Страница:
Он улыбнулся.
— Запишу.
— Спасибо.
Он протянул мне через прилавок руку, я пожал ее.
— Это я должен благодарить вас, мистер Бич, — сказал он.
— Вряд ли от меня был большой толк.
Он снова улыбнулся, суховато, краешками губ, милостиво кивнул и вышел.
О Господи Боже, вдруг вспомнил я, следя за тем, как он, ссутулившись, удаляется к двери. Во дворе у Готорнов было разбито сто шестьдесят бокалов. Куда более уместно вспомнить о страховке в связи с этой потерей, поскольку буквально завтра, во вторник, мне предстояло поставить эти самые бокалы на благотворительную распродажу с вином и сыром в фонд Женщины Темзы. А я об этом напрочь забыл.
Я тут же набрал номер Готорнов, хотел просить Флору о маленьком одолжении — пересчитать, сколько уцелело бокалов. Но вместо Флоры услышал в автоответчике голос Джимми, громкий, звучный и немного томный, предлагающий мне назвать свое имя, номер и оставить, если желаю, сообщение.
Я исполнил его просьбу. Как, интересно, обстоят у Джимми дела в интенсивной терапии?.. Надо бы узнать. Когда вернулась миссис Пейлисси, я, взяв Брайана с собой, отправился к оптовикам, где он помог мне переложить тяжелые коробки с полок на тележки, затем — с этих тележек на другие тележки, у кассы, после чего мы вывезли тележки на улицу и уже там погрузили товар в фургон. Затем вернулись в лавку и принялись разгружать фургон и переносить коробки и ящики в кладовую. За двенадцать лет непрерывных упражнений такого рода мышцы у меня окрепли настолько, что я мог свободно соперничать с автопогрузчиком, Брайан тоже вполне достойно справлялся с делом. Работая, он усмехался. Ему нравилось поднимать тяжести. Двух коробок зараз ему казалось мало, он хотел, чтоб я подавал сразу три.
Вообще Брайан был молчуном по природе, это-то в нем мне больше всего и нравилось. На обратном пути он тихо сидел рядом на переднем сиденье, рот, как обычно, полуоткрыт, а я все думал: что же происходит в этой большой пустой голове, можно ли попытаться обучить его хоть чему-нибудь. Нет, за те три месяца, что он был со мной, он довольно многому научился. Чуть ли не профессором своего дела стал по сравнению с первым днем.
По возвращении он сам занялся разгрузкой фургона и совершенно самостоятельно расставил все товары на нужные места — следует заметить, что с его появлением я и сам стал придерживаться более жесткой системы в расстановке. Выяснилось, что миссис Пейлисси приняла по телефону еще два заказа, и я занялся подбором товаров, чтоб удовлетворить и этих и предыдущих заказчиков. Раскладывал бутылки по коробкам, а Брайан относил их в фургон. Я частенько думал о том, что быть виноторговцем — далеко не артистическое занятие. Нет, это тяжелый, изматывающий физический труд.
Я сидел в конторе и выписывал счета на заказы, как вдруг снова зазвонил телефон. Не отрывая глаз от бумаг, я снял трубку.
— Тони? — нервно осведомился женский голос. — Это я, Флора.
— О, Флора, дорогая, как вы? — спросил я. — Как Джек? Как вообще все?
— О… — голос у нее был совсем измученный. — Все просто ужасно… Я знаю, понимаю… грех так говорить, но… О Господи!..
— Я хотел приехать забрать бокалы, — сказал я, угадывая в ее голосе отчаянную мольбу о помощи. — Прямо сейчас.
— Но… но их не так много осталось… Хотя да, да, конечно, приезжайте!
— Буду через полчаса.
Она тихим голосом ответила:
— Спасибо, — и повесила трубку.
Я взглянул на часы. Четыре тридцать. Чаще всего по понедельникам, примерно в это время, миссис Пейлисси с Брайаном отправлялись развозить заказы — по тем адресам, что были по пути к их дому, остальные доставляли наутро. Умение водить машину — вот одна из основных причин, по которой я нанял миссис Пейлисси. Ей же в свою очередь нравилось общаться с клиентами вне лавки и развозить заказы в стареньком и вместительном «Ровере». Мы по очереди ездили то на одном, то на другом автомобиле; и вот я сказал, что займусь дневной доставкой сам, если она побудет до пяти, закроет лавку, а потом поедет домой на машине и выполнит по дороге остальные заказы.
— Непременно, мистер Бич, — она всегда была искренне рада угодить, пойти навстречу. — Тогда до завтра? Буду ровно в девять тридцать
Я кивком поблагодарил ее и, забрав счета и фургон, поехал прямиком на холм, к конюшням Джека Готорна, где, надо сказать, немногое изменилось со вчерашнего дня.
Спускаясь вниз по склону, я увидел, что большой зеленый фургон для перевозки лошадей по-прежнему стоит на лужайке, среди сваленных в кучу останков полотняного шатра. Впрочем, шейха не было, и его телохранителей — тоже. Немыми свидетелями происшедшего были лишь пятна крови на подстилке, а также беспорядочно разбросанные козлы и секции опор; там и сям в лучах заходящего солнца поблескивали миллионы стеклянных осколков.
Я запарковался там же, где всегда, у входа в кухню, со вздохом запер фургон. Из дверей дома медленно вышла навстречу мне Флора в серой юбке и зеленом жакете. Под усталыми глазами виднелись темные круги.
Я обнял ее и поцеловал в щеку. Прежде наши отношения никогда не заходили столь далеко. Но несчастья порой делают в этом смысле чудеса.
— Как Джек? — спросил я.
— Ему только что вправили ногу… фиксировали, как они выразились. Он все еще под наркозом, но я видела его утром… до того, — голос у нее дрожал, как чуть раньше, по телефону. — Он был очень угнетен. В депрессии, совершенно несчастный… — последние слова она произнесла еле слышно, лицо исказилось, по щекам поползли слезы. — О Господи… О Боже ты мой…
Я обнял ее за трясущиеся плечи.
— Не расстраивайтесь, — сказал я. — Он поправится. Обязательно поправится.
Она молча кивнула, шмыгая носом и нашаривая в кармане платок, а потом, все еще всхлипывая, пробормотала:
— Он жив, и я должна благодарить за это судьбу. И еще они говорят, что очень скоро он будет дома. Но это… все остальное…
Я кивнул.
— Да, просто ужасно.
Она, несколько воспряв духов, тоже кивнула, промокнула глаза платочком, а я спросил, не собирается ли кто-нибудь из детей приехать и поддержать ее в трудную минуту.
