— Значит, вы одобряете месть? — спросил я.
— Конечно.
— Она не вернет вам жокейских прав, — напомнил я, — и к тому же я сильно сомневаюсь, что он действительно сможет что-то сделать, потому что, когда все откроется, полиция окажет нам неограниченное содействие, а пресса поднимет шум на всю страну.
— Вы бы вообще ничем не рисковали, — упрямо возразил Алессандро, — если бы согласились выставить меня на Гороховом Пудинге и Архангеле.
— Вы слишком неопытны. И будь у вас хоть капля здравого смысла, вы сами пришли бы к такому выводу. — Алессандро надменно на меня посмотрел и тут же потупил глаза, впервые за все время, что я его знал. — Поэтому, — продолжал я, — приходится идти на определенный риск, не поддаваясь на шантаж. В некоторых случаях нельзя поступать иначе. Надо только найти способ, при котором если и погибнешь, то не напрасно.
Наступила очередная долгая пауза, во время которой мы проехали Грэнхэм и Ньюарк. Пошел дождь. Я включил «дворники», и они застучали по стеклу, подобно метрономам.
— Мне кажется, — угрюмо сказал Алессандро, — что вы с моим отцом затеяли игру, в которой мне отведена роль пешки, переставляемой обоими противниками.
Я улыбнулся, удивленный его умением тонко чувствовать и тем, что он не побоялся высказать свои мысли вслух.
— Вы правы, — согласился я. — Так произошло с самого начала.
— Мне это не нравится.
— Но вы сами виноваты. Выбросьте из головы мысль стать жокеем, и все уладится.
— Но я хочу быть жокеем, — сказал Алессандро, давая понять, что разговор окончен. Может, он был прав.
Мы молча проехали по мокрому шоссе еще десять миль, прежде чем он нарушил молчание:
— Вы пытались избавиться от меня.
— Да.
— Вы все еще хотите, чтобы я ушел?
— А вы уйдете? — спросил я с надеждой в голосе.
— Нет, — сказал он. Я поморщился. — Нет, — повторил он, — потому что вы с моим отцом сделали все возможное, чтобы я не смог пойти учеником в другие конюшни и начать все сначала. — Алессандро надолго замолчал, потом добавил:
— Да к тому же я не хочу уходить. Я предпочитаю остаться в Роули Лодж.
— И быть чемпионом, — пробормотал я.
— Я говорил об этом только Маргарет... — резко ответил он и осекся. — Значит, это она сказала вам о Холсте, — с горечью произнес он. — И поэтому вы подловили Карло.
Чтобы отдать должное Маргарет, я ответил:
— Она бы ничего не сказала, если бы я не спросил, о чем вы беседовали.
— Вы мне не верите, — с обидой в голосе заметил Алессандро.
— По правде говоря, нет, — иронически ответил я.
— Я не полный дурак.
Дождь еще сильнее стал заливать лобовое стекло. Мы остановились на красный свет в Боутри и подождали, пока воспитатель проведет по пешеходному переходу учеников школы.
— В письме вы упомянули, что поможете стать мне хорошим жокеем... это правда?
— Да, — сказал я. — На тренировках вы ездите очень хорошо. Честно говоря, даже лучше, чем я думал.
— Я ведь говорил вам... — начал он, вздернув нос кверху.
— Что вы — гений, — закончил я, кивнув головой. — Слышал.
— Не смейте надо мной смеяться! — Глаза Алессандро зажглись яростью.
— Вам осталось только выиграть несколько скачек, доказать, что вы добились единения с лошадью, показать понимание тактики скачек и перестать полагаться на вашего отца.
Алессандро не выглядел умиротворенным.
— Полагаться на отца естественно, — упрямо заявил он.
— Я убежал от своего отца, когда мне было шестнадцать.
— Очевидно, он не выполнял всех ваших желаний, как мой.
— Совершенно верно, — согласился я. — Я желал быть свободным.
«Свобода, — подумал я. — Пожалуй, это единственное, чего Энсо никогда не даст своему сыну: люди, одержимые навязчивой идеей, как правило, ярые собственники. О какой свободе можно говорить, когда у Алессандро нет своих денег, он не умеет водить машину и никуда не ходит без Карло, который докладывает о каждом его шаге. А с другой стороны, Алессандро привык к рабству, и оно кажется ему упоительным».
Томми Хойлэйк, ухмыляясь во весь рот, высказал свое мнение в нескольких словах:
— Заявить, подседлать, прийти первым и на всякий случай подождать, пока объявят победителя.
— Вы считаете, у нас есть шанс?
— О, конечно, — ответил он. — В пробегах на скорость выиграть может любой. Каприз богов, знаете ли, каприз богов.
Из этого я заключил, что Томми еще не пришел к окончательному выводу после испытаний: хорош ли Лан-кет или плох Гороховый Пудинг.
Он мог бы мне не отвечать, потому что в течение дня я изредка видел его лицо, на котором попеременно отражались то зависть, то гордость. Он был явно счастлив, что все принимают его за жокея, и неистовствовал, что не участвует в открытии сезона. Взгляд, который он бросил на победителя скачек учеников, напугал бы гремучую змею.
— Я не могу ждать до следующей среды, — сказал Алессандро. — Я хочу начать завтра.
— Мы не подавали заявок до следующей среды, — спокойно ответил я.
— Гороховый Пудинг! — яростно выкрикнул он. — В субботу!
— По-моему, этот вопрос мы уже обсудили.
— Но я хочу.
— Нет.
Алессандро раздраженно заерзал на сиденье. Вид скачек, с их звуками и запахами, возбудил его до такой степени, что он с трудом заставил себя замолчать. То мимолетное понимание, которого я добился по пути в Донкастер, испарилось, как дым, и половина дороги домой тоже пропала даром. Только когда Алессандро немного успокоился и мрачно откинулся на спинку сиденья, я задал ему вопрос:
— Как бы вы провели скачки на Пуллитцере? — Он мгновенно выпрямился и ответил так же откровенно, как после испытаний:
— Я посмотрел его прошлогоднюю скаковую карточку. Пуллитцер, как правило, приходил третьим, четвертым или шестым. Он скакал первым почти до финиша и сдавал лишь на последнем фарлонге. В учебниках говорится, что при жеребьевке лучше всего вытаскивать первые номера. Буду надеяться, что мне достанется один из них, а затем постараюсь хорошо взять старт и расположиться как можно ближе к канатам или, по крайней мере, чтобы сбоку от меня было не больше одной лошади. Я буду вести скачки не быстро и не медленно, не дальше чем на два с половиной корпуса от лидера, и постараюсь не вырываться вперед до самого финиша. Думаю, припустить лошадь надо не раньше чем ярдов за шестьдесят, а выйти на первое место ярдов за пятнадцать до финишного столба. Мне кажется, Пуллитцер не проявляет всех своих возможностей, когда ведет скачки, поэтому мне не хочется скакать первым.
