— Мм-м... — Я кивнул.
— Удивительно... Не понимаю, что здесь скрывать? Да, конечно, я спрошу у подруги Сузи, сможет она узнать или нет.
— Прекрасно, — ответил я без особой надежды в голосе.
Джилли сказала, что хочет приехать ко мне в Роули Лодж и, хотя бы ненадолго, там остаться.
Я нежно на нее посмотрел и поцеловал в нос. При других обстоятельствах ее присутствие доставило бы мне огромное удовольствие.
— Нет, — сказал я, — только не сейчас.
— А когда?
— Летом.
Она понимающе посмотрела на меня и скорчила гримасу.
— Я знаю: когда ты сильно занят, тебя раздражает домашняя суета.
— Ты не суетлива. — Я улыбнулся и опять поцеловал ее. — К тому же я приезжаю в Хэмпстед.
— Раз в неделю. И то только потому, что это недалеко от больницы.
— Я заезжаю в больницу только потому, что это по пути к тебе...
Он сообщил, что, раз мне никак не удается найти хорошего тренера на его место, он прекрасно сделает это сам при помощи телефона.
Отец сказал, что составил заявочные списки на последующие две недели скачек и что Маргарет надлежит их отпечатать и разослать.
Он приказал снять Горохового Пудинга со скачек на приз Линкольна.
Отцу не понравилось, что я принес ему маленькие бутылки Боллингера 1964 года, тогда как он предпочитает 1961-й.
— Значит, тебе лучше, — сказал я, как только мне удалось вставить слово в его монолог.
— Что? Да, конечно. Ты слышал, что я тебе сказал? Горохового Пудинга надо снять со скачек на приз Линкольна.
— Почему?
Он бросил на меня раздраженный взгляд.
— С чего ты взял, что его можно подготовить за такой короткий срок?
— Этти хорошо разбирается в лошадях. Она говорит, что Гороховый Пудинг будет в форме.
— Я не позволю поставить Роули Лодж в смешное положение из-за того, что конюшни заявили на скачки неподготовленных скакунов.
— Если Гороховый Пудинг себя не проявит, люди все равно не усомнятся в том, что ты — хороший тренер.
— Дело не в этом, — сдержанно сказал он. Я открыл одну из маленьких бутылок и налил золотистую жидкость в его любимый бокал эпохи короля Якова, который специально захватил с собой. Шампанское не показалось бы ему таким вкусным, налей я его в стаканчик для вставных зубов. Он сделал глоток и явно пришел и выводу, что 1964 год вполне сносен, хоть и не высказал этого вслух.
— А дело в том, — поучительно, как полному дебилу, пояснил он, — что, если жеребец плохо выступит на скачках, это снизит его ценность как будущего производителя.
— Да, я знаю.
— Не говори глупостей, откуда тебе знать? Ты вообще ничего не знаешь.
Я уселся в кресло для посетителей, откинулся на спинку, положил ногу на ногу и начал говорить тоном рассудительным и авторитетным, которому научился в деловых промышленных кругах и которым у меня почему-то до сих пор не хватало ума разговаривать с собственным отцом.
— Роули Лодж, — сказал я, — ждут большие финансовые затруднения, и причина тому — погоня за престижем. Ты боишься выставить Горохового Пудинга на приз Линкольна, потому что являешься владельцем половинной доли, и если жеребец пробежит плохо, ты пострадаешь в той же степени, что и леди Вектор.
Он выплеснул шампанское на простыню и не заметил этого.
— Мне известно, — продолжал я, — что тренеры часто бывают владельцами или совладельцами тех лошадей, которых они тренируют. Однако в Роули Лодж ты стал совладельцем слишком многих лошадей. Я думаю, ты сделал это специально для того, чтобы другие конюшни не смогли перехватить рысаков, которых ты считал перспективными, и, наверное, ты часто говорил владельцам нечто вроде: «Если Архангел пойдет с аукциона за сорок тысяч и для вас это слишком дорого, я готов войти в полную долю и заплатить двадцать тысяч». В результате ты собрал в конюшнях лучших лошадей страны, и их потенциал как производителей просто огромен.
Он тупо смотрел на меня, забыв про шампанское в бокале.
— Все это прекрасно, — продолжал я, — но только до тех пор, пока лошади побеждают на скачках. И год за годом они тебя не подводили. Ты долгое время проводил умеренную политику и постепенно богател. Но в этом году ты слишком рассредоточил свои силы. Ты купил слишком много лошадей. Кроме того, владельцы половинных долей оплачивают, естественно, лишь половину стоимости тренинга, и твои расходы начали превышать поступления. Причем значительно. В результате: счет в банке тает, как снег, до открытия сезона осталось три недели, и цены на неудачно выступивших жеребцов как производителей резко упадут. Это тяжелое положение усугубляется тем, что ты сломал ногу, твой помощник находится в больнице и не приходит в сознание, а конюшни загнивают в руках твоего сына, который не умеет тренировать лошадей. Именно поэтому ты до дрожи в коленках боишься заявить Горохового Пудинга на приз Линкольна.
В ожидании ответа я замолчал. Ответа не последовало. Отец был в шоке.
— В общем, можешь не беспокоиться, — сказал я и понял, что наши отношения никогда уже не будут прежними. «Тридцать четыре года, — печально подумал я. — Только в тридцать четыре года мне удалось поговорить с отцом на равных». — Если хочешь, я продам твою долю еще до скачек.
Глаза отца постепенно ожили. Он моргнул, уставился на льющееся шампанское и выпрямил бокал.
— Как... как ты узнал? — В голосе отца звучало скорее негодование, чем удивление.
— Посмотрел бухгалтерские книги.
— Нет... кто тебе сказал?
— Никто. Просто последние шесть лет моя работа заключалась в чтении бухгалтерских книг и простом сложении сумм.
Он окончательно пришел в себя и сделал несколько осторожных глотков.
— По крайней мере, теперь ты понимаешь, почему мы должны пригласить опытного тренера, пока я не поправлюсь.
— В этом нет нужды, — неосмотрительно заявил я. — Вот уже три недели, как...
— Ты считаешь, что можешь научиться тренингу за три недели? — спросил отец с нескрываемым презрением.
— Если хочешь, да, — ответил я. — Могу. — И прежде чем он побагровел от возмущения, быстро добавил:
— Ведь я воспитывался в конюшнях, ты же помнишь... Я там вырос. И к своему удивлению, замечаю, что мне все дается так легко, как будто я был рожден, чтобы стать скаковым тренером.