— О, но они все так заняты… Я сама просила не приезжать. А Джек, вы же, знаете, он так к ним ревнует. Ему не хотелось бы, чтоб они появлялись здесь в его отсутствие… Нет, конечно, мне не следовало бы говорить вам этого, Тони, дорогой… Я сама не знаю, почему говорю вам все эти вещи.
— Со мной — все равно что с обоями разговаривать, — успокоил ее я.
Она улыбнулась краешками губ. Значительный прогресс.
— Ну а Джимми? — спросил я.
— Его я не видела. Говорят, что он в сознании и хуже ему не стало. Просто ума не приложу, что мы будем делать, если он скоро не поправится… Вы же знаете, он ведет все дела… и без них обоих я чувствую себя совершенно беспомощной. Ничего не могу с собой поделать.
— Могу ли я чем-нибудь помочь? — спросил я.
— О да! — тут же ответила она. — Я так надеялась… я хочу сказать, когда вы позвонили… У вас есть время?
— На что? — спросил я.
— Э-э… Тони, дорогой, не знаю, может, я слишком злоупотребляю вашим терпением… но, может… не могли бы вы пройти со мной по двору?
— Отчего нет, конечно, — несколько удивленный, ответил я. — Если вам того хочется.
— Конюшни, — торопливо принялась объяснять она. — Джек очень просил, чтоб я присмотрела за ними. Хочет знать, как обстоят дела, потому что мы только что наняли нового главного конюшенного, он приступил к работе на прошлой неделе, и Джек говорит, что не слишком в нем уверен, несмотря на все рекомендации, и он взял с меня слово, что я обязательно сделаю этот обход. Но ведь он знает, прекрасно знает, что я не очень-то разбираюсь в лошадях, однако я дала ему обещание… потому что он был страшно подавлен… и так просил.
— Нет проблем, — сказал я. — Обойдем вместе, послушаем, что говорят, а потом составим полный отчет, и вы передадите Джеку.
Она с облегчением вздохнула и посмотрела на часы.
— Теперь, думаю, самое время.
— О'кей, — кивнул я, и мы, обойдя дом, направились осматривать конюшни и шестьдесят или около того их четвероногих обитателей.
Двор Джека состоял из двух больших и старых прямоугольных дворов, окруженных строениями, в основном деревянными и выкрашенными белой краской. Многие двери были распахнуты настежь — конюшенные вносили и выносили мешки и ведра. Некоторые были полуоткрыты, и над деревянными перегородками виднелись лошадиные морды, с любопытством взирающие на происходящее.
— Пожалуй, сперва лучше осмотреть двор с молодняком, — сказала Флора. — А уж потом — с молодыми кобылами. Так всегда делает Джек. Вы не против?
— Ничуть не против, — ответил я.
Кое-что в лошадях я смыслил, только потому, что рос вместе с ними — и до и после смерти отца. Мать, преданная его делу, редко говорила о чем-либо другом. В свое время она даже участвовала в скачках с препятствиями, а также обожала выезжать верхом на охоту — тем и заполнялась ее жизнь в отсутствие отца. Не только ее, но и его жизнь, в те краткие моменты, когда он бывал дома. День за днем я наблюдал на их лицах полное упоение и изо всех сил старался почувствовать то же, но, сколько ни пытался угодить им, притворство выползало наружу. Мчась галопом вслед за гончими по раскисшим ноябрьским полям, я мечтал лишь об одном: как бы поскорей оказаться дома. И только одна часть ритуала доставляла мне истинное удовольствие — чистка и кормежка лошадей после охоты. Эти огромные создания, усталые и грязные, были так покладисты и непритязательны. Они никогда не требовали, чтоб я, сидя в седле, плотнее сжимал колени, держал локти ниже, подбородок выше, спину прямой. Они не ждали от меня невиданной отваги, не заставляли прыгать через высокие изгороди. Они ничего не имели против, когда вместо этого я норовил проехать в ворота. Запершись с лошадью в конюшне, насвистывая и оттирая присохшую грязь и пот, я ощущал полное взаимопонимание с этими замечательными животными и был счастлив.
После смерти отца мать с тем же рвением продолжала выезжать на охоту, и за последние десять лет стала настоящим местным экспертом по части гончих — к вящему своему удовлетворению. И еще, казалось, испытала истинное облегчение, когда я наконец покинул родительский дом.
Конюшенные Джека Готорна уже наполовину покончили с вечерней частью программы, сводившейся к уборке навоза, кормлению и поению, — процессу, известному в мире скачек под названием «вечерние стойла». В традицию также входил обход, который обычно совершал тренер в сопровождении главного конюшенного. Он останавливался возле каждого стойла, обозревал находившегося там скакуна, щупал ноги (если горячие — дурной знак), проверял, ясные ли у лошади глаза (добрый признак).
Новый главный конюшенный приветствовал Флору с преувеличенным подобострастием, которое лично мне показалось признаком дурного тона и от которого Флора растерялась уже окончательно. Она представила его как Говарда и заявила, что будет совершать обход в сопровождении мистера Бича.
Раболепство в стиле Урия Хипа <Один из героев романа Ч. Диккенса «Жизнь Дэвида Копперфильда». Отличался подобострастием.> тут же переключилось на меня, и вот мы вместе двинулись по двору, и я ради Флоры старался как можно внимательнее выслушивать каждое высказывание Говарда.
Нынешний обход, как мне показалось, почти ничем не отличался от вчерашнего утреннего, когда Джек был здесь сам. Одна из лошадей во время тренировки наступила на камень и теперь немного прихрамывала, другая съела только половину дневной порции, третья ободрала шкуру у коленного сухожилия, и ей требовалось лечение.
Флора время от времени вставляла: «Понимаю» и «Сообщу мистеру Готорну», в ответ на что Говард заискивающе заявлял, что волноваться ей совершенно не о чем, он обо всем позаботится до возвращения мистера Готорна.
Мы навестили лошадей шейха, все еще находившихся в конюшнях Джека, затем — скакунов Ларри Трента, так и пышущих здоровьем. Весь год они только и знали, что побеждать в скачках. По всей видимости, и шейх, и Ларри Трент знали толк в лошадях, к тому же им постоянно везло.
— Теперь, наверное, мы потеряем всех этих замечательных лошадей, — вздохнула Флора. — Джек говорит, что это обернется большой финансовой потерей.
— Ну а что конкретно с ними будет? — спросил я.
— О… Думаю, лошадей шейха продадут. Впрочем, не знаю. Неизвестно, есть ли у него семья. Ну а пятерка Ларри Трента вернется, разумеется, к своим владельцам.
Я удивленно приподнял брови, но не дождался никакого объяснения ни от Говарда, ни от Флоры. И лишь позже, когда мы с ней направились к моему фургону, спросил, что она имела в виду.