Сказать, что я был потрясен, означало неверно передать то волнение, которое я испытал в данную минуту. За долгие годы практики я научился отличать фальшивое от настоящего, а слова Алессандро сверкали правотой, как бриллиант чистой воды.
— Хорошо, — небрежно ответил я. — По-моему, все правильно. Так и сделаем. А насчет Холста... вы будете участвовать на нем в скачках учеников в Ливерпуле. И ровно через два дня, в субботу, я дам вам Ланкета на скачки в Тийсайде.
— Я посмотрю их карточки и все обдумаю, — серьезно ответил он.
— Только не Ланкета, — напомнил я. — В прошлом году, двухлеткой, он себя не проявил. Исходите из того, как он прошел испытания.
— Да, — сказал Алессандро. — Я понимаю. Возбуждение вернулось к нему с прежней силой, но теперь оно не было бесконтрольным, и я неожиданно понял, что, пообещав ему помочь, вовсе не собирался отнестись к своим словам серьезнее, чем при составлении письма его отцу. Энсо стремился заставить меня против моей воли предоставить Алессандро как можно больше возможностей участвовать в скачках. Мне стало смешно при мысли о том, что я начал исполнять его требования по собственному желанию.
Это резко меняло план борьбы. Я подумал об Энсо и его отношении к сыну... и наконец-то понял, как поступить, чтобы Ривера отказался от своих угроз. Но при этом будущее показалось мне куда опаснее прошлого.
Глава 11
— Конечно.
— Она не вернет вам жокейских прав, — напомнил я, — и к тому же я сильно сомневаюсь, что он действительно сможет что-то сделать, потому что, когда все откроется, полиция окажет нам неограниченное содействие, а пресса поднимет шум на всю страну.
— Вы бы вообще ничем не рисковали, — упрямо возразил Алессандро, — если бы согласились выставить меня на Гороховом Пудинге и Архангеле.
— Вы слишком неопытны. И будь у вас хоть капля здравого смысла, вы сами пришли бы к такому выводу. — Алессандро надменно на меня посмотрел и тут же потупил глаза, впервые за все время, что я его знал. — Поэтому, — продолжал я, — приходится идти на определенный риск, не поддаваясь на шантаж. В некоторых случаях нельзя поступать иначе. Надо только найти способ, при котором если и погибнешь, то не напрасно.
Наступила очередная долгая пауза, во время которой мы проехали Грэнхэм и Ньюарк. Пошел дождь. Я включил «дворники», и они застучали по стеклу, подобно метрономам.
— Мне кажется, — угрюмо сказал Алессандро, — что вы с моим отцом затеяли игру, в которой мне отведена роль пешки, переставляемой обоими противниками.
Я улыбнулся, удивленный его умением тонко чувствовать и тем, что он не побоялся высказать свои мысли вслух.
— Вы правы, — согласился я. — Так произошло с самого начала.
— Мне это не нравится.
— Но вы сами виноваты. Выбросьте из головы мысль стать жокеем, и все уладится.
— Но я хочу быть жокеем, — сказал Алессандро, давая понять, что разговор окончен. Может, он был прав.
Мы молча проехали по мокрому шоссе еще десять миль, прежде чем он нарушил молчание:
— Вы пытались избавиться от меня.
— Да.
— Вы все еще хотите, чтобы я ушел?
— А вы уйдете? — спросил я с надеждой в голосе.
— Нет, — сказал он. Я поморщился. — Нет, — повторил он, — потому что вы с моим отцом сделали все возможное, чтобы я не смог пойти учеником в другие конюшни и начать все сначала. — Алессандро надолго замолчал, потом добавил:
— Да к тому же я не хочу уходить. Я предпочитаю остаться в Роули Лодж.
— И быть чемпионом, — пробормотал я.
— Я говорил об этом только Маргарет... — резко ответил он и осекся. — Значит, это она сказала вам о Холсте, — с горечью произнес он. — И поэтому вы подловили Карло.
Чтобы отдать должное Маргарет, я ответил:
— Она бы ничего не сказала, если бы я не спросил, о чем вы беседовали.
— Вы мне не верите, — с обидой в голосе заметил Алессандро.
— По правде говоря, нет, — иронически ответил я.
— Я не полный дурак.
Дождь еще сильнее стал заливать лобовое стекло. Мы остановились на красный свет в Боутри и подождали, пока воспитатель проведет по пешеходному переходу учеников школы.
— В письме вы упомянули, что поможете стать мне хорошим жокеем... это правда?
— Да, — сказал я. — На тренировках вы ездите очень хорошо. Честно говоря, даже лучше, чем я думал.
— Я ведь говорил вам... — начал он, вздернув нос кверху.
— Что вы — гений, — закончил я, кивнув головой. — Слышал.
— Не смейте надо мной смеяться! — Глаза Алессандро зажглись яростью.
— Вам осталось только выиграть несколько скачек, доказать, что вы добились единения с лошадью, показать понимание тактики скачек и перестать полагаться на вашего отца.
Алессандро не выглядел умиротворенным.
— Полагаться на отца естественно, — упрямо заявил он.
— Я убежал от своего отца, когда мне было шестнадцать.
— Очевидно, он не выполнял всех ваших желаний, как мой.
— Совершенно верно, — согласился я. — Я желал быть свободным.
«Свобода, — подумал я. — Пожалуй, это единственное, чего Энсо никогда не даст своему сыну: люди, одержимые навязчивой идеей, как правило, ярые собственники. О какой свободе можно говорить, когда у Алессандро нет своих денег, он не умеет водить машину и никуда не ходит без Карло, который докладывает о каждом его шаге. А с другой стороны, Алессандро привык к рабству, и оно кажется ему упоительным».
* * *
На ипподроме все без исключения отнеслись ко мне крайне доброжелательно, наперебой помогая советами и делясь информацией, так что к концу дня я уяснил, что мне следует (и не менее важно — не следует) делать в связи с тем, что я заявил Горохового Пудинга на приз Линкольна.Томми Хойлэйк, ухмыляясь во весь рот, высказал свое мнение в нескольких словах:
— Заявить, подседлать, прийти первым и на всякий случай подождать, пока объявят победителя.
