Страница:
– Одна в лесу… Сколько ж ей было?
По обочинам грунтовки щедро рос борщевик, заслоняя собой темные декадентские ели; борщевик был нагл и процветающ, как положено захватчику. За «четверкой» тянулся пыльный след, точно дым от костра.
– Десять… или двенадцать, – неуверенно сказал Ванька. – Хорошая девка вообще-то. Жалко, что так.
– С родителями не ладила?
– Да при чем тут родители? Это из-за кошки. Кошка Бабыкатиных кур гоняла, Бабакатя и говорит Фекле: ты ее принеси, я накажу, кошку-то. Девка своими руками и притащила. Думала, Бабакатя, ну там, покажет кошке кур и газетой, что ли, отлупит. А Бабакатя ей голову отрезала.
– Как… голову?
– Это деревня, чего ты хочешь? Девка приходит за своей кошкой, ну и… Рванула в лес. И все. Через два дня только нашли. Но как бы не в себе. Плачет и выговорить ничего не может. Они ее сначала к психотерапевту, потом к психиатру… так и водят с тех пор.
– Знаешь, – сказал он, – если бы ты мне сразу это рассказал, мы бы сюда не приехали.
Ванька опять пожал плечами:
– Мясо жрешь? А коров тебе не жалко? Козочек там, овечек? А лошадей, которых на мясо? Тут к животным всегда было такое отношение. Утилитарное.
– Да, поэтому вегетарианцев все больше и больше.
– Интеллигентские сопли, – сказал Ванька.
– Да ладно тебе, – баском вмешалась с заднего сиденья Алена, – сволочная на самом деле история.
– Ты тоже знала? – В зеркальце он видел, что она пожала плечами, точь-в-точь как Ванька.
– Все знали. Тут такое творилось… Родители эти несчастные, вертолеты, МЧС. А этой, ну, Бабекате, хоть бы хны.
Он вспомнил бесцветные кислые глазки, белые бровки, вылинявшую пестренькую байку…
– Джульке не рассказывайте.
Они синхронно пожали плечами.
Он подозревал, что Аленина неприязнь к Джульке отчасти тем и объяснялась, что он слишком старается Джульку оградить от неприятного, слишком носится с ней, то есть в этой неприязни виноват скорее он, а не Джулька. Но с бабами всегда так. Мужикам они прощают, бабам – нет.
Иногда заросли борщевика расступались, и тогда становился виден лес, зубчатый и лапчатый, как бы стекающий в зелень и синеву на фоне розоватого неба, точно в книжках его детства, в тех, с иллюстрациями Билибина на желтоватой, чуть шершавой «гознаковской» бумаге.
Природа, так отчаянно нуждающаяся в рефлексии, что создала разрушающего ее человека, все же требует теперь, похоже, более тонкого подхода и вполне готова заместить Homo Rusticalis более продвинутой версией. Деревня – миф, проклятые куры нужны Бабекате только как оправдание собственной хитрой жизни, а покупает она в «Алых парусах» мясо, молоко, все…
Ванька-Каин, дурачок, думает, что спасает себя, семью и горстку избранных от ужаса городов и грядущих вселенских катаклизмов, но на самом деле действует инстинктивно, как нерестящаяся рыба, – то, что его подгоняет, не имеет отношения ни к городам, ни к катаклизмам и не снисходит до объяснений.
На обратном пути, разомлев в предвкушении тепла и ужина и въезжая на пригорок по убитой дороге, он уловил в сумраке отблеск выходящих на закат окон (что тут было хорошего, так это закаты) и сообразил, что закат так красиво отражается в стеклах, потому что в доме темно.
Тут случались перебои с электричеством, к тому же он знал, что на самом деле в саду светлее, чем это кажется из окна автомобиля. Настолько светлее, что он, выскочив из машины, сразу увидел: в густой траве, сбоку от порожка, ровный квадрат, словно бы свет упал из темного на самом деле окна, и на этом светлом лежит что-то маленькое, скорчившееся, темное.
– Уф… – Он присел на крыльцо, одновременно охлопывая себя по карманам в поисках сигареты. – Как ты меня напугала!
– Прости, да-а? – Джулька сонно хлопала глазами. – Я заснула и не слышала… а ты подъехал, а я заснула и не слышала.
– Это ничего, – сказал он, – ничего. Но зачем вообще было там спать? Смотри, как тебя комары искусали.
– Я хотела его проветрять… проветрить? Да, проветрить. Бабакатя сказала, матрас обязательно надо проветрить.
– Она что, приходила?
– Да. Яички принесла. Еще она сказала, что крыльцо надо подметать. Городские никогда не подметают крыльцо, а его надо подметать. – Она произнесла «подмятать», явно копируя Бабукатю. – И я подмела крыльцо и вынесла матрас, а он такой тяжелый, и его надо повесить на перила и бить такой палкой, а потом прове-етрить, и я села, и подумала, немножко полежу, и заснула.
– Джулька, а Бабакатя не сказала тебе, что это надо делать утром, после того как роса уйдет? А вечером нельзя, потому что роса опять выпадает и сыро. Смотри, он же весь намок. Теперь на нем нельзя спать, пока не подсохнет.
– А печку топить? – с надеждой спросила Джулька.
Он вздохнул. Печку топить и правда придется. И сушить матрас на печи, и он будет вонять сырыми тряпками. И окна закрывать нельзя, а значит, опять кто-нибудь прилетит, и Джулька опять будет пугаться. Блин, забыл купить сетку на окна…
– А яйца – тридцать рублей пяток. Это недорого, да-а?
– В «Алых парусах» вдвое дешевле.
Чистые краски заката ушли, меж яблоневых веток зажглась все та же огромнющая звезда. Яблоки выгрызали вокруг нее аккуратные черные дыры.
Ванька-Каин говорил о зиме, об огромной белой луне, висящей над черными островерхими елями; об огнях на снегу и о том, сколько хороших и платежеспособных людей готовы мириться с временными трудностями, чтобы увидеть все это, и зеленый туризм сейчас в моде, и поезд от Москвы идет всего ночь, и все вагоны, даже плацкартные, оборудованы кондишн и биотуалетами.
– Эти из настоящей курицы, – возразила Джулька, – теплые еще, и перышки налипли.
– Они обычно на помет налипают. На гуано. Деревенские яйца всегда в гуано…
Сигарета то разгоралась, то гасла, и когда она разгоралась, мир вокруг становился темнее.
– Ладно. – Он поднялся, ступенька тоже была влажная, и джинсы на заду были влажные и теперь неприятно липли к телу.
– Ты куда?
– Отнесу ей крупу. Крупичку. И хлебушка… Хлебушка серенького буханочку. Хотя он не такой, как при Брежневе.
– А печку можно я потоплю? – с надеждой спросила Джулька.
– Можно. – Он вздохнул. – Только не потоплю, Джулька, протоплю.
– Ой, – расстроилась она, – опять у меня с приставками. Потопить можно Муму, да-а?
– Потопить, Джулька, можно вражеское судно. А Муму можно только утопить.