— Лошади Ларри Трента? — переспросила она. — Но они никогда не были его собственностью. Он их арендовал.
— Платил за них ренту?
— О нет, конечно, нет. Брал как бы внаем. Ну, допустим, есть у человека лошадь, но у него не хватает средств платить за ее тренировки. А кто-то другой хочет, чтоб лошадь выступала под его именем, и может позволить себе платить за ее обучение, а вот денег на приобретение лошади в полную собственность не хватает. И вот эти двое заключают договор, подписывают, регистрируют его положенным образом. Обычно на тех условиях, что, если лошадь, допустим, выигрывает на скачках денежный приз, сумма делится пополам. Это практикуется довольно часто.
— Я и понятия не имел, — застенчиво вставил я.
— Да, именно так. И Ларри Трент постоянно занимался этим. Он в таких делах знал толк. Брал лошадь, скажем, на год, а если она была перспективной, мог продлить контракт еще на год. Но если она ни разу ничего не выигрывала, брал другую. Лошадь можно брать внаем на какой угодно долгий срок, по обоюдному согласию. Допустим, на год, на сезон, на три месяца… как угодно.
Я счел сей факт любопытным и спросил:
— А как заключаются подобного рода сделки?
— О, у Джека есть специальные бланки договора и…
— Нет, я имел в виду, как люди узнают, что есть лошадь, которую можно взять внаем, а не купить?
— Слухами земля полнится, — рассеянно заметила она. — Люди говорят. Иногда помещают объявления. А иногда какой-нибудь владелец просит Джека найти ему человека, которому можно было бы сдать лошадь, чтоб не оплачивать расходов на тренировки. Чаще всего это проделывают с кобылами, чтобы затем заполучить свою лошадь обратно, Для бридинга.
— Славно придумано, — заметил я. Флора кивнула.
— Ларри Тренту очень нравилась эта система. Она позволяла ему выставить на скачки сразу пять лошадей вместо одной. Вообще, он был великим игроком.
— Игроком?
— Тысчонка здесь, тысчонка там, всюду снимал навар. Честно говоря, я изрядно устала от его хвастовства.
Я окинул ее удивленным взглядом.
— Вам он не нравился?
— Да нет, вроде бы нормальный человек, — голос ее звучал неуверенно. — Нет, он всегда был очень мил. К тому же Джек говорил, что клиент он идеальный. Платил всегда вовремя, понимал, что лошадь — это не машина. По-моему, он ни разу не винил жокея в проигрыше. Однако был довольно скрытен. Не знаю, почему мне так казалось, но он производил именно такое впечатление. Хотя был щедр. Не далее как на прошлой неделе пригласил нас на обед в «Серебряный танец луны». Там еще играл джаз-банд… очень громко, — она вздохнула. — Что это я… Вы, конечно, знаете, что мы были там… Джимми говорил, что сказал вам о виски. Я просила его забыть об этом… Джек не хотел, чтоб Джимми поднимал волну.
— М-м, — буркнул я. — Волна тем не менее поднята, причем независимо от нас.
— О чем это вы?
Я рассказал ей о бредовых высказываниях Джимми, о моем походе в «Серебряный танец луны» с детективом Риджером. Она, округлив глаза, слушала и несколько раз восклицала: «О Боже!»
— Кто-то в этом заведении изрядно нагрел руки на мошенничестве, — сказал я. — Уж не знаю, был ли в курсе сам Ларри Трент…
Какое-то время она молчала, затем, после паузы, заметила:
— Знаете, однажды он совершил очень странный и непонятный для меня поступок. В прошлом году я ездила в Донкастер на ярмарку, остановилась у друзей. Джек не поехал, был очень занят. Но Ларри Трент там был… Меня он не видел, зато я заметила его в толпе. Он торговался, хотел купить лошадь… По кличке Реймкин, — она умолкла, затем продолжила: — Лошадь ему продали. Я еще подумала: «Вот хорошо, Джек будет с ней заниматься». Но она так и не появилась. А Ларри Трент не обмолвился о своей покупке и словом. Я, разумеется, рассказала обо всем Джеку, а он сказал, что я, должно быть, ошиблась, что Ларри Трент отроду не покупал лошадей и что он даже не собирается расспрашивать его об этом.
— Так кто же тренировал потом этого Реймкина? — спросил я.
— Никто, — она подняла на меня встревоженные глаза. — Но я, знаете ли, еще не сумасшедшая. Специально посмотрела в прайс-листах в одном из выпусков «Спортивной жизни» и увидела, что лошадь продали за тридцать тысяч фунтов с хвостиком. Правда, там не было написано, кто ее купил. Но я абсолютно уверена, что то был Ларри Трент, потому как аукционист, ведущий торги, подходил к нему и спрашивал имя, уже после того как лошадь была продана, а потом… потом ничего.
— Что ж, должно быть, Реймкин попал к кому-то другому, — предположил я.
— Должно быть. Но его нет в списках лошадей, проходящих обучение у кого-либо из тренеров. Я, знаете ли, специально проверяла. Считала оскорбительным само предположение, что Ларри Трент мог отправить лошадь к кому-то другому, а не Джеку, который помог ему выиграть столько скачек. Но Реймкин не значился нигде и за весь сезон ни разу не участвовал в скачках. Я искала… Но этот Реймкин… он точно куда-то испарился…
Глава 6
— Запишу.
— Спасибо.
Он протянул мне через прилавок руку, я пожал ее.
— Это я должен благодарить вас, мистер Бич, — сказал он.
— Вряд ли от меня был большой толк.
Он снова улыбнулся, суховато, краешками губ, милостиво кивнул и вышел.
О Господи Боже, вдруг вспомнил я, следя за тем, как он, ссутулившись, удаляется к двери. Во дворе у Готорнов было разбито сто шестьдесят бокалов. Куда более уместно вспомнить о страховке в связи с этой потерей, поскольку буквально завтра, во вторник, мне предстояло поставить эти самые бокалы на благотворительную распродажу с вином и сыром в фонд Женщины Темзы. А я об этом напрочь забыл.
Я тут же набрал номер Готорнов, хотел просить Флору о маленьком одолжении — пересчитать, сколько уцелело бокалов. Но вместо Флоры услышал в автоответчике голос Джимми, громкий, звучный и немного томный, предлагающий мне назвать свое имя, номер и оставить, если желаю, сообщение.