Мои слова его не успокоили, скорее он почувствовал в них угрозу своему авторитету.
— Ты не останешься, когда я поправлюсь.
— Нет, что ты. — Я улыбнулся. — Ни в коем случае. — Он фыркнул. Некоторое время отец колебался, но так ничего мне и не ответил, просто перевел разговор на другую тему:
— Я не хочу продавать свою долю Горохового Пудинга.
— Тогда напиши список тех, кого ты можешь продать, — сказал я. — Для начала кличек десять.
— Вот интересно, а кто их купит? Новые владельцы, знаешь ли, не растут на деревьях. А половинную долю труднее продать... владельцы любят, когда их имена упоминаются в программе скачек и прессе.
— Я знаю многих бизнесменов, — ответил я, — которые рады будут приобрести скаковую лошадь и при этом остаться в тени. Назови мне десять лошадей, а я продам твои половинные доли.
Он ничего мне не ответил, но тут же принялся за работу. Я пробежал глазами по списку и решил не согласиться лишь в одном случае.
— Не продавай Ланкета, — сказал я. Отец вспыхнул.
— Я знаю, что делаю.
— Этот жеребец-трехлетка выиграет не один приз, — сказал я. — Из его карточки видно, что он никак не проявил себя в прошлом году, так что если продать его сейчас, не выручить даже того, что заплачено. Поверь мне, Ланкет выглядит совсем неплохо.
— Ерунда. Ты не знаешь, о чем говоришь.
— Хорошо... сколько ты хочешь за свою долю? Отец в задумчивости поджал губы.
— Четыре тысячи. С его родословной это недорого. Годовалым он стоил нам двенадцать тысяч.
— Лучше проставь цены против каждой лошади, — предложил я. — Если не возражаешь.
Он не возражал.
Я сложил список, положил его в карман, взял составленные им заявки и приготовился уходить. Отец протянул мне пустой бокал из-под шампанского.
— Выпей... мне слишком много.
Я взял бокал, наполнил его до краев и отпил глоток. Пузыри лопались на зубах. Отец внимательно наблюдал за мной. Его лицо все еще оставалось таким же суровым, однако он дважды кивнул головой. Не столь выразительный жест, как трубка мира, но все же своего рода признание.
— Мама подруги Сузи говорит, что случайно видела паспорт Алессандро.
— Который, — сухо ответил я, — совершенно случайно был надежно спрятан в спальне Алессандро.
— Давайте не будем смотреть дареному коню в зубы.
— Давайте не будем, — согласился я.
— Мама подруги Сузи говорит, что адрес в паспорте не итальянский, а швейцарский.
— Я надеюсь, что маму подруги Сузи не выгонят с работы.
— Сомневаюсь, — сказала Маргарет. — Ее слишком любит управляющий.
— Откуда вы знаете? Глаза Маргарет смеялись.
— Мне сказала об этом подруга Сузи.
Я позвонил импортеру фототоваров, которому когда-то оказал услугу, и спросил, нет ли у него связей в городе Бастаньола.
— Лично у меня нет. Но если надо, могу узнать.
— Мне необходимо выяснить все, что только возможно, об Энсо Ривера. Чем больше, тем лучше. Он записал имя и прочитал мне его по буквам.
— Посмотрим, что можно сделать, — пообещал он.
— Я пришлю вам астрономический счет за переговоры с Европой.
— Само собой разумеется.
— Слишком много людей умолкали при одном упоминании имени Энсо Ривера. Было очень трудно.
— Он что, мафиози? — спросил я.
— Нет. Мафия не смогла найти с ним общего языка. Они иногда сталкиваются лбами, но, насколько я понял, сейчас заключили нечто вроде перемирия. — Абонент умолк.
— Продолжайте, — попросил я.
— Видите ли... мне сказали... но я не могу быть твердо уверен... он — скупщик краденого. В основном скупает валюту, но не гнушается золотом, серебром и драгоценными камнями, вынутыми из переплавленных оправ. Я слышал... правда, из третьих уст, от одного высокопоставленного чиновника полиции... Ривера скупает краденое, продает или обменивает его, берет за это огромные комиссионные, а оставшиеся суммы кладет в швейцарские банки на различные счета, которые открывает на имена своих людей. Они могут забрать деньги в любое время... к тому же говорят, что у него связи по всему миру. А проделывает Ривера свои махинации под вполне легальной вывеской торговца часами. Полиции ни разу не удалось поймать его с поличным и привлечь к суду. Им просто не найти свидетелей, готовых давать показания.
— Вы просто волшебник, — сказал я.
— Еще одна деталь. — Он откашлялся. — У него есть сын, с которым никто не хочет связываться. Известны случаи, когда Ривера разорял людей, которые мешкали с выполнением прихотей его отпрыска. У Энсо один-единственный ребенок. Говорят, он бросил жену... впрочем, так поступают многие итальянцы...
— Значит, он итальянец?
— По рождению. Он живет в Швейцарии уже около пятнадцати лет. Послушайте, я не знаю, собираетесь ли вы иметь с ним какие-нибудь дела, но несколько моих добрых знакомых очень серьезно предупредили меня держаться подальше от этого человека. Они говорят, что он опасен. Они говорят, что, если ему не понравится какой-то человек, этот человек может заснуть и не проснуться. Либо... я, конечно, понимаю, что вы будете смеяться, но существует поверье... Если Ривера на тебя посмотрит, ты сломаешь ногу.
Я не засмеялся. Даже не улыбнулся.
— Передо мной лежат рентгеновские снимки, — сказал он. — Боюсь, они недоказательны. Похоже на самый обычный перелом. Очень много продольных трещин, но так часто бывает при переломах берцовых костей.
— Если задаться целью сломать себе ногу, — спросил я, — как проще всего это сделать?
— Вывернуть ее, — не мешкая ни секунды, ответил Дейнси. — При этом кость оказывается под повышенной нагрузкой. Кость в неестественном положении ломается от легкого удара. Спросите у любого футболиста или конькобежца.
— Да, на рентгене этого не увидишь.
— Боюсь, что так. Не могу подтвердить вашего предположения — не могу и опровергнуть. Жаль.
— Ничего не поделаешь.
— Но зато анализ крови... — сказал Дейнси. — Мне передали результаты, и тут вы попали в точку.
— Наркоз?
— Да. Одна из разновидностей промазина. Скорее всего — спария.
— Это ни о чем мне не говорит, — ответил я. — Каким образом можно дать его лошади?