– Русский язык все-таки такой сложный, – пожаловалась Джулька.
– А про спички-то я забыла тебе сказать, Борисыч, – в голосе Бабыкати слышался явный упрек, обращенный в его сторону, – вот те, которые прошлым летом, они как собяруться, значить, в Чмутове, так заглянут ко мне и спрашивают: а спичек случаем не надо, Бабакатя? Или, может, соли или мыла, маслица постного? Всегда спрашивали. Не надо ли чего, Бабакатя? Так вот и спрашивали.
Он ни с того ни с сего подумал, что «те, которые», надо полагать, не спрашивали, нужна ли Бабекате туалетная бумага. Наверняка она подтирается скопившимися на чердаке старыми газетами.
– По такой дяшевке продали, я им говорю, не продавайте так задешево, а они продали. За пятьдесят тыщ продали, а купили-то за все сто, Пална, когда в Ленинград переехала к дочке, свою избу им и уступила, и то по знакомству, потому как он учился вместе с дочкой-то.
– Что? – переспросил он.
– Ну, вязет тебе, Борисыч, что задешево, хороший дом, крепкий, крыша не текет, он как въехал, сам ее починил, крышу, и я его еще спрашиваю: как крыша-то, не текет? Он говорит: нет, Бабакатя, не текет больше, Пална шифер покупала еще при Брежневе, тогда плохо не делали…
Каждый информационный кластер Бабакатя дублировала, словно бы обкатывая его и тем самым утверждая прочнее в сознании собеседника. Он давно уже замечал за Homo Unreflectus такую особенность.
– Да. – Он поморщился, радуясь, что в сумерках его гримаса не видна. От сдерживаемого раздражения у него началось что-то вроде зуда. – Да, наверное. Не делали. Так я пошел, Бабакатя. Спички в следующий раз уже.
– К жене молодой торопишься, – сказала Бабакатя сладенько.
Джулька наверняка сделает яичницу, потому что это быстро, к тому же ей хочется доказать ему, что яички из-под курочки вкуснее и полезнее, чем те, которые продаются в «Алых парусах», хотя те, которые в «Алых парусах», дешевле в два раза – правда, они не такие свежие, потому что из-под фабричных кур, а их неизвестно чем кормят. Какой заразный способ мышления, это ж надо!
А яичницу я на самом деле не люблю. И Джулька ее не умеет жарить. Она вообще мало что умеет жарить, если честно.
– Ленивая она у тебя, – проницательно сказала Бабакатя. – Все они, молодые, теперь ленивые. Вот я, пока мой был жив, как придет, я ему сразу горяченькое – и супчик, и вермишельку, и котлетку.
У Бабыкати был когда-то какой-то «мой», надо же. Жизнь все-таки удивительная штука.
– Я пошел, Бабакатя, – повторил он, – спокойной ночи.
Запах неизвестного ему мокрого растения накатывал волнами из угасающих сумерек.
– И скажи ей, чтобы на закате не спала. Нельзя.
– Почему это?
– Умом тронется, – сурово сказала Бабакатя.
– Это еще почему?
– Мозг оно высасываеть, когда на закате спять.
Закат, думал он, шлепая по раскисшей тропинке и задевая плечом мокрые глянцевые ветки, лезущие через серые изгороди буйных ничьих садов, – время мистическое, граничное, прореха между днем и ночью. Тысячи поколений смотрели, как закатывается старое солнце, а хрен его знает, взойдет ли новое.
Из чердачного окна смотрело черное толстое дуло. Он вздрогнул и остановился. Потом в дуле влажно блеснуло, словно пузырь слюны в кругло раскрытом рту, и он понял, что это раструб школьного телескопа.
– Добрый вечер, дядя Коля!
Он еще в кампусе приучился здороваться со знакомыми и незнакомыми. Кампус, в сущности, тоже деревня. Или наоборот: деревня – это тоже кампус.
Он, впрочем, не совсем был уверен, что здоровается с дядей Колей, поскольку окошко было темным, а дядя Коля плохо связывался в его сознании с телескопом, даже школьным.
Дядя Коля тем не менее отозвался:
– Ты не думай, Борисыч. Если нужно, я отдам.
– Вы о чем? – не понял он.
– Да телескоп этот. Эти, которые до вас жили, съехали, я смотрю – он во дворе стоит. Я подумал, непорядок, что во дворе.
– Ничего, дядя Коля. Нам не нужен телескоп. Пользуйтесь на здоровье.
– И то правда, – согласился дядя Коля из темноты, – зачем молодоженам телескоп?
Ему почудилась в дяди-Колином голосе чуть заметная издевка, словно говорил не дядя Коля, а кто-то другой, ехидный и злой, и очень умный и хитрый, только притворяющийся для порядка безобидным дядей Колей. Кстати, а сколько ему лет? Ровесник Бабыкати? Старше? Младше? Его ровесник?
А откуда известно, что там, наверху, действительно этот самый дядя Коля? Не видно же ничего.
Ему самому стало неловко, что думает такие глупости. Потому он спросил как бы в шутку:
– Инопланетян высматриваете?
– Инопланетян? – Бледное пятно в чердачном окне чуть качнулось. – Зачем? Кому они нужны? Тут, Борисыч, инопланетяне уже у всех вот где. Нет, я вон ту наблюдаю. Вон висит.
Звезда водрузила себя на черную верхушку ели, точно рождественская елочная игрушка. В колеблющемся, прогретом за день воздухе, что поднимался от земли, ему показалось, что она шевелит лучами, словно щупальцами.
– Красивая, – сказал он на всякий случай. – Это что, Вега?
Кроме Веги, он помнил еще несколько звездных имен, все почему-то на «А»: Альтаир, Альдебаран, Антарес…
– Какая еще, на хрен, Вега? – обиделся дядя Коля. – Это Ригель.
– Красивая, – повторил он, – и название красивое.
– Бело-голубой сверхгигант, – похвастался дядя Коля, – скоро взорвется на хрен.
– Ну, наверное, еще не скоро. Я имею в виду, применительно к истории человечества.
– Вот-вот взорвется, – веско произнес дядя Коля, – я читал. Они, когда взрываются, сбрасывают оболочку. И она все расширяется, расширяется. И когда до Земли доберется, мы тут все на хрен сгорим, слышь? Может, уже взорвалась, просто мы еще не знаем. Но скоро узнаем. Ригель на расстоянии тыща световых лет от Солнца, даже меньше. Так что я вот стою, мониторю.
– На наш век хватит? – осторожно предположил он.
– Может не хватить, – сухо сказал дядя Коля. – Так не нужен тебе этот телескоп, Борисыч?
– Нет. – Он покачал головой, хотя в темноте дядя Коля этого видеть не мог.
– А раз не нужен, ты, Борисыч, иди. Не мешай мониторить.
– Если я поеду в Чмутово, что-нибудь взять для вас, дядя Коля?
– Так сегодня ездил уже, что ж не спросил-то?
– Ну, на будущее.