Я исполнил его просьбу. Как, интересно, обстоят у Джимми дела в интенсивной терапии?.. Надо бы узнать. Когда вернулась миссис Пейлисси, я, взяв Брайана с собой, отправился к оптовикам, где он помог мне переложить тяжелые коробки с полок на тележки, затем — с этих тележек на другие тележки, у кассы, после чего мы вывезли тележки на улицу и уже там погрузили товар в фургон. Затем вернулись в лавку и принялись разгружать фургон и переносить коробки и ящики в кладовую. За двенадцать лет непрерывных упражнений такого рода мышцы у меня окрепли настолько, что я мог свободно соперничать с автопогрузчиком, Брайан тоже вполне достойно справлялся с делом. Работая, он усмехался. Ему нравилось поднимать тяжести. Двух коробок зараз ему казалось мало, он хотел, чтоб я подавал сразу три.
Вообще Брайан был молчуном по природе, это-то в нем мне больше всего и нравилось. На обратном пути он тихо сидел рядом на переднем сиденье, рот, как обычно, полуоткрыт, а я все думал: что же происходит в этой большой пустой голове, можно ли попытаться обучить его хоть чему-нибудь. Нет, за те три месяца, что он был со мной, он довольно многому научился. Чуть ли не профессором своего дела стал по сравнению с первым днем.
По возвращении он сам занялся разгрузкой фургона и совершенно самостоятельно расставил все товары на нужные места — следует заметить, что с его появлением я и сам стал придерживаться более жесткой системы в расстановке. Выяснилось, что миссис Пейлисси приняла по телефону еще два заказа, и я занялся подбором товаров, чтоб удовлетворить и этих и предыдущих заказчиков. Раскладывал бутылки по коробкам, а Брайан относил их в фургон. Я частенько думал о том, что быть виноторговцем — далеко не артистическое занятие. Нет, это тяжелый, изматывающий физический труд.
Я сидел в конторе и выписывал счета на заказы, как вдруг снова зазвонил телефон. Не отрывая глаз от бумаг, я снял трубку.
— Тони? — нервно осведомился женский голос. — Это я, Флора.
— О, Флора, дорогая, как вы? — спросил я. — Как Джек? Как вообще все?
— О… — голос у нее был совсем измученный. — Все просто ужасно… Я знаю, понимаю… грех так говорить, но… О Господи!..
— Я хотел приехать забрать бокалы, — сказал я, угадывая в ее голосе отчаянную мольбу о помощи. — Прямо сейчас.
— Но… но их не так много осталось… Хотя да, да, конечно, приезжайте!
— Буду через полчаса.
Она тихим голосом ответила:
— Спасибо, — и повесила трубку.
Я взглянул на часы. Четыре тридцать. Чаще всего по понедельникам, примерно в это время, миссис Пейлисси с Брайаном отправлялись развозить заказы — по тем адресам, что были по пути к их дому, остальные доставляли наутро. Умение водить машину — вот одна из основных причин, по которой я нанял миссис Пейлисси. Ей же в свою очередь нравилось общаться с клиентами вне лавки и развозить заказы в стареньком и вместительном «Ровере». Мы по очереди ездили то на одном, то на другом автомобиле; и вот я сказал, что займусь дневной доставкой сам, если она побудет до пяти, закроет лавку, а потом поедет домой на машине и выполнит по дороге остальные заказы.
— Непременно, мистер Бич, — она всегда была искренне рада угодить, пойти навстречу. — Тогда до завтра? Буду ровно в девять тридцать
Я кивком поблагодарил ее и, забрав счета и фургон, поехал прямиком на холм, к конюшням Джека Готорна, где, надо сказать, немногое изменилось со вчерашнего дня.
Спускаясь вниз по склону, я увидел, что большой зеленый фургон для перевозки лошадей по-прежнему стоит на лужайке, среди сваленных в кучу останков полотняного шатра. Впрочем, шейха не было, и его телохранителей — тоже. Немыми свидетелями происшедшего были лишь пятна крови на подстилке, а также беспорядочно разбросанные козлы и секции опор; там и сям в лучах заходящего солнца поблескивали миллионы стеклянных осколков.
Я запарковался там же, где всегда, у входа в кухню, со вздохом запер фургон. Из дверей дома медленно вышла навстречу мне Флора в серой юбке и зеленом жакете. Под усталыми глазами виднелись темные круги.
Я обнял ее и поцеловал в щеку. Прежде наши отношения никогда не заходили столь далеко. Но несчастья порой делают в этом смысле чудеса.
— Как Джек? — спросил я.
— Ему только что вправили ногу… фиксировали, как они выразились. Он все еще под наркозом, но я видела его утром… до того, — голос у нее дрожал, как чуть раньше, по телефону. — Он был очень угнетен. В депрессии, совершенно несчастный… — последние слова она произнесла еле слышно, лицо исказилось, по щекам поползли слезы. — О Господи… О Боже ты мой…
Я обнял ее за трясущиеся плечи.
— Не расстраивайтесь, — сказал я. — Он поправится. Обязательно поправится.
Она молча кивнула, шмыгая носом и нашаривая в кармане платок, а потом, все еще всхлипывая, пробормотала:
— Он жив, и я должна благодарить за это судьбу. И еще они говорят, что очень скоро он будет дома. Но это… все остальное…
Я кивнул.
— Да, просто ужасно.
Она, несколько воспряв духов, тоже кивнула, промокнула глаза платочком, а я спросил, не собирается ли кто-нибудь из детей приехать и поддержать ее в трудную минуту.
— О, но они все так заняты… Я сама просила не приезжать. А Джек, вы же, знаете, он так к ним ревнует. Ему не хотелось бы, чтоб они появлялись здесь в его отсутствие… Нет, конечно, мне не следовало бы говорить вам этого, Тони, дорогой… Я сама не знаю, почему говорю вам все эти вещи.
— Со мной — все равно что с обоями разговаривать, — успокоил ее я.
Она улыбнулась краешками губ. Значительный прогресс.
— Ну а Джимми? — спросил я.
— Его я не видела. Говорят, что он в сознании и хуже ему не стало. Просто ума не приложу, что мы будем делать, если он скоро не поправится… Вы же знаете, он ведет все дела… и без них обоих я чувствую себя совершенно беспомощной. Ничего не могу с собой поделать.
— Могу ли я чем-нибудь помочь? — спросил я.
— О да! — тут же ответила она. — Я так надеялась… я хочу сказать, когда вы позвонили… У вас есть время?
— На что? — спросил я.
— Э-э… Тони, дорогой, не знаю, может, я слишком злоупотребляю вашим терпением… но, может… не могли бы вы пройти со мной по двору?
— Отчего нет, конечно, — несколько удивленный, ответил я. — Если вам того хочется.
— Конюшни, — торопливо принялась объяснять она. — Джек очень просил, чтоб я присмотрела за ними. Хочет знать, как обстоят дела, потому что мы только что наняли нового главного конюшенного, он приступил к работе на прошлой неделе, и Джек говорит, что не слишком в нем уверен, несмотря на все рекомендации, и он взял с меня слово, что я обязательно сделаю этот обход. Но ведь он знает, прекрасно знает, что я не очень-то разбираюсь в лошадях, однако я дала ему обещание… потому что он был страшно подавлен… и так просил.
— Нет проблем, — сказал я. — Обойдем вместе, послушаем, что говорят, а потом составим полный отчет, и вы передадите Джеку.
Она с облегчением вздохнула и посмотрела на часы.
— Теперь, думаю, самое время.
— О'кей, — кивнул я, и мы, обойдя дом, направились осматривать конюшни и шестьдесят или около того их четвероногих обитателей.
Двор Джека состоял из двух больших и старых прямоугольных дворов, окруженных строениями, в основном деревянными и выкрашенными белой краской. Многие двери были распахнуты настежь — конюшенные вносили и выносили мешки и ведра. Некоторые были полуоткрыты, и над деревянными перегородками виднелись лошадиные морды, с любопытством взирающие на происходящее.
— Пожалуй, сперва лучше осмотреть двор с молодняком, — сказала Флора. — А уж потом — с молодыми кобылами. Так всегда делает Джек. Вы не против?
— Ничуть не против, — ответил я.
Кое-что в лошадях я смыслил, только потому, что рос вместе с ними — и до и после смерти отца. Мать, преданная его делу, редко говорила о чем-либо другом. В свое время она даже участвовала в скачках с препятствиями, а также обожала выезжать верхом на охоту — тем и заполнялась ее жизнь в отсутствие отца. Не только ее, но и его жизнь, в те краткие моменты, когда он бывал дома. День за днем я наблюдал на их лицах полное упоение и изо всех сил старался почувствовать то же, но, сколько ни пытался угодить им, притворство выползало наружу. Мчась галопом вслед за гончими по раскисшим ноябрьским полям, я мечтал лишь об одном: как бы поскорей оказаться дома. И только одна часть ритуала доставляла мне истинное удовольствие — чистка и кормежка лошадей после охоты. Эти огромные создания, усталые и грязные, были так покладисты и непритязательны. Они никогда не требовали, чтоб я, сидя в седле, плотнее сжимал колени, держал локти ниже, подбородок выше, спину прямой. Они не ждали от меня невиданной отваги, не заставляли прыгать через высокие изгороди. Они ничего не имели против, когда вместо этого я норовил проехать в ворота. Запершись с лошадью в конюшне, насвистывая и оттирая присохшую грязь и пот, я ощущал полное взаимопонимание с этими замечательными животными и был счастлив.
После смерти отца мать с тем же рвением продолжала выезжать на охоту, и за последние десять лет стала настоящим местным экспертом по части гончих — к вящему своему удовлетворению. И еще, казалось, испытала истинное облегчение, когда я наконец покинул родительский дом.
Конюшенные Джека Готорна уже наполовину покончили с вечерней частью программы, сводившейся к уборке навоза, кормлению и поению, — процессу, известному в мире скачек под названием «вечерние стойла». В традицию также входил обход, который обычно совершал тренер в сопровождении главного конюшенного. Он останавливался возле каждого стойла, обозревал находившегося там скакуна, щупал ноги (если горячие — дурной знак), проверял, ясные ли у лошади глаза (добрый признак).
Новый главный конюшенный приветствовал Флору с преувеличенным подобострастием, которое лично мне показалось признаком дурного тона и от которого Флора растерялась уже окончательно. Она представила его как Говарда и заявила, что будет совершать обход в сопровождении мистера Бича.
Раболепство в стиле Урия Хипа <Один из героев романа Ч. Диккенса «Жизнь Дэвида Копперфильда». Отличался подобострастием.> тут же переключилось на меня, и вот мы вместе двинулись по двору, и я ради Флоры старался как можно внимательнее выслушивать каждое высказывание Говарда.
Нынешний обход, как мне показалось, почти ничем не отличался от вчерашнего утреннего, когда Джек был здесь сам. Одна из лошадей во время тренировки наступила на камень и теперь немного прихрамывала, другая съела только половину дневной порции, третья ободрала шкуру у коленного сухожилия, и ей требовалось лечение.
Флора время от времени вставляла: «Понимаю» и «Сообщу мистеру Готорну», в ответ на что Говард заискивающе заявлял, что волноваться ей совершенно не о чем, он обо всем позаботится до возвращения мистера Готорна.
Мы навестили лошадей шейха, все еще находившихся в конюшнях Джека, затем — скакунов Ларри Трента, так и пышущих здоровьем. Весь год они только и знали, что побеждать в скачках. По всей видимости, и шейх, и Ларри Трент знали толк в лошадях, к тому же им постоянно везло.
— Теперь, наверное, мы потеряем всех этих замечательных лошадей, — вздохнула Флора. — Джек говорит, что это обернется большой финансовой потерей.
— Ну а что конкретно с ними будет? — спросил я.
— О… Думаю, лошадей шейха продадут. Впрочем, не знаю. Неизвестно, есть ли у него семья. Ну а пятерка Ларри Трента вернется, разумеется, к своим владельцам.
Я удивленно приподнял брови, но не дождался никакого объяснения ни от Говарда, ни от Флоры. И лишь позже, когда мы с ней направились к моему фургону, спросил, что она имела в виду.
— Лошади Ларри Трента? — переспросила она. — Но они никогда не были его собственностью. Он их арендовал.
— Платил за них ренту?
— О нет, конечно, нет. Брал как бы внаем. Ну, допустим, есть у человека лошадь, но у него не хватает средств платить за ее тренировки. А кто-то другой хочет, чтоб лошадь выступала под его именем, и может позволить себе платить за ее обучение, а вот денег на приобретение лошади в полную собственность не хватает. И вот эти двое заключают договор, подписывают, регистрируют его положенным образом. Обычно на тех условиях, что, если лошадь, допустим, выигрывает на скачках денежный приз, сумма делится пополам. Это практикуется довольно часто.
— Я и понятия не имел, — застенчиво вставил я.
— Да, именно так. И Ларри Трент постоянно занимался этим. Он в таких делах знал толк. Брал лошадь, скажем, на год, а если она была перспективной, мог продлить контракт еще на год. Но если она ни разу ничего не выигрывала, брал другую. Лошадь можно брать внаем на какой угодно долгий срок, по обоюдному согласию. Допустим, на год, на сезон, на три месяца… как угодно.
Я счел сей факт любопытным и спросил:
— А как заключаются подобного рода сделки?
— О, у Джека есть специальные бланки договора и…
— Нет, я имел в виду, как люди узнают, что есть лошадь, которую можно взять внаем, а не купить?