— Вы считаете, у нас есть шанс?
— О, конечно, — ответил он. — В пробегах на скорость выиграть может любой. Каприз богов, знаете ли, каприз богов.
Из этого я заключил, что Томми еще не пришел к окончательному выводу после испытаний: хорош ли Лан-кет или плох Гороховый Пудинг.
* * *
Я повез Алессандро в Ньюмаркет и по дороге спросил, как ему понравились скачки.Он мог бы мне не отвечать, потому что в течение дня я изредка видел его лицо, на котором попеременно отражались то зависть, то гордость. Он был явно счастлив, что все принимают его за жокея, и неистовствовал, что не участвует в открытии сезона. Взгляд, который он бросил на победителя скачек учеников, напугал бы гремучую змею.
— Я не могу ждать до следующей среды, — сказал Алессандро. — Я хочу начать завтра.
— Мы не подавали заявок до следующей среды, — спокойно ответил я.
— Гороховый Пудинг! — яростно выкрикнул он. — В субботу!
— По-моему, этот вопрос мы уже обсудили.
— Но я хочу.
— Нет.
Алессандро раздраженно заерзал на сиденье. Вид скачек, с их звуками и запахами, возбудил его до такой степени, что он с трудом заставил себя замолчать. То мимолетное понимание, которого я добился по пути в Донкастер, испарилось, как дым, и половина дороги домой тоже пропала даром. Только когда Алессандро немного успокоился и мрачно откинулся на спинку сиденья, я задал ему вопрос:
— Как бы вы провели скачки на Пуллитцере? — Он мгновенно выпрямился и ответил так же откровенно, как после испытаний:
— Я посмотрел его прошлогоднюю скаковую карточку. Пуллитцер, как правило, приходил третьим, четвертым или шестым. Он скакал первым почти до финиша и сдавал лишь на последнем фарлонге. В учебниках говорится, что при жеребьевке лучше всего вытаскивать первые номера. Буду надеяться, что мне достанется один из них, а затем постараюсь хорошо взять старт и расположиться как можно ближе к канатам или, по крайней мере, чтобы сбоку от меня было не больше одной лошади. Я буду вести скачки не быстро и не медленно, не дальше чем на два с половиной корпуса от лидера, и постараюсь не вырываться вперед до самого финиша. Думаю, припустить лошадь надо не раньше чем ярдов за шестьдесят, а выйти на первое место ярдов за пятнадцать до финишного столба. Мне кажется, Пуллитцер не проявляет всех своих возможностей, когда ведет скачки, поэтому мне не хочется скакать первым.
Сказать, что я был потрясен, означало неверно передать то волнение, которое я испытал в данную минуту. За долгие годы практики я научился отличать фальшивое от настоящего, а слова Алессандро сверкали правотой, как бриллиант чистой воды.
— Хорошо, — небрежно ответил я. — По-моему, все правильно. Так и сделаем. А насчет Холста... вы будете участвовать на нем в скачках учеников в Ливерпуле. И ровно через два дня, в субботу, я дам вам Ланкета на скачки в Тийсайде.
— Я посмотрю их карточки и все обдумаю, — серьезно ответил он.
— Только не Ланкета, — напомнил я. — В прошлом году, двухлеткой, он себя не проявил. Исходите из того, как он прошел испытания.
— Да, — сказал Алессандро. — Я понимаю. Возбуждение вернулось к нему с прежней силой, но теперь оно не было бесконтрольным, и я неожиданно понял, что, пообещав ему помочь, вовсе не собирался отнестись к своим словам серьезнее, чем при составлении письма его отцу. Энсо стремился заставить меня против моей воли предоставить Алессандро как можно больше возможностей участвовать в скачках. Мне стало смешно при мысли о том, что я начал исполнять его требования по собственному желанию.
Это резко меняло план борьбы. Я подумал об Энсо и его отношении к сыну... и наконец-то понял, как поступить, чтобы Ривера отказался от своих угроз. Но при этом будущее показалось мне куда опаснее прошлого.
Глава 11
В течение всей недели перед скачками на приз Линкольна я проводил вечера у телефонного аппарата, отвечая на звонки. Владельцы скаковых лошадей разговаривали со мной отчаянными голосами. Когда я в четвертый раз услышал, что «нельзя ожидать успеха, пока ваш отец прикован к постели», я понял, что инвалид основательно уселся за телефон.
Отец обзвонил всех владельцев, принес извинения, предупредил, чтобы они не ждали ничего хорошего, и пообещал, что все будет в порядке, как только он вернется. Он также сказал совладельцу Горохового Пудинга, майору Барнетту, что, по его мнению, лошадь недостаточно подготовлена, и мне пришлось в течение получаса убеждать майора самым проникновенным голосом, что мой отец не видел лошадь в последние шесть недель и поэтому не может судить объективно.
Решив докопаться до истины, я выяснил также, что отец тайком пишет Этти каждую неделю письма с требованием отчетов. Я заставил ее признаться в этом утром в день открытия скачек на приз Линкольна, почуяв неладное только потому, что отец всех владельцев до единого убедил в полной неподготовленности их лошадей. Этти выдало виноватое выражение лица, но она тут же принялась оправдываться, утверждая, что никогда не говорила о «неподготовленности» и что отец сам сделал такой вывод.
Я вернулся в контору и поинтересовался у Маргарет, не получает ли она от моего отца письма с требованием еженедельных отчетов. Она смутилась, но утвердительно кивнула.
Когда я спросил в пятницу Томми Хойлэйка, как он собирается провести скачки, он ответил, чтобы я не беспокоился, так как мой отец позвонил ему и полностью проинструктировал.
— Каким образом? — спросил я, едва сдерживаясь.
— О... никаких резвых бросков, скакать ровно, постараться не прийти последним, если лошадь устанет.
— Гм-м... Если бы он вам не позвонил, что бы вы сделали?
— Послал бы лошадь резвым броском прямо со старта, — тут же ответил он. — Когда Гороховый Пудинг в хорошей форме, то любит скакать первым. За два фарлонга до финиша я бы ушел вперед, захватил лидерство и молился, чтобы меня никто не догнал.
— Так и сделайте, — сказал я. — Я поставил на него сотню фунтов, хотя почти никогда не играю на скачках. Томми даже рот открыл от изумления.
— Но ваш отец...
— Обещайте мне, что постараетесь победить, — очень любезно сказал я, — или мне придется заменить вас кем-нибудь другим.