– Будущего, – сказал дядя Коля, – у нас нет.
– Нет, почему. Очень вкусно.
У яичницы были ломкие коричневатые края, фестончиками. Джулька смотрела, поэтому он подобрал остаток желтка тяжелым серым хлебом. Хлеб был почти как при Андропове. Или при Брежневе.
– Правда, лучше, чем из супермаркета?
– Гораздо, – сказал он. Положил тарелку в помятый алюминиевый таз, прыснул «Фэйри», ополоснул. Аккуратно ладонью смел крошки с потертой клеенки, стряхнул в мусорное ведро.
Чугунная сковородка, в которой Джулька жарила яичницу, так и осталась на конфорке и теперь распространяла запах горелого.
Он помедлил, ухватил сковородку за скользкую ручку и вынес на крыльцо.
– Протру золой, – пояснил Джульке.
С крыльца была видна дальняя полоска леса, выгрызающая край зеленоватого неба, и три медленно заворачивающихся внутрь себя полупрозрачных облачка. В одном из облачков, подсвечивая его как бы намеком, как бы не всерьез, висел этот самый Ригель. Светлый самолетный след, чуть розовея, перерезал небо наискосок.
Он вздохнул и спустился с крыльца. Прямоугольник матраса так и остался лежать в траве, уносить его в дом не было никакого смысла. Зола, которую он зачерпнул проволочной мочалкой, тоже была мокрой и смешалась с землей. Надо будет устроить площадку для костра, камнями ее обложить, что ли… Он тер сковородку, морщась каждый раз, когда мочалка скрипела по чугуну.
Руки были сплошь в саже и пригоревшем жире; он долго отмывал их под тоненькой струей, льющейся из смешного умывальника с пимпочкой, извел почти треть бумажного полотенца, но когда сел за комп, пальцы все равно липли к клавишам. Особенно почему-то к delete.
«Википедия» очень, очень нахваливала Ригель. Яркая околоэкваториальная звезда, â Ориона, бело-голубой сверхгигант, диаметр около 95 млн км (то есть в 68 раз больше Солнца), абсолютная звездная величина –7m; светимость в 85 000 раз выше солнечной, а значит, это одна из самых мощных звезд в Галактике (во всяком случае, самая мощная из ярчайших звезд на небе, так как Ригель – ближайшая из звезд с такой огромной светимостью). Ригель вроде бы и правда имел некоторые шансы стать сверхновой, в этом случае его наблюдаемая светимость стала бы сопоставима со светом полной Луны. Кстати, древние египтяне связывали Ригель с Сахом – царем звезд и покровителем умерших. Ну, понятно, древние египтяне всегда знали, что к чему.
Лампочка под дощатым потолком несколько раз мигнула. Это с ней время от времени случалось.
В почте ничего не было. Даже спам иссяк, словно адрес стерли из всех ресурсов общечеловеческой памяти.
– Есть новости?
Он не очень-то любил, когда Джулька заглядывала ему через плечо, но боялся сказать – вдруг обидится.
– А как же, – сказал он жизнерадостно, – скоро взорвется Ригель.
– Это звезда? – уточнила Джулька.
– Да. В созвездии Ориона. Она вот-вот станет сверхновой. Может, уже стала, просто мы еще не видим, свет не дошел.
– Мы сгорим?
– Не обязательно. Она довольно далеко. Зато будет светить на все небо. Представляешь зрелище?
– Я думаю, – сказала Джулька, – это будет очень страшно. Когда две луны – это страшно. Это неправильно. Это как во сне. Ты куда? Зачем на чердак?
– Рыжая, нам же надо на чем-то спать. Матрас совсем мокрый, а я на чердаке одеяла видел. Сложим пару одеял, уже легче.
Хотя одеяла эти тоже наверняка отсырели и прогрызены мышами.
На чердаке пахло слежавшимся прошлым. Здесь, утрамбованные в картонные коробки из-под телевизора «Рубин», из-под обуви «Скороход», из-под вентилятора с резиновыми лопастями и камина-рефлектора, спали печальные обломки кораблекрушения, реликвии утонувшей в толще исторических вод страны… Оловянные солдатики, поздравительные открытки с Первым мая и Седьмым ноября, ржавая, вихляющая, если кому придет в голову ее запустить, юла, фотографии с фестончатыми краями, пудовые резиновые сапоги, черно-зеленые, как тулово морского змея… И журналы, пахнущие мышами, иногда даже чуть-чуть обгрызенные по углам, с желтоватыми разводами сырости.
Как-то, застряв осенью в дождь на родительской даче, уж сейчас и не вспомнить, почему (то ли с Натахой опять поссорился, то ли отец болел, то ли мама), он вот так, сидя на чердаке, перелистывал старые номера «Юности», вглядывался в серенькие офсетные фотографии молодого губастого Вознесенского и молодого аскетичного Евтушенко. Бог мой, что за дичь мы тогда читали и даже помнили наизусть!
И все это как бы ждало, что еще когда-то сможет пригодиться, – и эти страшные резиновые сапоги, и вентилятор с пластиковыми лопастями, и старый гамак, и пальто с торчащими из прорех клочьями ватина. И все это могло пригодиться только в случае всеобщего обрушения, вселенской катастрофы, гибели цивилизации.
Одеяла лежали в углу, он помнил. Он, как приехал сюда, первым делом сунулся на чердак в поисках не пойми чего. Быть может, того времени, когда мама и отец были живы, а Натаха после очередной ссоры чувствовала себя виноватой и опять все налаживалось… Но это был чужой чердак, тут все было другое, он вляпался сначала в паутину, потом в мышиный помет, крохотное окошко было сплошь засижено мухами – и что делать мухам на чердаке?.. И воняло сырыми тряпками, а не старой бумагой.
Голая лампочка, свисающая с перекрученного провода, еле тлела рубиновым сердечком – то ли собиралась перегореть, то ли с проводкой что-то…
Два шерстяных одеяла, сложены вчетверо. Одно – коричневое с бежевыми полосками; другое, под ним, – красное, с бежевыми цветочками. Вроде лежат немножко не там, где он помнил. Вроде бы. И примяты посередине, как если бы кто-то легкий сидел на них, а потом быстро и легко встал и ушел.
Он присел на корточки и потрогал одеяло, словно оно еще могло хранить тепло того, кто легко встал и быстро ушел. Шерстяное одеяло и правда было теплым, шерстяные всегда теплые. Под завернувшимся уголком того, что сверху, и выпрямленным уголком того, что снизу, белело.
На выдранном из тетради листочке в клеточку цветными фломастерами была изображена страшная оскалившаяся баба с окровавленным ножом. Маленькая пушистая (очень маленькая и очень пушистая) мертвая кошка лежала у широко расставленных, носками наружу, ног в огромных ботинках. За спиной у страшной бабы лепестками расцветали языки пламени. В самой их сердцевине чернел дом с двумя косыми окошками.
Тихо тикало невидимое насекомое. Пильщик? Древоточец?
Скатав одеяла, он неловко спустился по лестнице. Одеяла кололись.
Джулька так и сидела, обхватив колени руками и уставившись в темное окно. Это ему не понравилось.
– Хочешь зажечь печку? Валяй, – великодушно разрешил он. – Только окно открой.
– Нет, – Джулька мотнула рыжей головой, – она опять прилетит.
– Я поставлю завтра сетку на раму. Правда. У Ваньки должна остаться еще сетка, – соврал он, – я видел.
– Тогда почему он тебе сразу не дал?
– Ну… может, думал, у нас есть. Ты погоди, я сейчас.
Был давным-давно такой скринсейвер: уютный домик, то одно, то другое окно загорается, появляются и исчезают в окнах темные силуэты, из трубы вдруг вырывается тоненькая струйка дыма, луна медленно движется по темному небу, иногда ее пересекает летучая мышка… Потом началось повальное увлечение заставками, одна другой круче – рыбки какие-то, коралловые рифы… потом как-то быстро сошло на нет… Та, с домиком, была самой лучшей.
– А… Алена где?
– К Бабекате пошла. Банки Бабекате ставить. Бабекате банки ставить-то пошла. Спину прихватило у Бабыкати.
– Она ж Бабукатю вроде терпеть не может.
Ванька пожал плечами:
– Это деревня. В деревне надо со всеми ладить. Не умеешь ладить – вали.
– Но Бабакатя…
– Вот откуда у тебя это чистоплюйство? Бабакатя как Бабакатя. Она тут знаешь, может, тоже не всю жизнь жила. Она, может, только на старости лет сюда перебралась. Она, может, доктор наук на самом деле, Бабакатя. Филолог.
– Что?
Бабакатя – доктор наук? И вся эта ее страшная тупая повадка – просто маска? Но зачем?
– Пошутил я. – Ванька сдул с дощечки нежнейшие белые стружки. – А ты и поверил. Дурачок.
– Да ну тебя, – сказал он сердито.
– А ты чего вообще пришел? – дружелюбно спросил Ванька. – Чего надо?
– Слушай… – он помялся, – дай-ка мне телефон Заболотных.
Ванька перестал делать вжик-вжик и, прищурившись, посмотрел на него:
– Зачем?
– Кое-что хочу спросить у них.
– Что?
– Ты знаешь, мне показалось… кто-то ходил у нас там, что ли. И картинка детская. Вот. – Он вытащил сложенный вчетверо листок из кармана ветровки.
Ванька развернул листок, отстранил, вгляделся. Похоже, у Ваньки-Каина портится зрение. Возрастное.
– На чердаке нашел, – пояснил он на всякий случай.
– Может, она там с прошлого лета лежит? – предположил Ванька.
– Может, – согласился он неуверенно.
– Думаешь, убежала девчонка? – Ванька вернул ему листок и рассеянно отряхнул треники от древесной крошки. – Сюда? Сама на поезде, потом пехом? Это вряд ли. Да где бы тут она… сам видишь, все на виду.
– Ну, – все так же неуверенно сказал он.
– А только телефон я тебе не дам. Сам позвоню. Мало ли. А то еще напугаешь. Они сейчас, знаешь…
– Позвони, узнай, ага? И мне звякни сразу. И вот что… у тебя сетки нет? Ну, от комаров, бабочек.
– В «Алых парусах» была, – укоризненно сказал Ванька, – что ж не купил?
– Забыл, понимаешь…
– Ну так нету у меня сетки.
Показалось или в голосе Ваньки прозвучало что-то вроде торжества?
– Да? – Он вздохнул, потоптался еще немного. – Жаль. Так звякнешь?
– Звякну, – сказал Ванька и опять сделал «вжик».
– Так я пошел?
– Валяй. Кстати, еще один объект обнаружили. Здоровущий. Прямо за Солнцем, – сказал Ванька ему в спину.
Точно, прошлым летом. Потому что как бы она сейчас туда пробралась? В доме все время ведь кто-то есть.
Он, правда, уезжал в Чмутово, но Джулька оставалась. Ну да, Джульке ночью мерещилось, что кто-то ходит, но дом старый, половицы скрипят, нагреваются, охлаждаются, сохнут, набухают… К тому же мало ли какая живность тут водится? Звери на самом деле не так боятся человека, как нам кажется.
И вообще, зачем прятаться в жилом доме? Пустых полно. Собственно, почти все дома пустые, а тот, второй дом, который прикупил себе Ванька-Каин, еще и протоплен, и вроде Ванька забросил туда какие-то дошираки, супы в пакетиках, и лавка есть, и матрас на лавке… Он, вообще, хозяйственный, Ванька.
Гостевой Ванькин дом стоял, отражая окнами темное переливчатое небо. На миг ему показалось, в одном из окон блеснуло, вроде как фонарик или что…
Он глубоко вдохнул нежный сырой воздух.
А вдруг сюда все-таки забредают бомжи, какие-то пришлые люди? Хотя вот Ванька уверял, что нет, слишком далеко от железки.
Надо Ваньке сказать, но это опять идти к нему за ключом или звонить, а он пошлет, он злой, и вообще плохо Джульку так надолго одну. Утром скажу.
От темной изгороди отделился кто-то темный, и он вздрогнул. Но тут же расслабил мышцы.
– Алена?
Шурша штормовкой, она прошла мимо, чуть задев его плечом. Широко раскрытые глаза казались темными ямами.
Шла она медленно, тяжело, точно пьяная. Но она вроде не пьет. То есть ну как не пьет?.. Как все нормальные бабы.
– Тебе нехорошо? Может, помочь? – окликнул он ее уже в спину.
Она не ответила, а, все так же широко расставляя ноги, словно моряк на палубе, прошла к Ванькиному дому.
Он пожал плечами. В конце концов, Ванькина Алена, пускай Ванька и разбирается. Еще немного постоял, вглядываясь в темные окна гостевого дома, и пошел к Джульке.
Он незаметно выдохнул: вот же, все в порядке.
– А будем что?
Наверное, Джульке все-таки скучно. Слишком простая жизнь, никакого места для всяких тонкостей и душевных извивов: приготовили, поели, помыли посуду, спать легли…
– Ну, спать будем, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал весело и ласково.
– А если не хочу-у?
– Ну, садись поработай, – он кивнул на ее маленький серебристый Sony, – ты ж хотела закончить к осени.
– Я боюсь, к осени не полу-учится. – Она вздохнула глубоко и прерывисто и тут же зевнула. – Тут нет литерату-уры…
Ну вот модем же есть, она вроде какой-то блог завела, чтобы практиковаться, первое время писала про Россию, как бы взгляд со стороны, всякие смешные детали, моменты, но потом охладела как-то, мало кто ей отвечал и читал мало кто – наверное, потому, что все-таки нет легкости, в языке нет легкости, а люди это чувствуют.
По обочинам грунтовки щедро рос борщевик, заслоняя собой темные декадентские ели; борщевик был нагл и процветающ, как положено захватчику. За «четверкой» тянулся пыльный след, точно дым от костра.
– Десять… или двенадцать, – неуверенно сказал Ванька. – Хорошая девка вообще-то. Жалко, что так.
– С родителями не ладила?
– Да при чем тут родители? Это из-за кошки. Кошка Бабыкатиных кур гоняла, Бабакатя и говорит Фекле: ты ее принеси, я накажу, кошку-то. Девка своими руками и притащила. Думала, Бабакатя, ну там, покажет кошке кур и газетой, что ли, отлупит. А Бабакатя ей голову отрезала.
– Как… голову?
– Это деревня, чего ты хочешь? Девка приходит за своей кошкой, ну и… Рванула в лес. И все. Через два дня только нашли. Но как бы не в себе. Плачет и выговорить ничего не может. Они ее сначала к психотерапевту, потом к психиатру… так и водят с тех пор.
– Знаешь, – сказал он, – если бы ты мне сразу это рассказал, мы бы сюда не приехали.
Ванька опять пожал плечами:
– Мясо жрешь? А коров тебе не жалко? Козочек там, овечек? А лошадей, которых на мясо? Тут к животным всегда было такое отношение. Утилитарное.
– Да, поэтому вегетарианцев все больше и больше.
– Интеллигентские сопли, – сказал Ванька.
– Да ладно тебе, – баском вмешалась с заднего сиденья Алена, – сволочная на самом деле история.
– Ты тоже знала? – В зеркальце он видел, что она пожала плечами, точь-в-точь как Ванька.
– Все знали. Тут такое творилось… Родители эти несчастные, вертолеты, МЧС. А этой, ну, Бабекате, хоть бы хны.
Он вспомнил бесцветные кислые глазки, белые бровки, вылинявшую пестренькую байку…
– Джульке не рассказывайте.
Они синхронно пожали плечами.
Он подозревал, что Аленина неприязнь к Джульке отчасти тем и объяснялась, что он слишком старается Джульку оградить от неприятного, слишком носится с ней, то есть в этой неприязни виноват скорее он, а не Джулька. Но с бабами всегда так. Мужикам они прощают, бабам – нет.
Иногда заросли борщевика расступались, и тогда становился виден лес, зубчатый и лапчатый, как бы стекающий в зелень и синеву на фоне розоватого неба, точно в книжках его детства, в тех, с иллюстрациями Билибина на желтоватой, чуть шершавой «гознаковской» бумаге.
Природа, так отчаянно нуждающаяся в рефлексии, что создала разрушающего ее человека, все же требует теперь, похоже, более тонкого подхода и вполне готова заместить Homo Rusticalis более продвинутой версией. Деревня – миф, проклятые куры нужны Бабекате только как оправдание собственной хитрой жизни, а покупает она в «Алых парусах» мясо, молоко, все…
Ванька-Каин, дурачок, думает, что спасает себя, семью и горстку избранных от ужаса городов и грядущих вселенских катаклизмов, но на самом деле действует инстинктивно, как нерестящаяся рыба, – то, что его подгоняет, не имеет отношения ни к городам, ни к катаклизмам и не снисходит до объяснений.
На обратном пути, разомлев в предвкушении тепла и ужина и въезжая на пригорок по убитой дороге, он уловил в сумраке отблеск выходящих на закат окон (что тут было хорошего, так это закаты) и сообразил, что закат так красиво отражается в стеклах, потому что в доме темно.
Тут случались перебои с электричеством, к тому же он знал, что на самом деле в саду светлее, чем это кажется из окна автомобиля. Настолько светлее, что он, выскочив из машины, сразу увидел: в густой траве, сбоку от порожка, ровный квадрат, словно бы свет упал из темного на самом деле окна, и на этом светлом лежит что-то маленькое, скорчившееся, темное.
– Уф… – Он присел на крыльцо, одновременно охлопывая себя по карманам в поисках сигареты. – Как ты меня напугала!
– Прости, да-а? – Джулька сонно хлопала глазами. – Я заснула и не слышала… а ты подъехал, а я заснула и не слышала.
– Это ничего, – сказал он, – ничего. Но зачем вообще было там спать? Смотри, как тебя комары искусали.
– Я хотела его проветрять… проветрить? Да, проветрить. Бабакатя сказала, матрас обязательно надо проветрить.
– Она что, приходила?
– Да. Яички принесла. Еще она сказала, что крыльцо надо подметать. Городские никогда не подметают крыльцо, а его надо подметать. – Она произнесла «подмятать», явно копируя Бабукатю. – И я подмела крыльцо и вынесла матрас, а он такой тяжелый, и его надо повесить на перила и бить такой палкой, а потом прове-етрить, и я села, и подумала, немножко полежу, и заснула.
– Джулька, а Бабакатя не сказала тебе, что это надо делать утром, после того как роса уйдет? А вечером нельзя, потому что роса опять выпадает и сыро. Смотри, он же весь намок. Теперь на нем нельзя спать, пока не подсохнет.
– А печку топить? – с надеждой спросила Джулька.
Он вздохнул. Печку топить и правда придется. И сушить матрас на печи, и он будет вонять сырыми тряпками. И окна закрывать нельзя, а значит, опять кто-нибудь прилетит, и Джулька опять будет пугаться. Блин, забыл купить сетку на окна…
– А яйца – тридцать рублей пяток. Это недорого, да-а?
– В «Алых парусах» вдвое дешевле.
Чистые краски заката ушли, меж яблоневых веток зажглась все та же огромнющая звезда. Яблоки выгрызали вокруг нее аккуратные черные дыры.
Ванька-Каин говорил о зиме, об огромной белой луне, висящей над черными островерхими елями; об огнях на снегу и о том, сколько хороших и платежеспособных людей готовы мириться с временными трудностями, чтобы увидеть все это, и зеленый туризм сейчас в моде, и поезд от Москвы идет всего ночь, и все вагоны, даже плацкартные, оборудованы кондишн и биотуалетами.
– Эти из настоящей курицы, – возразила Джулька, – теплые еще, и перышки налипли.
– Они обычно на помет налипают. На гуано. Деревенские яйца всегда в гуано…
Сигарета то разгоралась, то гасла, и когда она разгоралась, мир вокруг становился темнее.
– Ладно. – Он поднялся, ступенька тоже была влажная, и джинсы на заду были влажные и теперь неприятно липли к телу.
– Ты куда?
– Отнесу ей крупу. Крупичку. И хлебушка… Хлебушка серенького буханочку. Хотя он не такой, как при Брежневе.
– А печку можно я потоплю? – с надеждой спросила Джулька.
– Можно. – Он вздохнул. – Только не потоплю, Джулька, протоплю.
– Ой, – расстроилась она, – опять у меня с приставками. Потопить можно Муму, да-а?
– Потопить, Джулька, можно вражеское судно. А Муму можно только утопить.
– Русский язык все-таки такой сложный, – пожаловалась Джулька.
– А про спички-то я забыла тебе сказать, Борисыч, – в голосе Бабыкати слышался явный упрек, обращенный в его сторону, – вот те, которые прошлым летом, они как собяруться, значить, в Чмутове, так заглянут ко мне и спрашивают: а спичек случаем не надо, Бабакатя? Или, может, соли или мыла, маслица постного? Всегда спрашивали. Не надо ли чего, Бабакатя? Так вот и спрашивали.
Он ни с того ни с сего подумал, что «те, которые», надо полагать, не спрашивали, нужна ли Бабекате туалетная бумага. Наверняка она подтирается скопившимися на чердаке старыми газетами.
– По такой дяшевке продали, я им говорю, не продавайте так задешево, а они продали. За пятьдесят тыщ продали, а купили-то за все сто, Пална, когда в Ленинград переехала к дочке, свою избу им и уступила, и то по знакомству, потому как он учился вместе с дочкой-то.
– Что? – переспросил он.
– Ну, вязет тебе, Борисыч, что задешево, хороший дом, крепкий, крыша не текет, он как въехал, сам ее починил, крышу, и я его еще спрашиваю: как крыша-то, не текет? Он говорит: нет, Бабакатя, не текет больше, Пална шифер покупала еще при Брежневе, тогда плохо не делали…
Каждый информационный кластер Бабакатя дублировала, словно бы обкатывая его и тем самым утверждая прочнее в сознании собеседника. Он давно уже замечал за Homo Unreflectus такую особенность.
– Да. – Он поморщился, радуясь, что в сумерках его гримаса не видна. От сдерживаемого раздражения у него началось что-то вроде зуда. – Да, наверное. Не делали. Так я пошел, Бабакатя. Спички в следующий раз уже.
– К жене молодой торопишься, – сказала Бабакатя сладенько.
Джулька наверняка сделает яичницу, потому что это быстро, к тому же ей хочется доказать ему, что яички из-под курочки вкуснее и полезнее, чем те, которые продаются в «Алых парусах», хотя те, которые в «Алых парусах», дешевле в два раза – правда, они не такие свежие, потому что из-под фабричных кур, а их неизвестно чем кормят. Какой заразный способ мышления, это ж надо!
А яичницу я на самом деле не люблю. И Джулька ее не умеет жарить. Она вообще мало что умеет жарить, если честно.
– Ленивая она у тебя, – проницательно сказала Бабакатя. – Все они, молодые, теперь ленивые. Вот я, пока мой был жив, как придет, я ему сразу горяченькое – и супчик, и вермишельку, и котлетку.
У Бабыкати был когда-то какой-то «мой», надо же. Жизнь все-таки удивительная штука.
– Я пошел, Бабакатя, – повторил он, – спокойной ночи.
Запах неизвестного ему мокрого растения накатывал волнами из угасающих сумерек.
– И скажи ей, чтобы на закате не спала. Нельзя.
– Почему это?
– Умом тронется, – сурово сказала Бабакатя.
– Это еще почему?
– Мозг оно высасываеть, когда на закате спять.
Закат, думал он, шлепая по раскисшей тропинке и задевая плечом мокрые глянцевые ветки, лезущие через серые изгороди буйных ничьих садов, – время мистическое, граничное, прореха между днем и ночью. Тысячи поколений смотрели, как закатывается старое солнце, а хрен его знает, взойдет ли новое.
Из чердачного окна смотрело черное толстое дуло. Он вздрогнул и остановился. Потом в дуле влажно блеснуло, словно пузырь слюны в кругло раскрытом рту, и он понял, что это раструб школьного телескопа.
– Добрый вечер, дядя Коля!
Он еще в кампусе приучился здороваться со знакомыми и незнакомыми. Кампус, в сущности, тоже деревня. Или наоборот: деревня – это тоже кампус.
Он, впрочем, не совсем был уверен, что здоровается с дядей Колей, поскольку окошко было темным, а дядя Коля плохо связывался в его сознании с телескопом, даже школьным.
Дядя Коля тем не менее отозвался:
– Ты не думай, Борисыч. Если нужно, я отдам.
– Вы о чем? – не понял он.
– Да телескоп этот. Эти, которые до вас жили, съехали, я смотрю – он во дворе стоит. Я подумал, непорядок, что во дворе.
– Ничего, дядя Коля. Нам не нужен телескоп. Пользуйтесь на здоровье.
– И то правда, – согласился дядя Коля из темноты, – зачем молодоженам телескоп?
Ему почудилась в дяди-Колином голосе чуть заметная издевка, словно говорил не дядя Коля, а кто-то другой, ехидный и злой, и очень умный и хитрый, только притворяющийся для порядка безобидным дядей Колей. Кстати, а сколько ему лет? Ровесник Бабыкати? Старше? Младше? Его ровесник?
А откуда известно, что там, наверху, действительно этот самый дядя Коля? Не видно же ничего.
Ему самому стало неловко, что думает такие глупости. Потому он спросил как бы в шутку:
– Инопланетян высматриваете?
– Инопланетян? – Бледное пятно в чердачном окне чуть качнулось. – Зачем? Кому они нужны? Тут, Борисыч, инопланетяне уже у всех вот где. Нет, я вон ту наблюдаю. Вон висит.
Звезда водрузила себя на черную верхушку ели, точно рождественская елочная игрушка. В колеблющемся, прогретом за день воздухе, что поднимался от земли, ему показалось, что она шевелит лучами, словно щупальцами.
– Красивая, – сказал он на всякий случай. – Это что, Вега?
Кроме Веги, он помнил еще несколько звездных имен, все почему-то на «А»: Альтаир, Альдебаран, Антарес…
– Какая еще, на хрен, Вега? – обиделся дядя Коля. – Это Ригель.
– Красивая, – повторил он, – и название красивое.
– Бело-голубой сверхгигант, – похвастался дядя Коля, – скоро взорвется на хрен.
– Ну, наверное, еще не скоро. Я имею в виду, применительно к истории человечества.
– Вот-вот взорвется, – веско произнес дядя Коля, – я читал. Они, когда взрываются, сбрасывают оболочку. И она все расширяется, расширяется. И когда до Земли доберется, мы тут все на хрен сгорим, слышь? Может, уже взорвалась, просто мы еще не знаем. Но скоро узнаем. Ригель на расстоянии тыща световых лет от Солнца, даже меньше. Так что я вот стою, мониторю.
– На наш век хватит? – осторожно предположил он.
– Может не хватить, – сухо сказал дядя Коля. – Так не нужен тебе этот телескоп, Борисыч?
– Нет. – Он покачал головой, хотя в темноте дядя Коля этого видеть не мог.
– А раз не нужен, ты, Борисыч, иди. Не мешай мониторить.
– Если я поеду в Чмутово, что-нибудь взять для вас, дядя Коля?
– Так сегодня ездил уже, что ж не спросил-то?
– Ну, на будущее.
– Будущего, – сказал дядя Коля, – у нас нет.
* * *
– Тебе не понравилось? – огорчилась Джулька.– Нет, почему. Очень вкусно.
У яичницы были ломкие коричневатые края, фестончиками. Джулька смотрела, поэтому он подобрал остаток желтка тяжелым серым хлебом. Хлеб был почти как при Андропове. Или при Брежневе.
– Правда, лучше, чем из супермаркета?
– Гораздо, – сказал он. Положил тарелку в помятый алюминиевый таз, прыснул «Фэйри», ополоснул. Аккуратно ладонью смел крошки с потертой клеенки, стряхнул в мусорное ведро.
Чугунная сковородка, в которой Джулька жарила яичницу, так и осталась на конфорке и теперь распространяла запах горелого.
Он помедлил, ухватил сковородку за скользкую ручку и вынес на крыльцо.
– Протру золой, – пояснил Джульке.
С крыльца была видна дальняя полоска леса, выгрызающая край зеленоватого неба, и три медленно заворачивающихся внутрь себя полупрозрачных облачка. В одном из облачков, подсвечивая его как бы намеком, как бы не всерьез, висел этот самый Ригель. Светлый самолетный след, чуть розовея, перерезал небо наискосок.
Он вздохнул и спустился с крыльца. Прямоугольник матраса так и остался лежать в траве, уносить его в дом не было никакого смысла. Зола, которую он зачерпнул проволочной мочалкой, тоже была мокрой и смешалась с землей. Надо будет устроить площадку для костра, камнями ее обложить, что ли… Он тер сковородку, морщась каждый раз, когда мочалка скрипела по чугуну.
Руки были сплошь в саже и пригоревшем жире; он долго отмывал их под тоненькой струей, льющейся из смешного умывальника с пимпочкой, извел почти треть бумажного полотенца, но когда сел за комп, пальцы все равно липли к клавишам. Особенно почему-то к delete.
«Википедия» очень, очень нахваливала Ригель. Яркая околоэкваториальная звезда, â Ориона, бело-голубой сверхгигант, диаметр около 95 млн км (то есть в 68 раз больше Солнца), абсолютная звездная величина –7m; светимость в 85 000 раз выше солнечной, а значит, это одна из самых мощных звезд в Галактике (во всяком случае, самая мощная из ярчайших звезд на небе, так как Ригель – ближайшая из звезд с такой огромной светимостью). Ригель вроде бы и правда имел некоторые шансы стать сверхновой, в этом случае его наблюдаемая светимость стала бы сопоставима со светом полной Луны. Кстати, древние египтяне связывали Ригель с Сахом – царем звезд и покровителем умерших. Ну, понятно, древние египтяне всегда знали, что к чему.
Лампочка под дощатым потолком несколько раз мигнула. Это с ней время от времени случалось.
В почте ничего не было. Даже спам иссяк, словно адрес стерли из всех ресурсов общечеловеческой памяти.
– Есть новости?
Он не очень-то любил, когда Джулька заглядывала ему через плечо, но боялся сказать – вдруг обидится.
– А как же, – сказал он жизнерадостно, – скоро взорвется Ригель.
– Это звезда? – уточнила Джулька.
– Да. В созвездии Ориона. Она вот-вот станет сверхновой. Может, уже стала, просто мы еще не видим, свет не дошел.
– Мы сгорим?
– Не обязательно. Она довольно далеко. Зато будет светить на все небо. Представляешь зрелище?
– Я думаю, – сказала Джулька, – это будет очень страшно. Когда две луны – это страшно. Это неправильно. Это как во сне. Ты куда? Зачем на чердак?
– Рыжая, нам же надо на чем-то спать. Матрас совсем мокрый, а я на чердаке одеяла видел. Сложим пару одеял, уже легче.
Хотя одеяла эти тоже наверняка отсырели и прогрызены мышами.
На чердаке пахло слежавшимся прошлым. Здесь, утрамбованные в картонные коробки из-под телевизора «Рубин», из-под обуви «Скороход», из-под вентилятора с резиновыми лопастями и камина-рефлектора, спали печальные обломки кораблекрушения, реликвии утонувшей в толще исторических вод страны… Оловянные солдатики, поздравительные открытки с Первым мая и Седьмым ноября, ржавая, вихляющая, если кому придет в голову ее запустить, юла, фотографии с фестончатыми краями, пудовые резиновые сапоги, черно-зеленые, как тулово морского змея… И журналы, пахнущие мышами, иногда даже чуть-чуть обгрызенные по углам, с желтоватыми разводами сырости.
Как-то, застряв осенью в дождь на родительской даче, уж сейчас и не вспомнить, почему (то ли с Натахой опять поссорился, то ли отец болел, то ли мама), он вот так, сидя на чердаке, перелистывал старые номера «Юности», вглядывался в серенькие офсетные фотографии молодого губастого Вознесенского и молодого аскетичного Евтушенко. Бог мой, что за дичь мы тогда читали и даже помнили наизусть!
И все это как бы ждало, что еще когда-то сможет пригодиться, – и эти страшные резиновые сапоги, и вентилятор с пластиковыми лопастями, и старый гамак, и пальто с торчащими из прорех клочьями ватина. И все это могло пригодиться только в случае всеобщего обрушения, вселенской катастрофы, гибели цивилизации.
Одеяла лежали в углу, он помнил. Он, как приехал сюда, первым делом сунулся на чердак в поисках не пойми чего. Быть может, того времени, когда мама и отец были живы, а Натаха после очередной ссоры чувствовала себя виноватой и опять все налаживалось… Но это был чужой чердак, тут все было другое, он вляпался сначала в паутину, потом в мышиный помет, крохотное окошко было сплошь засижено мухами – и что делать мухам на чердаке?.. И воняло сырыми тряпками, а не старой бумагой.
Голая лампочка, свисающая с перекрученного провода, еле тлела рубиновым сердечком – то ли собиралась перегореть, то ли с проводкой что-то…
Два шерстяных одеяла, сложены вчетверо. Одно – коричневое с бежевыми полосками; другое, под ним, – красное, с бежевыми цветочками. Вроде лежат немножко не там, где он помнил. Вроде бы. И примяты посередине, как если бы кто-то легкий сидел на них, а потом быстро и легко встал и ушел.
Он присел на корточки и потрогал одеяло, словно оно еще могло хранить тепло того, кто легко встал и быстро ушел. Шерстяное одеяло и правда было теплым, шерстяные всегда теплые. Под завернувшимся уголком того, что сверху, и выпрямленным уголком того, что снизу, белело.
На выдранном из тетради листочке в клеточку цветными фломастерами была изображена страшная оскалившаяся баба с окровавленным ножом. Маленькая пушистая (очень маленькая и очень пушистая) мертвая кошка лежала у широко расставленных, носками наружу, ног в огромных ботинках. За спиной у страшной бабы лепестками расцветали языки пламени. В самой их сердцевине чернел дом с двумя косыми окошками.
Тихо тикало невидимое насекомое. Пильщик? Древоточец?
Скатав одеяла, он неловко спустился по лестнице. Одеяла кололись.
Джулька так и сидела, обхватив колени руками и уставившись в темное окно. Это ему не понравилось.
