...Не раз и не два вспоминал я солнечный день в марте, он мне
снился в колонии едва ли не каждую ночь, только хоронили в моих
видениях ребят с "Кальмара", Галку, Решевского и меня самого. Не знаю,
кого похороню в следующем сне, но вот здесь, в зале ресторана
"Балтика", к исходу вечера я стал понимать, как уходит от меня былая
уверенность в незаслуженной обиде, и все больше и больше ощущаю себя
лишним с ними - с Галкой и Решевским...
Решевский пристально посмотрел на мою руку, и в эту минуту я
понял, что он вспоминает ту историю, что случилась с нами на практике.
Было это много лет назад, наверное, мы тогда были другими. Ни мне, ни
Стасу не пришло бы и в голову, что окажемся с ним когда-нибудь в
нынешней ситуации.
А на "Волховстрое" произошло вот что...
...Северным морским путем мы пригнали в Петропавловск сейнеры для
камчатских рыбаков. Практика началась в мае, а сейчас был конец
сентября. Нам бы на самолет - и до дому, благо на перегоне мы были
зачислены в штат матросами первого класса и денег у нас было довольно.
Но всем вдруг захотелось побывать во Владивостоке, а чтоб не идти в
этот порт пассажирами неделю, мы нанялись на сухогрузный транспорт
"Волховстрой", пароход, построенный еще в двадцатые годы.
Нас, четверых, определили матросами, отвели каюту и сразу кинули
на погрузку: через сутки судно готовилось отойти.
Начался рейс. Все шло нормально. Мы спустились на юг вдоль
камчатского побережья, прошли Первым Курильским проливом в Охотское
море, оставив справа мыс Лопатку и налюбовавшись вдоволь на
остров-вулкан Алаид. Не принес нам неожиданностей и пролив Лаперуза:
был, правда, туман, но он скоро рассеялся, едва миновали Хоккайдо.
Японское море встретило нас жестоким штормом. Бешеный норд-вест
поддавал в правый борт и валил "Волховстрой" из стороны в сторону,
доводя крен до тридцати-сорока градусов. Положение создалось
критическое, и капитан принял решение изменить курс. Судно привели
носом на ветер, бортовая качка сменилась килевой, и мы медленно
выгребали против ветра, делая по две мили за четырехчасовую вахту.
И тогда случилось ЧП. На палубе "Волховстроя" стояли крепко
принайтованные тросами трехосные машины. Во время штормовой
свистопляски лопнули от нагрузки крепления одной машины. Избавившись
от пут, она принялась кататься по палубе, расшибая своим корпусом все
к чертовой матери.
По сигналу "Аврал!" во главе со старпомом мы выскочили на палубу.
Предстояло поймать машину, остановить ее и снова закрепить на уходящей
из-под ног палубе. Задача, прямо скажем, не из веселых. "Волховстрой"
раскачивался во все стороны, и трудно было угадать, куда вдруг ринется
машина.
Мы боролись с машиной часа два, пока не набросили на ее передний
бампер петлю из проволочного троса. Свободный конец был у меня в
руках, и я успел накинуть на кнехт два шлага, две восьмерки, чтобы
задержать машину. Но двух было мало, а на третью не хватило времени.
Пароход круто положило налево, машину понесло к левому борту, трос
дернулся - двух шлагов было мало, и трос стал травиться, хотя я изо
всех сил пытался удержать его. Машина двигалась к фальшборту своим
задним бортом. Стас и Женька Наседкин, отброшенные к фальшборту,
оцепенели от ужаса и, не шевелясь, смотрели, как надвигается на них
машина. Я упирался изо всех сил, но трос медленно травился, и машина
пошла на ребят. Мои руки в брезентовых рукавицах вместе с травящимся
тросом оказались у чугунной тумбы кнехта. Я даже не почувствовал, как
левая рукавица уже попала между тросом и кнехтом, я ждал, когда волна
положит "Волховстрой" направо. Потом, не теряя времени, я быстро
выбрал образовавшуюся слабину и намертво закрепил машину. Когда ко мне
подбежали Женька, Стас, другие матросы, я почувствовал, как горит
левая рука, и сдернул с нее рукавицу, уже наполнившуюся кровью.
Доктора на каботажном судне не полагалось, потому операцию мне
сделали во Владивостоке.
...Не знаю, может быть, это следствие полузабытых и не всегда
осознанных обид детства, но я ревнив к мужской дружбе. В принципе при
первой встрече люди кажутся мне славными... Потом происходит отбор,
бывает и разочарование. Но если кто-то становился хорошим товарищем,
на него возлагались сложные обязанности. При внешней моей
коммуникабельности я трудно схожусь с людьми по большому счету. Таким
уж уродился, и изменить здесь ничего нельзя. Меня и моя история, может
быть, больнее всего ударила тем, что обиду нанесли самые близкие мне
люди.
- Привет, Галочка! Здорово, Стас! - услышал я за спиной и узнал
голос Васьки Мокичева.
Он подошел к нашему столику. Стас жестом пригласил его сесть, и
Мокичев сел, небрежно мне кивнув.
- Не узнаешь? - спросил Ваську Решевский.
Мокичев пристально посмотрел на меня.
- Боже мой, - тихо проговорил он. - Да ведь это Олег...
- Он самый, - улыбаясь, сказал я, довольный растерянностью
никогда и ничем не смущавшегося Васьки.
- Ну и ну, - сказал он. - Вернулся, значит...
- Как живешь? - спросил я. - Все суда перегоняешь?
- Обычное дело... Вот прилетел с Востока, гнали туда плавбазу из
Швеции. Да что я, ты-то как?.. Мы тут о тебе часто вспоминали... И
рюмку поднимали за твое возвращение.
Его словам я не очень поверил, но все равно слышать это было
приятно.
По беспокойным глазам Мокичева, с интересом оглядывающего нас
троих, я понял, что он обо всем знает и теперь старается выяснить для
себя, что же здесь происходит и как ему держаться за нашим столом,
дабы не попасть ненароком впросак.
- Вот ты где, Василий! - громко сказал маленький человечек с
грустными глазами. Он неожиданно вырос за спиной Васьки и тронул
сухонькой лапкой его за плечо. - А я тебя ищу, ищу...
- А, Коля, - снисходительно и небрежно сказал Мокичев. - Тащи
стул и садись с нами...
Это был Николай Снегирев, корреспондент местной газеты. Снегирев
знал все, что касается флота, и наверно, не хуже начальника главка. Я
помнил его еще с первого курса мореходки, когда он пришел к нам
желторотым мальчишкой и выдал в газете репортаж о будущей рыбацкой
смене - о "молодых орлятах океана". С тех пор он не изменился, был
таким же суетливым, но слушать морскую травлю умел внимательно,
выуживал даже у самых молчаливых необходимую информацию и с восторгом
писал о "славных рыцарях моря". Я наблюдал за Снегиревым со стороны,
меня привлекали его глаза, контрастирующие со всем его обликом и
манерами. Я понимал, что глаза мудрые и печальные. Но случая
разговориться со Снегиревым по душам не было, хотя я чувствовал, что и
он присматривается ко мне.
Только однажды возникла такая возможность, хотя непосредственно
перед этим я подавил в себе желание двинуть Снегирева в челюсть.
Получилось так, что с Галкой мы попали как-то к его друзьям. В
большую комнату набилось десятка два людей, разных по возрасту,
внешности и манерам. Надрывалась радиола, танцевали пары, в углу на
низком столике стояли бутылки и поднос с бутербродами. В коридоре
целовались, на кухне читали стихи, а мы с Галкой с любопытством
разглядывали этот бедлам.
В разгар вечеринки в комнату ворвался длинноволосый парень в
полосатых брюках и красной кофте.
- Вадик! - закричали девчонки. - Вадик!
Парня я узнал. Это был Вадим Зайцев, один из ведущих актеров
нашего театра, любимец публики.
Вадим подошел к радиоле, снял пластинку и поставил ту, что принес
с собой.
Остановились пары, и, когда все смолкло, он опустил адаптер на
черный диск.
В наступившей тишине послышался стук. Вадим повернул регулятор
громкости вправо, и в комнате забухали глухие удары. Звук ударял в
уши, ослабевал, прерывался и снова рвался из динамика радиолы. Мы не
знали, что означает этот стук, но было в нем что-то тревожащее душу,
непонятное смятение охватило меня, и я видел, как застыли лица
захваченных врасплох людей.
Мельком взглянув на Вадима, я обнаружил на его лице ухмылку.
Неровный стук прекратился. Щелкнул автомат, остановив движение
диска. Я приподнял адаптер, снял диск пластинки и в синем круге ее
прочитал: "Апрелевский завод. Долгоиграющая, 33 об/мин. ВТУ VXII
231-60 33 ИД-8378. 2-я сторона. Большая медицинская энциклопедия Э 26.
Митральные пороки сердца (оконч.)".
"Вот именно, "оконч.", - успел подумать я, Вадим вырвал пластинку
из моих рук и нарочито по-театральному прочитал написанное в синем
круге.
Мгновение все молчали, не зная, как к этому отнестись.
Вадим Зайцев обвел всех помутневшими глазами и глухо проговорил:
- Вот так... Так оно бьется, черти... А теперь пляшите!
Он сунул пластинку с синим кругом под мышку, поставил другую,
бросил на нее адаптер и вышел из комнаты.
Снегирев придвинулся ко мне боком и спросил, поводя глазами к
двери, за которой скрылся Вадим:
- Силен, бродяга! Ну и как тебе эта хохма?
Вот тогда и захотелось мне двинуть Снегирева в челюсть, но никто
бы меня не понял, и потом я успел заглянуть журналисту в глаза - и ему
не поверил. Стало ясно, что он "работал" на меня и ждал, как
откликнусь на "хохму". Только зачем ему это понадобилось? Я пожал
плечами и повернулся к Галке, о чем-то спросившей меня...
Уже позднее я узнал, что у Снегирева большая семья, трое или
четверо детей. Мне рассказывали ребята, которые обращались к нему за
помощью по разным вопросам, что Снегирев хватался за каждую болячку,
обивал пороги начальства до тех пор, пока не добивался справедливости
и не выручал попавшего в беду рыбака. Он успевал взять обязательный
материал для газеты, писать в каждом номере о проблемах промысла,
присутствовать на всевозможных совещаниях и бегать по квартирным делам
какого-нибудь рефмашиниста или тралмейстера, усмирять излишне
ревнивого рыбака, убеждать сурового главного капитана.
Да, далеко не однозначным человеком был Николай Снегирев. А в
истории с пластинкой, как он мне потом объяснил, он пытался
разобраться во мне самом. Сейчас Снегирев придвинул к нашему столу
пятый стул и, влюбленно поглядывая на Ваську, говорил, захлебываясь от
восторга:
- Силен, бродяга! Полшарика отмотал! А заходы какие... Будем
давать его очерки в газете. "Глазами советского моряка!"
- Брось, Коля, - лениво сказал Мокичев, - я лишь фамилию
поставил. А писал-то ты, по моим байкам...
- Литературная обработка - в порядке вещей... - сказал Снегирев,
но я заметил, как он при этом смутился.
- С твоими связями среди моряков да опытом давно бы книгу написал
про нашего брата, - сказал Васька. - А ты все "обработка да
обработка"...
Снегирев вздрогнул, прикрыл глаза и вновь заулыбался.
- Эх, старик... В каждом газетчике есть этот комплекс - все мы
мечтаем о литературе, о своей книге, а изо дня в день даем в газету
информации на сорок строк. А книга так и остается ненаписанной.
Он повернулся ко мне.
- Вы с Патагонского шельфа вернулись или из Африки?
- Из тюрьмы, - ответил я.
Снегирев оглядел всех и понял, что я не шучу.
- Постой, постой, - медленно начал он, - как же я не узнал...
Ведь вы тот самый Волков?
- Тот самый...
- Волосы, - сказал Снегирев. - Волосы... Простите...
И тут принялся за дело оркестр.
Снегирев поднялся.
- К сожалению, эта сенсация не для газеты, - деланно улыбнулся он
и стал прежним Снегиревым. - Но мы еще поговорим... Это ведь тема для
большой вещи, которую я задумал... А сейчас я временно покину вас,
здесь кавалеров избыток. И каких кавалеров!
Он поклонился Галке и направился в дальний угол зала.
- Как думаешь начинать, Олег? - вполголоса спросил меня Мокичев.
- Пойдем покурим, что ли...
Я понял, что он хочет поговорить со мной о деле, и поднялся из-за
стола.
Мы прошли через вестибюль и стали у колонны, подперли ее плечами,
закурили.
- Отошел иль нет еще? - участливо спросил Мокичев, и в эту минуту
я поверил в его искренность.
- Отхожу, - ответил я.
Участие участием, но мне не хотелось ворошить старое, но он ни о
чем таком не спросил.
- Давай к нам, старик, - сказал Мокичев, - в нашу контору. Меня
выдвигают в замы главного капитана, поддержу... А работа у нас - сам
знаешь. Не промысел, ведь туда тебе сейчас и не нужно, поди, и так по
людям стосковался. На перегоне, понимаешь, все веселей, смена
обстановки частая. Виза-то у тебя будет?
- Должна быть, - сказал я. - На мне больше ничего нет.
- И прекрасно! - вскричал Васька, ухватив меня за рукав. - Прямая
тебе дорога в Мортрансфлот!
- Я подумаю, Василь, спасибо. Но мне как-то промысловое судно
милее...
- Так ты и будешь плавать на них, чудак. Только рыбу ловить не
придется. Правда, иногда после приемки судна у фирмы мы идем в район
промысла и понемножку рыбачим, чтоб опробовать оборудование. Так что и
у нас ты свою страсть можешь удовлетворить. Только я не понимаю твоего
промыслового азарта. По мне, так пускай эту рыбу ловит тот, кто ее в
океан выпустил... Ладно-ладно, я шучу, не смотри на меня волком,
Волков! - Он засмеялся, довольный случайной игрой слов. - Значит,
договорились?
Когда мы все четверо оказались снова за столом, Ваську осенило,
он внимательно посмотрел на меня, потом на Стаса, видимо соображая,
как выйти из положения, и наконец сказал, глядя поверх наших с
Решевским голов:
- Коллеги, разрешите пригласить на танец даму...
Не сговариваясь, мы поглядели со Стасом друг на друга и ничего
Мокичеву не ответили.
- Молчание - знак согласия! - Васька, лихо вскочив, поклонился
Галке.
Впервые за весь вечер остались мы с Решевским наедине.
Не знаю, кто проявил больший такт, оставив нас вдвоем, Галка или
Мокичев, а может быть, все произошло случайно, скорее так оно и было.
Если раньше я думал о необходимости такой встречи и последующего
мужского разговора, то сейчас, когда вечер подходил к концу и я о
многом успел подумать, многое смог по-новому переосмыслить и другими
мерками измерить, сейчас я не видел больше никакого смысла в этом
разговоре.
"Слов не будет, дружище... Если я произнесу их, они потеряют всю
силу. Иногда слова нуждаются в том, чтобы их не произносили вслух. Они
родились в сознании и только в нем способны существовать. Стоит
слететь им с губ, и они поблекнут, превратятся в прах".
- Можешь ударить меня, Олег, - сказал Решевский, - но я хочу тебе
все рассказать...
- Ударить? Могу, конечно... Только зачем? Это ничего не изменит.
И потом, ты разве убежден, что заслужил это? Ты, кажется, доволен
судьбой. Чего же еще лучше? Ну а о себе позабочусь я сам. Видишь вон
ту красотку, что на стене, с янтарем в руках? Возьму ее в жены. Как
смотришь? Годится? Надежно и оригинально...
- Олег, я понимаю тебя, но...
- И хорошо. Когда понимают - хорошо. Больше всего страдаешь от
человеческого непонимания. А с тобой удобно. Ты все понимаешь, и не
нужно сотрясать воздух словесами. Ты мне вот что лучше скажи, море
почему бросил? Она заставила, да? Всерьез занялся преподавательской
деятельностью или временный этап?
Решевский молчал, видимо, обдумывая ответ.
- Тут вопрос сложный... - начал он.
- А ты не усложняй без нужды...
- Видишь ли, конечно, она настояла, ну и я... Сейчас учусь
заочно, хочу заняться теорией судовождения.
- А практику оставляешь нам, простым смертным? Что ж, ничего
зазорного в твоих планах нет. Каждому свое. Иногда я жалел, что
соблазнил тебя мореходкой...
Решевский вздрогнул.
- Жалел?
- Ну не в том смысле, в каком ты сейчас подумал. Просто видел,
что ты способен на большее. Кончал бы полную школу и шел в институт,
глядишь, получился бы ученый или хороший врач, как отец... У тебя было
это, ну, способность к анализу явлений, что ли, Стас, понимаешь...
Впрочем, и сейчас не поздно.
- Ты так считаешь?
- Конечно. Ведь начинаю же я сегодня новую жизнь. А море ты
бросил зря. Ну, это я на свой аршин прикинул, извини...
"А может быть, и ты когда-нибудь бросишь море, - подумал я о
себе, - надоест болтаться месяцами и видеть вокруг воду, одну лишь
воду да примелькавшиеся лица твоих штурманов и ждать, когда море
подкинет пакость, вроде той, что я имел уже несчастье попробовать, или
нечто другое - ассортимент у моря велик, и оно не скупится на
вариации. Оно чужое для нас, землян, хотя и говорят, что жизнь
возникла в море. Наверно, было это так давно, что оно утратило память
об этом и видит в нас лишь назойливых муравьев, настойчиво царапающих
его поверхность килями своих кораблей, волокущих тралы по дну. Не
случайно "море" - слово среднего рода. Море - это не поддающееся
человеческому разумению существо. Вот "земля" - это понятно. Слово
женского рода. Земля, мать, родина. И все-таки люди снова снаряжают
корабли, и снова гремят якорные цепи, снова летят в воду сброшенные с
причала швартовы - море призывает к себе людей, утоляющих ненасытную
жажду познания. Многие не осознают этого, но инстинктивно,
подсознательно захвачены морем в плен. Иные уходят совсем, уходят и не
возвращаются к морю. Однако тоска, грустная память о нем остается. Как
бы и тебе, Решевский, не затосковать... А может быть, ты и тоскуешь,
парень?"
Вслух я ничего не сказал. Это мое восприятие моря, и оно не
касается остальных. А тут Мокичев вернулся с Галкой к столу,
откланялся и двинул к своим ребятам - те уже махали ему руками,
известно, какая компания без Васьки? А при Галке ни о чем таком,
связанном с морем, говорить нельзя. Мне становилось ясно, что пора бы
закончить вечер, нервы у меня не стальные, а я перетягивал их сегодня,
забыв о пределе запаса прочности.
Шаги под дверью затихли. Залязгал запор, дверь распахнулась, и в
камеру "шизо" вошел Загладин.
Штрафной изолятор, или сокращенно "шизо" (странное слово,
созвучное со словом "шизоид", "шизофреник", интересно, знал ли об этом
тот, кто первым придумал такое сокращение и пустил его в обиход?), так
вот, значит, этот самый шизо, тюрьма в тюрьме, находился на территории
общей "зоны" и имел свою собственную охрану и систему ограждения. Туда
помещали заключенных, которые нарушили режим или совершили
преступление уже в колонии и ждали следствия и суда. Были там камеры
общие, на десять-двенадцать человек, получивших нестрогую отсидку.
Таких кормили по полному рациону и давали работу прямо в камеру, чтоб
не слонялись от безделья. Меня определили в одиночку, на строгий
режим, работы мне не полагалось, выводили лишь на тридцатиминутную
прогулку.
Попав в одиночку, я почувствовал себя, как ни странно,
счастливым. После такой встряски мне никого не хотелось видеть, и
возможность побыть с самим собой наедине оборачивалась неожиданно
приятной перспективой, о чем, вероятно, не подумала администрация,
определяя мне строгий режим.
А может быть, как раз и решено было проявить своеобразную
гуманность и дать мне возможность побыть одному, ведь больше всего я
нуждался тогда именно в этом.
На второй день пришел ко мне Загладин. Но здесь нужно быть
последовательным и объяснить, за что я попал в шизо.
Исполнялся год моего пребывания в колонии.
"Прошел год, - подумал я, - тебе уже тридцать один. Если отбудешь
срок полностью, исполнится тридцать восемь. Не так уж и много на
первый взгляд. Но это не обычные годы. Наверно, условия неволи таковы,
что какие-то качества человеческой натуры бесследно исчезают и
появляются новые. Можно потерять нечто невосполнимое, значение
которого трудно переоценить, и приобрести то, что помешает жить на
воле".
Для меня не оставалось ничего другого, как исправно работать,
читать, размышлять о самых различных вещах, ждать от Галки писем и
загонять подальше, в затаенные уголки души, теплившуюся надежду на
успех усилий Юрия Федоровича Мирончука.
Мирончук изредка писал, рассказывал о новостях в Тралфлоте,
старался ободрить и делал это не прямо, в лоб, а незаметно, исподволь,
трудно было ухватить, где и как он меня подбадривает, но тем не менее
от писем его становилось спокойнее. О деле моем писал он скупо, однако
я чувствовал, что Юрий Федорович о нем не забывает.
Не так-то просто пришлось Мирончуку. Он понимал, в какую сложную
ситуацию попал я. Стечение обстоятельств препятствовало обнаружению
истины. И, конечно, за этим стояла тень Коллинза. Но ему, Коллинзу,
так и не удалось сделать из меня союзника, хотя бы и потенциального.
Да, Мирончуку было нелегко. Так уж, видно, устроено человеческое
общество, что наряду с людьми, откликающимися на чужую беду, живут и
такие, для которых своя рубашка ближе к телу. Кто его знает, может
быть, какой-то резон в этом и есть, может быть, сама эволюция
позаботилась о наделении человека не только разумом, но и "разумным"
эгоизмом?
Находились такие, что говорили Мирончуку: "И чего ты связался с
этим делом, Юрий Федорович? Непонятна твоя позиция... Сам подумай.
Корабль был? Был. Утопил его со всей командой Волков? Утопил. Есть
документы, снимающие с Волкова вину? Нету их. Суд признал капитана
виновным? Признал. Чего же ты хочешь, дорогой товарищ Мирончук? Или ты
следствию и суду не доверяешь, а?"
В Управлении тралового флота отказались создать еще одну,
внутреннюю, комиссию из опытных судоводителей, которая бы снова
рассмотрела все возможные варианты причины гибели "Кальмара". Не
поддержало Мирончука и начальство Тралфлота. "Схватил строгача, -
сказали ему, - и будь доволен. А Волков еще легко отделался. Так
вот..."
- Ты что ж это, - сказало начальство Тралфлота, - ставишь под
сомнение приговор областного суда по делу о гибели "Кальмара"?..
- Я не ставлю судебный приговор под сомнение, - ответил Мирончук.
- По тем данным, которые имелись в деле, Волков осужден правильно.
Весь вопрос в том, что в деле не было доказательств, оправдывающих
капитана "Кальмара".
- А у тебя они есть, эти доказательства?
- Пока нет...
- Так чего же ты тогда лезешь не в свое дело, подменяешь органы
следствия? У тебя разве дел своих мало? Опять у нас с планом нелады,
ремонт траулеров затянули... Вот чем надо тебе заниматься как
партийному секретарю. А ты затеял неизвестно что. Должны тебе сказать,
Юрий Федорович, что надо понимать и важность текущего момента. А
какого характера в настоящее время этот момент? Весь город еще
находится под впечатлением гибели "Кальмара" и его экипажа. После
суда, когда все убедились, что виновник наказан, страсти стали
стихать. А ты опять хочешь людей взбудоражить. Безответственно
поступаешь, товарищ Мирончук, безответственно...
- Простите меня, но я не могу с этим согласиться, - сказал Юрий
Федорович. - Что ж, выходит, что из-за "момента" невиновный человек
должен сидеть в тюрьме? Мне кажется, что люди нас скорее поймут, если
мы сможем доказать истинную причину гибели траулера.
- А откуда тебе известно, что Волков невиновный? И разве мало
тебе материалов следствия и суда? И вообще, смотри, Мирончук...
Поддержали Юрия Федоровича в горкоме партии и в прокуратуре
области. Прокурор Птахин согласился с Мирончуком, с его идеей
попытаться добыть новые доказательства.
- Если мы будем располагать официальными свидетельскими
показаниями жителей Фарлендских островов, то можем поставить вопрос о
пересмотре приговора по вновь открывшимся обстоятельствам, - сказал
он. - Все дело в том, как добыть эти показания. Ведь катастрофа
произошла у чужих берегов. Можно, конечно, как мы это уже делали в
процессе следствия, запросить через Министерство иностранных дел
администрацию Фарлендских островов. Это официальный путь, другого для
нас, для прокуратуры, нет. Но на новый запрос придет тот же ответ,
ответ, опровергающий версию со взрывом мины...
- И какой же вы видите выход? - спросил Мирончук.
- Надо добывать доказательства иным путем. Давайте попробуем
связаться с работниками нашего посольства, корреспондентами и попросим
их помочь делу неофициальным порядком. Но, конечно, показания должны
быть заверены где-то на месте, скажем, в муниципалитете одного из
островов. Только в этом случае документы приобретут юридическую силу.
Как видите, нелегкое это дело...
Товарищи, поддерживающие Мирончука, посоветовали ему самому
отправиться за границу и на месте объяснить суть дела. Для этого можно
было бы использовать заход одного из наших судов на Фарлендские
острова.
И снова возникли трудности: кое-кто опять засомневался в
целесообразности хлопот Юрия Федоровича.
Тогда он пошел вместе с прокурором к секретарю обкома партии, и
вдвоем они убедили секретаря, что за границу Мирончуку ехать
необходимо.
- Ты смотри только там, Юрий Федорович, - сказал секретарь. - Не
превращайся в детектива. Расскажи товарищам суть дела и возвращайся
домой. А уж они лучше тебя знают, как в этом деле разобраться. Будь
осторожен.
- И потом, - продолжал секретарь обкома, - не забывай, что
история с Волковым - не твое частное дело. Нас всех это ой как
касается. Конечно, это хорошо, что наши товарищи за границей узнают
все подробности от тебя лично, но вот копию его подробного объяснения
всех обстоятельств случившегося с ним в Бриссене я уже передал куда
нужно. Там тоже займутся судьбой твоего "крестника". Общее это дело,
Мирончук, наше дело, дорогой товарищ...
Так боролись за меня Мирончук и те люди, которые верили ему, а,
значит, верили и мне...
Я тем временем работал не жалея сил, и работа приносила мне
облегчение. Я работал и думал о том месте, которое занимал в жизни
сейчас и займу потом, когда выйду за ворота зоны.
Меня ожидали два события. Мне разрешили трехдневное свидание с
женой. Я тотчас же отправил ей письмо и с нетерпением принялся ждать
ее приезда...
снился в колонии едва ли не каждую ночь, только хоронили в моих
видениях ребят с "Кальмара", Галку, Решевского и меня самого. Не знаю,
кого похороню в следующем сне, но вот здесь, в зале ресторана
"Балтика", к исходу вечера я стал понимать, как уходит от меня былая
уверенность в незаслуженной обиде, и все больше и больше ощущаю себя
лишним с ними - с Галкой и Решевским...
Решевский пристально посмотрел на мою руку, и в эту минуту я
понял, что он вспоминает ту историю, что случилась с нами на практике.
Было это много лет назад, наверное, мы тогда были другими. Ни мне, ни
Стасу не пришло бы и в голову, что окажемся с ним когда-нибудь в
нынешней ситуации.
А на "Волховстрое" произошло вот что...
...Северным морским путем мы пригнали в Петропавловск сейнеры для
камчатских рыбаков. Практика началась в мае, а сейчас был конец
сентября. Нам бы на самолет - и до дому, благо на перегоне мы были
зачислены в штат матросами первого класса и денег у нас было довольно.
Но всем вдруг захотелось побывать во Владивостоке, а чтоб не идти в
этот порт пассажирами неделю, мы нанялись на сухогрузный транспорт
"Волховстрой", пароход, построенный еще в двадцатые годы.
Нас, четверых, определили матросами, отвели каюту и сразу кинули
на погрузку: через сутки судно готовилось отойти.
Начался рейс. Все шло нормально. Мы спустились на юг вдоль
камчатского побережья, прошли Первым Курильским проливом в Охотское
море, оставив справа мыс Лопатку и налюбовавшись вдоволь на
остров-вулкан Алаид. Не принес нам неожиданностей и пролив Лаперуза:
был, правда, туман, но он скоро рассеялся, едва миновали Хоккайдо.
Японское море встретило нас жестоким штормом. Бешеный норд-вест
поддавал в правый борт и валил "Волховстрой" из стороны в сторону,
доводя крен до тридцати-сорока градусов. Положение создалось
критическое, и капитан принял решение изменить курс. Судно привели
носом на ветер, бортовая качка сменилась килевой, и мы медленно
выгребали против ветра, делая по две мили за четырехчасовую вахту.
И тогда случилось ЧП. На палубе "Волховстроя" стояли крепко
принайтованные тросами трехосные машины. Во время штормовой
свистопляски лопнули от нагрузки крепления одной машины. Избавившись
от пут, она принялась кататься по палубе, расшибая своим корпусом все
к чертовой матери.
По сигналу "Аврал!" во главе со старпомом мы выскочили на палубу.
Предстояло поймать машину, остановить ее и снова закрепить на уходящей
из-под ног палубе. Задача, прямо скажем, не из веселых. "Волховстрой"
раскачивался во все стороны, и трудно было угадать, куда вдруг ринется
машина.
Мы боролись с машиной часа два, пока не набросили на ее передний
бампер петлю из проволочного троса. Свободный конец был у меня в
руках, и я успел накинуть на кнехт два шлага, две восьмерки, чтобы
задержать машину. Но двух было мало, а на третью не хватило времени.
Пароход круто положило налево, машину понесло к левому борту, трос
дернулся - двух шлагов было мало, и трос стал травиться, хотя я изо
всех сил пытался удержать его. Машина двигалась к фальшборту своим
задним бортом. Стас и Женька Наседкин, отброшенные к фальшборту,
оцепенели от ужаса и, не шевелясь, смотрели, как надвигается на них
машина. Я упирался изо всех сил, но трос медленно травился, и машина
пошла на ребят. Мои руки в брезентовых рукавицах вместе с травящимся
тросом оказались у чугунной тумбы кнехта. Я даже не почувствовал, как
левая рукавица уже попала между тросом и кнехтом, я ждал, когда волна
положит "Волховстрой" направо. Потом, не теряя времени, я быстро
выбрал образовавшуюся слабину и намертво закрепил машину. Когда ко мне
подбежали Женька, Стас, другие матросы, я почувствовал, как горит
левая рука, и сдернул с нее рукавицу, уже наполнившуюся кровью.
Доктора на каботажном судне не полагалось, потому операцию мне
сделали во Владивостоке.
...Не знаю, может быть, это следствие полузабытых и не всегда
осознанных обид детства, но я ревнив к мужской дружбе. В принципе при
первой встрече люди кажутся мне славными... Потом происходит отбор,
бывает и разочарование. Но если кто-то становился хорошим товарищем,
на него возлагались сложные обязанности. При внешней моей
коммуникабельности я трудно схожусь с людьми по большому счету. Таким
уж уродился, и изменить здесь ничего нельзя. Меня и моя история, может
быть, больнее всего ударила тем, что обиду нанесли самые близкие мне
люди.
- Привет, Галочка! Здорово, Стас! - услышал я за спиной и узнал
голос Васьки Мокичева.
Он подошел к нашему столику. Стас жестом пригласил его сесть, и
Мокичев сел, небрежно мне кивнув.
- Не узнаешь? - спросил Ваську Решевский.
Мокичев пристально посмотрел на меня.
- Боже мой, - тихо проговорил он. - Да ведь это Олег...
- Он самый, - улыбаясь, сказал я, довольный растерянностью
никогда и ничем не смущавшегося Васьки.
- Ну и ну, - сказал он. - Вернулся, значит...
- Как живешь? - спросил я. - Все суда перегоняешь?
- Обычное дело... Вот прилетел с Востока, гнали туда плавбазу из
Швеции. Да что я, ты-то как?.. Мы тут о тебе часто вспоминали... И
рюмку поднимали за твое возвращение.
Его словам я не очень поверил, но все равно слышать это было
приятно.
По беспокойным глазам Мокичева, с интересом оглядывающего нас
троих, я понял, что он обо всем знает и теперь старается выяснить для
себя, что же здесь происходит и как ему держаться за нашим столом,
дабы не попасть ненароком впросак.
- Вот ты где, Василий! - громко сказал маленький человечек с
грустными глазами. Он неожиданно вырос за спиной Васьки и тронул
сухонькой лапкой его за плечо. - А я тебя ищу, ищу...
- А, Коля, - снисходительно и небрежно сказал Мокичев. - Тащи
стул и садись с нами...
Это был Николай Снегирев, корреспондент местной газеты. Снегирев
знал все, что касается флота, и наверно, не хуже начальника главка. Я
помнил его еще с первого курса мореходки, когда он пришел к нам
желторотым мальчишкой и выдал в газете репортаж о будущей рыбацкой
смене - о "молодых орлятах океана". С тех пор он не изменился, был
таким же суетливым, но слушать морскую травлю умел внимательно,
выуживал даже у самых молчаливых необходимую информацию и с восторгом
писал о "славных рыцарях моря". Я наблюдал за Снегиревым со стороны,
меня привлекали его глаза, контрастирующие со всем его обликом и
манерами. Я понимал, что глаза мудрые и печальные. Но случая
разговориться со Снегиревым по душам не было, хотя я чувствовал, что и
он присматривается ко мне.
Только однажды возникла такая возможность, хотя непосредственно
перед этим я подавил в себе желание двинуть Снегирева в челюсть.
Получилось так, что с Галкой мы попали как-то к его друзьям. В
большую комнату набилось десятка два людей, разных по возрасту,
внешности и манерам. Надрывалась радиола, танцевали пары, в углу на
низком столике стояли бутылки и поднос с бутербродами. В коридоре
целовались, на кухне читали стихи, а мы с Галкой с любопытством
разглядывали этот бедлам.
В разгар вечеринки в комнату ворвался длинноволосый парень в
полосатых брюках и красной кофте.
- Вадик! - закричали девчонки. - Вадик!
Парня я узнал. Это был Вадим Зайцев, один из ведущих актеров
нашего театра, любимец публики.
Вадим подошел к радиоле, снял пластинку и поставил ту, что принес
с собой.
Остановились пары, и, когда все смолкло, он опустил адаптер на
черный диск.
В наступившей тишине послышался стук. Вадим повернул регулятор
громкости вправо, и в комнате забухали глухие удары. Звук ударял в
уши, ослабевал, прерывался и снова рвался из динамика радиолы. Мы не
знали, что означает этот стук, но было в нем что-то тревожащее душу,
непонятное смятение охватило меня, и я видел, как застыли лица
захваченных врасплох людей.
Мельком взглянув на Вадима, я обнаружил на его лице ухмылку.
Неровный стук прекратился. Щелкнул автомат, остановив движение
диска. Я приподнял адаптер, снял диск пластинки и в синем круге ее
прочитал: "Апрелевский завод. Долгоиграющая, 33 об/мин. ВТУ VXII
231-60 33 ИД-8378. 2-я сторона. Большая медицинская энциклопедия Э 26.
Митральные пороки сердца (оконч.)".
"Вот именно, "оконч.", - успел подумать я, Вадим вырвал пластинку
из моих рук и нарочито по-театральному прочитал написанное в синем
круге.
Мгновение все молчали, не зная, как к этому отнестись.
Вадим Зайцев обвел всех помутневшими глазами и глухо проговорил:
- Вот так... Так оно бьется, черти... А теперь пляшите!
Он сунул пластинку с синим кругом под мышку, поставил другую,
бросил на нее адаптер и вышел из комнаты.
Снегирев придвинулся ко мне боком и спросил, поводя глазами к
двери, за которой скрылся Вадим:
- Силен, бродяга! Ну и как тебе эта хохма?
Вот тогда и захотелось мне двинуть Снегирева в челюсть, но никто
бы меня не понял, и потом я успел заглянуть журналисту в глаза - и ему
не поверил. Стало ясно, что он "работал" на меня и ждал, как
откликнусь на "хохму". Только зачем ему это понадобилось? Я пожал
плечами и повернулся к Галке, о чем-то спросившей меня...
Уже позднее я узнал, что у Снегирева большая семья, трое или
четверо детей. Мне рассказывали ребята, которые обращались к нему за
помощью по разным вопросам, что Снегирев хватался за каждую болячку,
обивал пороги начальства до тех пор, пока не добивался справедливости
и не выручал попавшего в беду рыбака. Он успевал взять обязательный
материал для газеты, писать в каждом номере о проблемах промысла,
присутствовать на всевозможных совещаниях и бегать по квартирным делам
какого-нибудь рефмашиниста или тралмейстера, усмирять излишне
ревнивого рыбака, убеждать сурового главного капитана.
Да, далеко не однозначным человеком был Николай Снегирев. А в
истории с пластинкой, как он мне потом объяснил, он пытался
разобраться во мне самом. Сейчас Снегирев придвинул к нашему столу
пятый стул и, влюбленно поглядывая на Ваську, говорил, захлебываясь от
восторга:
- Силен, бродяга! Полшарика отмотал! А заходы какие... Будем
давать его очерки в газете. "Глазами советского моряка!"
- Брось, Коля, - лениво сказал Мокичев, - я лишь фамилию
поставил. А писал-то ты, по моим байкам...
- Литературная обработка - в порядке вещей... - сказал Снегирев,
но я заметил, как он при этом смутился.
- С твоими связями среди моряков да опытом давно бы книгу написал
про нашего брата, - сказал Васька. - А ты все "обработка да
обработка"...
Снегирев вздрогнул, прикрыл глаза и вновь заулыбался.
- Эх, старик... В каждом газетчике есть этот комплекс - все мы
мечтаем о литературе, о своей книге, а изо дня в день даем в газету
информации на сорок строк. А книга так и остается ненаписанной.
Он повернулся ко мне.
- Вы с Патагонского шельфа вернулись или из Африки?
- Из тюрьмы, - ответил я.
Снегирев оглядел всех и понял, что я не шучу.
- Постой, постой, - медленно начал он, - как же я не узнал...
Ведь вы тот самый Волков?
- Тот самый...
- Волосы, - сказал Снегирев. - Волосы... Простите...
И тут принялся за дело оркестр.
Снегирев поднялся.
- К сожалению, эта сенсация не для газеты, - деланно улыбнулся он
и стал прежним Снегиревым. - Но мы еще поговорим... Это ведь тема для
большой вещи, которую я задумал... А сейчас я временно покину вас,
здесь кавалеров избыток. И каких кавалеров!
Он поклонился Галке и направился в дальний угол зала.
- Как думаешь начинать, Олег? - вполголоса спросил меня Мокичев.
- Пойдем покурим, что ли...
Я понял, что он хочет поговорить со мной о деле, и поднялся из-за
стола.
Мы прошли через вестибюль и стали у колонны, подперли ее плечами,
закурили.
- Отошел иль нет еще? - участливо спросил Мокичев, и в эту минуту
я поверил в его искренность.
- Отхожу, - ответил я.
Участие участием, но мне не хотелось ворошить старое, но он ни о
чем таком не спросил.
- Давай к нам, старик, - сказал Мокичев, - в нашу контору. Меня
выдвигают в замы главного капитана, поддержу... А работа у нас - сам
знаешь. Не промысел, ведь туда тебе сейчас и не нужно, поди, и так по
людям стосковался. На перегоне, понимаешь, все веселей, смена
обстановки частая. Виза-то у тебя будет?
- Должна быть, - сказал я. - На мне больше ничего нет.
- И прекрасно! - вскричал Васька, ухватив меня за рукав. - Прямая
тебе дорога в Мортрансфлот!
- Я подумаю, Василь, спасибо. Но мне как-то промысловое судно
милее...
- Так ты и будешь плавать на них, чудак. Только рыбу ловить не
придется. Правда, иногда после приемки судна у фирмы мы идем в район
промысла и понемножку рыбачим, чтоб опробовать оборудование. Так что и
у нас ты свою страсть можешь удовлетворить. Только я не понимаю твоего
промыслового азарта. По мне, так пускай эту рыбу ловит тот, кто ее в
океан выпустил... Ладно-ладно, я шучу, не смотри на меня волком,
Волков! - Он засмеялся, довольный случайной игрой слов. - Значит,
договорились?
Когда мы все четверо оказались снова за столом, Ваську осенило,
он внимательно посмотрел на меня, потом на Стаса, видимо соображая,
как выйти из положения, и наконец сказал, глядя поверх наших с
Решевским голов:
- Коллеги, разрешите пригласить на танец даму...
Не сговариваясь, мы поглядели со Стасом друг на друга и ничего
Мокичеву не ответили.
- Молчание - знак согласия! - Васька, лихо вскочив, поклонился
Галке.
Впервые за весь вечер остались мы с Решевским наедине.
Не знаю, кто проявил больший такт, оставив нас вдвоем, Галка или
Мокичев, а может быть, все произошло случайно, скорее так оно и было.
Если раньше я думал о необходимости такой встречи и последующего
мужского разговора, то сейчас, когда вечер подходил к концу и я о
многом успел подумать, многое смог по-новому переосмыслить и другими
мерками измерить, сейчас я не видел больше никакого смысла в этом
разговоре.
"Слов не будет, дружище... Если я произнесу их, они потеряют всю
силу. Иногда слова нуждаются в том, чтобы их не произносили вслух. Они
родились в сознании и только в нем способны существовать. Стоит
слететь им с губ, и они поблекнут, превратятся в прах".
- Можешь ударить меня, Олег, - сказал Решевский, - но я хочу тебе
все рассказать...
- Ударить? Могу, конечно... Только зачем? Это ничего не изменит.
И потом, ты разве убежден, что заслужил это? Ты, кажется, доволен
судьбой. Чего же еще лучше? Ну а о себе позабочусь я сам. Видишь вон
ту красотку, что на стене, с янтарем в руках? Возьму ее в жены. Как
смотришь? Годится? Надежно и оригинально...
- Олег, я понимаю тебя, но...
- И хорошо. Когда понимают - хорошо. Больше всего страдаешь от
человеческого непонимания. А с тобой удобно. Ты все понимаешь, и не
нужно сотрясать воздух словесами. Ты мне вот что лучше скажи, море
почему бросил? Она заставила, да? Всерьез занялся преподавательской
деятельностью или временный этап?
Решевский молчал, видимо, обдумывая ответ.
- Тут вопрос сложный... - начал он.
- А ты не усложняй без нужды...
- Видишь ли, конечно, она настояла, ну и я... Сейчас учусь
заочно, хочу заняться теорией судовождения.
- А практику оставляешь нам, простым смертным? Что ж, ничего
зазорного в твоих планах нет. Каждому свое. Иногда я жалел, что
соблазнил тебя мореходкой...
Решевский вздрогнул.
- Жалел?
- Ну не в том смысле, в каком ты сейчас подумал. Просто видел,
что ты способен на большее. Кончал бы полную школу и шел в институт,
глядишь, получился бы ученый или хороший врач, как отец... У тебя было
это, ну, способность к анализу явлений, что ли, Стас, понимаешь...
Впрочем, и сейчас не поздно.
- Ты так считаешь?
- Конечно. Ведь начинаю же я сегодня новую жизнь. А море ты
бросил зря. Ну, это я на свой аршин прикинул, извини...
"А может быть, и ты когда-нибудь бросишь море, - подумал я о
себе, - надоест болтаться месяцами и видеть вокруг воду, одну лишь
воду да примелькавшиеся лица твоих штурманов и ждать, когда море
подкинет пакость, вроде той, что я имел уже несчастье попробовать, или
нечто другое - ассортимент у моря велик, и оно не скупится на
вариации. Оно чужое для нас, землян, хотя и говорят, что жизнь
возникла в море. Наверно, было это так давно, что оно утратило память
об этом и видит в нас лишь назойливых муравьев, настойчиво царапающих
его поверхность килями своих кораблей, волокущих тралы по дну. Не
случайно "море" - слово среднего рода. Море - это не поддающееся
человеческому разумению существо. Вот "земля" - это понятно. Слово
женского рода. Земля, мать, родина. И все-таки люди снова снаряжают
корабли, и снова гремят якорные цепи, снова летят в воду сброшенные с
причала швартовы - море призывает к себе людей, утоляющих ненасытную
жажду познания. Многие не осознают этого, но инстинктивно,
подсознательно захвачены морем в плен. Иные уходят совсем, уходят и не
возвращаются к морю. Однако тоска, грустная память о нем остается. Как
бы и тебе, Решевский, не затосковать... А может быть, ты и тоскуешь,
парень?"
Вслух я ничего не сказал. Это мое восприятие моря, и оно не
касается остальных. А тут Мокичев вернулся с Галкой к столу,
откланялся и двинул к своим ребятам - те уже махали ему руками,
известно, какая компания без Васьки? А при Галке ни о чем таком,
связанном с морем, говорить нельзя. Мне становилось ясно, что пора бы
закончить вечер, нервы у меня не стальные, а я перетягивал их сегодня,
забыв о пределе запаса прочности.
Шаги под дверью затихли. Залязгал запор, дверь распахнулась, и в
камеру "шизо" вошел Загладин.
Штрафной изолятор, или сокращенно "шизо" (странное слово,
созвучное со словом "шизоид", "шизофреник", интересно, знал ли об этом
тот, кто первым придумал такое сокращение и пустил его в обиход?), так
вот, значит, этот самый шизо, тюрьма в тюрьме, находился на территории
общей "зоны" и имел свою собственную охрану и систему ограждения. Туда
помещали заключенных, которые нарушили режим или совершили
преступление уже в колонии и ждали следствия и суда. Были там камеры
общие, на десять-двенадцать человек, получивших нестрогую отсидку.
Таких кормили по полному рациону и давали работу прямо в камеру, чтоб
не слонялись от безделья. Меня определили в одиночку, на строгий
режим, работы мне не полагалось, выводили лишь на тридцатиминутную
прогулку.
Попав в одиночку, я почувствовал себя, как ни странно,
счастливым. После такой встряски мне никого не хотелось видеть, и
возможность побыть с самим собой наедине оборачивалась неожиданно
приятной перспективой, о чем, вероятно, не подумала администрация,
определяя мне строгий режим.
А может быть, как раз и решено было проявить своеобразную
гуманность и дать мне возможность побыть одному, ведь больше всего я
нуждался тогда именно в этом.
На второй день пришел ко мне Загладин. Но здесь нужно быть
последовательным и объяснить, за что я попал в шизо.
Исполнялся год моего пребывания в колонии.
"Прошел год, - подумал я, - тебе уже тридцать один. Если отбудешь
срок полностью, исполнится тридцать восемь. Не так уж и много на
первый взгляд. Но это не обычные годы. Наверно, условия неволи таковы,
что какие-то качества человеческой натуры бесследно исчезают и
появляются новые. Можно потерять нечто невосполнимое, значение
которого трудно переоценить, и приобрести то, что помешает жить на
воле".
Для меня не оставалось ничего другого, как исправно работать,
читать, размышлять о самых различных вещах, ждать от Галки писем и
загонять подальше, в затаенные уголки души, теплившуюся надежду на
успех усилий Юрия Федоровича Мирончука.
Мирончук изредка писал, рассказывал о новостях в Тралфлоте,
старался ободрить и делал это не прямо, в лоб, а незаметно, исподволь,
трудно было ухватить, где и как он меня подбадривает, но тем не менее
от писем его становилось спокойнее. О деле моем писал он скупо, однако
я чувствовал, что Юрий Федорович о нем не забывает.
Не так-то просто пришлось Мирончуку. Он понимал, в какую сложную
ситуацию попал я. Стечение обстоятельств препятствовало обнаружению
истины. И, конечно, за этим стояла тень Коллинза. Но ему, Коллинзу,
так и не удалось сделать из меня союзника, хотя бы и потенциального.
Да, Мирончуку было нелегко. Так уж, видно, устроено человеческое
общество, что наряду с людьми, откликающимися на чужую беду, живут и
такие, для которых своя рубашка ближе к телу. Кто его знает, может
быть, какой-то резон в этом и есть, может быть, сама эволюция
позаботилась о наделении человека не только разумом, но и "разумным"
эгоизмом?
Находились такие, что говорили Мирончуку: "И чего ты связался с
этим делом, Юрий Федорович? Непонятна твоя позиция... Сам подумай.
Корабль был? Был. Утопил его со всей командой Волков? Утопил. Есть
документы, снимающие с Волкова вину? Нету их. Суд признал капитана
виновным? Признал. Чего же ты хочешь, дорогой товарищ Мирончук? Или ты
следствию и суду не доверяешь, а?"
В Управлении тралового флота отказались создать еще одну,
внутреннюю, комиссию из опытных судоводителей, которая бы снова
рассмотрела все возможные варианты причины гибели "Кальмара". Не
поддержало Мирончука и начальство Тралфлота. "Схватил строгача, -
сказали ему, - и будь доволен. А Волков еще легко отделался. Так
вот..."
- Ты что ж это, - сказало начальство Тралфлота, - ставишь под
сомнение приговор областного суда по делу о гибели "Кальмара"?..
- Я не ставлю судебный приговор под сомнение, - ответил Мирончук.
- По тем данным, которые имелись в деле, Волков осужден правильно.
Весь вопрос в том, что в деле не было доказательств, оправдывающих
капитана "Кальмара".
- А у тебя они есть, эти доказательства?
- Пока нет...
- Так чего же ты тогда лезешь не в свое дело, подменяешь органы
следствия? У тебя разве дел своих мало? Опять у нас с планом нелады,
ремонт траулеров затянули... Вот чем надо тебе заниматься как
партийному секретарю. А ты затеял неизвестно что. Должны тебе сказать,
Юрий Федорович, что надо понимать и важность текущего момента. А
какого характера в настоящее время этот момент? Весь город еще
находится под впечатлением гибели "Кальмара" и его экипажа. После
суда, когда все убедились, что виновник наказан, страсти стали
стихать. А ты опять хочешь людей взбудоражить. Безответственно
поступаешь, товарищ Мирончук, безответственно...
- Простите меня, но я не могу с этим согласиться, - сказал Юрий
Федорович. - Что ж, выходит, что из-за "момента" невиновный человек
должен сидеть в тюрьме? Мне кажется, что люди нас скорее поймут, если
мы сможем доказать истинную причину гибели траулера.
- А откуда тебе известно, что Волков невиновный? И разве мало
тебе материалов следствия и суда? И вообще, смотри, Мирончук...
Поддержали Юрия Федоровича в горкоме партии и в прокуратуре
области. Прокурор Птахин согласился с Мирончуком, с его идеей
попытаться добыть новые доказательства.
- Если мы будем располагать официальными свидетельскими
показаниями жителей Фарлендских островов, то можем поставить вопрос о
пересмотре приговора по вновь открывшимся обстоятельствам, - сказал
он. - Все дело в том, как добыть эти показания. Ведь катастрофа
произошла у чужих берегов. Можно, конечно, как мы это уже делали в
процессе следствия, запросить через Министерство иностранных дел
администрацию Фарлендских островов. Это официальный путь, другого для
нас, для прокуратуры, нет. Но на новый запрос придет тот же ответ,
ответ, опровергающий версию со взрывом мины...
- И какой же вы видите выход? - спросил Мирончук.
- Надо добывать доказательства иным путем. Давайте попробуем
связаться с работниками нашего посольства, корреспондентами и попросим
их помочь делу неофициальным порядком. Но, конечно, показания должны
быть заверены где-то на месте, скажем, в муниципалитете одного из
островов. Только в этом случае документы приобретут юридическую силу.
Как видите, нелегкое это дело...
Товарищи, поддерживающие Мирончука, посоветовали ему самому
отправиться за границу и на месте объяснить суть дела. Для этого можно
было бы использовать заход одного из наших судов на Фарлендские
острова.
И снова возникли трудности: кое-кто опять засомневался в
целесообразности хлопот Юрия Федоровича.
Тогда он пошел вместе с прокурором к секретарю обкома партии, и
вдвоем они убедили секретаря, что за границу Мирончуку ехать
необходимо.
- Ты смотри только там, Юрий Федорович, - сказал секретарь. - Не
превращайся в детектива. Расскажи товарищам суть дела и возвращайся
домой. А уж они лучше тебя знают, как в этом деле разобраться. Будь
осторожен.
- И потом, - продолжал секретарь обкома, - не забывай, что
история с Волковым - не твое частное дело. Нас всех это ой как
касается. Конечно, это хорошо, что наши товарищи за границей узнают
все подробности от тебя лично, но вот копию его подробного объяснения
всех обстоятельств случившегося с ним в Бриссене я уже передал куда
нужно. Там тоже займутся судьбой твоего "крестника". Общее это дело,
Мирончук, наше дело, дорогой товарищ...
Так боролись за меня Мирончук и те люди, которые верили ему, а,
значит, верили и мне...
Я тем временем работал не жалея сил, и работа приносила мне
облегчение. Я работал и думал о том месте, которое занимал в жизни
сейчас и займу потом, когда выйду за ворота зоны.
Меня ожидали два события. Мне разрешили трехдневное свидание с
женой. Я тотчас же отправил ей письмо и с нетерпением принялся ждать
ее приезда...