Это было оскорблением. Никто и никогда не грозил заменить Томми Хойлэйка. Он неуверенно посмотрел на мое открытое лицо и пришел к выводу, что такое чудовищное заявление я сделал только по своей неопытности.
Он пожал плечами.
— Хорошо. Я попробую. Хотя что скажет ваш отец...
Если верить репортерам, мой отец и не думал помалкивать. Три газеты, вышедшие утром в день открытия скачек на приз Линкольна, цитировали его высказывание о том, что у Горохового Пудинга нет ни одного шанса на победу. «Как бы мне в результате не пришлось держать ответ перед распорядителями Жокей-клуба, — мрачно подумал я, — если лошадь хоть как-то себя покажет».
За время своей активной деятельности отец позвонил мне всего один раз. В голосе его отсутствовала былая снисходительная самоуверенность, он говорил раздраженно и сухо, и я понял, что наше «шампанское» перемирие закончилось, как только я вышел за дверь его палаты.
Отец позвонил мне в четверг вечером, когда я вернулся из Донкастера, и я тут же рассказал, как все его знакомые помогли мне советами.
— Гм-м... — буркнул он. — Я позвоню завтра администратору ипподрома и попрошу его присмотреть, чтобы все было в порядке.
— Ты навечно захватил тележку с телефоном? — спросил я.
— Тележку с телефоном? Мне никогда не удавалось пользоваться ею по-настоящему. Слишком много больных поминутно ее требуют. Нет, нет. Я сказал, что мне необходим личный аппарат прямо в палате, и после долгих разговоров мне его поставили, правда с задержкой. Естественно, я объяснил, что мне необходимо вести деловые переговоры. Пришлось настаивать.
— Теперь ты доволен?
— Конечно, — невозмутимо ответил он, и по собственному опыту я знал, что у яйца, попавшего под паровой каток, было больше шансов уцелеть, чем у больницы отказать отцу в его требовании.
— Наши лошади не так плохи, как ты думаешь, — сказал я. — Напрасно ты настроен так пессимистично.
— Ты ничего не понимаешь в лошадях, — категорически заявил отец и на следующий день высказал свое мнение о Гороховом Пудинге репортерам.
Майор Барнетт мрачно стоял в парадном круге, выражая презрение и жалость по поводу моей необдуманно высокой ставки.
— Ваш отец посоветовал мне не швырять денег на ветер, — сообщил он. — И я никак не могу понять, почему я поддался на ваши уговоры.
— Если хотите, могу взять вас в долю на половину, — предложил я с самыми благородными намерениями, но он воспринял это как попытку с моей стороны хоть частично возместить потери.
— Естественно, нет, — возмущенно ответил он.
Майор был невзрачным стареющим мужчиной среднего роста, но вспыхивал как порох, если считал, что задето его чувство собственного достоинства. «Верный признак того, что он — неудачник», — поставил я довольно злой диагноз и вспомнил старую тренерскую присказку: «Лошадей выезжать легче, чем владельцев».
Двадцать девять длинноногих рысаков, принимавших участие в скачках на приз Линкольна, нетерпеливо ожидали в парадном круге, в то время как тренеры и владельцы небольшими группами стояли рядом. Сильный, холодный северный ветер разогнал облака, и солнце сверкало с ослепительно высокого неба. Разноцветные формы жокеев переливались на свету всеми цветами радуги, как детские игрушки.
Томми Хойлэйк в ярко-зеленом камзоле подошел к нам, широко улыбаясь, и его беспечность еще больше убедила майора Барнетта в том, что лошадь, владельцем половинной доли которой он является, пробежит плохо.
— Послушайте, — с трудом сказал он, обращаясь к Томми, — только не придите последним, если почувствуете, что все пропало, ради бога, прыгайте с лошади и сделайте вид, что она охромела или седло свалилось, в общем, все, что угодно, лишь бы не поползли слухи, что жеребец никуда не годится. Иначе он потеряет всякую цену как производитель.
— Я не думаю, что он придет последним, сэр, — рассудительно ответил Томми и бросил на меня вопросительный взгляд.
— Действуйте по плану, — сказал я, — и не полагайтесь на каприз богов.
Он ухмыльнулся, вскочил в седло, махнул своей шапочкой майору Барнетту и все с тем же беспечным видом уехал.
Майор Барнетт отошел поближе к канатам наблюдать за скачками, и я облегченно вздохнул. В горле у меня пересохло. А если все-таки отец прав... и я не умею отличить хорошую лошадь от почтового ящика? Что ж, надо быть честным и, если лошадь действительно пробежит из рук вон плохо, признаться в своей ошибке и просить пощады.
Гороховый Пудинг не пробежал из рук вон плохо.
Лошади прошли кентером милю по прямой от трибун, повернулись, выстроились в одну линию и поскакали обратно галопом. Я не привык наблюдать за скачками в бинокль с такого расстояния, поэтому долгое время мне вообще не удавалось различить Томми Хойлэйка, хотя я примерно предполагал, где он находится: по жеребьевке ему достался двадцать первый номер, стало быть, его следовало искать в середине. Через некоторое время я опустил бинокль и просто смотрел на приближающуюся к трибунам разноцветную массу, разделившуюся на две группы по обе стороны поля. Группы сближались до тех пор, пока между ними не остался свободным лишь центр бровки — создавалось такое впечатление, что одновременно проводятся разные скачки.
Я услышал имя Томми от комментатора, прежде чем увидел ярко-зеленый камзол:
— А теперь, со стороны трибун, резвый рывок сделал Гороховый Пудинг. За два фарлонга до финиша Гороховый Пудинг поравнялся с Легким, Барсук отстал на полкорпуса; со стороны поля — Волей-Неволей, за ним — Термометр, Беспокойный Студент, Марганец... — Комментатор скороговоркой продолжал перечислять клички, но я перестал слышать.
С меня было достаточно новости, что у жеребца хватило сил сделать рывок за два фарлонга до финиша. С этого момента мне действительно стало все равно, выиграет он или нет. Но он выиграл. Выиграл, опередив Барсука на полголовы, упрямо вытягивая вперед морду, когда казалось, что его вот-вот достанут. Томми Хойлэйк ритмично двигался в седле, подстегивая жеребца и выжимая из него последние крупицы воли к победе, упрямого нежелания признать себя побежденным.
В загоне для расседлывания победивших скакунов майор Барнетт пребывал в шоке, но Томми Хойлэйк спрыгнул на землю и, широко улыбаясь, сказал:
— Надо же. Все-таки что-то в нем есть.
