глядя пачку сигарет и вдруг судорожно скомкал ее.
"Спокойно, капитан, спокойно, - сказал он себе. - Пока они лишь
только прощупывают, так сказать, устраивают первое испытание, пробный
камень вроде... Будут еще разговоры, угрозы, всякие штучки, о них ты
читал и слышал, эти парни - народ изобретательный, верно, А ты наплюй
на них, капитан, за тобой ведь сила... И тебя ведь уже ищут, "Кальмар"
ищут, неделю ты не выходил на связь, по всему бассейну тревога, как ты
мог забыть об этом?.."
Он вскочил на ноги и зашагал по комнате.
- Но пока суд да дело, надо и самому что-то придумать, - сказал
капитан. - Придумать...
Он подошел к окну. Улица была по-прежнему пустынна, и только на
самом углу склада, у поворота, торчал человек в черной кожаной куртке.
Когда капитан выглянул в окно, человек мельком посмотрел в его
сторону, затем повернулся спиной и вытащил из кармана пачку сигарет.
Капитан отошел от окна и присел на край койки.
"Понятно. Только к чему это, мистер Коллинз?.. Проще предупредить
кого следует в порту, на аэродроме и на почте. Но что делать мне?
Заявить протест? Ведь не все же здесь коллинзы, есть и честные люди...
Проникнуть в муниципалитет и потребовать... Наверняка наши оповестили
все приморские государства об исчезновении траулера "Кальмар". И
местные власти должны знать об этом тоже... Надо попасть к мэру
города. А тип под окном? Вот для чего он болтается тут! Мистер Коллинз
и это учел".
В дверь постучали. Капитан не ответил. Стук повторился, и тогда
вошел доктор.
- Что с вами, сэр? - спросил он. - У вас совсем потерянный вид.
Если вы по поводу мистера Коллинза, то бросьте переживать. Это его
работа. Но я не мог начинать действовать до тех пор, пока не определил
вашей позиции. Согласитесь, что я совершенно не знаю вас и вынужден
был полагаться лишь на интуицию, а она может подвести и таких старых
морских чертей, как я. Теперь мне известен ваш ответ Коллинзу, надо
браться за дело. Я сообщил властям, что вы нуждаетесь в дополнительном
врачебном обследовании. Это даст нам время, чтобы связаться с
посольством. Сейчас к вам придет один молодой человек - жених Джойс,
можете ему доверять. А я ухожу и к этой истории не имею никакого
отношения. Выше голову, капитан!
Когда через несколько минут в дверь опять постучали, капитан с
готовностью отозвался.
Длинный тощий парень с нервным, подвижным лицом и громадными
ручищами, вылезающими из-под обшлагов мешковатого пиджака, переступил
порог палаты. Следом за ним в дверь проскользнула Джойс и спряталась
за спиной парня.
- Питер Абрахамсен, - сказал, улыбаясь, вошедший, - мое имя Питер
Абрахамсен. Репортер...
- Из столицы? - живо спросил капитан. Он почему-то решил, что
помощь придет издалека, не представляя, чем могут помочь ему жители
Бриссена.
- Нет, мистер капитан.
Питер Абрахамсен принялся озабоченно шарить по карманам, потом
вытащил из кармана смятый газетный листок, хотел протянуть капитану,
но раздумал.
- Здешняя газета, мистер Волков. Шеф не хочет давать о вашем деле
ни строчки. Он боится...
Абрахамсен обернулся к Джойс. Девушка кивнула, и репортер
продолжал:
- Шеф боится... Ну, вы сами понимаете. Мы живем в очень маленьком
городе, и столица слишком далека от нас, сэр. Но я могу передать
информацию в центральные агентства, если вы, мистер Волков, не будете
против этого возражать и согласитесь дать мне короткое интервью.
Понимаете?
- Понимаю, мистер Абрахамсен. Я готов, - сказал капитан.
Он встретился глазами с Джойс, девушка улыбнулась, отступила
назад и осторожно прикрыла за собой дверь.
"Фарленд айлес ньюс":
"Некоторое время гостеприимством города Бриссен пользовались
капитан потерпевшего катастрофу русского рыболовного траулера
"Кальмар" мистер Олег Волков, 30-ти лет, и его товарищ по несчастью
Сергей Денисов, 32-х лет. Единственные из всего экипажа оставшиеся в
живых русские находились на попечении старшего врача портового
госпиталя, нашего уважаемого земляка доктора Джеймса Флэннегена.
Вчера, 22 августа, наши гости вылетели рейсовым самолетом до Айсбурга
и далее в метрополию в сопровождении сотрудника советского посольства,
специально прибывшего в Бриссен".
После судебного процесса, когда председатель уголовной коллегии
областного суда огласил приговор, меня отвезли в следственную тюрьму и
поместили в одиночной камере.
Ко мне пропустили адвоката, и он стал убеждать меня в
необходимости подготовить ходатайство в Верховный суд республики. Но я
поблагодарил адвоката за помощь, за хлопоты и от подачи ходатайства
отказался. От дальнейших его услуг я отказался тоже...
Меня приговорили к восьми годам лишения свободы с содержанием в
колонии общего режима. Это не так уж много за гибель судна и всего
экипажа. Для судей моих на вопрос, что случилось в ту ночь у островов
Кардиган, не было иного ответа, кроме заключения опытных
экспертов-капитанов: "Кальмар" пошел северным проливом и, по-видимому,
с полного хода налетел на подводные камни, распоров себе днище.
Другого ответа, который снимал бы с меня вину, не было. И судьи
по-своему были правы: вина лежала на капитане, мне не было оправдания.
До сих пор в ушах раздается плач жены моего старпома.
Конечно, дело мое было не из легких. Оно усложнялось тем, что я
был единственным свидетелем катастрофы, но я сам толком не мог
объяснить, что же произошло в ту ночь. Тут еще примешивалось
обстоятельство, по которому мои свидетельские показания носили
субъективный характер, так как обвиняемым был я сам...
Случись все это у наших берегов, прокуратуре не составило бы
труда послать к месту кораблекрушения своего работника, и тот легко бы
выяснил у жителей побережья, был ли ночью взрыв или нет. Но мы не
могли вести следствие у берегов другого государства. Правда,
прокуратура еще до моего прибытия в порт сама выдвинула версию со
взрывом мины и запросила соответствующие материалы, подключив к этому
делу компетентные организации. Но ответ был отрицательным. Кстати,
район последнего плаванья траулера "Кальмар" не считался опасным в
минном отношении, зато он был весьма опасен в отношении навигационном.
Поэтому заключение комиссии капитанов-экспертов и послужило
обоснованием для составления обвинительного заключения.
Выдвинутая мною в ходе следствия версия о взрыве мины была
отвергнута.