— Инъекция, — тут же ответил Дейнси. — Самая простая внутримышечная инъекция — ничего сложного. Можно ткнуть иглой практически куда угодно. Лекарство часто используется в психиатрических клиниках при лечении маниакальных психозов, когда больные впадают в буйство. После укола маньяки спят как убитые в течение нескольких часов.
Разговор о промазине вызвал во мне смутные неприятные воспоминания.
— Скажите, а как быстро он действует? — спросил я.
— Если ввести внутривенно — практически в ту же секунду. Но внутримышечно... наверное, тоже недолго. У человека — минут десять-пятнадцать, у лошади — точно не знаю.
— А можно сделать укол через одежду?
— Ну, естественно. Я ведь уже говорил, что лекарство используется в психиатрии. Маньяк не будет спокойно сидеть и ждать, пока ему закатают рукав рубашки.
Глава 9
— Удивительно... Не понимаю, что здесь скрывать? Да, конечно, я спрошу у подруги Сузи, сможет она узнать или нет.
— Прекрасно, — ответил я без особой надежды в голосе.
Джилли сказала, что хочет приехать ко мне в Роули Лодж и, хотя бы ненадолго, там остаться.
Я нежно на нее посмотрел и поцеловал в нос. При других обстоятельствах ее присутствие доставило бы мне огромное удовольствие.
— Нет, — сказал я, — только не сейчас.
— А когда?
— Летом.
Она понимающе посмотрела на меня и скорчила гримасу.
— Я знаю: когда ты сильно занят, тебя раздражает домашняя суета.
— Ты не суетлива. — Я улыбнулся и опять поцеловал ее. — К тому же я приезжаю в Хэмпстед.
— Раз в неделю. И то только потому, что это недалеко от больницы.
— Я заезжаю в больницу только потому, что это по пути к тебе...
* * *
Невилл Ноллис Гриффон отказался мне помочь в развитии нового этапа отношений между отцом и сыном.Он сообщил, что, раз мне никак не удается найти хорошего тренера на его место, он прекрасно сделает это сам при помощи телефона.
Отец сказал, что составил заявочные списки на последующие две недели скачек и что Маргарет надлежит их отпечатать и разослать.
Он приказал снять Горохового Пудинга со скачек на приз Линкольна.
Отцу не понравилось, что я принес ему маленькие бутылки Боллингера 1964 года, тогда как он предпочитает 1961-й.
— Значит, тебе лучше, — сказал я, как только мне удалось вставить слово в его монолог.
— Что? Да, конечно. Ты слышал, что я тебе сказал? Горохового Пудинга надо снять со скачек на приз Линкольна.
— Почему?
Он бросил на меня раздраженный взгляд.
— С чего ты взял, что его можно подготовить за такой короткий срок?
— Этти хорошо разбирается в лошадях. Она говорит, что Гороховый Пудинг будет в форме.
— Я не позволю поставить Роули Лодж в смешное положение из-за того, что конюшни заявили на скачки неподготовленных скакунов.
— Если Гороховый Пудинг себя не проявит, люди все равно не усомнятся в том, что ты — хороший тренер.
— Дело не в этом, — сдержанно сказал он. Я открыл одну из маленьких бутылок и налил золотистую жидкость в его любимый бокал эпохи короля Якова, который специально захватил с собой. Шампанское не показалось бы ему таким вкусным, налей я его в стаканчик для вставных зубов. Он сделал глоток и явно пришел и выводу, что 1964 год вполне сносен, хоть и не высказал этого вслух.
— А дело в том, — поучительно, как полному дебилу, пояснил он, — что, если жеребец плохо выступит на скачках, это снизит его ценность как будущего производителя.
— Да, я знаю.
— Не говори глупостей, откуда тебе знать? Ты вообще ничего не знаешь.
Я уселся в кресло для посетителей, откинулся на спинку, положил ногу на ногу и начал говорить тоном рассудительным и авторитетным, которому научился в деловых промышленных кругах и которым у меня почему-то до сих пор не хватало ума разговаривать с собственным отцом.
— Роули Лодж, — сказал я, — ждут большие финансовые затруднения, и причина тому — погоня за престижем. Ты боишься выставить Горохового Пудинга на приз Линкольна, потому что являешься владельцем половинной доли, и если жеребец пробежит плохо, ты пострадаешь в той же степени, что и леди Вектор.
Он выплеснул шампанское на простыню и не заметил этого.
— Мне известно, — продолжал я, — что тренеры часто бывают владельцами или совладельцами тех лошадей, которых они тренируют. Однако в Роули Лодж ты стал совладельцем слишком многих лошадей. Я думаю, ты сделал это специально для того, чтобы другие конюшни не смогли перехватить рысаков, которых ты считал перспективными, и, наверное, ты часто говорил владельцам нечто вроде: «Если Архангел пойдет с аукциона за сорок тысяч и для вас это слишком дорого, я готов войти в полную долю и заплатить двадцать тысяч». В результате ты собрал в конюшнях лучших лошадей страны, и их потенциал как производителей просто огромен.
Он тупо смотрел на меня, забыв про шампанское в бокале.
— Все это прекрасно, — продолжал я, — но только до тех пор, пока лошади побеждают на скачках. И год за годом они тебя не подводили. Ты долгое время проводил умеренную политику и постепенно богател. Но в этом году ты слишком рассредоточил свои силы. Ты купил слишком много лошадей. Кроме того, владельцы половинных долей оплачивают, естественно, лишь половину стоимости тренинга, и твои расходы начали превышать поступления. Причем значительно. В результате: счет в банке тает, как снег, до открытия сезона осталось три недели, и цены на неудачно выступивших жеребцов как производителей резко упадут. Это тяжелое положение усугубляется тем, что ты сломал ногу, твой помощник находится в больнице и не приходит в сознание, а конюшни загнивают в руках твоего сына, который не умеет тренировать лошадей. Именно поэтому ты до дрожи в коленках боишься заявить Горохового Пудинга на приз Линкольна.
В ожидании ответа я замолчал. Ответа не последовало. Отец был в шоке.
— В общем, можешь не беспокоиться, — сказал я и понял, что наши отношения никогда уже не будут прежними. «Тридцать четыре года, — печально подумал я. — Только в тридцать четыре года мне удалось поговорить с отцом на равных». — Если хочешь, я продам твою долю еще до скачек.
Глаза отца постепенно ожили. Он моргнул, уставился на льющееся шампанское и выпрямил бокал.