— Слухами земля полнится, — рассеянно заметила она. — Люди говорят. Иногда помещают объявления. А иногда какой-нибудь владелец просит Джека найти ему человека, которому можно было бы сдать лошадь, чтоб не оплачивать расходов на тренировки. Чаще всего это проделывают с кобылами, чтобы затем заполучить свою лошадь обратно, Для бридинга.
— Славно придумано, — заметил я. Флора кивнула.
— Ларри Тренту очень нравилась эта система. Она позволяла ему выставить на скачки сразу пять лошадей вместо одной. Вообще, он был великим игроком.
— Игроком?
— Тысчонка здесь, тысчонка там, всюду снимал навар. Честно говоря, я изрядно устала от его хвастовства.
Я окинул ее удивленным взглядом.
— Вам он не нравился?
— Да нет, вроде бы нормальный человек, — голос ее звучал неуверенно. — Нет, он всегда был очень мил. К тому же Джек говорил, что клиент он идеальный. Платил всегда вовремя, понимал, что лошадь — это не машина. По-моему, он ни разу не винил жокея в проигрыше. Однако был довольно скрытен. Не знаю, почему мне так казалось, но он производил именно такое впечатление. Хотя был щедр. Не далее как на прошлой неделе пригласил нас на обед в «Серебряный танец луны». Там еще играл джаз-банд… очень громко, — она вздохнула. — Что это я… Вы, конечно, знаете, что мы были там… Джимми говорил, что сказал вам о виски. Я просила его забыть об этом… Джек не хотел, чтоб Джимми поднимал волну.
— М-м, — буркнул я. — Волна тем не менее поднята, причем независимо от нас.
— О чем это вы?
Я рассказал ей о бредовых высказываниях Джимми, о моем походе в «Серебряный танец луны» с детективом Риджером. Она, округлив глаза, слушала и несколько раз восклицала: «О Боже!»
— Кто-то в этом заведении изрядно нагрел руки на мошенничестве, — сказал я. — Уж не знаю, был ли в курсе сам Ларри Трент…
Какое-то время она молчала, затем, после паузы, заметила:
— Знаете, однажды он совершил очень странный и непонятный для меня поступок. В прошлом году я ездила в Донкастер на ярмарку, остановилась у друзей. Джек не поехал, был очень занят. Но Ларри Трент там был… Меня он не видел, зато я заметила его в толпе. Он торговался, хотел купить лошадь… По кличке Реймкин, — она умолкла, затем продолжила: — Лошадь ему продали. Я еще подумала: «Вот хорошо, Джек будет с ней заниматься». Но она так и не появилась. А Ларри Трент не обмолвился о своей покупке и словом. Я, разумеется, рассказала обо всем Джеку, а он сказал, что я, должно быть, ошиблась, что Ларри Трент отроду не покупал лошадей и что он даже не собирается расспрашивать его об этом.
— Так кто же тренировал потом этого Реймкина? — спросил я.
— Никто, — она подняла на меня встревоженные глаза. — Но я, знаете ли, еще не сумасшедшая. Специально посмотрела в прайс-листах в одном из выпусков «Спортивной жизни» и увидела, что лошадь продали за тридцать тысяч фунтов с хвостиком. Правда, там не было написано, кто ее купил. Но я абсолютно уверена, что то был Ларри Трент, потому как аукционист, ведущий торги, подходил к нему и спрашивал имя, уже после того как лошадь была продана, а потом… потом ничего.
— Что ж, должно быть, Реймкин попал к кому-то другому, — предположил я.
— Должно быть. Но его нет в списках лошадей, проходящих обучение у кого-либо из тренеров. Я, знаете ли, специально проверяла. Считала оскорбительным само предположение, что Ларри Трент мог отправить лошадь к кому-то другому, а не Джеку, который помог ему выиграть столько скачек. Но Реймкин не значился нигде и за весь сезон ни разу не участвовал в скачках. Я искала… Но этот Реймкин… он точно куда-то испарился…
Глава 6
Затем Флора отвела меня в кухню, собрать уцелевшие бокалы. Их оказалось ровно девятнадцать.
— Вы уж извините, — сказала она. Я пожал плечами.
— Ну что вы! Ничего страшного. Просто удивительно, что эти еще сохранились. И не расстраивайтесь, все мое имущество застраховано.
Она помогла уложить пережившие катастрофу бокалы в коробку, которую я предусмотрительно захватил с собой. Круглое добродушное ее лицо отражало тревогу.
— Страховка! — воскликнула она. — Все утро я слышу только это слово. Но кто, позвольте спросить, страхует против такой трагедии? Разумеется, у нас не было никакой страховки, это ведь просто смешно — страховать прием. А та молоденькая пара, бедняги… ну, владельцы фургона… Я говорила с Салли… это жена… по телефону сегодня днем, и она, несчастная, вся в слезах, только и твердила, что ее Питер всегда оставляет машину на ручнике, никогда, никогда не снимает фургон с тормозов на стоянке и что они будут просто разорены, если страховая компания сумеет доказать преступную халатность в обращении с транспортным средством. Бедняги, как мне их жаль! — Она подняла на меня глаза. — А вот дверцы он не запирал. Я специально спрашивала. Боюсь, что рассердила ее. Она ответила: «Разве вы запираете дверцы, приехав в гости к друзьям?»
Я с горечью вспомнил об украденном шампанском и промолчал.
— И еще она сказала, что приехали они в фургоне только потому, что купили по пути к нам нового гунтера и собирались потом отвезти его домой. Гунтер все еще у нас, на заднем дворе, в одном свободном стойле. Салли говорит, что не желает больше его видеть. Бедняжка Салли, совсем обезумела от горя! И вообще, все это просто ужасно!
Флора вызвалась проводить меня до фургона. Я нес коробку с пустыми бокалами и видел, до чего ей не хочется отпускать меня.
— Мы же не подготовили отчета для Джека! — воскликнула она. Пришлось вернуться в кухню и заняться отчетом.
— Если вам и завтра будет не по себе, — сказал я, — могу приехать снова на «вечерние стойла». Нет, честное слово, мне даже понравилось.
— Вы просто прелесть, Тони, дорогой! — сказала она. — Буду страшно рада видеть вас, — и снова пошла провожать меня к машине.
— Полиция все утро крутилась возле этого несчастного фургона, — заметила она, кивком указав на притихшего зеленого монстра. — Сыпали на него какой-то порошок, качали головами.
— Наверное, отпечатки пальцев искали, — предположил я.
— Наверное. Уж не знаю, что они там нашли, но по всему видно, были недовольны. Вы же знаете, что это за народ. Никогда ничего не объяснят.
— А вы сами… пробовали посмотреть, когда они убрались? — спросил я.
Она отрицательно покачала головой, точно у нее и в мыслях ничего подобного не было. Однако тут же направилась через лужайку к фургону. Я последовал за ней, и мы вместе обошли машину, разглядывая прилипшую к бортам розовато-серую пыль со смазанными отпечатками.
— Да его уже целая сотня людей успела перетрогать, — решительно заявила Флора.
В том числе крановщики, подумал я, и люди, выпускавшие лошадь наружу, и многие другие до того.
Сам не пойму, что вдруг на меня нашло. Но я распахнул дверцу, по-прежнему не запертую, и влез в кабину.
— А вы уверены, что можно, дорогой? — встревожилась Флора.
— Но ведь они вам не говорили, дорогая, что нельзя, верно?
— Нет… Во всяком случае, не сегодня.
— Тогда и беспокоиться не о чем.
Я огляделся. Внутри кабины пыли было еще больше. И масса отпечатков, только менее смазанных, чем снаружи. Я с любопытством разглядывал их, но многого не ожидал: ведь как это делается по-настоящему, видеть мне ни разу не доводилось. Разве что в кино.
И тут вдруг, приглядевшись, я заметил нечто такое, от чего меня словно током пронзило.
Отпечатки… они были крохотные.
Крохотные отпечатки по всей виниловой поверхности обоих передних сидений. Крохотные отпечатки на руле, на рычаге переключения скоростей, на тормозе. Совсем маленькие…
Я вылез из кабины, спрыгнул на землю и рассказал о своем открытии Флоре. Рассказал также и о том, как встрепенулся детектив Уильсон, когда я упомянул о маленьком мальчике с собакой.
— Так вы хотите сказать… — похоже, она была крайне огорчена, — что виной всему этому кошмару был ребенок?
— Да, думаю, да. Вы же знаете, как любят играть ребятишки. И просто обожают машины. Так и норовят залезть в фургон, когда я развожу заказы. Маленькие разбойники, за ними глаз да глаз. Наверное, этот мальчик снял фургон с ручника, а потом включил передачу. А потом испугался и выскочил вместе с собакой, а фургон покатился вниз по склону, набирая скорость.
— О Господи! — удручена она была сверх всякой меры. — Но чей ребенок?
Я постарался как можно подробнее описать мальчугана, на что она сказала, что такого вроде бы не знает. К тому же ребятишки так быстро растут и меняются.
— Ничего, — сказал я. — У Уильсона имеются адреса всех ваших гостей. Он найдет. И потом, Флора, дорогая, надо радоваться, что все обернулось именно так. Если всему виной маленький мальчик, снявший машину с тормозов, ваши друзья, Питер и Салли, спасены.
— Нет, это не их ребенок… у них нет детей. Бедный глупый малыш!
— Если у людей хватит здравого смысла, в чем лично я не уверен, — заметил я, — они не станут говорить ребенку, что он убил восемь человек. Во всяком случае, до тех пор, пока мальчик не повзрослеет.
По пути домой от Флоры я дальше второй доставки не продвинулся, поскольку мой постоянный клиент, адвокат на пенсии, был просто в восторге (если верить его словам), что заказ привез лично я. И тут же пригласил зайти и распить бутылочку «Шато Пальмер» урожая 1970 года, содержимое которой только что перелил в графин.
Мне был симпатичен этот человек, изрядно обогативший свой опыт и расширивший кругозор за время отпусков, которые проводил, объезжая различные виноградники, и мы провели вечер за приятной беседой, рассуждая о волшебных маленьких виноградниках в Пойя и Марго <Области во Франции, вблизи р. Жиронды.>, а также о несравненных достоинствах крупного винограда «Каберне савиньон», который, не теряя достоинства, умудрялся произрастать чуть ли не во всех широтах. При наличии, разумеется, пусть даже самой скудной почвы и солнца.
Супруга адвоката, как выяснилось, навещала ка-ких-то родственников. А потому угощение он предложил незамысловатое — холодный ростбиф с кларетом, и я охотно принял его, особенно с учетом того факта, что дом мой пуст и никто меня там не ждет. Мало того, адвокат настоял, чтоб мы открыли бутылочку «Кло Сент Жака» урожая 1982 года, с тем чтоб выпить ее чуть позже.
— Не каждый день, — заметил он в ответ на мои протесты, — в доме бывает человек, с которым можно разделить удовольствие от столь изысканного напитка. Мы с женой прекрасно ладим, однако даже после прожитых вместе долгих лет бедняжка предпочитает к обеду ординарное «Божоле» или же непритязательное мозельское. Сегодня, и, пожалуйста, не спорьте, мой дорогой друг, сегодня у меня настоящий праздник вкуса!
У меня — тоже. И я отведал и «Шато Пальмера», и «Кло Сент Жака», которое вообще впервые попробовал в прошлом году, когда продал ему несколько бутылок, и был приятно удивлен, обнаружив, что это замечательное вино меняет цвет от пурпурного до чистого и глубокого темно-красного, присущего только самым лучшим бургундским винам — по мере того, как набирает зрелость и силу. Стало быть, его можно улучшить, подумал я, а адвокат, словно прочитав мои мысли, заметил, что попробует отложить одну бутылку на год.
— Но я старею, мой добрый дорогой друг, старею. И хотел бы насладиться своими скоровищами, пока еще не поздно.
— Вы уж извините, — сказала она. Я пожал плечами.
— Ну что вы! Ничего страшного. Просто удивительно, что эти еще сохранились. И не расстраивайтесь, все мое имущество застраховано.
Она помогла уложить пережившие катастрофу бокалы в коробку, которую я предусмотрительно захватил с собой. Круглое добродушное ее лицо отражало тревогу.
— Страховка! — воскликнула она. — Все утро я слышу только это слово. Но кто, позвольте спросить, страхует против такой трагедии? Разумеется, у нас не было никакой страховки, это ведь просто смешно — страховать прием. А та молоденькая пара, бедняги… ну, владельцы фургона… Я говорила с Салли… это жена… по телефону сегодня днем, и она, несчастная, вся в слезах, только и твердила, что ее Питер всегда оставляет машину на ручнике, никогда, никогда не снимает фургон с тормозов на стоянке и что они будут просто разорены, если страховая компания сумеет доказать преступную халатность в обращении с транспортным средством. Бедняги, как мне их жаль! — Она подняла на меня глаза. — А вот дверцы он не запирал. Я специально спрашивала. Боюсь, что рассердила ее. Она ответила: «Разве вы запираете дверцы, приехав в гости к друзьям?»
Я с горечью вспомнил об украденном шампанском и промолчал.