— Да, — ответил я и объяснил возбужденным репортерам, что приз Линкольна может выиграть кто и когда угодно, в любой день недели, если только иметь лошадь, немного счастья, программу тренировок конюшен моего отца и второго жокея страны.
Человек двадцать неожиданно захотели как можно ближе познакомиться с майором Барнеттом, и в результате он поддался на их уговоры пойти в бар, чтобы промочить горло, пересохшее от чествования победителя. Майор смиренно попросил меня присоединиться к их компании, но, так как наши глаза встретились именно в тот момент, когда он, оправившись от изумления, начал рассказывать, что никогда не сомневался в достоинствах Горохового Пудинга, я решил не смущать его и отказался.
Толпа потихоньку рассосалась, шум утих, и я неожиданно столкнулся с Алессандро, которого вот уже два дня как привозил в Донкастер частично оправившийся шофер.
Лицо Алессандро было бледно, насколько это позволял желтый оттенок кожи, а черные глаза совсем ввалились. Он смотрел на меня, дрожа от возбуждения, и казалось, никак не мог произнести слов, вертевшихся на кончике его языка. Я посмотрел на него абсолютно бесстрастно и стал ждать.
— Хорошо, — сказал он прерывающимся голосом. — Хорошо. Почему вы молчите? Я ведь знаю, что вы хотите сказать.
— В лишних разговорах нет нужды, — спокойно ответил я. — И смысла.
Мускулы его лица чуть расслабились. Алессандро с трудом сглотнул.
— Тогда я сам скажу. Гороховый Пудинг никогда бы не пришел первым, если бы вы разрешили мне сесть в седло.
— Да, — согласился я.
— Я видел, — сказал он все еще дрожащим голосом. — Я не смог бы так скакать. Я видел... — Это признание было для него мучительным.
— У Томми Хойлэйка, — сказал я в утешение, — руки не лучше ваших, да и воли к победе не больше, чем у вас. Но он достиг полной гармонии с лошадью, прекрасно чувствует ее бег и умеет удивительно собраться на финише. Придет и ваш черед, не сомневайтесь.
Щеки Алессандро не заиграли здоровым румянцем, но скованность исчезла. Правда, выглядел он ошеломленным.
— Я думал... — медленно произнес он. — Я думал... вы... как это говорит мисс Крэйг?.. Утрете мне нос.
Я улыбнулся, услышав из его уст идиому, произнесенную очень тщательно, но все же с акцентом.
— Нет, я этого никогда не сделаю. Алессандро глубоко вздохнул и невольно развел руки в стороны.
— Я хочу... — сказал он и не докончил фразы. «Ты хочешь завоевать мир», — подумал я и сказал:
— Начнете в среду.
Когда фургон привез Горохового Пудинга обратно в Роули Лодж, весь обслуживающий персонал конюшен высыпал в манеж, чтобы поприветствовать победителя. Выражение на лице Этти сейчас никак нельзя было назвать обеспокоенным, и она хлопотала над вернувшимся воином, как наседка над своим цыпленком. Задняя стенка фургона откинулась, жеребец выбежал размять затекшие ноги и со свойственной ему скромностью отреагировал на сияющие улыбки и поздравления (вроде:
«победил-таки, старая вешалка»), которыми его осыпали со всех сторон.
— Не может быть, чтобы каждому победителю устраивали такой прием, — сказал я Этти, когда вышел из дома на неожиданный шум. Я вернулся за полчаса до прибытия фургона и не заметил ничего необычного: конюхи и наездники уже устроили лошадей на ночь и отправились в столовую пить чай.
— Это — первый победитель сезона, — ответила она, и глаза на ее добром простом лице засияли. — И мы не думали... я хочу сказать, болезнь мистера Гриффона...
— Я ведь говорил, что вы должны больше верить в свои силы, Этти.
— Ребята прямо ожили, — ответила она, не принимая комплимента на свой счет. — Никто не отходил от телевизора. Они так кричали, что, наверное, в «Форбэри Инн» было слышно.
Наш обслуживающий персонал готовился к выходному субботнему вечеру. Позаботившись о Гороховом Пудинге, люди ушли гурьбой, весело смеясь, уничтожать запасы «Золотого Льва»; и только когда я собственными глазами увидел, как они радуются, мне стало понятно, в каком подавленном настроении они находились последнее время. В конце концов, они ведь тоже читали газеты. И привыкли верить моему отцу больше, чем своим глазам.
— Мистер Гриффон так обрадуется, — по-детски простодушно заявила Этти.
Но мистер Гриффон, как и следовало ожидать, не обрадовался.
Я поехал навестить его на следующее утро и увидел, что несколько воскресных газет валяются в корзинке для бумаг. Отец был мрачнее тучи и подозрительно наблюдал за мной, чтобы в корне пресечь всякую попытку с моей стороны позлорадствовать по поводу того, что Гороховый Пудинг пришел первым.
Ему не следовало волноваться. Ничто не могло так испортить отношений в будущем, как сведение счетов, а я слишком долго имел дело с людьми самых различных слоев общества, чтобы не знать азбучных истин.
Я поздравил отца с победой.
Он несколько растерялся, не зная, что ответить, но, по крайней мере, теперь ему не пришлось признаваться в своей ошибке.
— Томми Хойлэйк прекрасно провел скачки, — заявил отец, игнорируя тот факт, что жокей нарушил его инструкции.
— Да, конечно, — вполне искренне согласился я и повторил, что надо благодарить Этти и программу тренировок, разработанную отцом, которой мы преданно следовали.
Он подобрел еще больше, но я, к своему разочарованию и удивлению, неожиданно подумал, что Алессандро поступил куда порядочнее отца, не побоявшись принести извинения и признаться в ошибке. Честно говоря, я даже не подозревал, что Алессандро на это способен.
Со времени моего последнего визита больничная палата стала напоминать контору. Фирменную тумбочку у постели заменил большой стол на колесиках, таких же, как у кровати. На столе красовался телефон, с помощью которого отец развил такую бурную деятельность, лежала кипа «Скаковых календарей», номера «Спортивной жизни», бланки заявок, три книги с описанием скачек прошлого года и полузаваленные бумагами отчеты Этти, написанные знакомым школьным почерком.
— Неужели у тебя нет машинки? — легкомысленно спросил я, и отец жестким голосом ответил, что договорился с местной машинисткой, которая придет на следующей неделе и будет печатать под его диктовку.