— Как... как ты узнал? — В голосе отца звучало скорее негодование, чем удивление.
— Посмотрел бухгалтерские книги.
— Нет... кто тебе сказал?
— Никто. Просто последние шесть лет моя работа заключалась в чтении бухгалтерских книг и простом сложении сумм.
Он окончательно пришел в себя и сделал несколько осторожных глотков.
— По крайней мере, теперь ты понимаешь, почему мы должны пригласить опытного тренера, пока я не поправлюсь.
— В этом нет нужды, — неосмотрительно заявил я. — Вот уже три недели, как...
— Ты считаешь, что можешь научиться тренингу за три недели? — спросил отец с нескрываемым презрением.
— Если хочешь, да, — ответил я. — Могу. — И прежде чем он побагровел от возмущения, быстро добавил:
— Ведь я воспитывался в конюшнях, ты же помнишь... Я там вырос. И к своему удивлению, замечаю, что мне все дается так легко, как будто я был рожден, чтобы стать скаковым тренером.
Мои слова его не успокоили, скорее он почувствовал в них угрозу своему авторитету.
— Ты не останешься, когда я поправлюсь.
— Нет, что ты. — Я улыбнулся. — Ни в коем случае. — Он фыркнул. Некоторое время отец колебался, но так ничего мне и не ответил, просто перевел разговор на другую тему:
— Я не хочу продавать свою долю Горохового Пудинга.
— Тогда напиши список тех, кого ты можешь продать, — сказал я. — Для начала кличек десять.
— Вот интересно, а кто их купит? Новые владельцы, знаешь ли, не растут на деревьях. А половинную долю труднее продать... владельцы любят, когда их имена упоминаются в программе скачек и прессе.
— Я знаю многих бизнесменов, — ответил я, — которые рады будут приобрести скаковую лошадь и при этом остаться в тени. Назови мне десять лошадей, а я продам твои половинные доли.
Он ничего мне не ответил, но тут же принялся за работу. Я пробежал глазами по списку и решил не согласиться лишь в одном случае.
— Не продавай Ланкета, — сказал я. Отец вспыхнул.
— Я знаю, что делаю.
— Этот жеребец-трехлетка выиграет не один приз, — сказал я. — Из его карточки видно, что он никак не проявил себя в прошлом году, так что если продать его сейчас, не выручить даже того, что заплачено. Поверь мне, Ланкет выглядит совсем неплохо.
— Ерунда. Ты не знаешь, о чем говоришь.
— Хорошо... сколько ты хочешь за свою долю? Отец в задумчивости поджал губы.
— Четыре тысячи. С его родословной это недорого. Годовалым он стоил нам двенадцать тысяч.
— Лучше проставь цены против каждой лошади, — предложил я. — Если не возражаешь.
Он не возражал.
Я сложил список, положил его в карман, взял составленные им заявки и приготовился уходить. Отец протянул мне пустой бокал из-под шампанского.
— Выпей... мне слишком много.
Я взял бокал, наполнил его до краев и отпил глоток. Пузыри лопались на зубах. Отец внимательно наблюдал за мной. Его лицо все еще оставалось таким же суровым, однако он дважды кивнул головой. Не столь выразительный жест, как трубка мира, но все же своего рода признание.
* * *
В понедельник утром, не отрывая взгляда от пишущей машинки, Маргарет сказала:— Мама подруги Сузи говорит, что случайно видела паспорт Алессандро.
— Который, — сухо ответил я, — совершенно случайно был надежно спрятан в спальне Алессандро.
— Давайте не будем смотреть дареному коню в зубы.
— Давайте не будем, — согласился я.
— Мама подруги Сузи говорит, что адрес в паспорте не итальянский, а швейцарский.
— Я надеюсь, что маму подруги Сузи не выгонят с работы.
— Сомневаюсь, — сказала Маргарет. — Ее слишком любит управляющий.
— Откуда вы знаете? Глаза Маргарет смеялись.
— Мне сказала об этом подруга Сузи.
Я позвонил импортеру фототоваров, которому когда-то оказал услугу, и спросил, нет ли у него связей в городе Бастаньола.
— Лично у меня нет. Но если надо, могу узнать.
— Мне необходимо выяснить все, что только возможно, об Энсо Ривера. Чем больше, тем лучше. Он записал имя и прочитал мне его по буквам.
— Посмотрим, что можно сделать, — пообещал он.
* * *
Ответный телефонный звонок раздался через два дня. Голос абонента звучал довольно подавленно:— Я пришлю вам астрономический счет за переговоры с Европой.
— Само собой разумеется.
— Слишком много людей умолкали при одном упоминании имени Энсо Ривера. Было очень трудно.
— Он что, мафиози? — спросил я.
— Нет. Мафия не смогла найти с ним общего языка. Они иногда сталкиваются лбами, но, насколько я понял, сейчас заключили нечто вроде перемирия. — Абонент умолк.
— Продолжайте, — попросил я.
— Видите ли... мне сказали... но я не могу быть твердо уверен... он — скупщик краденого. В основном скупает валюту, но не гнушается золотом, серебром и драгоценными камнями, вынутыми из переплавленных оправ. Я слышал... правда, из третьих уст, от одного высокопоставленного чиновника полиции... Ривера скупает краденое, продает или обменивает его, берет за это огромные комиссионные, а оставшиеся суммы кладет в швейцарские банки на различные счета, которые открывает на имена своих людей. Они могут забрать деньги в любое время... к тому же говорят, что у него связи по всему миру. А проделывает Ривера свои махинации под вполне легальной вывеской торговца часами. Полиции ни разу не удалось поймать его с поличным и привлечь к суду. Им просто не найти свидетелей, готовых давать показания.
— Вы просто волшебник, — сказал я.
— Еще одна деталь. — Он откашлялся. — У него есть сын, с которым никто не хочет связываться. Известны случаи, когда Ривера разорял людей, которые мешкали с выполнением прихотей его отпрыска. У Энсо один-единственный ребенок. Говорят, он бросил жену... впрочем, так поступают многие итальянцы...
— Значит, он итальянец?
— По рождению. Он живет в Швейцарии уже около пятнадцати лет. Послушайте, я не знаю, собираетесь ли вы иметь с ним какие-нибудь дела, но несколько моих добрых знакомых очень серьезно предупредили меня держаться подальше от этого человека. Они говорят, что он опасен. Они говорят, что, если ему не понравится какой-то человек, этот человек может заснуть и не проснуться. Либо... я, конечно, понимаю, что вы будете смеяться, но существует поверье... Если Ривера на тебя посмотрит, ты сломаешь ногу.
Я не засмеялся. Даже не улыбнулся.
* * *
Не успел я повесить трубку, телефон опять зазвонил. Это был Дейнси.— Передо мной лежат рентгеновские снимки, — сказал он. — Боюсь, они недоказательны. Похоже на самый обычный перелом. Очень много продольных трещин, но так часто бывает при переломах берцовых костей.
— Если задаться целью сломать себе ногу, — спросил я, — как проще всего это сделать?
— Вывернуть ее, — не мешкая ни секунды, ответил Дейнси. — При этом кость оказывается под повышенной нагрузкой. Кость в неестественном положении ломается от легкого удара. Спросите у любого футболиста или конькобежца.
— Да, на рентгене этого не увидишь.
— Боюсь, что так. Не могу подтвердить вашего предположения — не могу и опровергнуть. Жаль.
— Ничего не поделаешь.
— Но зато анализ крови... — сказал Дейнси. — Мне передали результаты, и тут вы попали в точку.
— Наркоз?
— Да. Одна из разновидностей промазина. Скорее всего — спария.
— Это ни о чем мне не говорит, — ответил я. — Каким образом можно дать его лошади?
— Инъекция, — тут же ответил Дейнси. — Самая простая внутримышечная инъекция — ничего сложного. Можно ткнуть иглой практически куда угодно. Лекарство часто используется в психиатрических клиниках при лечении маниакальных психозов, когда больные впадают в буйство. После укола маньяки спят как убитые в течение нескольких часов.
Разговор о промазине вызвал во мне смутные неприятные воспоминания.
— Скажите, а как быстро он действует? — спросил я.
— Если ввести внутривенно — практически в ту же секунду. Но внутримышечно... наверное, тоже недолго. У человека — минут десять-пятнадцать, у лошади — точно не знаю.
— А можно сделать укол через одежду?
— Ну, естественно. Я ведь уже говорил, что лекарство используется в психиатрии. Маньяк не будет спокойно сидеть и ждать, пока ему закатают рукав рубашки.
Глава 9
В течение примерно трех недель в Роули Лодж сохранялся относительный порядок.
Я здорово подправил заявочные списки отца, отослал их и продал шесть половинных совладельческих долей отцовских лошадей различным своим знакомым, придержал только за Ланкета.
Маргарп перешла на зеленую тушь для ресниц, а подруга Сузи доложила, что Алессандро не носит пиджак мы и что он заказал телефонный разговор со Швейцарией. И еще: за все услуги оплатит шофер, потому что у Алессандро нет своих денег.
С приближением сезона скачек Этти начала заметно нервничать; на лбу ее часто появлялись глубокие морщины. Слишком многие решения я оставил на ее личное усмотрение, и от этого она чувствовала себя крайне неуверенно. Этти уже не скрывала, что с нетерпением ждет того дня, когда вернется мой отец.
Лошади постепенно набирали форму. Никаких неприятностей в конюшнях больше не произошло, если не считать небольшого шума в сердце, обнаруженного у кобылы-трехлетки; и насколько я мог судить, наблюдая за тренировками в остальных сорока пяти конюшнях, Роули Лодж был подготовлен не хуже других.
Алессандро появлялся каждый день и молчаливо выполнял распоряжения Этти, хотя всем своим видом выражал протест по поводу такого положения вещей. Он больше не сказал ни слова о своем нежелании подчиняться женщине и, видимо, понял, что Этти действительно готовит будущих победителей на скачках. Она тоже перестала жаловаться на его поведение и начала судить об Алессандро куда более объективно: не вызывало сомнений, что за месяц упорных тренировок он превзошел остальных наших учеников.
К тому же Алессандро заметно похудел и выглядел теперь просто плохо. Несмотря на то что у него была узкая кость, его намерение весить шесть стонов семь фунтов было просто безумием при росте пять футов четыре дюйма[3].
Фанатизм Алессандро был фактором непредвиденным. Если прежде я втайне надеялся, что создание крайне тяжелых условий (на какие я мог осмелиться) заставит его отказаться от глупого каприза и оставить нас в покое, то я глубоко ошибался. Это не было глупым капризом. Желание стать жокеем слишком ясно проявлялось в поглощающем его честолюбии, настолько сильном, что он голодал, подчинялся женщине и проявлял чудеса самоконтроля, — видимо, первый раз в своей жизни.
Наперекор мнению Этти, однажды утром я посадил Алессандро на Архангела.
— Рано, — запротестовала она, узнав о моем намерении.
— В конюшнях нет другого ученика, который отнесся бы к лошади с большей ответственностью, — сказал я.
— Но у него совсем нет опыта.
— Вы не правы. Архангел просто дороже стоит, но ездить на нем верхом ничуть не труднее, чем на остальных.
Когда Алессандро услышал эту новость, на лице его не появилось радостного выражения. Весь его вид говорил: «Наконец-то!» — но на губах промелькнула презрительная улыбка.
Мы отправились на поле Уотерхолла, подальше от посторонних глаз, и там Архангел проскакал кентером шесть фарлонгов и выглядел после этого так, как будто только что вышел из своего денника.
— Алессандро прекрасно держит равновесие, — сказал я. — Ни разу не ошибся.
— Да, — ворчливо согласилась Этти. — Жаль, что он такой несносный.
На сей раз на лице Алессандро отразилось: «Я же вам говорил!» — но это выражение быстро исчезло, когда я велел ему пересесть завтра на Ланкета.
— Почему? — в бешенстве выкрикнул он. — Я очень хорошо скакал на Архангеле.
— Неплохо, — согласился я. — И через день-другой я снова разрешу вам его проездить. Но в среду мы решили провести испытания, и я хочу, чтобы вы привыкли к Ланкету. После испытаний скажете мне свое мнение о лошади и ее возможностях. И именно продуманное мнение, а не дурацкие ернические комментарии. Для жокея почти так же важно уметь анализировать, на что способна лошадь, как и вести скачки. Успех тренера во многом зависит от того, что скажет ему жокей. Поэтому вы расскажете мне о Ланкете, а я вас выслушаю.
Алессандро посмотрел на меня долгим пытливым взглядом, в котором не было обычного высокомерия.
— Хорошо, — сказал он. — Сделаю.