— И еще она сказала, что приехали они в фургоне только потому, что купили по пути к нам нового гунтера и собирались потом отвезти его домой. Гунтер все еще у нас, на заднем дворе, в одном свободном стойле. Салли говорит, что не желает больше его видеть. Бедняжка Салли, совсем обезумела от горя! И вообще, все это просто ужасно!
Флора вызвалась проводить меня до фургона. Я нес коробку с пустыми бокалами и видел, до чего ей не хочется отпускать меня.
— Мы же не подготовили отчета для Джека! — воскликнула она. Пришлось вернуться в кухню и заняться отчетом.
— Если вам и завтра будет не по себе, — сказал я, — могу приехать снова на «вечерние стойла». Нет, честное слово, мне даже понравилось.
— Вы просто прелесть, Тони, дорогой! — сказала она. — Буду страшно рада видеть вас, — и снова пошла провожать меня к машине.
— Полиция все утро крутилась возле этого несчастного фургона, — заметила она, кивком указав на притихшего зеленого монстра. — Сыпали на него какой-то порошок, качали головами.
— Наверное, отпечатки пальцев искали, — предположил я.
— Наверное. Уж не знаю, что они там нашли, но по всему видно, были недовольны. Вы же знаете, что это за народ. Никогда ничего не объяснят.
— А вы сами… пробовали посмотреть, когда они убрались? — спросил я.
Она отрицательно покачала головой, точно у нее и в мыслях ничего подобного не было. Однако тут же направилась через лужайку к фургону. Я последовал за ней, и мы вместе обошли машину, разглядывая прилипшую к бортам розовато-серую пыль со смазанными отпечатками.
— Да его уже целая сотня людей успела перетрогать, — решительно заявила Флора.
В том числе крановщики, подумал я, и люди, выпускавшие лошадь наружу, и многие другие до того.
Сам не пойму, что вдруг на меня нашло. Но я распахнул дверцу, по-прежнему не запертую, и влез в кабину.
— А вы уверены, что можно, дорогой? — встревожилась Флора.
— Но ведь они вам не говорили, дорогая, что нельзя, верно?
— Нет… Во всяком случае, не сегодня.
— Тогда и беспокоиться не о чем.
Я огляделся. Внутри кабины пыли было еще больше. И масса отпечатков, только менее смазанных, чем снаружи. Я с любопытством разглядывал их, но многого не ожидал: ведь как это делается по-настоящему, видеть мне ни разу не доводилось. Разве что в кино.
И тут вдруг, приглядевшись, я заметил нечто такое, от чего меня словно током пронзило.
Отпечатки… они были крохотные.
Крохотные отпечатки по всей виниловой поверхности обоих передних сидений. Крохотные отпечатки на руле, на рычаге переключения скоростей, на тормозе. Совсем маленькие…
Я вылез из кабины, спрыгнул на землю и рассказал о своем открытии Флоре. Рассказал также и о том, как встрепенулся детектив Уильсон, когда я упомянул о маленьком мальчике с собакой.
— Так вы хотите сказать… — похоже, она была крайне огорчена, — что виной всему этому кошмару был ребенок?
— Да, думаю, да. Вы же знаете, как любят играть ребятишки. И просто обожают машины. Так и норовят залезть в фургон, когда я развожу заказы. Маленькие разбойники, за ними глаз да глаз. Наверное, этот мальчик снял фургон с ручника, а потом включил передачу. А потом испугался и выскочил вместе с собакой, а фургон покатился вниз по склону, набирая скорость.
— О Господи! — удручена она была сверх всякой меры. — Но чей ребенок?
Я постарался как можно подробнее описать мальчугана, на что она сказала, что такого вроде бы не знает. К тому же ребятишки так быстро растут и меняются.
— Ничего, — сказал я. — У Уильсона имеются адреса всех ваших гостей. Он найдет. И потом, Флора, дорогая, надо радоваться, что все обернулось именно так. Если всему виной маленький мальчик, снявший машину с тормозов, ваши друзья, Питер и Салли, спасены.
— Нет, это не их ребенок… у них нет детей. Бедный глупый малыш!
— Если у людей хватит здравого смысла, в чем лично я не уверен, — заметил я, — они не станут говорить ребенку, что он убил восемь человек. Во всяком случае, до тех пор, пока мальчик не повзрослеет.
По пути домой от Флоры я дальше второй доставки не продвинулся, поскольку мой постоянный клиент, адвокат на пенсии, был просто в восторге (если верить его словам), что заказ привез лично я. И тут же пригласил зайти и распить бутылочку «Шато Пальмер» урожая 1970 года, содержимое которой только что перелил в графин.
Мне был симпатичен этот человек, изрядно обогативший свой опыт и расширивший кругозор за время отпусков, которые проводил, объезжая различные виноградники, и мы провели вечер за приятной беседой, рассуждая о волшебных маленьких виноградниках в Пойя и Марго <Области во Франции, вблизи р. Жиронды.>, а также о несравненных достоинствах крупного винограда «Каберне савиньон», который, не теряя достоинства, умудрялся произрастать чуть ли не во всех широтах. При наличии, разумеется, пусть даже самой скудной почвы и солнца.
Супруга адвоката, как выяснилось, навещала ка-ких-то родственников. А потому угощение он предложил незамысловатое — холодный ростбиф с кларетом, и я охотно принял его, особенно с учетом того факта, что дом мой пуст и никто меня там не ждет. Мало того, адвокат настоял, чтоб мы открыли бутылочку «Кло Сент Жака» урожая 1982 года, с тем чтоб выпить ее чуть позже.
— Не каждый день, — заметил он в ответ на мои протесты, — в доме бывает человек, с которым можно разделить удовольствие от столь изысканного напитка. Мы с женой прекрасно ладим, однако даже после прожитых вместе долгих лет бедняжка предпочитает к обеду ординарное «Божоле» или же непритязательное мозельское. Сегодня, и, пожалуйста, не спорьте, мой дорогой друг, сегодня у меня настоящий праздник вкуса!
У меня — тоже. И я отведал и «Шато Пальмера», и «Кло Сент Жака», которое вообще впервые попробовал в прошлом году, когда продал ему несколько бутылок, и был приятно удивлен, обнаружив, что это замечательное вино меняет цвет от пурпурного до чистого и глубокого темно-красного, присущего только самым лучшим бургундским винам — по мере того, как набирает зрелость и силу. Стало быть, его можно улучшить, подумал я, а адвокат, словно прочитав мои мысли, заметил, что попробует отложить одну бутылку на год.
— Но я старею, мой добрый дорогой друг, старею. И хотел бы насладиться своими скоровищами, пока еще не поздно.