– Хочешь зажечь печку? Валяй, – великодушно разрешил он. – Только окно открой.
– Нет, – Джулька мотнула рыжей головой, – она опять прилетит.
– Я поставлю завтра сетку на раму. Правда. У Ваньки должна остаться еще сетка, – соврал он, – я видел.
– Тогда почему он тебе сразу не дал?
– Ну… может, думал, у нас есть. Ты погоди, я сейчас.
Был давным-давно такой скринсейвер: уютный домик, то одно, то другое окно загорается, появляются и исчезают в окнах темные силуэты, из трубы вдруг вырывается тоненькая струйка дыма, луна медленно движется по темному небу, иногда ее пересекает летучая мышка… Потом началось повальное увлечение заставками, одна другой круче – рыбки какие-то, коралловые рифы… потом как-то быстро сошло на нет… Та, с домиком, была самой лучшей.
* * *
Посреди горницы стоял верстак, и Ванька что-то деловито на нем выпиливал. У Ваньки всегда были хорошие руки. Приятно пахло свежей стружкой.– А… Алена где?
– К Бабекате пошла. Банки Бабекате ставить. Бабекате банки ставить-то пошла. Спину прихватило у Бабыкати.
– Она ж Бабукатю вроде терпеть не может.
Ванька пожал плечами:
– Это деревня. В деревне надо со всеми ладить. Не умеешь ладить – вали.
– Но Бабакатя…
– Вот откуда у тебя это чистоплюйство? Бабакатя как Бабакатя. Она тут знаешь, может, тоже не всю жизнь жила. Она, может, только на старости лет сюда перебралась. Она, может, доктор наук на самом деле, Бабакатя. Филолог.
– Что?
Бабакатя – доктор наук? И вся эта ее страшная тупая повадка – просто маска? Но зачем?
– Пошутил я. – Ванька сдул с дощечки нежнейшие белые стружки. – А ты и поверил. Дурачок.
– Да ну тебя, – сказал он сердито.
– А ты чего вообще пришел? – дружелюбно спросил Ванька. – Чего надо?
– Слушай… – он помялся, – дай-ка мне телефон Заболотных.
Ванька перестал делать вжик-вжик и, прищурившись, посмотрел на него:
– Зачем?
– Кое-что хочу спросить у них.
– Что?
– Ты знаешь, мне показалось… кто-то ходил у нас там, что ли. И картинка детская. Вот. – Он вытащил сложенный вчетверо листок из кармана ветровки.
Ванька развернул листок, отстранил, вгляделся. Похоже, у Ваньки-Каина портится зрение. Возрастное.
– На чердаке нашел, – пояснил он на всякий случай.
– Может, она там с прошлого лета лежит? – предположил Ванька.
– Может, – согласился он неуверенно.
– Думаешь, убежала девчонка? – Ванька вернул ему листок и рассеянно отряхнул треники от древесной крошки. – Сюда? Сама на поезде, потом пехом? Это вряд ли. Да где бы тут она… сам видишь, все на виду.
– Ну, – все так же неуверенно сказал он.
– А только телефон я тебе не дам. Сам позвоню. Мало ли. А то еще напугаешь. Они сейчас, знаешь…
– Позвони, узнай, ага? И мне звякни сразу. И вот что… у тебя сетки нет? Ну, от комаров, бабочек.
– В «Алых парусах» была, – укоризненно сказал Ванька, – что ж не купил?
– Забыл, понимаешь…
– Ну так нету у меня сетки.
Показалось или в голосе Ваньки прозвучало что-то вроде торжества?
– Да? – Он вздохнул, потоптался еще немного. – Жаль. Так звякнешь?
– Звякну, – сказал Ванька и опять сделал «вжик».
– Так я пошел?
– Валяй. Кстати, еще один объект обнаружили. Здоровущий. Прямо за Солнцем, – сказал Ванька ему в спину.
* * *
Девчонка, как ее звали (Фекла? ну и дурацкая теперь мода на имена), могла прятаться на чердаке еще прошлым летом. Дети любят прятаться.Точно, прошлым летом. Потому что как бы она сейчас туда пробралась? В доме все время ведь кто-то есть.
Он, правда, уезжал в Чмутово, но Джулька оставалась. Ну да, Джульке ночью мерещилось, что кто-то ходит, но дом старый, половицы скрипят, нагреваются, охлаждаются, сохнут, набухают… К тому же мало ли какая живность тут водится? Звери на самом деле не так боятся человека, как нам кажется.
И вообще, зачем прятаться в жилом доме? Пустых полно. Собственно, почти все дома пустые, а тот, второй дом, который прикупил себе Ванька-Каин, еще и протоплен, и вроде Ванька забросил туда какие-то дошираки, супы в пакетиках, и лавка есть, и матрас на лавке… Он, вообще, хозяйственный, Ванька.
Гостевой Ванькин дом стоял, отражая окнами темное переливчатое небо. На миг ему показалось, в одном из окон блеснуло, вроде как фонарик или что…
Он глубоко вдохнул нежный сырой воздух.
А вдруг сюда все-таки забредают бомжи, какие-то пришлые люди? Хотя вот Ванька уверял, что нет, слишком далеко от железки.
Надо Ваньке сказать, но это опять идти к нему за ключом или звонить, а он пошлет, он злой, и вообще плохо Джульку так надолго одну. Утром скажу.
От темной изгороди отделился кто-то темный, и он вздрогнул. Но тут же расслабил мышцы.
– Алена?
Шурша штормовкой, она прошла мимо, чуть задев его плечом. Широко раскрытые глаза казались темными ямами.
Шла она медленно, тяжело, точно пьяная. Но она вроде не пьет. То есть ну как не пьет?.. Как все нормальные бабы.
– Тебе нехорошо? Может, помочь? – окликнул он ее уже в спину.
Она не ответила, а, все так же широко расставляя ноги, словно моряк на палубе, прошла к Ванькиному дому.
Он пожал плечами. В конце концов, Ванькина Алена, пускай Ванька и разбирается. Еще немного постоял, вглядываясь в темные окна гостевого дома, и пошел к Джульке.
* * *
– Не будем топить печку?Он незаметно выдохнул: вот же, все в порядке.
– А будем что?
Наверное, Джульке все-таки скучно. Слишком простая жизнь, никакого места для всяких тонкостей и душевных извивов: приготовили, поели, помыли посуду, спать легли…
– Ну, спать будем, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал весело и ласково.
– А если не хочу-у?
– Ну, садись поработай, – он кивнул на ее маленький серебристый Sony, – ты ж хотела закончить к осени.
– Я боюсь, к осени не полу-учится. – Она вздохнула глубоко и прерывисто и тут же зевнула. – Тут нет литерату-уры…
Ну вот модем же есть, она вроде какой-то блог завела, чтобы практиковаться, первое время писала про Россию, как бы взгляд со стороны, всякие смешные детали, моменты, но потом охладела как-то, мало кто ей отвечал и читал мало кто – наверное, потому, что все-таки нет легкости, в языке нет легкости, а люди это чувствуют.