— Замечательно! — воодушевленно воскликнул я, но на него и это не подействовало. В том, что приз Линкольна все-таки был выигран, он видел серьезную угрозу своему авторитету, и его поведение ясно говорило, что данный авторитет он не собирается уступать ни мне, ни Этти.
Отец сам себя поставил в очень щекотливое двойственное положение. Каждая новая победа будет крайне мучительна для его самолюбия и в то же время необходима с финансовой точки зрения. Слишком много денег вложил он в долевых лошадей, и, если теперь лошади плохо выступят на скачках, их стоимость резко упадет.
Понять его было нетрудно, а вот убедить...
— Не дождусь, когда ты, наконец, вернешься, — сказал я, но и это ни к чему не привело. Оказалось, что дела на поправку идут медленно, и напоминанием о его прикованности к постели я только испортил отцу настроение.
— Несут всякую чушь, что кости у стариков срастаются плохо, — раздраженно сказал он. — Столько недель прошло, а врачи не могут даже сказать, когда снимут меня с вытяжки. Я просил наложить гипс... черт побери, все ходят в гипсе... но они утверждают, что в моем случае это невозможно.
— Тебе повезло, что ногу не отняли, — сказал я. — Врачи сначала думали, что без ампутации не обойтись.
— Лучше бы ее отрезали, — фыркнул он. — Тогда я давно уже был бы в Роули Лодж.
Я принес с собой еще несколько маленьких бутылок шампанского, но отец отказался пить. «Наверное, решил, что это будет выглядеть, как чествование победителя», — подумал я.
— Я же говорила! — воскликнула она.
— И оказалась права, — покорно согласился я. — А так как благодаря твоей уверенности я выиграл две тысячи фунтов стерлингов, приглашаю тебя в «Императрицу».
— Не бери греха на душу! — воскликнула она. — Разве не видишь, как я поправилась? Десять дней назад это платье сидело на мне, как влитое, а сейчас смотреть противно.
— Мне не нравятся костлявые женщины, — примирительно пробормотал я.
— Да... но нельзя же быть жирной.
— Значит, грейпфрут?
Она вздохнула, задумалась, отправилась за своей кремовой курткой и, одевшись, весело сказала:
Отец обзвонил всех владельцев, принес извинения, предупредил, чтобы они не ждали ничего хорошего, и пообещал, что все будет в порядке, как только он вернется. Он также сказал совладельцу Горохового Пудинга, майору Барнетту, что, по его мнению, лошадь недостаточно подготовлена, и мне пришлось в течение получаса убеждать майора самым проникновенным голосом, что мой отец не видел лошадь в последние шесть недель и поэтому не может судить объективно.
Решив докопаться до истины, я выяснил также, что отец тайком пишет Этти каждую неделю письма с требованием отчетов. Я заставил ее признаться в этом утром в день открытия скачек на приз Линкольна, почуяв неладное только потому, что отец всех владельцев до единого убедил в полной неподготовленности их лошадей. Этти выдало виноватое выражение лица, но она тут же принялась оправдываться, утверждая, что никогда не говорила о «неподготовленности» и что отец сам сделал такой вывод.
Я вернулся в контору и поинтересовался у Маргарет, не получает ли она от моего отца письма с требованием еженедельных отчетов. Она смутилась, но утвердительно кивнула.
Когда я спросил в пятницу Томми Хойлэйка, как он собирается провести скачки, он ответил, чтобы я не беспокоился, так как мой отец позвонил ему и полностью проинструктировал.
— Каким образом? — спросил я, едва сдерживаясь.
— О... никаких резвых бросков, скакать ровно, постараться не прийти последним, если лошадь устанет.
— Гм-м... Если бы он вам не позвонил, что бы вы сделали?
— Послал бы лошадь резвым броском прямо со старта, — тут же ответил он. — Когда Гороховый Пудинг в хорошей форме, то любит скакать первым. За два фарлонга до финиша я бы ушел вперед, захватил лидерство и молился, чтобы меня никто не догнал.
— Так и сделайте, — сказал я. — Я поставил на него сотню фунтов, хотя почти никогда не играю на скачках. Томми даже рот открыл от изумления.
— Но ваш отец...
— Обещайте мне, что постараетесь победить, — очень любезно сказал я, — или мне придется заменить вас кем-нибудь другим.
Это было оскорблением. Никто и никогда не грозил заменить Томми Хойлэйка. Он неуверенно посмотрел на мое открытое лицо и пришел к выводу, что такое чудовищное заявление я сделал только по своей неопытности.
Он пожал плечами.
— Хорошо. Я попробую. Хотя что скажет ваш отец...
Если верить репортерам, мой отец и не думал помалкивать. Три газеты, вышедшие утром в день открытия скачек на приз Линкольна, цитировали его высказывание о том, что у Горохового Пудинга нет ни одного шанса на победу. «Как бы мне в результате не пришлось держать ответ перед распорядителями Жокей-клуба, — мрачно подумал я, — если лошадь хоть как-то себя покажет».
За время своей активной деятельности отец позвонил мне всего один раз. В голосе его отсутствовала былая снисходительная самоуверенность, он говорил раздраженно и сухо, и я понял, что наше «шампанское» перемирие закончилось, как только я вышел за дверь его палаты.
Отец позвонил мне в четверг вечером, когда я вернулся из Донкастера, и я тут же рассказал, как все его знакомые помогли мне советами.
— Гм-м... — буркнул он. — Я позвоню завтра администратору ипподрома и попрошу его присмотреть, чтобы все было в порядке.
— Ты навечно захватил тележку с телефоном? — спросил я.
— Тележку с телефоном? Мне никогда не удавалось пользоваться ею по-настоящему. Слишком много больных поминутно ее требуют. Нет, нет. Я сказал, что мне необходим личный аппарат прямо в палате, и после долгих разговоров мне его поставили, правда с задержкой. Естественно, я объяснил, что мне необходимо вести деловые переговоры. Пришлось настаивать.
— Теперь ты доволен?
— Конечно, — невозмутимо ответил он, и по собственному опыту я знал, что у яйца, попавшего под паровой каток, было больше шансов уцелеть, чем у больницы отказать отцу в его требовании.
— Наши лошади не так плохи, как ты думаешь, — сказал я. — Напрасно ты настроен так пессимистично.
— Ты ничего не понимаешь в лошадях, — категорически заявил отец и на следующий день высказал свое мнение о Гороховом Пудинге репортерам.