Вот если бы я рассказал об угрозе Коллинза и сделал бы это сразу,
тогда органы следствия стали бы искать иные пути постижения истины. Но
я молчал. Во-первых, я не видел рапорта смотрителя маяка на мысе
Норд-Унст, а только слышал о нем от Коллинза. Во-вторых, покажи
Коллинз этот рапорт мне, кто бы мог доказать, что этот "рапорт" не
фальшивка и что сочинил его не сам мистер Коллинз - такие молодчики,
как он, способны на любой подлог.
И в-третьих, упоминание о "рапорте" в собственном сейфе мистер
Коллинз мог использовать как средство шантажа.
Вот почему на следствии и суде я молчал. И все шло своим законным
чередом.
Когда же я снова попытался прояснить истину и сказал судьям о
взрыве плавающей мины, государственный обвинитель зачитал официальную
бумагу администрации Фарлендских островов из Бриссена.
"Никто из жителей островов взрыва не слышал". Тут же прилагалась
метеорологическая справка: в ту ночь в районе катастрофы было спокойно
на море, в воздухе и на суше. Другими словами, не услышать взрыва было
невозможно. Отсюда судьи сделали вывод: версию отклонить как
несостоятельную.
Но должно же быть объяснение случившемуся? Этого требовало не
только правосудие... Вдовы и дети, родители и друзья погибших - весь
город, наконец, ждал, когда суд установит истину и накажет виновника
катастрофы - капитана. А в том, что виновен в несчастье он, мало кто
сомневался.
Я уже упоминал, что авторитетная комиссия опытных капитанов и
представителей морской инспекции, которая по просьбе областной
прокуратуры самым тщательным образом разобрала рейс, проанализировала
навигационную обстановку в районе гибели "Кальмара" и воссоздала
примерную прокладку курса траулера, не преминула подчеркнуть, что
проход ночью северным проливом не рекомендован лоцией, хотя и
объяснила следствию и суду: прямо этот факт в вину капитану ставить
нельзя. На вопрос прокурора, мог ли выбор капитаном "Кальмара" южного
пролива гарантировать безопасность плаванья, председатель комиссии,
известный капитан Лошкарев, ответил, что в море никто не может
гарантировать безопасность плаванья... И все же...
- По всей видимости, кто-нибудь из штурманов допустил ошибку в
прокладке курса, - сказал Лошкарев. - Такие вещи случаются на флоте.
Достаточно перепутать знак поправки компаса - и курс судна может
пройти по берегу. А в условиях плаванья в узкостях и сильных течениях,
которые просто невозможно иногда учесть до конца, вероятностная ошибка
увеличивается во много раз. Долг капитана учитывать все варианты
отклонения от истинного курса, проверять своих помощников-штурманов.
Трудно судить о том, что именно произошло. Но капитан среди нас, а
тех, двадцати, уже нет, и никто из них никогда не вернется... Впрочем,
судить - это не моя компетенция...
Так сказал старейший капитан нашего бассейна, получивший диплом
Ллойда еще до революции. И он был прав. И судьи тоже были правы,
вынося приговор. А те, кто слышал взрыв мины, - жители Фарлендских
островов, - не могли пока свидетельствовать в мою пользу.
Когда председатель суда спросил меня, допускаю ли я возможность
ошибки в прокладке курса, под нарастающий шум присутствующих в зале я
ответил:
- Да, допускаю... Но судно погибло от столкновения с миной.
- Подсудимый Волков, - спросил председатель суда, - признаете ли
вы себя виновным?
Я должен был ответить "да" или нет". И все-таки я надеялся, что
рапорт смотрителя на мысе Норд-Унст хранится в сейфе мистера Коллинза,
догадывался о содержании этого рапорта, оно снимало с меня вину, и,
может быть, когда-нибудь его содержание могло бы стать известным
суду... И я не мог принять на себя несуществующую вину...
- Нет, - сказал я. - Если и виновен, то в том, что остался жив...
А потом судья прочитал приговор: "Виновным себя не признал...
выдвинутая подсудимым версия не подтверждается документами... Листы
дела такой-то и такой-то... Учитывая заключение экспертной комиссии...
Принимая во внимание... Суд приговаривает гражданина Волкова Олега
Васильевича к восьми годам лишения свободы с содержанием в колонии
общего режима... Приговор может быть обжалован в семидневный срок,
считая с момента его оглашения..."
Галку я просил не приходить на суд, но сейчас мне хотелось ее
увидеть, и адвокат обещал передать мою просьбу.
Для себя я решил, что сниму с нее всякие обязательства и скажу ей
об этом, когда увижусь с ней. Адвокат ушел, и я остался один со своими
раздумьями, но понял, что притворяюсь перед самим собой, играю в
рыцаря, а кому это нужно? Не мне, во всяком случае...
Уже тогда пришла ко мне мысль, как бы такой разговор не ударил
Галку по сердцу, как бы я не оттолкнул ее придуманным из ложно
понятого чувства благородства равнодушием. И все-таки я пошел на этот
разговор. Теперь-то я знаю, что прозвучало это тогда, в камере, как
отказ от нее. Не найдя для Галки доброго слова в те минуты, я
расплатился за это сполна.
Но в то время слишком подавили меня события. Едва я закрывал
глаза, я видел вдов, родителей и детей, плачущих в зале суда, за ними
вставали лица погибших, и эта трагедия заслонила мой собственный мир;
мои собственные беды казались чересчур мелкими. Отгородившись бедою от
жизни, я притиснул к земле еще одну душу, даже не заметив этого тогда,
не поняв, что делаю... Уже после случившегося, когда узнал о жене и
Решевском, я часто думал, осыпая их мысленными упреками за
"предательство", что тогда, в камере для свиданий, я предал не только
ее, но и себя самого. Но в тот злополучный день, когда из подсудимого
я превратился в осужденного, я не был еще готов к такому выводу. Мне
предстояло многое узнать и пережить, чтоб научиться по большому счету
искать изъяны в своих действиях и в самом себе...
Камера, куда меня поместили, была, пожалуй, даже попросторнее,
нежели моя каюта на "Кальмаре". Правда, на новых плавбазах у капитанов
настоящие апартаменты из нескольких комнат. Но на таких судах мне
плавать не приходилось и теперь уже вряд ли придется... Я подумал,
что, впрочем, и в своей каюте капитан одинок, хотя, независимо от
класса корабля, на каждом из них капитан наделен неограниченной
властью и судьба всего экипажа в его руках...
Трудно быть капитаном. Этой профессии не обучают. Учатся на
штурмана в средних и высших мореходках. Капитаном становятся. Капитан
- опытный штурман, отплававший положенный срок и благословленный на
это святое место отделом кадров.
И дело не только в великой ответственности капитана за все и
всех. Доверяешь экипажу - спи в своей каюте, не доверяешь - торчи на
мостике дни и ночи рейса напролет. Что бы ни случилось на судне -
столкновение ли, поломка ли двигателя, посадка на мель, пожар, потеря
якорей, опоздание из рейса, "сгоревший" план или несчастные случаи с
людьми, и чья бы ни была при этом вина - за все отвечает капитан.
Только в одном случае снимается с него вина - в случае действия
непреодолимой силы, "форс-мажор", как говорят французы, и "Акт оф Год"
(действие бога), как говорят англичане. Ну, скажем, разверзлось
неожиданно море, и корабль оказался на обнажившемся дне. Или цунами
зашвырнуло судно на берег... Или... Впрочем, и здесь нужно доказать,
что имело место именно "форс-мажор", а не элементарная оплошность
капитана.
Гибель "Кальмара" - типичное "действие бога" или, скорее, черта,
но так уж сложилось, что в игру случая включились иные силы...
Дважды я испытал в море чувства, какие, наверное, неведомы
человеку, живущему только на земле. В первый раз это было, когда,
окончив мореходное училище и получив штурманский диплом, я вышел на
промысел со старым капитаном Фроловым. Сейчас он уже на пенсии, больше
не плавает... Взял он меня к себе третьим помощником; на стоянке,
когда готовились к рейсу, гонял по порту с разными поручениями и лично
проверил полученные мною в навигационной камере морские карты, лоцию и
мореходные инструменты: транспортиры, параллельные линейки,
хронометры, секстаны... Словом, все, что находится в ведении третьего
штурмана. Я из кожи вон лез, чтоб как-нибудь не опростоволоситься, и
Фролов, по-видимому, остался доволен, разносов не устраивал, а
говорили, будто он на них мастер. Капитан лишь неопределенно хмыкал,
когда я докладывал ему о готовности судовых ролей, документов и
штурманского оборудования.
Пока шли Балтикой, он все мои вахты простаивал на мостике,
приглядывался, иной раз словно бы невзначай ронял замечания о том, что
вот лучше взять пеленг на тот маяк или на этот, а здесь, мол, район
интенсивного судоходства, скажите матросу, пусть повнимательней
наблюдает вокруг; или отсюда вот уже хорошо слышны сигналы радиомаяка
на мысе Скаген, попробуйте прикинуть радиопеленг.
В общем, старик вводил меня в настоящую штурманскую работу и
делал это словно бы между делом, так что уже с первых вахт своих я
почувствовал себя на мостике уверенно и быстро освоился с тем, что
изучал в теории и закреплял на практике.
Но ясно, что одно дело - когда ты вроде гостя на мостике,
крутишься под ногами у настоящих штурманов с секстаном в руках и
лезешь к ним в карту со своим карандашом, а совсем другое - знать, что
этот настоящий штурман - ты сам, и в твою спину испытующе глядят глаза
капитана, решающего сейчас, достоин ли ты доверия в предстоящем рейсе
или не достоин...
Остались за кормой Датские проливы, мы вышли в Северное море и
огибали южную часть Скандинавского полуострова. В двадцать часов я
заступил на свою "детскую" вахту. Фролов был уже на мостике. Когда я
вошел, он о чем-то спорил со старпомом. Я принял у старпома место на
карте, он показал мне приметные возвышенности и маяки, рассказал
навигационную обстановку и, пожелав доброй вахты, ушел.
Через час стемнело.
Я видел, что берег остается позади, скоро скроются маяки, буду
переходить на радиопеленгование. Сказал об этом капитану, но тот
промолчал.
В двадцать два часа я в последний раз определил место судна.
Фролов прикинул его циркулем на карте, "поколдовал" над нею, потом
положил на карту линейку и провел от последней точки курс на север.
- Рассчитайте, Олег Васильевич, компасный курс, - сказал он, - и
задайте его рулевому...
Я снял с карты истинный курс, определив склонение компаса в этом
районе, рассчитал магнитный, выбрал из таблицы девиацию компаса и
определил компасный курс. Потом полез на мостик к главному компасу и
стал через переговорную трубу отдавать команды рулевому, чтоб он
ворочал вправо и выходил на новый курс. Когда траулер лежал на курсе,
я спросил у рулевого показания на путевом компасе, крикнул: "Так
держать!" - и спустился в рубку.
Капитана там не было.
- Где капитан? - спросил я рулевого.
- Вниз ушел, - ответил матрос.
- Что он сказал?
- А ничего... Услышал, как вы крикнули: "Так держать!", заглянул
ко мне в картушку компаса и пошел вниз...
Я растерялся. Конечно, давно готовился к тому, что когда-нибудь
останусь на мостике один, но так вот неожиданно это случилось... И
Фролов ничего не сказал... На мгновение показалось, что я беспомощный
котенок, заброшенный в лужу, и подумал, не послать ли матроса за
капитаном... Потом вошел в рубку, постоял над картой, снова пересчитал
перевод курса, все сходилось, вдруг вспомнил, как не любят капитаны,
когда помощники торчат в рубке, и выскочил на мостик.
Пошел четвертый час моей вахты, первой вахты, когда я был на
мостике один и весь корабль с его экипажем был доверен мне одному...
Легкий зюйд-вест догонял наш траулер, и встречный поток воздуха
не ощущался. Было тихо и спокойно, так тихо бывает лишь на парусном
судне, когда ветер несет его по океану, неслышный ветер, без запаха
сгоревшего соляра и машинного масла. На паруснике я был лишь однажды,
но рейс из Питера в Клайпеду запомнил на всю жизнь. И вот теперь на
этой вахте было почти как тогда... Правда, попутный ветер забрасывал
дым иногда на мостик, и пахло не так, как на шхуне, и внизу стучала
верная "букашка"*, но все это были мелочи по сравнению с тем, что я,
понимаете, я самостоятельно, без присмотра капитана вел судно в
открытом море... (* Так на флоте называют судовой двигатель фирмы
"Букау-Вульф".)
Может быть, и есть слова, точно выражающие те чувства, какие я
испытывал, но мне тогда они не пришли на ум, а может быть, они и не
существуют, такие слова... Я всегда избегал разговоров о море вслух,
не хвалил и не хаял его, для меня быть там - естественное состояние
души и тела, хотя справедливости ради сказать, в море тянет на берег,
а на берегу - в море.
В полночь меня сменил второй штурман. Капитан так и не появился в
рубке.
Когда я плавал уже старпомом, мои капитаны нередко оставляли меня
за себя, переходя на плавбазу. И в порту швартовался самостоятельно, и
рыбу подходил сдавать к рефрижератору - всякое бывало. Но все равно я
оставался старпомом, и только. А потом настал и мой черед
самостоятельно вывести судно из порта и проложить свой первый курс...
И вот за кормой остались входные маяки Приморсна, теперь я был
хозяином на мостике и понял тогда, что уже не могу быть прежним
Волковым. Я один нес ответственность за судно и судьбу доверенного мне
экипажа, и не было плеча, на которое можно было бы переложить хоть
толику ответственности.
Я знал, сколько глаз устремлено на капитана и как его любое
действие оценивается командой, все знал, ведь сам был матросом, видно,
недаром Кодекс торгового мореплавания СССР требует, чтобы и самый
малый штурманский диплом выдавался человеку, наплававшему определенный
матросский ценз, недаром устроено так, что путь на капитанский мостик
лежит через драйку палубы и чистку гальюнов...
Теперь я не имел права на ошибку, я стал капитаном. А вдруг
ошибка все-таки совершена? Как тогда поступать? Словом, есть над чем
задуматься тому, кто принял на себя такую ответственность.
Я не раз думал об этом, но понял по-настоящему только в зале
суда, когда сидел на скамье подсудимых с опущенной головой под
гневными взглядами родных и друзей не вернувшихся со мной ребят.
Капитан оставляет судно последним - не просто красивая фраза. Это
статья, записанная в Кодексе торгового мореплавания и Морском уставе.
Это правовая норма, которую нельзя преступать. Преступил ли я ее? Ведь
если меня сбросило с мостика взрывной волной, значит, в воде я
оказался первым... Не по своей воле, но первым. Как разобраться во
всем этом?
Я лежал на тюремной койке и думал о капитанах, о моих
сверстниках, и о маститых зубрах, про которых рассказывают легенды
несколько поколений рыбаков подряд. Что они чувствовали бы на моем
месте, каким судом судили бы себя? Я напрягал свою память, но не мог
найти в многочисленном перечне морских историй сходной ситуации.
Вспомнилась история про капитана Васильева с траулера "Лось". У
"Лося" случилось что-то с машиной, и пока механики колдовали над
двигателем, траулер лежал в дрейфе. Дело происходило у берегов
канадского полуострова Лабрадор, где много льда, где проходят пути
айсбергов, выносимых холодным Лабрадорским течением из Девисова
пролива в Атлантику. Один такой "кусочек" льда и вынесло на
беспомощный "Лось". Или, точнее, "Лось" понесло на айсберг. Судно было
обречено. К ним шли на помощь, но помощь бы не успела, не придумай
Васильев поднять на "Лосе" паруса, сооруженные командой из трюмных
брезентов. Эти "паруса" и позволили "Лосю" изменить направление
дрейфа, уйти от столкновения с айсбергом.
Когда мне пришлось плавать на Дальнем Востоке, я попал однажды на
пароход "Желябов", старенький-старенький пароход, носивший тем не
менее почетный вымпел министерства. За дело, конечно, за работу...
Капитаном на нем лет тридцать бессменно плавал Киселев, уже
пенсионного возраста капитан, но мостика Киселев не оставлял, хотя в
конторе ему не раз предлагали уйти на покой.
"Желябов" стоял на линии Холмск-на-Сахалине - Углегорск -
Николаевск-на-Амуре - Советская Гавань. Ну и в мелкие портопункты
заглядывал между делом. Однажды в сильный туман - дело было в
Татарском проливе, а локаторы в те годы на такие "корыта", как наше
судно, не ставили, мало их, локаторов, было, так вот, в сильный туман
потеряли штурманы свое место. Доложить капитану вроде боязно, мнутся
на мостике, а толку мало. Тут появляется Киселев, видит по карте, что
точка по счислению липовая, а определиться никак нельзя: туман, ни
берега, ни светил небесных в наличии нет. Ну, ход, конечно, сбавили до
самого-самого...
Киселев взглянул укоризненно на помощников, подошел к левому
борту, посмотрел на воду, потом с правого заглянул вниз, понюхал
ветер, пожевал губами, словно хотел что-то сказать, возвратился в
рубку и молча ткнул пальцем в карту. К нему подскочил старпом, обвел
палец карандашом и облегченно вздохнул: место судна было определено.
Конечно, для непосвященного звучит это как анекдот. И сам я, стоя
тогда за рулем, молодой матрос, салага, готовящийся через несколько
лет стать штурманом, я сам воспринял это как чудо. Позднее понял, что
все дело в опыте.
Киселев бороздил эти воды тридцать лет. Он по цвету воды мог
прикинуть свое место, по запахам, доносящимся с берега...
...Откинулась металлическая заслонка "волчка", в камеру заглянул
надзиратель, и тотчас же заскрипел запор. Дверь отодвинулась в
сторону, вошел пожилой старшина-сверхсрочник. Он молча кивнул мне и
поставил три миски. В нижней был суп, вторая закрывала суп, а на
донышке ее стояла третья миска, с кашей. Надзиратель вышел и сразу
вернулся: принес кусок хлеба, ложку и алюминиевую кружку с жидким
чаем.
- А можно воды? - спросил я.
Надзиратель не ответил.
...Уж не помню, кто надоумил меня взяться за это дело. Скорее
всего сам сообразил, когда увидел шныряющих в базарной толпе ребятишек
с ведерками в руках. Люська со мной увязалась тоже, и я не гнал ее -
все веселее вдвоем.
Рано утром в воскресный день мать - в который раз! - перебирала
наши пожитки, чтобы отнести кое-что на базар: то, что еще годилось в
продажу. Собрав вещи, она ушла на барахолку, а через какое-то время мы
с Люськой решили ее проведать и появились на базаре.
Но мать ничего еще не продала и сидела, поникшая, оглушенная
криками торговок.
Мы принялись бродить по базару, заваленному недоступными для нас
с сестренкой овощами и фруктами. День был жаркий, хотелось пить, а
отойти от прилавков торговцы не решались: тогдашние базары кишели
жульем.
И тут я увидел, как меж торговых рядов шмыгает парнишка с
ведерком воды в руках и, весело приговаривая, балагуря, предлагает
холодную воду в обмен на смятые рублевки.
Я быстро сбегал домой, взял ведерко и кружку, у колонки наполнил
ведерко холодной водой и двинулся вдоль торговых рядов, весело
распевая:
- Вот кому воды холодной? Во-о-ды-ы-ы! Вот кому воды холодной?
Во-о-ды-ы-ы!
На самом деле мне было не так уж весело. Я боялся, что увидят
знакомые ребята, хотя в те времена продавать или обменивать что-либо
не считалось зазорным, все продавали и меняли, но все равно мне было
не по себе, и самым трудным было в первый раз крикнуть: "Вот кому воды
"Спокойно, капитан, спокойно, - сказал он себе. - Пока они лишь
только прощупывают, так сказать, устраивают первое испытание, пробный
камень вроде... Будут еще разговоры, угрозы, всякие штучки, о них ты
читал и слышал, эти парни - народ изобретательный, верно, А ты наплюй
на них, капитан, за тобой ведь сила... И тебя ведь уже ищут, "Кальмар"
ищут, неделю ты не выходил на связь, по всему бассейну тревога, как ты
мог забыть об этом?.."
Он вскочил на ноги и зашагал по комнате.
- Но пока суд да дело, надо и самому что-то придумать, - сказал
капитан. - Придумать...
Он подошел к окну. Улица была по-прежнему пустынна, и только на
самом углу склада, у поворота, торчал человек в черной кожаной куртке.
Когда капитан выглянул в окно, человек мельком посмотрел в его
сторону, затем повернулся спиной и вытащил из кармана пачку сигарет.
Капитан отошел от окна и присел на край койки.
"Понятно. Только к чему это, мистер Коллинз?.. Проще предупредить
кого следует в порту, на аэродроме и на почте. Но что делать мне?
Заявить протест? Ведь не все же здесь коллинзы, есть и честные люди...
Проникнуть в муниципалитет и потребовать... Наверняка наши оповестили
все приморские государства об исчезновении траулера "Кальмар". И
местные власти должны знать об этом тоже... Надо попасть к мэру
города. А тип под окном? Вот для чего он болтается тут! Мистер Коллинз
и это учел".
В дверь постучали. Капитан не ответил. Стук повторился, и тогда
вошел доктор.
- Что с вами, сэр? - спросил он. - У вас совсем потерянный вид.
Если вы по поводу мистера Коллинза, то бросьте переживать. Это его
работа. Но я не мог начинать действовать до тех пор, пока не определил
вашей позиции. Согласитесь, что я совершенно не знаю вас и вынужден
был полагаться лишь на интуицию, а она может подвести и таких старых
морских чертей, как я. Теперь мне известен ваш ответ Коллинзу, надо
браться за дело. Я сообщил властям, что вы нуждаетесь в дополнительном
врачебном обследовании. Это даст нам время, чтобы связаться с
посольством. Сейчас к вам придет один молодой человек - жених Джойс,
можете ему доверять. А я ухожу и к этой истории не имею никакого
отношения. Выше голову, капитан!
Когда через несколько минут в дверь опять постучали, капитан с
готовностью отозвался.
Длинный тощий парень с нервным, подвижным лицом и громадными
ручищами, вылезающими из-под обшлагов мешковатого пиджака, переступил
порог палаты. Следом за ним в дверь проскользнула Джойс и спряталась
за спиной парня.
- Питер Абрахамсен, - сказал, улыбаясь, вошедший, - мое имя Питер
Абрахамсен. Репортер...
- Из столицы? - живо спросил капитан. Он почему-то решил, что
помощь придет издалека, не представляя, чем могут помочь ему жители
Бриссена.
- Нет, мистер капитан.
Питер Абрахамсен принялся озабоченно шарить по карманам, потом
вытащил из кармана смятый газетный листок, хотел протянуть капитану,
но раздумал.
- Здешняя газета, мистер Волков. Шеф не хочет давать о вашем деле
ни строчки. Он боится...
Абрахамсен обернулся к Джойс. Девушка кивнула, и репортер
продолжал:
- Шеф боится... Ну, вы сами понимаете. Мы живем в очень маленьком
городе, и столица слишком далека от нас, сэр. Но я могу передать
информацию в центральные агентства, если вы, мистер Волков, не будете
против этого возражать и согласитесь дать мне короткое интервью.
Понимаете?
- Понимаю, мистер Абрахамсен. Я готов, - сказал капитан.
Он встретился глазами с Джойс, девушка улыбнулась, отступила
назад и осторожно прикрыла за собой дверь.
"Фарленд айлес ньюс":
"Некоторое время гостеприимством города Бриссен пользовались
капитан потерпевшего катастрофу русского рыболовного траулера
"Кальмар" мистер Олег Волков, 30-ти лет, и его товарищ по несчастью
Сергей Денисов, 32-х лет. Единственные из всего экипажа оставшиеся в
живых русские находились на попечении старшего врача портового
госпиталя, нашего уважаемого земляка доктора Джеймса Флэннегена.
Вчера, 22 августа, наши гости вылетели рейсовым самолетом до Айсбурга
и далее в метрополию в сопровождении сотрудника советского посольства,
специально прибывшего в Бриссен".
После судебного процесса, когда председатель уголовной коллегии
областного суда огласил приговор, меня отвезли в следственную тюрьму и
поместили в одиночной камере.
Ко мне пропустили адвоката, и он стал убеждать меня в
необходимости подготовить ходатайство в Верховный суд республики. Но я
поблагодарил адвоката за помощь, за хлопоты и от подачи ходатайства
отказался. От дальнейших его услуг я отказался тоже...
Меня приговорили к восьми годам лишения свободы с содержанием в
колонии общего режима. Это не так уж много за гибель судна и всего
экипажа. Для судей моих на вопрос, что случилось в ту ночь у островов
Кардиган, не было иного ответа, кроме заключения опытных
экспертов-капитанов: "Кальмар" пошел северным проливом и, по-видимому,
с полного хода налетел на подводные камни, распоров себе днище.
Другого ответа, который снимал бы с меня вину, не было. И судьи
по-своему были правы: вина лежала на капитане, мне не было оправдания.
До сих пор в ушах раздается плач жены моего старпома.
Конечно, дело мое было не из легких. Оно усложнялось тем, что я
был единственным свидетелем катастрофы, но я сам толком не мог
объяснить, что же произошло в ту ночь. Тут еще примешивалось
обстоятельство, по которому мои свидетельские показания носили
субъективный характер, так как обвиняемым был я сам...
Случись все это у наших берегов, прокуратуре не составило бы
труда послать к месту кораблекрушения своего работника, и тот легко бы
выяснил у жителей побережья, был ли ночью взрыв или нет. Но мы не
могли вести следствие у берегов другого государства. Правда,
прокуратура еще до моего прибытия в порт сама выдвинула версию со
взрывом мины и запросила соответствующие материалы, подключив к этому
делу компетентные организации. Но ответ был отрицательным. Кстати,
район последнего плаванья траулера "Кальмар" не считался опасным в
минном отношении, зато он был весьма опасен в отношении навигационном.
Поэтому заключение комиссии капитанов-экспертов и послужило
обоснованием для составления обвинительного заключения.
Выдвинутая мною в ходе следствия версия о взрыве мины была
отвергнута.
Вот если бы я рассказал об угрозе Коллинза и сделал бы это сразу,
тогда органы следствия стали бы искать иные пути постижения истины. Но
я молчал. Во-первых, я не видел рапорта смотрителя маяка на мысе
Норд-Унст, а только слышал о нем от Коллинза. Во-вторых, покажи
Коллинз этот рапорт мне, кто бы мог доказать, что этот "рапорт" не
фальшивка и что сочинил его не сам мистер Коллинз - такие молодчики,
как он, способны на любой подлог.
И в-третьих, упоминание о "рапорте" в собственном сейфе мистер
Коллинз мог использовать как средство шантажа.
Вот почему на следствии и суде я молчал. И все шло своим законным
чередом.
Когда же я снова попытался прояснить истину и сказал судьям о
взрыве плавающей мины, государственный обвинитель зачитал официальную
бумагу администрации Фарлендских островов из Бриссена.
"Никто из жителей островов взрыва не слышал". Тут же прилагалась
метеорологическая справка: в ту ночь в районе катастрофы было спокойно
на море, в воздухе и на суше. Другими словами, не услышать взрыва было
невозможно. Отсюда судьи сделали вывод: версию отклонить как
несостоятельную.
Но должно же быть объяснение случившемуся? Этого требовало не
только правосудие... Вдовы и дети, родители и друзья погибших - весь
город, наконец, ждал, когда суд установит истину и накажет виновника
катастрофы - капитана. А в том, что виновен в несчастье он, мало кто
сомневался.
Я уже упоминал, что авторитетная комиссия опытных капитанов и
представителей морской инспекции, которая по просьбе областной
прокуратуры самым тщательным образом разобрала рейс, проанализировала
навигационную обстановку в районе гибели "Кальмара" и воссоздала
примерную прокладку курса траулера, не преминула подчеркнуть, что
проход ночью северным проливом не рекомендован лоцией, хотя и
объяснила следствию и суду: прямо этот факт в вину капитану ставить
нельзя. На вопрос прокурора, мог ли выбор капитаном "Кальмара" южного
пролива гарантировать безопасность плаванья, председатель комиссии,
известный капитан Лошкарев, ответил, что в море никто не может
гарантировать безопасность плаванья... И все же...
- По всей видимости, кто-нибудь из штурманов допустил ошибку в
прокладке курса, - сказал Лошкарев. - Такие вещи случаются на флоте.
Достаточно перепутать знак поправки компаса - и курс судна может
пройти по берегу. А в условиях плаванья в узкостях и сильных течениях,
которые просто невозможно иногда учесть до конца, вероятностная ошибка
увеличивается во много раз. Долг капитана учитывать все варианты
отклонения от истинного курса, проверять своих помощников-штурманов.
Трудно судить о том, что именно произошло. Но капитан среди нас, а
тех, двадцати, уже нет, и никто из них никогда не вернется... Впрочем,
судить - это не моя компетенция...
Так сказал старейший капитан нашего бассейна, получивший диплом
Ллойда еще до революции. И он был прав. И судьи тоже были правы,
вынося приговор. А те, кто слышал взрыв мины, - жители Фарлендских
островов, - не могли пока свидетельствовать в мою пользу.
Когда председатель суда спросил меня, допускаю ли я возможность
ошибки в прокладке курса, под нарастающий шум присутствующих в зале я
ответил:
- Да, допускаю... Но судно погибло от столкновения с миной.
- Подсудимый Волков, - спросил председатель суда, - признаете ли
вы себя виновным?
Я должен был ответить "да" или нет". И все-таки я надеялся, что
рапорт смотрителя на мысе Норд-Унст хранится в сейфе мистера Коллинза,
догадывался о содержании этого рапорта, оно снимало с меня вину, и,
может быть, когда-нибудь его содержание могло бы стать известным
суду... И я не мог принять на себя несуществующую вину...
- Нет, - сказал я. - Если и виновен, то в том, что остался жив...
А потом судья прочитал приговор: "Виновным себя не признал...
выдвинутая подсудимым версия не подтверждается документами... Листы
дела такой-то и такой-то... Учитывая заключение экспертной комиссии...
Принимая во внимание... Суд приговаривает гражданина Волкова Олега
Васильевича к восьми годам лишения свободы с содержанием в колонии
общего режима... Приговор может быть обжалован в семидневный срок,
считая с момента его оглашения..."
Галку я просил не приходить на суд, но сейчас мне хотелось ее
увидеть, и адвокат обещал передать мою просьбу.
Для себя я решил, что сниму с нее всякие обязательства и скажу ей
об этом, когда увижусь с ней. Адвокат ушел, и я остался один со своими
раздумьями, но понял, что притворяюсь перед самим собой, играю в
рыцаря, а кому это нужно? Не мне, во всяком случае...
Уже тогда пришла ко мне мысль, как бы такой разговор не ударил
Галку по сердцу, как бы я не оттолкнул ее придуманным из ложно
понятого чувства благородства равнодушием. И все-таки я пошел на этот
разговор. Теперь-то я знаю, что прозвучало это тогда, в камере, как
отказ от нее. Не найдя для Галки доброго слова в те минуты, я
расплатился за это сполна.
Но в то время слишком подавили меня события. Едва я закрывал
глаза, я видел вдов, родителей и детей, плачущих в зале суда, за ними
вставали лица погибших, и эта трагедия заслонила мой собственный мир;
мои собственные беды казались чересчур мелкими. Отгородившись бедою от
жизни, я притиснул к земле еще одну душу, даже не заметив этого тогда,
не поняв, что делаю... Уже после случившегося, когда узнал о жене и
Решевском, я часто думал, осыпая их мысленными упреками за
"предательство", что тогда, в камере для свиданий, я предал не только
ее, но и себя самого. Но в тот злополучный день, когда из подсудимого
я превратился в осужденного, я не был еще готов к такому выводу. Мне
предстояло многое узнать и пережить, чтоб научиться по большому счету
искать изъяны в своих действиях и в самом себе...
Камера, куда меня поместили, была, пожалуй, даже попросторнее,
нежели моя каюта на "Кальмаре". Правда, на новых плавбазах у капитанов
настоящие апартаменты из нескольких комнат. Но на таких судах мне
плавать не приходилось и теперь уже вряд ли придется... Я подумал,
что, впрочем, и в своей каюте капитан одинок, хотя, независимо от
класса корабля, на каждом из них капитан наделен неограниченной
властью и судьба всего экипажа в его руках...
Трудно быть капитаном. Этой профессии не обучают. Учатся на
штурмана в средних и высших мореходках. Капитаном становятся. Капитан
- опытный штурман, отплававший положенный срок и благословленный на
это святое место отделом кадров.
И дело не только в великой ответственности капитана за все и
всех. Доверяешь экипажу - спи в своей каюте, не доверяешь - торчи на
мостике дни и ночи рейса напролет. Что бы ни случилось на судне -
столкновение ли, поломка ли двигателя, посадка на мель, пожар, потеря
якорей, опоздание из рейса, "сгоревший" план или несчастные случаи с
людьми, и чья бы ни была при этом вина - за все отвечает капитан.
Только в одном случае снимается с него вина - в случае действия
непреодолимой силы, "форс-мажор", как говорят французы, и "Акт оф Год"
(действие бога), как говорят англичане. Ну, скажем, разверзлось
неожиданно море, и корабль оказался на обнажившемся дне. Или цунами
зашвырнуло судно на берег... Или... Впрочем, и здесь нужно доказать,
что имело место именно "форс-мажор", а не элементарная оплошность
капитана.
Гибель "Кальмара" - типичное "действие бога" или, скорее, черта,
но так уж сложилось, что в игру случая включились иные силы...
Дважды я испытал в море чувства, какие, наверное, неведомы
человеку, живущему только на земле. В первый раз это было, когда,
окончив мореходное училище и получив штурманский диплом, я вышел на
промысел со старым капитаном Фроловым. Сейчас он уже на пенсии, больше
не плавает... Взял он меня к себе третьим помощником; на стоянке,
когда готовились к рейсу, гонял по порту с разными поручениями и лично
проверил полученные мною в навигационной камере морские карты, лоцию и
мореходные инструменты: транспортиры, параллельные линейки,
хронометры, секстаны... Словом, все, что находится в ведении третьего
штурмана. Я из кожи вон лез, чтоб как-нибудь не опростоволоситься, и
Фролов, по-видимому, остался доволен, разносов не устраивал, а
говорили, будто он на них мастер. Капитан лишь неопределенно хмыкал,
когда я докладывал ему о готовности судовых ролей, документов и
штурманского оборудования.
Пока шли Балтикой, он все мои вахты простаивал на мостике,
приглядывался, иной раз словно бы невзначай ронял замечания о том, что
вот лучше взять пеленг на тот маяк или на этот, а здесь, мол, район
интенсивного судоходства, скажите матросу, пусть повнимательней
наблюдает вокруг; или отсюда вот уже хорошо слышны сигналы радиомаяка
на мысе Скаген, попробуйте прикинуть радиопеленг.
В общем, старик вводил меня в настоящую штурманскую работу и
делал это словно бы между делом, так что уже с первых вахт своих я
почувствовал себя на мостике уверенно и быстро освоился с тем, что
изучал в теории и закреплял на практике.
Но ясно, что одно дело - когда ты вроде гостя на мостике,
крутишься под ногами у настоящих штурманов с секстаном в руках и
лезешь к ним в карту со своим карандашом, а совсем другое - знать, что
этот настоящий штурман - ты сам, и в твою спину испытующе глядят глаза
капитана, решающего сейчас, достоин ли ты доверия в предстоящем рейсе
или не достоин...
Остались за кормой Датские проливы, мы вышли в Северное море и
огибали южную часть Скандинавского полуострова. В двадцать часов я
заступил на свою "детскую" вахту. Фролов был уже на мостике. Когда я
вошел, он о чем-то спорил со старпомом. Я принял у старпома место на
карте, он показал мне приметные возвышенности и маяки, рассказал
навигационную обстановку и, пожелав доброй вахты, ушел.
Через час стемнело.
Я видел, что берег остается позади, скоро скроются маяки, буду
переходить на радиопеленгование. Сказал об этом капитану, но тот
промолчал.
В двадцать два часа я в последний раз определил место судна.
Фролов прикинул его циркулем на карте, "поколдовал" над нею, потом
положил на карту линейку и провел от последней точки курс на север.
- Рассчитайте, Олег Васильевич, компасный курс, - сказал он, - и
задайте его рулевому...
Я снял с карты истинный курс, определив склонение компаса в этом
районе, рассчитал магнитный, выбрал из таблицы девиацию компаса и
определил компасный курс. Потом полез на мостик к главному компасу и
стал через переговорную трубу отдавать команды рулевому, чтоб он
ворочал вправо и выходил на новый курс. Когда траулер лежал на курсе,
я спросил у рулевого показания на путевом компасе, крикнул: "Так
держать!" - и спустился в рубку.
Капитана там не было.
- Где капитан? - спросил я рулевого.
- Вниз ушел, - ответил матрос.
- Что он сказал?
- А ничего... Услышал, как вы крикнули: "Так держать!", заглянул
ко мне в картушку компаса и пошел вниз...
Я растерялся. Конечно, давно готовился к тому, что когда-нибудь
останусь на мостике один, но так вот неожиданно это случилось... И
Фролов ничего не сказал... На мгновение показалось, что я беспомощный
котенок, заброшенный в лужу, и подумал, не послать ли матроса за
капитаном... Потом вошел в рубку, постоял над картой, снова пересчитал
перевод курса, все сходилось, вдруг вспомнил, как не любят капитаны,
когда помощники торчат в рубке, и выскочил на мостик.
Пошел четвертый час моей вахты, первой вахты, когда я был на
мостике один и весь корабль с его экипажем был доверен мне одному...
Легкий зюйд-вест догонял наш траулер, и встречный поток воздуха
не ощущался. Было тихо и спокойно, так тихо бывает лишь на парусном
судне, когда ветер несет его по океану, неслышный ветер, без запаха
сгоревшего соляра и машинного масла. На паруснике я был лишь однажды,
но рейс из Питера в Клайпеду запомнил на всю жизнь. И вот теперь на
этой вахте было почти как тогда... Правда, попутный ветер забрасывал
дым иногда на мостик, и пахло не так, как на шхуне, и внизу стучала
верная "букашка"*, но все это были мелочи по сравнению с тем, что я,
понимаете, я самостоятельно, без присмотра капитана вел судно в
открытом море... (* Так на флоте называют судовой двигатель фирмы
"Букау-Вульф".)
Может быть, и есть слова, точно выражающие те чувства, какие я
испытывал, но мне тогда они не пришли на ум, а может быть, они и не
существуют, такие слова... Я всегда избегал разговоров о море вслух,
не хвалил и не хаял его, для меня быть там - естественное состояние
души и тела, хотя справедливости ради сказать, в море тянет на берег,
а на берегу - в море.
В полночь меня сменил второй штурман. Капитан так и не появился в
рубке.
Когда я плавал уже старпомом, мои капитаны нередко оставляли меня
за себя, переходя на плавбазу. И в порту швартовался самостоятельно, и
рыбу подходил сдавать к рефрижератору - всякое бывало. Но все равно я
оставался старпомом, и только. А потом настал и мой черед
самостоятельно вывести судно из порта и проложить свой первый курс...
И вот за кормой остались входные маяки Приморсна, теперь я был
хозяином на мостике и понял тогда, что уже не могу быть прежним
Волковым. Я один нес ответственность за судно и судьбу доверенного мне
экипажа, и не было плеча, на которое можно было бы переложить хоть
толику ответственности.
Я знал, сколько глаз устремлено на капитана и как его любое
действие оценивается командой, все знал, ведь сам был матросом, видно,
недаром Кодекс торгового мореплавания СССР требует, чтобы и самый
малый штурманский диплом выдавался человеку, наплававшему определенный
матросский ценз, недаром устроено так, что путь на капитанский мостик
лежит через драйку палубы и чистку гальюнов...
Теперь я не имел права на ошибку, я стал капитаном. А вдруг
ошибка все-таки совершена? Как тогда поступать? Словом, есть над чем
задуматься тому, кто принял на себя такую ответственность.
Я не раз думал об этом, но понял по-настоящему только в зале
суда, когда сидел на скамье подсудимых с опущенной головой под
гневными взглядами родных и друзей не вернувшихся со мной ребят.
Капитан оставляет судно последним - не просто красивая фраза. Это
статья, записанная в Кодексе торгового мореплавания и Морском уставе.
Это правовая норма, которую нельзя преступать. Преступил ли я ее? Ведь
если меня сбросило с мостика взрывной волной, значит, в воде я
оказался первым... Не по своей воле, но первым. Как разобраться во
всем этом?
Я лежал на тюремной койке и думал о капитанах, о моих
сверстниках, и о маститых зубрах, про которых рассказывают легенды
несколько поколений рыбаков подряд. Что они чувствовали бы на моем
месте, каким судом судили бы себя? Я напрягал свою память, но не мог
найти в многочисленном перечне морских историй сходной ситуации.
Вспомнилась история про капитана Васильева с траулера "Лось". У
"Лося" случилось что-то с машиной, и пока механики колдовали над
двигателем, траулер лежал в дрейфе. Дело происходило у берегов
канадского полуострова Лабрадор, где много льда, где проходят пути
айсбергов, выносимых холодным Лабрадорским течением из Девисова
пролива в Атлантику. Один такой "кусочек" льда и вынесло на
беспомощный "Лось". Или, точнее, "Лось" понесло на айсберг. Судно было
обречено. К ним шли на помощь, но помощь бы не успела, не придумай
Васильев поднять на "Лосе" паруса, сооруженные командой из трюмных
брезентов. Эти "паруса" и позволили "Лосю" изменить направление
дрейфа, уйти от столкновения с айсбергом.
Когда мне пришлось плавать на Дальнем Востоке, я попал однажды на
пароход "Желябов", старенький-старенький пароход, носивший тем не
менее почетный вымпел министерства. За дело, конечно, за работу...
Капитаном на нем лет тридцать бессменно плавал Киселев, уже
пенсионного возраста капитан, но мостика Киселев не оставлял, хотя в
конторе ему не раз предлагали уйти на покой.
"Желябов" стоял на линии Холмск-на-Сахалине - Углегорск -
Николаевск-на-Амуре - Советская Гавань. Ну и в мелкие портопункты
заглядывал между делом. Однажды в сильный туман - дело было в
Татарском проливе, а локаторы в те годы на такие "корыта", как наше
судно, не ставили, мало их, локаторов, было, так вот, в сильный туман
потеряли штурманы свое место. Доложить капитану вроде боязно, мнутся
на мостике, а толку мало. Тут появляется Киселев, видит по карте, что
точка по счислению липовая, а определиться никак нельзя: туман, ни
берега, ни светил небесных в наличии нет. Ну, ход, конечно, сбавили до
самого-самого...
Киселев взглянул укоризненно на помощников, подошел к левому
борту, посмотрел на воду, потом с правого заглянул вниз, понюхал
ветер, пожевал губами, словно хотел что-то сказать, возвратился в
рубку и молча ткнул пальцем в карту. К нему подскочил старпом, обвел
палец карандашом и облегченно вздохнул: место судна было определено.
Конечно, для непосвященного звучит это как анекдот. И сам я, стоя
тогда за рулем, молодой матрос, салага, готовящийся через несколько
лет стать штурманом, я сам воспринял это как чудо. Позднее понял, что
все дело в опыте.
Киселев бороздил эти воды тридцать лет. Он по цвету воды мог
прикинуть свое место, по запахам, доносящимся с берега...
...Откинулась металлическая заслонка "волчка", в камеру заглянул
надзиратель, и тотчас же заскрипел запор. Дверь отодвинулась в
сторону, вошел пожилой старшина-сверхсрочник. Он молча кивнул мне и
поставил три миски. В нижней был суп, вторая закрывала суп, а на
донышке ее стояла третья миска, с кашей. Надзиратель вышел и сразу
вернулся: принес кусок хлеба, ложку и алюминиевую кружку с жидким
чаем.
- А можно воды? - спросил я.
Надзиратель не ответил.
...Уж не помню, кто надоумил меня взяться за это дело. Скорее
всего сам сообразил, когда увидел шныряющих в базарной толпе ребятишек
с ведерками в руках. Люська со мной увязалась тоже, и я не гнал ее -
все веселее вдвоем.
Рано утром в воскресный день мать - в который раз! - перебирала
наши пожитки, чтобы отнести кое-что на базар: то, что еще годилось в
продажу. Собрав вещи, она ушла на барахолку, а через какое-то время мы
с Люськой решили ее проведать и появились на базаре.
Но мать ничего еще не продала и сидела, поникшая, оглушенная
криками торговок.
Мы принялись бродить по базару, заваленному недоступными для нас
с сестренкой овощами и фруктами. День был жаркий, хотелось пить, а
отойти от прилавков торговцы не решались: тогдашние базары кишели
жульем.
И тут я увидел, как меж торговых рядов шмыгает парнишка с
ведерком воды в руках и, весело приговаривая, балагуря, предлагает
холодную воду в обмен на смятые рублевки.
Я быстро сбегал домой, взял ведерко и кружку, у колонки наполнил
ведерко холодной водой и двинулся вдоль торговых рядов, весело
распевая:
- Вот кому воды холодной? Во-о-ды-ы-ы! Вот кому воды холодной?
Во-о-ды-ы-ы!
На самом деле мне было не так уж весело. Я боялся, что увидят
знакомые ребята, хотя в те времена продавать или обменивать что-либо
не считалось зазорным, все продавали и меняли, но все равно мне было
не по себе, и самым трудным было в первый раз крикнуть: "Вот кому воды