ерунда? Да потому что эти мелочи просто необходимы. Не абсолютное блаженство придает жизни смысл, а все эти дурацкие мелочи.
Но Мэй его больше не слушала, Эдвин с таким же успехом мог говорить со своей тенью. (Что, в общем-то, он и делал.)
— Мэй, я не знаю, в чем смысл жизни, но точно знаю, что самые важные слова человеческого языка — это «Вот если бы…» и «Может, когда-нибудь…» Наши ошибки и несбывшиеся мечты. То, о чем жалеем, и то, чего жаждем. Вот что делает нас такими, какие мы есть.
Он ждал ответа. Проблеска надежды. Но напрасно.
— Эдвин, мне жаль тебя.
Она сняла дверную цепочку и вышла — навстречу солнечному свету и блаженству.
Подавленный и побежденный, Эдвин улегся на усыпанную пороками кровать. Если бы он только догадался ее догнать, развернуть к себе и поцеловать… Она ждала этого. Ждала и не оттолкнула бы. Ни сейчас, ни вообще. Скорее всего, ответила бы страстным и отчаянным поцелуем, как утопающий ловит ртом воздух. Но мы об этом никогда не узнаем.
Это лишь догадка, поскольку Эдвин позволил ей уйти. Позволил вызвать такси, позволил одной ждать на обочине, закрыв глаза, под теплым осенним солнцем. Ждать чего-то — или кого-то.
Глава сорок первая
На экране телевизора в мотеле «Синяя птица» появилось знакомое лицо. Лицо из прошлого, и Эдвин застыл от удивления. Благодаря спутнику на «Канале Тупака Суаре: Сплошное Счастье™ Круглые Сутки» (раньше он назывался «Сеть Жаркого Секса: Сплошной Трах Круглые Сутки!») возникла физиономия Рори-уборщика (он же Рори — финансовый гений). Приятный ведущий с пустым счастливым взглядом и вялой, почти апатичной улыбкой сказал:
— Итак, мистер Уиллхакер… или, если позволите, Рори…
От его почтительности Эдвина затошнило.
— Мошенник! — крикнул он телевизору. — Мошенник!
Рори рассуждал о нынешних проблемах в сфере экономики, которые назвал «перестройкой», а не «катастрофой».
— В каждом кризисе содержатся зачатки новых возможностей, — безмятежно вещал он. — Мы стали свидетелями поворотного момента мировой истории, превосходящего по значению даже промышленную революцию. Из этого грандиозного переворота, этого великого перелома расцветет новый экономический порядок, словно цветы после ливня.
— Словно грибы, — завопил Эдвин. — Ядовитые грибы из вонючего дерьма!
— Минуточку, — прищелкнул языком ведущий. — Безработица растет, федеральные запасы сведены к нулю, а некогда великие отрасли…
— Подождите, — Рори поднял палец. — Я против слова «великий». Почившие отрасли должны были умереть. Ведь деньги существуют не сами по себе. (Эдвин моментально распознал афоризм из книги Тупака.) Они неотделимы от сферы морали, честные они или нет. Работорговля была преуспевающей развитой отраслью. Но разве стоит оплакивать ее исчезновение? С экономической точки зрения, она — из разряда «великих». Порочные индустрии — будь то производство табака, алкоголя или модной одежды — ушли в прошлое. На смену приходит новая реальность, в ее основе любовь, а не алчность и соблазн. Теперь счастье должно стать источником богатства, а не наоборот. Это всегда было роковой ошибкой — раньше мы думали, что с помощью денег можно обрести счастье, на самом деле все наоборот. Мы копили все больше и больше вещей, все больше материальных благ и думали, что так в нашей жизни появится смысл. Это всегда было нашим основным заблуждением.
— Вы говорите о конце эпохи соблазна. Имеется в виду соблазн в библейском смысле? Может, мы забываем уроки Эдема? Возвращаемся в океаническое состояние, состояние слепой веры, предшествовавшее первородному греху? (Ведущий, бывший католический священник, в поисках блаженства устремился на телевидение.)
— Греху? — переспросил Рори. — Что для вас грех? Для меня это лишь симптом душевного неблагополучия. Последствия греха могут быть ужасны, но сам по себе грех — плод непонимания. Если мы знаем, что такое добро, и правильно его понимаем, мы сделаем все правильно. Правильно с моральной точки зрения. В этом смысле соблазн — будь то экономика или личная жизнь — всегда вызов. Вот вам пример. Когда я работал инженером-смотрителем в высоченной башне, где располагались тысячи офисов, мне представилась роковая возможность раздавить человека, которого я, мягко говоря, недолюбливал.
— Вы употребляете глагол «раздавить» в переносном смысле?
— Нет, что вы. Я хотел раздавить его физически. Он залез в пресс для мусора, что, как вы понимаете, не соответствует правилам безопасности. Стоило мне нажать на кнопку, и все…
Эдвин похолодел. Ведущий засмеялся:
— Вы одолели соблазн?
Рори улыбнулся — с такой же невозмутимой улыбкой он когда-то сказал Эдвину: «Я всегда тебя ненавидел» — и продолжил:
— О, соблазн был велик. На самом деле я подбросил монетку — выпал орел. Поэтому он остался жив.
Эдвин сглотнул. По его шее катился холодный пот.
Подбросил монетку ? Вот так оно все случилось? Да нет, Рори шутит, конечно.
— Я не шучу, — сказал Рори. — Но для меня это был важный урок. В принятии нравственных решений — то же касается экономики — не стоит полагаться на случай. Не доверяй свою душу монетке. Таков мой девиз. Не доверяй свою душу монетке.
В ответ на эту банальность ведущий важно кивнул, словно Рори сформулировал теорию относительности.
— Бесподобно! Просто бесподобно. Теперь мне понятно, почему в Белом доме так разволновались из-за экономической дестабилизации. Они случайно не обращались к вам за помощью или советом? (По тону было ясно, что ведущий знает ответ.)
— Да. Сегодня звонил личный секретарь президента. И сказал: «Мистер Уиллхакер, требуется ваша помощь».
Эдвин смотрел на экран с нездоровым любопытством — так наблюдают за неизбежной автокатастрофой. Может, это сон? Рори П. Уиллхакер (он же Джимбо, он же Уборщик из преисподней) — личный советник президента США? Рори П. Уиллхакер диктует экономическую политику Белому дому?
Начались звонки в студию.
— Мисс Звездный Свет из города Бойс, штат Айдахо. Мы вас слушаем.
Хлынули восторги. Все звонившие желали Рори спокойного сердца и твердой руки. Или наоборот. Неважно; пожелания лились сплошным потоком, а поток превратился в дурманящее расплывчатое пространство. Эдвин постепенно впадал в ступор…
И тут вдруг, откуда ни возьмись, порыв свежего ветра — дозвонился слушатель, который неожиданно забросал гостя обвинениями и здравыми суждениями. Великий Рори констатировал смерть свободного предпринимательства и разъяснял микро-кооперативную экономику будущего, основанную на добрососедских отношениях.
— Это даже не абсурд! — орал обладатель хриплого голоса и здравого ума. — Это полный провал! Вы хотите сказать, что благосостояние нашей страны будет зависеть от того, стираем ли мы соседское белье и приносим ли им завтрак в койку? У нас что, все успокоительным объелись? Наука остановилась, вы это понимаете? Или вам плевать на все? Прогресс медицины, поиски, исследования — вместо них теперь религиозный нью-эйджевый бред. Пустые мозги, пустые колледжи и университеты. Конец образованию, искусству и литературе. В нашей стране больше нет разногласий, значит, нет и дебатов. Мы живем в грязи, и это вы называете прогрессом? Это шаг назад, а не вперед! Ваш так называемый гуру, Тупак Суаре, этот гнусный мошенник, пользуясь всенародной глупостью, подсунул вам свою благостную бредятину, и чем скорее мы…
Тут ведущий прервал его:
— Спасибо за звонок, мистер Ренди. Да пребудут с вами мир, любовь и спокойствие. — И добродушно улыбнулся: — И не звоните нам больше, вы, ничтожный скептик.
— Credo quia absurdum, — сказал Эдвин. — Верую, ибо нелепо.
Таков девиз всех основных религий, вопль Нового времени, гимн движения самосовершенствования. И со дня на день станет девизом США. Credo quia absurdum. Возрождение средневекового теологического учения. Ренди прав: это шаг назад. Скачок назад. Последние пятьсот лет развития, мысли и прогресса; Ренессанс; Просвещение; трудные уроки идеологических войн двадцатого столетия; победа над догмой: грандиозные успехи здравоохранения и медицины — все это вот-вот канет в Лету. В основе лучших проявлений человеческой природы лежит героическая неугомонность, поиск, желание чего-то нового, чего-то большего, будь то настоящая любовь или далекая звезда на горизонте. Именно надежда на счастье, а не его обретение, вдохновляла людей на безрассудство и победы. Безрассудство и победы не исключают друг друга. Отнюдь.
А теперь с зелено-голубого дрожащего экрана Рори П. Уиллхакер просвещал народ. Откинувшись в кресле, с самодовольной улыбкой, он пустился в длинное рассуждение о будущем денег. Большая часть этой речи состояла из высказываний Тупака Суаре. («Поймите, что все теории денег изначально неверны, ибо пытаются с помощью геометрии чисел описать изменчивое движение. Деньги — это непрерывный поток, не энергия, не материя, а нечто среднее. Попытка вывести формулу — все равно что запечатлеть на фотографии прыжок гепарда. Вы не ухватите движение».) Также звучали перлы из творений последователей гуру, в частности из книги «Новая экономика: деньги и финансы — от Тупака Суаре!» («Я вижу будущее, и там все небольшое. Небольшое и сильное. Канул в прошлое приоритет Корпорации перед Потребителем. Мы на пороге эры микроэкономики и самоокупающихся кооперативов, идеального сочетания капитализма и альтруизма».)
И все в том же духе. Дурманящая паутина убаюкивала слушателя, он начинал верить, а затем полностью принимать. Может, смена парадигмы действительно произошла. Может, привычному порядку наступил конец. Может, Тупак Суаре прав. Может… Эдвин тряхнул головой. Нет, к чертям собачьим! Он сходил в уборную, умылся, посмотрел на свое лицо в зеркало — мутное и позеленевшее (и лицо, и зеркало) — и принялся вслух повторять фразу, в истинности которой был уверен до конца:
— Тупак Суаре — жулик. Это я достал из макулатуры его толстенную дерьмовую рукопись, благодаря мне он прославился. Без меня Тупак Суаре остался бы никем. — Эдвин посмотрел себе в глаза и внезапно осознал значение этих слов. Внутри все сжалось от вины и отчаяния. — Без меня Тупак Суаре остался бы никем.
Из комнаты донесся смех. Знакомый и мелодичный. Эдвин тут же встрепенулся.
— Святой? Ну что вы! — произнес голос. — Конечно, не святой. Мои достижения весьма скромны. Я обычный человек со скромными способностями.
Тупак Суаре — собственной персоной — игриво скромничал и жеманно хихикал. Дьявол во плоти. Эдвин бросился в комнату, сел на кровать и принялся наблюдать, как творец разрушения улыбается, смеется и беззастенчиво кокетничает с аудиторией — с огромной телеаудиторией, покоренной его остроумными ответами и приятными комментариями.
Тупак победил. И теперь он торжествовал.
Хуже всего то, что в эту самую минуту жена Эдвина неслась к священному убежищу где-то в заснеженных горах, в самом сердце Америки. А деньги Эдвина неслись на раздувшийся банковский счет Суаре. Он отнял у Эдвина все: жену, деньги, карьеру и будущее. С этим еще можно смириться. Но Тупак — чудовище, которое Эдвин своими руками спустил с цепи, — уничтожил Мэй Уэзерхилл, высосал из нее жизнь и печаль, опустошил и превратил в обычную заурядность. И вот за это он ответит.
Когда его Королевская Дородность хихикала на очередном интервью, а миллионы телезрителей млели от восторга, у Эдвина де Вальва родилась мысль. Она возникла очень быстро, словно давно уже витала в воздухе и ждала, когда же Эдвин обратит на нее внимание. Такая простая, прекрасная, чистая и героическая мысль, что он почти заплясал от радости.
— Тупак Суаре должен умереть. — Вот такая, настоящая идеалистическая мечта, единственно важная мысль родилась в голове обезумевшего экс-редактора в захудалом мотеле вблизи парка развлечений на Кэндл-Айленд: Тупак Суаре ответит за Мэй. Тупая Суаре должен умереть.
— Итак, мистер Уиллхакер… или, если позволите, Рори…
От его почтительности Эдвина затошнило.
— Мошенник! — крикнул он телевизору. — Мошенник!
Рори рассуждал о нынешних проблемах в сфере экономики, которые назвал «перестройкой», а не «катастрофой».
— В каждом кризисе содержатся зачатки новых возможностей, — безмятежно вещал он. — Мы стали свидетелями поворотного момента мировой истории, превосходящего по значению даже промышленную революцию. Из этого грандиозного переворота, этого великого перелома расцветет новый экономический порядок, словно цветы после ливня.
— Словно грибы, — завопил Эдвин. — Ядовитые грибы из вонючего дерьма!
— Минуточку, — прищелкнул языком ведущий. — Безработица растет, федеральные запасы сведены к нулю, а некогда великие отрасли…
— Подождите, — Рори поднял палец. — Я против слова «великий». Почившие отрасли должны были умереть. Ведь деньги существуют не сами по себе. (Эдвин моментально распознал афоризм из книги Тупака.) Они неотделимы от сферы морали, честные они или нет. Работорговля была преуспевающей развитой отраслью. Но разве стоит оплакивать ее исчезновение? С экономической точки зрения, она — из разряда «великих». Порочные индустрии — будь то производство табака, алкоголя или модной одежды — ушли в прошлое. На смену приходит новая реальность, в ее основе любовь, а не алчность и соблазн. Теперь счастье должно стать источником богатства, а не наоборот. Это всегда было роковой ошибкой — раньше мы думали, что с помощью денег можно обрести счастье, на самом деле все наоборот. Мы копили все больше и больше вещей, все больше материальных благ и думали, что так в нашей жизни появится смысл. Это всегда было нашим основным заблуждением.
— Вы говорите о конце эпохи соблазна. Имеется в виду соблазн в библейском смысле? Может, мы забываем уроки Эдема? Возвращаемся в океаническое состояние, состояние слепой веры, предшествовавшее первородному греху? (Ведущий, бывший католический священник, в поисках блаженства устремился на телевидение.)
— Греху? — переспросил Рори. — Что для вас грех? Для меня это лишь симптом душевного неблагополучия. Последствия греха могут быть ужасны, но сам по себе грех — плод непонимания. Если мы знаем, что такое добро, и правильно его понимаем, мы сделаем все правильно. Правильно с моральной точки зрения. В этом смысле соблазн — будь то экономика или личная жизнь — всегда вызов. Вот вам пример. Когда я работал инженером-смотрителем в высоченной башне, где располагались тысячи офисов, мне представилась роковая возможность раздавить человека, которого я, мягко говоря, недолюбливал.
— Вы употребляете глагол «раздавить» в переносном смысле?
— Нет, что вы. Я хотел раздавить его физически. Он залез в пресс для мусора, что, как вы понимаете, не соответствует правилам безопасности. Стоило мне нажать на кнопку, и все…
Эдвин похолодел. Ведущий засмеялся:
— Вы одолели соблазн?
Рори улыбнулся — с такой же невозмутимой улыбкой он когда-то сказал Эдвину: «Я всегда тебя ненавидел» — и продолжил:
— О, соблазн был велик. На самом деле я подбросил монетку — выпал орел. Поэтому он остался жив.
Эдвин сглотнул. По его шее катился холодный пот.
Подбросил монетку ? Вот так оно все случилось? Да нет, Рори шутит, конечно.
— Я не шучу, — сказал Рори. — Но для меня это был важный урок. В принятии нравственных решений — то же касается экономики — не стоит полагаться на случай. Не доверяй свою душу монетке. Таков мой девиз. Не доверяй свою душу монетке.
В ответ на эту банальность ведущий важно кивнул, словно Рори сформулировал теорию относительности.
— Бесподобно! Просто бесподобно. Теперь мне понятно, почему в Белом доме так разволновались из-за экономической дестабилизации. Они случайно не обращались к вам за помощью или советом? (По тону было ясно, что ведущий знает ответ.)
— Да. Сегодня звонил личный секретарь президента. И сказал: «Мистер Уиллхакер, требуется ваша помощь».
Эдвин смотрел на экран с нездоровым любопытством — так наблюдают за неизбежной автокатастрофой. Может, это сон? Рори П. Уиллхакер (он же Джимбо, он же Уборщик из преисподней) — личный советник президента США? Рори П. Уиллхакер диктует экономическую политику Белому дому?
Начались звонки в студию.
— Мисс Звездный Свет из города Бойс, штат Айдахо. Мы вас слушаем.
Хлынули восторги. Все звонившие желали Рори спокойного сердца и твердой руки. Или наоборот. Неважно; пожелания лились сплошным потоком, а поток превратился в дурманящее расплывчатое пространство. Эдвин постепенно впадал в ступор…
И тут вдруг, откуда ни возьмись, порыв свежего ветра — дозвонился слушатель, который неожиданно забросал гостя обвинениями и здравыми суждениями. Великий Рори констатировал смерть свободного предпринимательства и разъяснял микро-кооперативную экономику будущего, основанную на добрососедских отношениях.
— Это даже не абсурд! — орал обладатель хриплого голоса и здравого ума. — Это полный провал! Вы хотите сказать, что благосостояние нашей страны будет зависеть от того, стираем ли мы соседское белье и приносим ли им завтрак в койку? У нас что, все успокоительным объелись? Наука остановилась, вы это понимаете? Или вам плевать на все? Прогресс медицины, поиски, исследования — вместо них теперь религиозный нью-эйджевый бред. Пустые мозги, пустые колледжи и университеты. Конец образованию, искусству и литературе. В нашей стране больше нет разногласий, значит, нет и дебатов. Мы живем в грязи, и это вы называете прогрессом? Это шаг назад, а не вперед! Ваш так называемый гуру, Тупак Суаре, этот гнусный мошенник, пользуясь всенародной глупостью, подсунул вам свою благостную бредятину, и чем скорее мы…
Тут ведущий прервал его:
— Спасибо за звонок, мистер Ренди. Да пребудут с вами мир, любовь и спокойствие. — И добродушно улыбнулся: — И не звоните нам больше, вы, ничтожный скептик.
— Credo quia absurdum, — сказал Эдвин. — Верую, ибо нелепо.
Таков девиз всех основных религий, вопль Нового времени, гимн движения самосовершенствования. И со дня на день станет девизом США. Credo quia absurdum. Возрождение средневекового теологического учения. Ренди прав: это шаг назад. Скачок назад. Последние пятьсот лет развития, мысли и прогресса; Ренессанс; Просвещение; трудные уроки идеологических войн двадцатого столетия; победа над догмой: грандиозные успехи здравоохранения и медицины — все это вот-вот канет в Лету. В основе лучших проявлений человеческой природы лежит героическая неугомонность, поиск, желание чего-то нового, чего-то большего, будь то настоящая любовь или далекая звезда на горизонте. Именно надежда на счастье, а не его обретение, вдохновляла людей на безрассудство и победы. Безрассудство и победы не исключают друг друга. Отнюдь.
А теперь с зелено-голубого дрожащего экрана Рори П. Уиллхакер просвещал народ. Откинувшись в кресле, с самодовольной улыбкой, он пустился в длинное рассуждение о будущем денег. Большая часть этой речи состояла из высказываний Тупака Суаре. («Поймите, что все теории денег изначально неверны, ибо пытаются с помощью геометрии чисел описать изменчивое движение. Деньги — это непрерывный поток, не энергия, не материя, а нечто среднее. Попытка вывести формулу — все равно что запечатлеть на фотографии прыжок гепарда. Вы не ухватите движение».) Также звучали перлы из творений последователей гуру, в частности из книги «Новая экономика: деньги и финансы — от Тупака Суаре!» («Я вижу будущее, и там все небольшое. Небольшое и сильное. Канул в прошлое приоритет Корпорации перед Потребителем. Мы на пороге эры микроэкономики и самоокупающихся кооперативов, идеального сочетания капитализма и альтруизма».)
И все в том же духе. Дурманящая паутина убаюкивала слушателя, он начинал верить, а затем полностью принимать. Может, смена парадигмы действительно произошла. Может, привычному порядку наступил конец. Может, Тупак Суаре прав. Может… Эдвин тряхнул головой. Нет, к чертям собачьим! Он сходил в уборную, умылся, посмотрел на свое лицо в зеркало — мутное и позеленевшее (и лицо, и зеркало) — и принялся вслух повторять фразу, в истинности которой был уверен до конца:
— Тупак Суаре — жулик. Это я достал из макулатуры его толстенную дерьмовую рукопись, благодаря мне он прославился. Без меня Тупак Суаре остался бы никем. — Эдвин посмотрел себе в глаза и внезапно осознал значение этих слов. Внутри все сжалось от вины и отчаяния. — Без меня Тупак Суаре остался бы никем.
Из комнаты донесся смех. Знакомый и мелодичный. Эдвин тут же встрепенулся.
— Святой? Ну что вы! — произнес голос. — Конечно, не святой. Мои достижения весьма скромны. Я обычный человек со скромными способностями.
Тупак Суаре — собственной персоной — игриво скромничал и жеманно хихикал. Дьявол во плоти. Эдвин бросился в комнату, сел на кровать и принялся наблюдать, как творец разрушения улыбается, смеется и беззастенчиво кокетничает с аудиторией — с огромной телеаудиторией, покоренной его остроумными ответами и приятными комментариями.
Тупак победил. И теперь он торжествовал.
Хуже всего то, что в эту самую минуту жена Эдвина неслась к священному убежищу где-то в заснеженных горах, в самом сердце Америки. А деньги Эдвина неслись на раздувшийся банковский счет Суаре. Он отнял у Эдвина все: жену, деньги, карьеру и будущее. С этим еще можно смириться. Но Тупак — чудовище, которое Эдвин своими руками спустил с цепи, — уничтожил Мэй Уэзерхилл, высосал из нее жизнь и печаль, опустошил и превратил в обычную заурядность. И вот за это он ответит.
Когда его Королевская Дородность хихикала на очередном интервью, а миллионы телезрителей млели от восторга, у Эдвина де Вальва родилась мысль. Она возникла очень быстро, словно давно уже витала в воздухе и ждала, когда же Эдвин обратит на нее внимание. Такая простая, прекрасная, чистая и героическая мысль, что он почти заплясал от радости.
— Тупак Суаре должен умереть. — Вот такая, настоящая идеалистическая мечта, единственно важная мысль родилась в голове обезумевшего экс-редактора в захудалом мотеле вблизи парка развлечений на Кэндл-Айленд: Тупак Суаре ответит за Мэй. Тупая Суаре должен умереть.
Глава сорок вторая
Пристань, сумерки.
— Считай, что он уже мертв. Все просто.
— И сколько это… сколько возьмете за работу?
— Пятьдесят. Сейчас тридцать, остальное потом.
Все в «Сутенир Инк.» знали, что Леон Мид держит под рукой некоторое количество денег на тот случай, если вдруг придется бежать из страны. Знали, что мистер Мид годами снимает деньги с пенсионного фонда «Сутенира» и пополняет некоторыми суммами счета в зарубежных банках нескольких наобум взятых стран.
Эдвин де Вальв решил позаимствовать часть этих денег — тем более среди них были и его собственные пенсионные накопления. Он явился под конец дня — вахтер медитировал, охранники вкушали пастилу, — и, соврав что-то, поспешил к лифтам. Несмотря на внешнее спокойствие, сердце его бешено колотилось, пока он поднимался в лифте на якобы четырнадцатый этаж и шел по темным коридорам «Сутенира».
Кабинет Мида был заперт, но Эдвин оказался к этому готов — из рукава легко выскользнула фомка и легла в его ладонь. Вначале он решил взломать дверь, но быстро оставил свои попытки и принялся колотить по ручке, отчего по коридору эхом разносился громкий лязг. Пот заливал глаза, руки тряслись, но Эдвину удалось раздолбить дерево вокруг металлического корпуса, просунуть пальцы и вынуть замок. Дверь распахнулась.
— Считай, что он уже мертв. Все просто.
— И сколько это… сколько возьмете за работу?
— Пятьдесят. Сейчас тридцать, остальное потом.
Все в «Сутенир Инк.» знали, что Леон Мид держит под рукой некоторое количество денег на тот случай, если вдруг придется бежать из страны. Знали, что мистер Мид годами снимает деньги с пенсионного фонда «Сутенира» и пополняет некоторыми суммами счета в зарубежных банках нескольких наобум взятых стран.
Эдвин де Вальв решил позаимствовать часть этих денег — тем более среди них были и его собственные пенсионные накопления. Он явился под конец дня — вахтер медитировал, охранники вкушали пастилу, — и, соврав что-то, поспешил к лифтам. Несмотря на внешнее спокойствие, сердце его бешено колотилось, пока он поднимался в лифте на якобы четырнадцатый этаж и шел по темным коридорам «Сутенира».
Кабинет Мида был заперт, но Эдвин оказался к этому готов — из рукава легко выскользнула фомка и легла в его ладонь. Вначале он решил взломать дверь, но быстро оставил свои попытки и принялся колотить по ручке, отчего по коридору эхом разносился громкий лязг. Пот заливал глаза, руки тряслись, но Эдвину удалось раздолбить дерево вокруг металлического корпуса, просунуть пальцы и вынуть замок. Дверь распахнулась.