Майор Барнетт мрачно стоял в парадном круге, выражая презрение и жалость по поводу моей необдуманно высокой ставки.
— Ваш отец посоветовал мне не швырять денег на ветер, — сообщил он. — И я никак не могу понять, почему я поддался на ваши уговоры.
— Если хотите, могу взять вас в долю на половину, — предложил я с самыми благородными намерениями, но он воспринял это как попытку с моей стороны хоть частично возместить потери.
— Естественно, нет, — возмущенно ответил он.
Майор был невзрачным стареющим мужчиной среднего роста, но вспыхивал как порох, если считал, что задето его чувство собственного достоинства. «Верный признак того, что он — неудачник», — поставил я довольно злой диагноз и вспомнил старую тренерскую присказку: «Лошадей выезжать легче, чем владельцев».
Двадцать девять длинноногих рысаков, принимавших участие в скачках на приз Линкольна, нетерпеливо ожидали в парадном круге, в то время как тренеры и владельцы небольшими группами стояли рядом. Сильный, холодный северный ветер разогнал облака, и солнце сверкало с ослепительно высокого неба. Разноцветные формы жокеев переливались на свету всеми цветами радуги, как детские игрушки.
Томми Хойлэйк в ярко-зеленом камзоле подошел к нам, широко улыбаясь, и его беспечность еще больше убедила майора Барнетта в том, что лошадь, владельцем половинной доли которой он является, пробежит плохо.
— Послушайте, — с трудом сказал он, обращаясь к Томми, — только не придите последним, если почувствуете, что все пропало, ради бога, прыгайте с лошади и сделайте вид, что она охромела или седло свалилось, в общем, все, что угодно, лишь бы не поползли слухи, что жеребец никуда не годится. Иначе он потеряет всякую цену как производитель.
— Я не думаю, что он придет последним, сэр, — рассудительно ответил Томми и бросил на меня вопросительный взгляд.
— Действуйте по плану, — сказал я, — и не полагайтесь на каприз богов.
Он ухмыльнулся, вскочил в седло, махнул своей шапочкой майору Барнетту и все с тем же беспечным видом уехал.
Майор Барнетт отошел поближе к канатам наблюдать за скачками, и я облегченно вздохнул. В горле у меня пересохло. А если все-таки отец прав... и я не умею отличить хорошую лошадь от почтового ящика? Что ж, надо быть честным и, если лошадь действительно пробежит из рук вон плохо, признаться в своей ошибке и просить пощады.
Гороховый Пудинг не пробежал из рук вон плохо.
Лошади прошли кентером милю по прямой от трибун, повернулись, выстроились в одну линию и поскакали обратно галопом. Я не привык наблюдать за скачками в бинокль с такого расстояния, поэтому долгое время мне вообще не удавалось различить Томми Хойлэйка, хотя я примерно предполагал, где он находится: по жеребьевке ему достался двадцать первый номер, стало быть, его следовало искать в середине. Через некоторое время я опустил бинокль и просто смотрел на приближающуюся к трибунам разноцветную массу, разделившуюся на две группы по обе стороны поля. Группы сближались до тех пор, пока между ними не остался свободным лишь центр бровки — создавалось такое впечатление, что одновременно проводятся разные скачки.
Я услышал имя Томми от комментатора, прежде чем увидел ярко-зеленый камзол:
— А теперь, со стороны трибун, резвый рывок сделал Гороховый Пудинг. За два фарлонга до финиша Гороховый Пудинг поравнялся с Легким, Барсук отстал на полкорпуса; со стороны поля — Волей-Неволей, за ним — Термометр, Беспокойный Студент, Марганец... — Комментатор скороговоркой продолжал перечислять клички, но я перестал слышать.
С меня было достаточно новости, что у жеребца хватило сил сделать рывок за два фарлонга до финиша. С этого момента мне действительно стало все равно, выиграет он или нет. Но он выиграл. Выиграл, опередив Барсука на полголовы, упрямо вытягивая вперед морду, когда казалось, что его вот-вот достанут. Томми Хойлэйк ритмично двигался в седле, подстегивая жеребца и выжимая из него последние крупицы воли к победе, упрямого нежелания признать себя побежденным.
В загоне для расседлывания победивших скакунов майор Барнетт пребывал в шоке, но Томми Хойлэйк спрыгнул на землю и, широко улыбаясь, сказал:
— Надо же. Все-таки что-то в нем есть.
— Да, — ответил я и объяснил возбужденным репортерам, что приз Линкольна может выиграть кто и когда угодно, в любой день недели, если только иметь лошадь, немного счастья, программу тренировок конюшен моего отца и второго жокея страны.
Человек двадцать неожиданно захотели как можно ближе познакомиться с майором Барнеттом, и в результате он поддался на их уговоры пойти в бар, чтобы промочить горло, пересохшее от чествования победителя. Майор смиренно попросил меня присоединиться к их компании, но, так как наши глаза встретились именно в тот момент, когда он, оправившись от изумления, начал рассказывать, что никогда не сомневался в достоинствах Горохового Пудинга, я решил не смущать его и отказался.
Толпа потихоньку рассосалась, шум утих, и я неожиданно столкнулся с Алессандро, которого вот уже два дня как привозил в Донкастер частично оправившийся шофер.
Лицо Алессандро было бледно, насколько это позволял желтый оттенок кожи, а черные глаза совсем ввалились. Он смотрел на меня, дрожа от возбуждения, и казалось, никак не мог произнести слов, вертевшихся на кончике его языка. Я посмотрел на него абсолютно бесстрастно и стал ждать.
— Хорошо, — сказал он прерывающимся голосом. — Хорошо. Почему вы молчите? Я ведь знаю, что вы хотите сказать.
— В лишних разговорах нет нужды, — спокойно ответил я. — И смысла.
Мускулы его лица чуть расслабились. Алессандро с трудом сглотнул.
— Тогда я сам скажу. Гороховый Пудинг никогда бы не пришел первым, если бы вы разрешили мне сесть в седло.
— Да, — согласился я.
— Я видел, — сказал он все еще дрожащим голосом. — Я не смог бы так скакать. Я видел... — Это признание было для него мучительным.
— У Томми Хойлэйка, — сказал я в утешение, — руки не лучше ваших, да и воли к победе не больше, чем у вас. Но он достиг полной гармонии с лошадью, прекрасно чувствует ее бег и умеет удивительно собраться на финише. Придет и ваш черед, не сомневайтесь.
Щеки Алессандро не заиграли здоровым румянцем, но скованность исчезла. Правда, выглядел он ошеломленным.