Мы провели испытания в среду на специально отведенном поле за Известковыми Холмами, недалеко от Ньюмаркета. Я приурочил время испытаний к началу чемпионата по скачкам с препятствиями в Челтенхэме, и Этти была ужасно раздосадована, что ей не придется посмотреть их по телевизору. Но моя стратегия была верна. Мы добились практически невозможного: провели испытания, точное подобие скачек, которых не видел ни один журналист или «жучок».
Мы взяли с собой четырех лошадей: Горохового Пудинга, Ланкета, Архангела и одного из многократных победителей прошлого года жеребца-четырехлетку Быстрого, излюбленной дистанцией которого была одна миля. Томми Хойлэйк приехал из своего дома в Беркшире, чтобы испытать Горохового Пудинга, Энди мы посадили на Архангела, а одного из наших лучших учеников на Быстрого.
— Не переусердствуйте, — сказал я перед стартом. — Если почувствуете, что лошадь устала, не гоните.
Четыре кивка. Четыре нетерпеливо переступающих с ноги на ногу жеребца, лощеных, рвущихся в бой.
Мы с Этти отъехали на сотню ярдов, заняли удобную позицию для наблюдения, и Этти взмахнула над головой белым платком. Стартовав, лошади, набирая скорость, помчались в нашем направлении; всадники пригнулись к холкам, опустили головы, держа поводья накоротке, прижав ноги к плечам.
Лошади проскакали мимо нас, не замедляя бега, и остановились немного в отдалении. Архангел и Гороховый Пудинг бежали голова к голове, Ланкет пропустил старт, отстав на десять корпусов, нагнал восемь и вновь потерял два, но продолжал двигаться очень легко. Быстрый в самом начале опередил Ланкета, потом отстал и поравнялся с ним на финише.
Глубоко обеспокоенная Этти повернулась ко мне.
— Горохового Пудинга нельзя выставлять на приз Линкольна, раз Ланкет финишировал почти одновременно с ним. По правде говоря, бег Ланкета доказывает, что Архангел и Быстрый подготовлены значительно хуже, чем я думала.
— Успокойтесь, Этти, — сказал я. — Не волнуйтесь. Расслабьтесь. Попробуйте посмотреть на испытания с другой стороны.
Она нахмурилась.
— Я вас не понимаю. Мистер Гриффон будет очень расстроен, когда узнает...
— Этти, — перебил я, — видели вы своими собственными глазами или нет, что Гороховый Пудинг скачет быстро и легко?
— Да, наверное, — ответила она с сомнением в голосе.
— Тогда вполне возможно, что это Ланкет оказался лучше, чем вы думали, а не наоборот.
Она посмотрела на меня с тревогой и нерешительностью.
— Но Алекс только ученик, а Ланкет был полностью непригоден в прошлом году.
— Что значит непригоден?
— Э-э-э... неуклюж. Никакой резвости.
— Я бы не назвал его сегодня неуклюжим, — заметил я.
— Да, — медленно призналась она. — Вы правы. Наездники подошли к нам, держа лошадей в поводу, и мы с Этти тоже спешились, чтобы внимательно их выслушать. Томми Хойлэйк, с фигурой двенадцатилетнего мальчика и лицом мужчины сорока трех лет, сказал со своим приятным беркширским произношением, что он был доволен Гороховым Пудингом, пока не увидел рядом Ланкета. Томми довольно много выступал на Ланкете в прошлом году и был о нем невысокого мнения.
Энди сказал, что Архангел в изумительной форме, в особенности если учесть, что до скачек на приз в две тысячи гиней осталось еще шесть недель, а Фадди высоким интеллигентным голосом сообщил, что, по его мнению. Быстрый в прошлом году не уступал Гороховому Пудингу и сейчас, если бы захотел, тоже мог обогнать его. Томми и Энди покачали головами. Если бы они захотели, то проскакали бы дистанцию значительно быстрее.
— Алессандро? — спросил я. Он заколебался.
— Я... замешкался на старте, потому что не думал... не предполагал, что они начнут так резво. Но я... уговорил Ланкета сделать бросок и мог финишировать вплотную к Архангелу... только мне показалось, что он устал, а вы сказали... — Он умолк в полной растерянности, не находя нужных слов.
— Хорошо, — сказал я. — Вы поступили правильно. — Я не ожидал от Алессандро такой откровенности. Впервые за время своего пребывания в конюшнях он высказал объективное суждение о своей езде, но моя похвала, произнесенная слегка покровительственным тоном, мгновенно вызвала на его лице презрительную усмешку. Этти посмотрела на него, не скрывая неприязни, но Алессандро всем своим видом показал, что ему на это наплевать.
— Вряд ли мне стоит напоминать вам, — сказал я, стараясь не обращать внимания на эту бурю страстей, — что о результате сегодняшних испытаний никто не должен знать. Томми, можете рассчитывать на Горохового Пудинга и Архангела на призы Линкольна и в две тысячи гиней соответственно, и, если вы вернетесь со мной в контору, мы обсудим ваше возможное участие в других скачках.
Презрительная улыбка Алессандро превратилась в раздраженную, и он бросил на Томми взгляд, достойный Ривера: таким взглядом можно было убить. На мое мнение о том, что за последние дни Алессандро стал хоть немного более покладистым, сейчас можно было положиться так же, как на надежность зыбучих песков. Я сразу вспомнил недвусмысленный намек Энсо и пистолет, нацеленный в мою грудь: если человек нежелателен, то нет ничего проще чем убить его. Я подверг жизнь Томми Хойлэйка опасности, а значит, обязан был защитить его.
Я отослал всех и велел Алессандро задержаться на минуту. Когда Этти с наездниками отъехали достаточно далеко и не могли нас услышать, я обратился к нему:
— Вам придется смириться, что Томми Хойлэйк будет выступать на скачках первым номером.
Он одарил меня целым набором своих взглядов, не предвещавших ничего хорошего. Я почти физически ощущал ненависть, которая выплескивалась из Алессандро горячими волнами в холодный мартовский воздух.
— Если только Томми Хойлэйк сломает ногу, — сказал я, — я сломаю вашу.
Это его потрясло, хотя он изо всех сил старался казаться бесстрастным.
— К тому же выводить Томми Хойлэйка из строя совершенно бессмысленно, потому что тогда я возьму другого жокея. Не вас. Ясно? Алессандро не ответил.
— Если вы хотите стать ведущим жокеем, добивайтесь результатов самостоятельно. Для этого нельзя прибегать к посторонней помощи. Для этого нельзя ждать, пока ваш отец уничтожит тех, кто стоит на вашем пути. Если вы талантливей других, вам не страшны соперники, а если нет, уничтожение соперников не поможет вам стать лучше, чем вы есть на самом деле.
В ответ я не услышал ни звука. От него исходила только ярость.
— Если с Томми Хойлэйком случится хоть какая-нибудь беда, — серьезно сказал я, — вам никогда не удастся принять участия в скачках. Я об этом позабочусь, невзирая ни на какие последствия.
Алессандро перестал на меня смотреть и обвел взглядом открытое ветрам поле.
— Я привык... — надменно начал он и осекся.
— Я знаю, к чему вы привыкли, — ответил я. — Что все ваши желания исполняются, чего бы это ни стоило. Ваши желания приносят людям страдания, боль и страх. Что ж... лучше вам пожелать того, за что можно заплатить наличными. Ничья смерть и ничье банкротство не купят вам способностей.
— Я хотел лишь участвовать в дерби на Архангеле.
— Только и всего? Обычный каприз?
— Началось с этого, — еле слышно проговорил он и, не оборачиваясь, зашагал по направлению к Ньюмаркету.
Я здорово подправил заявочные списки отца, отослал их и продал шесть половинных совладельческих долей отцовских лошадей различным своим знакомым, придержал только за Ланкета.
Маргарп перешла на зеленую тушь для ресниц, а подруга Сузи доложила, что Алессандро не носит пиджак мы и что он заказал телефонный разговор со Швейцарией. И еще: за все услуги оплатит шофер, потому что у Алессандро нет своих денег.
С приближением сезона скачек Этти начала заметно нервничать; на лбу ее часто появлялись глубокие морщины. Слишком многие решения я оставил на ее личное усмотрение, и от этого она чувствовала себя крайне неуверенно. Этти уже не скрывала, что с нетерпением ждет того дня, когда вернется мой отец.
Лошади постепенно набирали форму. Никаких неприятностей в конюшнях больше не произошло, если не считать небольшого шума в сердце, обнаруженного у кобылы-трехлетки; и насколько я мог судить, наблюдая за тренировками в остальных сорока пяти конюшнях, Роули Лодж был подготовлен не хуже других.
Алессандро появлялся каждый день и молчаливо выполнял распоряжения Этти, хотя всем своим видом выражал протест по поводу такого положения вещей. Он больше не сказал ни слова о своем нежелании подчиняться женщине и, видимо, понял, что Этти действительно готовит будущих победителей на скачках. Она тоже перестала жаловаться на его поведение и начала судить об Алессандро куда более объективно: не вызывало сомнений, что за месяц упорных тренировок он превзошел остальных наших учеников.
К тому же Алессандро заметно похудел и выглядел теперь просто плохо. Несмотря на то что у него была узкая кость, его намерение весить шесть стонов семь фунтов было просто безумием при росте пять футов четыре дюйма[3].
Фанатизм Алессандро был фактором непредвиденным. Если прежде я втайне надеялся, что создание крайне тяжелых условий (на какие я мог осмелиться) заставит его отказаться от глупого каприза и оставить нас в покое, то я глубоко ошибался. Это не было глупым капризом. Желание стать жокеем слишком ясно проявлялось в поглощающем его честолюбии, настолько сильном, что он голодал, подчинялся женщине и проявлял чудеса самоконтроля, — видимо, первый раз в своей жизни.
Наперекор мнению Этти, однажды утром я посадил Алессандро на Архангела.
— Рано, — запротестовала она, узнав о моем намерении.
— В конюшнях нет другого ученика, который отнесся бы к лошади с большей ответственностью, — сказал я.
— Но у него совсем нет опыта.
— Вы не правы. Архангел просто дороже стоит, но ездить на нем верхом ничуть не труднее, чем на остальных.
Когда Алессандро услышал эту новость, на лице его не появилось радостного выражения. Весь его вид говорил: «Наконец-то!» — но на губах промелькнула презрительная улыбка.
Мы отправились на поле Уотерхолла, подальше от посторонних глаз, и там Архангел проскакал кентером шесть фарлонгов и выглядел после этого так, как будто только что вышел из своего денника.
— Алессандро прекрасно держит равновесие, — сказал я. — Ни разу не ошибся.
— Да, — ворчливо согласилась Этти. — Жаль, что он такой несносный.
На сей раз на лице Алессандро отразилось: «Я же вам говорил!» — но это выражение быстро исчезло, когда я велел ему пересесть завтра на Ланкета.
— Почему? — в бешенстве выкрикнул он. — Я очень хорошо скакал на Архангеле.
— Неплохо, — согласился я. — И через день-другой я снова разрешу вам его проездить. Но в среду мы решили провести испытания, и я хочу, чтобы вы привыкли к Ланкету. После испытаний скажете мне свое мнение о лошади и ее возможностях. И именно продуманное мнение, а не дурацкие ернические комментарии. Для жокея почти так же важно уметь анализировать, на что способна лошадь, как и вести скачки. Успех тренера во многом зависит от того, что скажет ему жокей. Поэтому вы расскажете мне о Ланкете, а я вас выслушаю.
Алессандро посмотрел на меня долгим пытливым взглядом, в котором не было обычного высокомерия.
— Хорошо, — сказал он. — Сделаю.
Мы провели испытания в среду на специально отведенном поле за Известковыми Холмами, недалеко от Ньюмаркета. Я приурочил время испытаний к началу чемпионата по скачкам с препятствиями в Челтенхэме, и Этти была ужасно раздосадована, что ей не придется посмотреть их по телевизору. Но моя стратегия была верна. Мы добились практически невозможного: провели испытания, точное подобие скачек, которых не видел ни один журналист или «жучок».
Мы взяли с собой четырех лошадей: Горохового Пудинга, Ланкета, Архангела и одного из многократных победителей прошлого года жеребца-четырехлетку Быстрого, излюбленной дистанцией которого была одна миля. Томми Хойлэйк приехал из своего дома в Беркшире, чтобы испытать Горохового Пудинга, Энди мы посадили на Архангела, а одного из наших лучших учеников на Быстрого.
— Не переусердствуйте, — сказал я перед стартом. — Если почувствуете, что лошадь устала, не гоните.
Четыре кивка. Четыре нетерпеливо переступающих с ноги на ногу жеребца, лощеных, рвущихся в бой.
Мы с Этти отъехали на сотню ярдов, заняли удобную позицию для наблюдения, и Этти взмахнула над головой белым платком. Стартовав, лошади, набирая скорость, помчались в нашем направлении; всадники пригнулись к холкам, опустили головы, держа поводья накоротке, прижав ноги к плечам.
Лошади проскакали мимо нас, не замедляя бега, и остановились немного в отдалении. Архангел и Гороховый Пудинг бежали голова к голове, Ланкет пропустил старт, отстав на десять корпусов, нагнал восемь и вновь потерял два, но продолжал двигаться очень легко. Быстрый в самом начале опередил Ланкета, потом отстал и поравнялся с ним на финише.
Глубоко обеспокоенная Этти повернулась ко мне.
— Горохового Пудинга нельзя выставлять на приз Линкольна, раз Ланкет финишировал почти одновременно с ним. По правде говоря, бег Ланкета доказывает, что Архангел и Быстрый подготовлены значительно хуже, чем я думала.
— Успокойтесь, Этти, — сказал я. — Не волнуйтесь. Расслабьтесь. Попробуйте посмотреть на испытания с другой стороны.
Она нахмурилась.
— Я вас не понимаю. Мистер Гриффон будет очень расстроен, когда узнает...
— Этти, — перебил я, — видели вы своими собственными глазами или нет, что Гороховый Пудинг скачет быстро и легко?
— Да, наверное, — ответила она с сомнением в голосе.
— Тогда вполне возможно, что это Ланкет оказался лучше, чем вы думали, а не наоборот.
Она посмотрела на меня с тревогой и нерешительностью.
— Но Алекс только ученик, а Ланкет был полностью непригоден в прошлом году.
— Что значит непригоден?
— Э-э-э... неуклюж. Никакой резвости.
— Я бы не назвал его сегодня неуклюжим, — заметил я.
— Да, — медленно призналась она. — Вы правы. Наездники подошли к нам, держа лошадей в поводу, и мы с Этти тоже спешились, чтобы внимательно их выслушать. Томми Хойлэйк, с фигурой двенадцатилетнего мальчика и лицом мужчины сорока трех лет, сказал со своим приятным беркширским произношением, что он был доволен Гороховым Пудингом, пока не увидел рядом Ланкета. Томми довольно много выступал на Ланкете в прошлом году и был о нем невысокого мнения.
Энди сказал, что Архангел в изумительной форме, в особенности если учесть, что до скачек на приз в две тысячи гиней осталось еще шесть недель, а Фадди высоким интеллигентным голосом сообщил, что, по его мнению. Быстрый в прошлом году не уступал Гороховому Пудингу и сейчас, если бы захотел, тоже мог обогнать его. Томми и Энди покачали головами. Если бы они захотели, то проскакали бы дистанцию значительно быстрее.
— Алессандро? — спросил я. Он заколебался.
— Я... замешкался на старте, потому что не думал... не предполагал, что они начнут так резво. Но я... уговорил Ланкета сделать бросок и мог финишировать вплотную к Архангелу... только мне показалось, что он устал, а вы сказали... — Он умолк в полной растерянности, не находя нужных слов.
— Хорошо, — сказал я. — Вы поступили правильно. — Я не ожидал от Алессандро такой откровенности. Впервые за время своего пребывания в конюшнях он высказал объективное суждение о своей езде, но моя похвала, произнесенная слегка покровительственным тоном, мгновенно вызвала на его лице презрительную усмешку. Этти посмотрела на него, не скрывая неприязни, но Алессандро всем своим видом показал, что ему на это наплевать.
— Вряд ли мне стоит напоминать вам, — сказал я, стараясь не обращать внимания на эту бурю страстей, — что о результате сегодняшних испытаний никто не должен знать. Томми, можете рассчитывать на Горохового Пудинга и Архангела на призы Линкольна и в две тысячи гиней соответственно, и, если вы вернетесь со мной в контору, мы обсудим ваше возможное участие в других скачках.
Презрительная улыбка Алессандро превратилась в раздраженную, и он бросил на Томми взгляд, достойный Ривера: таким взглядом можно было убить. На мое мнение о том, что за последние дни Алессандро стал хоть немного более покладистым, сейчас можно было положиться так же, как на надежность зыбучих песков. Я сразу вспомнил недвусмысленный намек Энсо и пистолет, нацеленный в мою грудь: если человек нежелателен, то нет ничего проще чем убить его. Я подверг жизнь Томми Хойлэйка опасности, а значит, обязан был защитить его.
Я отослал всех и велел Алессандро задержаться на минуту. Когда Этти с наездниками отъехали достаточно далеко и не могли нас услышать, я обратился к нему:
— Вам придется смириться, что Томми Хойлэйк будет выступать на скачках первым номером.
Он одарил меня целым набором своих взглядов, не предвещавших ничего хорошего. Я почти физически ощущал ненависть, которая выплескивалась из Алессандро горячими волнами в холодный мартовский воздух.
— Если только Томми Хойлэйк сломает ногу, — сказал я, — я сломаю вашу.
Это его потрясло, хотя он изо всех сил старался казаться бесстрастным.
— К тому же выводить Томми Хойлэйка из строя совершенно бессмысленно, потому что тогда я возьму другого жокея. Не вас. Ясно? Алессандро не ответил.
— Если вы хотите стать ведущим жокеем, добивайтесь результатов самостоятельно. Для этого нельзя прибегать к посторонней помощи. Для этого нельзя ждать, пока ваш отец уничтожит тех, кто стоит на вашем пути. Если вы талантливей других, вам не страшны соперники, а если нет, уничтожение соперников не поможет вам стать лучше, чем вы есть на самом деле.
В ответ я не услышал ни звука. От него исходила только ярость.
— Если с Томми Хойлэйком случится хоть какая-нибудь беда, — серьезно сказал я, — вам никогда не удастся принять участия в скачках. Я об этом позабочусь, невзирая ни на какие последствия.
Алессандро перестал на меня смотреть и обвел взглядом открытое ветрам поле.
— Я привык... — надменно начал он и осекся.
— Я знаю, к чему вы привыкли, — ответил я. — Что все ваши желания исполняются, чего бы это ни стоило. Ваши желания приносят людям страдания, боль и страх. Что ж... лучше вам пожелать того, за что можно заплатить наличными. Ничья смерть и ничье банкротство не купят вам способностей.
— Я хотел лишь участвовать в дерби на Архангеле.
— Только и всего? Обычный каприз?
— Началось с этого, — еле слышно проговорил он и, не оборачиваясь, зашагал по направлению к Ньюмаркету.