— Я думал... — медленно произнес он. — Я думал... вы... как это говорит мисс Крэйг?.. Утрете мне нос.
Я улыбнулся, услышав из его уст идиому, произнесенную очень тщательно, но все же с акцентом.
— Нет, я этого никогда не сделаю. Алессандро глубоко вздохнул и невольно развел руки в стороны.
— Я хочу... — сказал он и не докончил фразы. «Ты хочешь завоевать мир», — подумал я и сказал:
— Начнете в среду.
Когда фургон привез Горохового Пудинга обратно в Роули Лодж, весь обслуживающий персонал конюшен высыпал в манеж, чтобы поприветствовать победителя. Выражение на лице Этти сейчас никак нельзя было назвать обеспокоенным, и она хлопотала над вернувшимся воином, как наседка над своим цыпленком. Задняя стенка фургона откинулась, жеребец выбежал размять затекшие ноги и со свойственной ему скромностью отреагировал на сияющие улыбки и поздравления (вроде:
«победил-таки, старая вешалка»), которыми его осыпали со всех сторон.
— Не может быть, чтобы каждому победителю устраивали такой прием, — сказал я Этти, когда вышел из дома на неожиданный шум. Я вернулся за полчаса до прибытия фургона и не заметил ничего необычного: конюхи и наездники уже устроили лошадей на ночь и отправились в столовую пить чай.
— Это — первый победитель сезона, — ответила она, и глаза на ее добром простом лице засияли. — И мы не думали... я хочу сказать, болезнь мистера Гриффона...
— Я ведь говорил, что вы должны больше верить в свои силы, Этти.
— Ребята прямо ожили, — ответила она, не принимая комплимента на свой счет. — Никто не отходил от телевизора. Они так кричали, что, наверное, в «Форбэри Инн» было слышно.
Наш обслуживающий персонал готовился к выходному субботнему вечеру. Позаботившись о Гороховом Пудинге, люди ушли гурьбой, весело смеясь, уничтожать запасы «Золотого Льва»; и только когда я собственными глазами увидел, как они радуются, мне стало понятно, в каком подавленном настроении они находились последнее время. В конце концов, они ведь тоже читали газеты. И привыкли верить моему отцу больше, чем своим глазам.
— Мистер Гриффон так обрадуется, — по-детски простодушно заявила Этти.
Но мистер Гриффон, как и следовало ожидать, не обрадовался.
Я поехал навестить его на следующее утро и увидел, что несколько воскресных газет валяются в корзинке для бумаг. Отец был мрачнее тучи и подозрительно наблюдал за мной, чтобы в корне пресечь всякую попытку с моей стороны позлорадствовать по поводу того, что Гороховый Пудинг пришел первым.
Ему не следовало волноваться. Ничто не могло так испортить отношений в будущем, как сведение счетов, а я слишком долго имел дело с людьми самых различных слоев общества, чтобы не знать азбучных истин.
Я поздравил отца с победой.
Он несколько растерялся, не зная, что ответить, но, по крайней мере, теперь ему не пришлось признаваться в своей ошибке.
— Томми Хойлэйк прекрасно провел скачки, — заявил отец, игнорируя тот факт, что жокей нарушил его инструкции.
— Да, конечно, — вполне искренне согласился я и повторил, что надо благодарить Этти и программу тренировок, разработанную отцом, которой мы преданно следовали.
Он подобрел еще больше, но я, к своему разочарованию и удивлению, неожиданно подумал, что Алессандро поступил куда порядочнее отца, не побоявшись принести извинения и признаться в ошибке. Честно говоря, я даже не подозревал, что Алессандро на это способен.
Со времени моего последнего визита больничная палата стала напоминать контору. Фирменную тумбочку у постели заменил большой стол на колесиках, таких же, как у кровати. На столе красовался телефон, с помощью которого отец развил такую бурную деятельность, лежала кипа «Скаковых календарей», номера «Спортивной жизни», бланки заявок, три книги с описанием скачек прошлого года и полузаваленные бумагами отчеты Этти, написанные знакомым школьным почерком.
— Неужели у тебя нет машинки? — легкомысленно спросил я, и отец жестким голосом ответил, что договорился с местной машинисткой, которая придет на следующей неделе и будет печатать под его диктовку.
— Замечательно! — воодушевленно воскликнул я, но на него и это не подействовало. В том, что приз Линкольна все-таки был выигран, он видел серьезную угрозу своему авторитету, и его поведение ясно говорило, что данный авторитет он не собирается уступать ни мне, ни Этти.
Отец сам себя поставил в очень щекотливое двойственное положение. Каждая новая победа будет крайне мучительна для его самолюбия и в то же время необходима с финансовой точки зрения. Слишком много денег вложил он в долевых лошадей, и, если теперь лошади плохо выступят на скачках, их стоимость резко упадет.
Понять его было нетрудно, а вот убедить...
— Не дождусь, когда ты, наконец, вернешься, — сказал я, но и это ни к чему не привело. Оказалось, что дела на поправку идут медленно, и напоминанием о его прикованности к постели я только испортил отцу настроение.
— Несут всякую чушь, что кости у стариков срастаются плохо, — раздраженно сказал он. — Столько недель прошло, а врачи не могут даже сказать, когда снимут меня с вытяжки. Я просил наложить гипс... черт побери, все ходят в гипсе... но они утверждают, что в моем случае это невозможно.
— Тебе повезло, что ногу не отняли, — сказал я. — Врачи сначала думали, что без ампутации не обойтись.
— Лучше бы ее отрезали, — фыркнул он. — Тогда я давно уже был бы в Роули Лодж.
Я принес с собой еще несколько маленьких бутылок шампанского, но отец отказался пить. «Наверное, решил, что это будет выглядеть, как чествование победителя», — подумал я.
* * *
Джилли сдавила меня в своих объятиях.— Я же говорила! — воскликнула она.
— И оказалась права, — покорно согласился я. — А так как благодаря твоей уверенности я выиграл две тысячи фунтов стерлингов, приглашаю тебя в «Императрицу».
— Не бери греха на душу! — воскликнула она. — Разве не видишь, как я поправилась? Десять дней назад это платье сидело на мне, как влитое, а сейчас смотреть противно.
— Мне не нравятся костлявые женщины, — примирительно пробормотал я.
— Да... но нельзя же быть жирной.
— Значит, грейпфрут?
Она вздохнула, задумалась, отправилась за своей кремовой курткой и, одевшись, весело сказала: