Страница:
– Я чай сделаю. Хочешь чаю?
– Хорошая мысль, – сказал он.
Здешний чай, стоило ему чуть остыть, пускал по поверхности радужную пленку. Если разбить ложкой, она так и плавала, кусками, норовящими соединиться. И пачкала чашки. Наверное, из-за воды, в Америке такого вроде не было.
Он полез в Гугл, набрал «обнаружили объект солнечная система». Действительно. Кто-то вроде наблюдал что-то такое. Но месяц назад, и не подтвердилось.
Он вышел в сени, прикрыл за собой дверь, позвонил Ваньке.
Ванька мялся и подбирал слова, и ему стало неприятно в животе.
– Убежала? – спросил он шепотом.
– Черт ее знает.
Ванька, похоже, злится, что у Заболотных все плохо, – он не умел разбираться с чужими неприятностями. И со своими-то не очень умел.
– Она вроде в санатории. Ну, или не в санатории. Что-то такое. Они звонят туда, выясняют. Но ведь ночь.
– Они тебе перезвонят, когда выяснят?
– Утром, – сказал Ванькин голос злобно, – все утром. Что я тебе, Чип и Дэйл, чтобы круглые сутки на посту?
– А… Алена как?
– В каком смысле? – уже отчетливо сквозь зубы проговорил Ванька.
– Ладно, – сказал он, – ладно. Проехали.
Сложенные одеяла все же были тоньше, чем матрас, сетка врезалась в тело, легонькой Джульке хоть бы хны, а он ворочался, прислушиваясь, но не слышал ничего, кроме шуршанья и тиканья насекомых и слепого шороха листьев за окном. Луна, заглядывающая в окно, раздулась и сделалась багряной, потом побледнела до нежно-розоватой, полупрозрачной, потом укатилась. Если Ригель взорвется и станет светить, как эта луна, это же хрен знает что будет, подумал он, засыпая.
Утром на крыльцо пришел здоровенный кузнечик и умер, было такое впечатление, что кузнечик по каким-то своим причинам сделал это нарочно. Кузнечик лежал, встопорщившись всеми своими шипами и острыми телесными углами, и, как и вся тутошняя жизнь, походил на механизм, сейчас, впрочем, вышедший из строя. Пока Джулька не увидела, он аккуратно подсунул под тельце яблоневый листик и выбросил все это в буйные заросли у штакетника, мимоходом подумав, что там, наверное, уже целое кладбище крохотных мертвых телец, заложившее основу какой-то новой питательной жизни, копошащейся, влажной и неприятной.
Как они тут ухитряются ходить босиком, когда между пальцами продавливается черная жидкая грязь, как избавляются от живых и мертвых насекомых, мышей и тикающих невидимых домашних тварей?
Джулька вышла на крыльцо, вся в бледных мурашках от утреннего холода, и сонно терла кулачком глаза. Даже не девочка-подросток – кроха, заблудившийся ребенок… Кстати, насчет девочки…
Позвонить Ваньке не получалось – он не хотел понапрасну, а может, не понапрасну пугать Джульку, а Джулька все время терлась рядом. Матрас он развесил на турнике, который, видимо, поставил папа Заболотный. Матрас за ночь промок еще сильнее, надо было занести его в дом все-таки. Ну и вонял бы себе сырыми тряпками, тут все воняет, зато бы уже немного просох к утру, а днем бы он его досушил.
Небо было мутное, сизоватое, но он уже знал, что такая дымка на самом деле предвещает хороший теплый день: в какой-то момент она уплотнится, точно войлок, а потом сваляется комками и разбежится, открыв бледное чистое небо. А когда тепло, в саду пахнет смородиновым листом и полынью, и надо бы, кстати, нарвать полыни и бросить ее под кровать – говорят, насекомые ее не любят. Вдруг уйдут загадочные ночные пильщики и он сможет бестревожно спать?
Дождавшись, когда Джулька скроется в деревянном сером сортире в дальнем углу сада, он присел на крыльцо, как раз на то место, где умер кузнечик, и позвонил Ваньке-Каину.
– Ну, как бы непонятно, – сказал Ванька, помолчав, – как бы не могут найти. Серега выехал уже.
– Серега?
– Ну, Заболотный.
– А куда выехал?
Крыльцо было мокрым. Еще не высохло с ночи, черт.
– Сюда, – неохотно ответил Ванька.
Он подумал, что Ваньке вся эта история неприятна еще и потому, что нарушает образ идеальной деревни, который можно впарить доверчивым покупателям.
– Ванька, – сказал он, – а ты во втором своем доме давно был?
– Позавчера был, – Ванька насторожился, – второй этаж там доделать надо. Пол настелить. А что?
– Знаешь, я, когда шел от тебя…
– Ну?
Джулька вылезла из сортира и приближалась по дорожке, стараясь увернуться от цепких стеблей пырея, хватавших ее за голые ноги.
– Там, может, кто-то был.
Получалось, он вроде как струсил: не зашел, не проверил.
– Ты определись. – Голос у Ваньки стал тоньше. Когда он злился, у него всегда голос становился тоньше. – Где она, по-твоему, прячется? У меня или у тебя?
– Ванька, – сказал он тоскливо, – я не знаю. Ну как она у нас может на чердаке? Мы ж все время… Слушай, вон Джулька идет. Давай, что ли, я выйду тебе навстречу? И мы вместе посмотрим?
– Зачем?
– Ну, не знаю. На всякий случай.
Он слышал, как Ванька вздохнул с какой-то обреченной покорностью.
– Прям с утра, что ли?
– А когда?
– Что там? – Джулька подставила ладошки под пимпочку умывальника. Смешной умывальник. Старый. Наверное, еще до Заболотных тут был, а они так и не повесили новый.
– Ванька просит… помочь ему там… с ремонтом. Немножко.
– А! – Джулька вытерла руки мокрым полотенцем, висевшим на гвоздике, и тут же затрясла пальцами, потому что в полотенце запутался крупный комар, карамора. – Я с тобой, да-а?
– Нет, – он сурово покачал головой, – это для больших мужчин. Это мачистское шовинистское дело. А ты, Джулька, диссертацию свою совсем не пишешь, это плохо.
Сперва сидела за своим лэптопом, азартно тюкала, потом опять же охладела – оказалось, что архивы, без которых никак, не оцифрованы, нужно в Ленинку или куда там еще, в ИМЛИ, что ли. Она еще пыталась что-то писать, но он видел, как ускользает, расплывается ее азарт.
– Наверное, да, – худенькие плечи поднялись, опустились, – наверное, я буду сейчас писать диссертацию.
– Только знаешь что? – сказал он. – Ты вот что… пока я не приду, посиди дома, ладно? Не ходи никуда.
– Почему-у?
– Ну так. Для меня, ладно?
– Псих ненормальный, – ворчал Ванька, открывая двери, – примерещилось ему.
А в гостевом Ванькином доме пахло стружкой, свежим деревом. И никакой сырости, никаких старых обоев, рукомойников, помойных ведер – все крепкое, чистое. И евроокна. Надо же, евроокна.
– Кулак ты, Ванька, – сказал он горько.
И биотуалет, наверное…
– Руки надо иметь, – Ванька охлопал стену, как охлопывают добрую лошадь, – и голову на плечах. Пол сделаю на втором этаже – сюда переберемся. А тот потихоньку ремонтировать начну.
Он вдохнул чистый, прекрасный запах стружки.
– Ванька, сколько на самом деле стоил мой дом?
Ванька смотрел на него, сузив черные и без того узкие глаза. Было и правда в нем что-то разбойничье, диковатое…
– Ты сказал мне, что оформлять будем на пятьдесят, а остальные сто они просили налом, без оформления, чтобы налог меньше. Сколько на самом деле ты им отдал?
Ванька молчал, только выдвинул почему-то челюсть.
– Потому что ты лох, – сказал Ванька с неожиданной, удивившей его злобой. – Грех лоха не надуть. Приехал, дезодорантом воняешь, американ бой. Мы тут в дерьме, а он весь в белом… утю-тю… уси-пуси…
– Ты ж мне вроде друг…
– Откуда теперь друзья? Нет теперь друзей. Где ты был, пока за мной рекетиры бегали с утюгом наперевес?
Новый Ванька испугал его. Это был совсем чужой, незнакомый Ванька. Чужая полупустая деревня с чужими, незнакомыми людьми посреди чужой, незнакомой земли. И они с Джулькой. И деваться некуда.
– Как же мы теперь с тобой? – растерянно спросил он. – Как же мы будем?
– А вот так и будем. – Ванька отряхнул руки, словно избавляясь от чего-то ненужного, раздражающего.
– Знаешь, Ванька, мы, наверное, уедем отсюда, – сказал он и сам обрадовался, что наконец-то эта простая мысль пришла в голову.
– Ну и вали, – сказал Ванька равнодушно, – дом продавай и вали. Или не продавай. Как знаешь.
– Но… ты не поможешь?
– Нет.
– Думаешь, хорошо устроился? – Он услышал свой собственный голос, и голос этот был чужим. – А ведь не получится, Ванька. Ригель взорвется. Он сбросит огненную оболочку, и она будет расширяться и расширяться. И охватит полнеба. Ригель сожжет нас всех. Думаешь, тут, в лесах, от него можно укрыться? От язвящего пламени его, от жара, дующего в лицо, от белого его, голубого, синего света?..
– Псих, – брезгливо сказал Ванька. – Псих, слюня. Всегда был таким. Пшел отсюда.
И чуть толкнул его ладонью в грудь, не сильно, но он почему-то не удержался, пошатнулся и почти вывалился на крыльцо.
Ванька вышел следом и теперь, стоя к нему спиной, деловито запирал дом.
– Ванька… – Он прочистил горло. – Что это?
– Ну, шерсть, – сказал Ванька, лязгнув напоследок засовом.
– Откуда?
– Ну, зацепилась. Собака пробежала и зацепилась. – Сообразив, что тут нет собак, Ванька добавил: – Или лиса.
– На такой высоте?
Клочок шерсти, зацепившийся за оконную раму (он потом разглядел еще один, чуть ниже, словно кто-то терся об угол дома, а после заглянул в окно), был темно-бурым и довольно длинным; как пучок водорослей… почему водорослей? При чем тут водоросли?
– Медведи здесь водятся, – с некоторой даже гордостью сообщил Ванька. Стычка в доме, казалось, позабылась, он был деловит и дружелюбен.
Под окном пышно рос бурьян.
На дорожке вроде бы остались вмятины, но они с Ванькой и сами тут ходили. На пыльных тропинках… далеких планет… останутся наши следы. Хорошо, что я сказал Джульке сидеть дома. Можно, например, попроситься к тете Тане. Тетя Таня зануда, и Джулька ей не понравится. И она – Джульке. Она же не Народ, а просто старая противная тетка. Ничего. Стерпится – слюбится. А потом как-нибудь устроимся. Почему я с самого начала не подумал? Ванька уболтал? Гипноз какой-то, ей-богу. Джульке сначала тут нравилось. А теперь и непонятно.
– Ну, я пошел. – Ваньке надоело стоять на одном месте, он вообще не отличался терпением. – Ты это… заходи как-нибудь. Если что.
– Если что, – согласился он.
– Уеха-ать? – удивилась Джулька.
– Ну да. Через пару дней где-то.
Как только прояснится с девочкой, подумал он. Хотя какое ему, собственно, дело до девочки? Может, наоборот, лучше уехать, пока не прояснилось с девочкой?..
– Заче-ем?
Ему вдруг показалось, что Джулька растягивает гласные как-то утрированно, словно притворяется, что говорит на неродном языке. Нарочно, потому что это кажется трогательным?
– Тебе диссертацию нужно писать, – напомнил он, – ты же хотела. В библиотеку.
– Да, – плечи опущены, глаза опущены, рыжие волосы висят прядками, – диссерта-ацию.
Слово «диссертация» было сухим и ломким. Точно щепки.
– А где мы буде-ем жить?
– Сначала у тети Тани. Ну, мамина сестра, я говорил тебе. Потом подыщем что-нибудь.
Он заправил картошку магазинной сметаной, покрошил вялый магазинный укроп. Джулька хотела огород, чтобы лук и молодая зелень, но теперь уже не получится, наверное.
– Знаешь, – сказал он, – чтобы куда-то устроиться, вот так, по мейлу, нельзя. Не получается. Надо самому все время вертеться. Заходить, спрашивать. Контачить. Ничего не выйдет вот так, по мейлу.
– Почему? – Джулька уминала картошку с удовольствием.
– Потому что это Россия. Тут все на личных отношениях.
– Надо водку пить с нужными людьми, да-а?
– Да. – Он поднялся и счистил с тарелки остатки картошки в помойное ведро. Поросенка бы хоть кто держал, жалко ведь, еда пропадает.
– Ты куда?
– Сейчас вернусь, – сказал он.
На чердаке вроде все осталось как прежде. Или нет? Он не помнил. Помятая юла – она так и лежала под той стенкой? А сдувшийся пляжный мяч? Был тут раньше? Спички?
Толстенький коробок туристских спичек выглядывал из-под старого ратинового пальто. Он вдруг подумал, что, наверное, мало кто вообще помнит это слово – ратиновый.
Внизу Джулька вежливо улыбалась дяде Коле; напряженная верхняя губа открывала бледную десну. Почему-то он раньше не замечал, что, когда она улыбается, у нее видна десна. Это было неприятно, словно она показывала чужому человеку нечто очень интимное, розовое и влажное.
– Вот, Борисыч, принес, – дядя Коля был серый и тусклый, словно бы присыпанный пеплом, и голос у него был серый и тусклый, – мне чужого не надо. А то этот приедет, спросит, где телескоп. А я чего, он в саду стоял, мокнул.
Вот откуда они, интересно, все знают? Мобилы у дяди Коли ведь скорее всего нет. Или есть?
– Я думаю, не спросит, дядя Коля.
Может, дядя Коля намекает, чтобы поставили стакан? Но просто налить стакан невежливо, это уж наверняка надо сесть, налить ему, себе, обстоятельно поговорить. О чем? Что не уродилась картошка? Что при Брежневе выпекали хороший хлеб, а теперь разве это хлеб? Нет, с дядей Колей можно поговорить о том, что скоро взорвется Ригель.
Но дядя Коля не стал говорить о Ригеле, а повернулся и пошел прочь; из прорванного на спине серого ватника торчал клок серой ваты.
– Погодите!
Он заспешил за дядей Колей, который шел вроде бы медленно и неторопливо, но каким-то удивительным манером оказался уже у калитки.
– Это вот что такое, дядя Коля? Я хотел спросить – чье?
Дядя Коля без выражения смотрел на пучок длинной рыжей шерсти в его ладони.
– Не медведь? Я так думаю, длинновата она для медведя?
– Зачем тебе? – спросил дядя Коля скучно. – Ты ж уезжаешь.
Откуда он знает? Джулька сказала?
– Ну, вот просто интересно…
– Ты это, Борисыч… – Дядя Коля глядел на него сочувственно. Глаза тусклые, точно присыпанные пеплом, вертикальные морщины на щеках тусклые и серые… – Нечего тебе здесь делать. Раз собрался, так и уезжай. Пока не поздно. Хотя, может, и поздно. Вон идет.
– Здрасьте, Бабакатя, – сказал он машинально.
На резиновые сапоги у Бабыкати налипли рыжие сосновые иголки, плетеная корзина в пухлой, красной, как связка моркови, руке прикрыта серым пуховым платком.
– А вот грибочков-то, – Бабакатя суетливо поправила платок на корзине, – грибочков-то много нынче пошло. Мяста надо знать грибные-то…
Бабакатя говорила механически, без выражения, словно вела свою роль в абсурдистской пьесе.
Ему показалось, что в корзине что-то шевелится.
– Ну что, лиса? – скучно сказал дядя Коля. – Не вертеть тебе хвостом? Не хочет тебя больше хозяин-то.
Он вдруг увидел, что Бабакатя выше дяди Коли на голову и шире в плечах. Чем-то она напоминала страшных чугунных женщин на привокзальных площадях усталых районных городков.
– Тьфу на тебя! – Бабакатя выпростала из шерстяной линялой кофты другую багровую руку и махнула на дядю Колю. – Иди, иди отсюда. А ты, Борисыч, ты его не слушай, совсем мозги пропил.
– Оленку ему, выходит, подсунула? Не опоздала бы, коза. Девка мелкая, Фекла-то, тоже прошлым летом, думаешь, зачем в лес бегала, а? Кому жаловаться? И на кого?
– Ну и где Фекла-то? – Бабакатя прижала корзинку к груди, голос у нее стал почти мужским – с закрытыми глазами он не отличил бы его от дяди-Колиного. – И где она, твоя Фекла? В дурке твоя Фекла, вот где! Будто я не знаю.
– А ведь сбежала она! – торжествующе сказал дядя Коля, вновь проявив поразительную осведомленность. – Так что смотри, коза....
– Это ты смотри, Николаич.
Он никак не мог разглядеть, что там, в корзине, хотя и старался.
– Живешь, горя не знаешь. И по грибы, и по бруснику. Вон в прошлом году сколько пудов кооператорам сдал! А почему? Потому что Бабакатя в лес ходила за вас за всех. А тяперь, как старая стала, так что? И девкой ты меня, Николаич, не пугай. Девка – что? Девка – тьфу, а хозяин-то вон он…
– Вы это о чем?
Они оба обернулись к нему – синхронно.
– Иди, Борисыч, – дядя Коля говорил мягко, как с ребенком или слабоумным, – не твоего ума дело.
А Бабакатя, кивнув толстым подбородком в подтверждение, пробормотала что-то вроде «грибочков…».
– Бабакатя, – спросил он неожиданно для себя, – а вы правда доктор наук?
– Чаво? – Бабакатя моргнула редкими белесыми ресничками.
Байковый халат на груди вытерся сильнее, чем на животе, а на животе – сильнее, чем у подола. Он вдруг увидел, что маленькие глаза у нее холодные, пустые и страшные.
– Нет, это я так. Это так просто.
Клоуны. И она, и этот дядя Коля. Они сговорились. Свести его с ума. Выжить отсюда. У них такая игра. Они так со всеми. С приезжими. Других развлечений тут нет…
Со стороны пыльной дороги, из-за плотной стены борщевика, донесся гул мотора.
– Не знаю. – Заболотный устало покачал головой. – Вообще-то она любила там прятаться. Ну, как бы убежище. Домик. Но как бы она сейчас туда залезла? Вы бы заметили. К тому же… – Заболотный замолк, глядя перед собой, потом договорил: – С кошкой любила там сидеть.
Он вдруг подумал, что Заболотный – еще один их с Ванькой двойник, немолодой мужик, женатый вторым браком, бывший итээровец, что ли, походник – наверное, байдарки, костры в лесу, новая жена, новый, поздний, ребенок.
– Как она могла убежать так далеко? – Заболотный, казалось, с трудом двигал челюстью. – Она до сих пор вообще не убегала. Она вообще ничего не делала. Сидела и не двигалась. Кормят – ест. Ну и так далее. – Заболотный вновь смолк и дернул кадыком.
Он молчал. Ему было жаль Заболотного.
– Потому ее там ищут. Около лечебницы. А сюда это я так. На всякий случай. Не знаю, зачем, честно говоря.
– Ваш? – спросил он зачем-то.
Телескоп стоял в сенях, расставив ноги, словно диковинное насекомое.
– Она интересовалась астрономией, – Заболотный оживился как человек, которого насильственно отвлекли от неприятного, – вот я и… на день рождения. Тут нет светового загрязнения. Совсем. Удобно наблюдать. Она каждый вечер, когда можно… когда небо ясное. Один раз даже уверяла, что видела летающую тарелку. Представляете?
– Ну, могло показаться. Метеозонд или запуск спутника… Там, на севере, космодром ведь. Ракетный полигон…
– Огни на Луне видела, – продолжал Заболотный, не реагируя на его реплику.
– На Луне? Что за огни на Луне?
– Ну… – Заболотный с усилием вынырнул из воспоминаний, но сказал охотно и оживленно: – Это такой феномен… еще в девятнадцатом веке наблюдали. В сороковые и позже. Груйтуйзен, например. И Хадсон. Вроде как последовательные сигналы. И объекты. Непонятно.
– И американские астронавты, конечно, тоже видели?
– Да. И они. – Заболотный не уловил иронии или сделал вид, что не уловил. – Вроде было даже кодовое слово, «Аннабель», кажется, обозначавшее проявление сознательной деятельности, ну, если наблюдаемое точно не подходит под описание природного явления, а…
– Метеориты? От удара может быть вспышка, даже если…
– В безвоздушном? Да. Но эти были организованными. Последовательными. Она говорила, что… говорила, что… – Заболотный запнулся и набрал воздуху. – Цепочку огней в кратере… да, Эратосфен. Как бы движущуюся. Белые огни, как связка бус…
– Красиво.
– Да, красиво.
– И вы видели?
– Нет. Когда я добежал до… они уже погасли. Не повезло.
– Да, – согласился он, – не повезло. Скажите, а… там, в лесу… с ней ничего не случилось? Такого?
– Случилось, – Заболотный погас, словно внутри повернули выключатель, – такое.
– Простите.
– Уже ничего. Я, пожалуй, заберу его. Телескоп. Не возражаете?
– Нет, конечно. Что вы.
– Добрый де-ень. – Джулька стояла в дверях, бледными тонкими руками в мелких коричневых родинках прижимая к себе Бабыкатину корзину. Пухового платка, прежде накрывавшего корзину, впрочем, не было.
– Это моя жена, – пояснил он зачем-то Заболотному, – она славистка.
– Очень приятно, – равнодушно сказал Заболотный.
– А это бывший владелец нашего дома.
– Яитчницу хоти-ите? – Джулька улыбнулась, вновь показав розовую десну.
Она всегда так улыбалась, а он не замечал?
– Нет. Я, пожалуй, пойду, – Заболотный, сидевший на корточках, продолжил сосредоточенно свинчивать ноги телескопу, – к Ивану.
– Вы друзья? – спросил он зачем-то.
– Он сложный человек. – Суставчатые ноги телескопа сложились, и Заболотный подхватил его под мышку. – И как бы это сказать… материально озадаченный… У него вряд ли есть друзья. Но я лучше там.
Он смотрел, как Заболотный идет к машине. Телескоп торчал у него из-под руки, как гранатомет у Терминатора.
– А ты буде-ешь? Яитчницу?
Может, подумал вдруг он, она бессознательно нацелена на то, чтобы вывести меня из себя, чтобы я сорвался, наорал? Может, у нее просто такая внутренняя потребность – быть униженной? Эта ее тяга к русской классике. И поэт-резидент… Он заставил себя несколько раз вдохнуть и выдохнуть.
– Опять Бабакатя яичками торгует?
– Это… свободно? Ну, как… даром, в подарок, да-а? Она добрая на самом деле. А зачем он приезжал?
Дядя Коля знает. Бабакатя знает. А она не знает. Сам же не хотел ей говорить, не хотел тревожить. И Бабакатя ей не сказала?
– У него сбежала дочка, – проговорил он неохотно, – маленькая. Он приехал ее искать. Это раньше был их дом. Ты ее не видела, девочку?
– Откуда? – Джулька помотала рыжей головой. – Зачем девочка? Не видела. Ты куда?
Он натянул свитер и куртку и уже собрался сунуть ноги в резиновые сапоги.
– Надо же, – сказал он неуверенно, – помочь.
– Они тебя звали?
– Нет, но…
– И не позовут, – сказала Джулька.
– Почему?
– Они сами по себе. Мы сами по себе. Они не позовут.
– Но девочка…
– Ванька-то нас на самом деле не лю-юбит.
Ему вдруг показалось, что акцент у Джульки то исчезает, то появляется.
– И Алена не лю-юбит. Зачем – ты? Зачем – они? Надо вызывать… nine-one-one… Эм-Че-Эс, да-а? Почему он не вызовет? Эм-Че-Эс?
– Наверное, вызовет.
– А тебе нельзя в лес.
– Почему?
Джулька приблизила к нему треугольное лицо. Глаза у нее были светлые, почти прозрачные, в бледных рыжих ресницах, белки яркие, аж голубоватые, а кожа на лице нечистая, в черноватых порах. Это из-за воды, наверное, тут и умыться как следует проблематично. И нету этих их лосьонов, в Штатах полно всего, индустрия красоты, а в России нет настоящей косметики, одна подделка, он читал.
– В лесу стра-ашно, – шепотом сказала Джулька.
В окне стояло багровое распухшее небо – словно Ригель уже лопнул. На фоне небесного огня все зеленое казалось синим, островерхие деревья на кромке неба металлически темнели, точно зубья гигантской пилы. Потом из алого сияния всплыл полупрозрачный вращающийся диск, и он на какой-то момент решил, что видит летающую тарелку, но это был просто встающий из-за дальнего леса вертолет. МЧС или так, случайный?
Он не знал.
Но звонить Ваньке и спрашивать не стал.
Джулька сонно пошевелилась у него под боком. Небо погасло, последняя рубиновая полоса потемнела и растворилась в синеве, Ригель болтался в нем такой же, как всегда, белый, далекий, чистый.
– М-ммм?
– Кто-то ходит.
Под окном трещали ветки кустарника. Он слышал тяжелые шаги. Мягкие. Нечеловеческие. И еще что-то. То ли рык. То ли стон.
– М-ммм? – Джулька повернулась во сне. Жесткая рыжая – сейчас, в темноте, черная – прядь скользнула по его щеке, и он отдернул голову так резко, что сам удивился.
Медведь? Он в книжках про Арктику читал, что белые медведи любят рыться в отбросах, в мусорных кучах, а потом, когда смелеют, начинают нападать и на людей, поэтому зимовщики никогда не выбрасывают мусор рядом с домом, чтобы не приманивать, всегда оттаскивают подальше, даже если мороз или пурга. Так то в Арктике. Тем не менее страшно – если этот вдруг ломанется сюда, что́ его остановит?
Дядя Коля говорил, тут есть медведи.
И Ванька вроде говорил.
Впрочем, дядя Коля уверял, что инопланетяне тоже есть.
Ему и в голову не приходило, что здесь может понадобиться оружие. Он вроде занес топор в сени. Это хорошо.
Бревна заскрипели, словно кто-то тяжелый снаружи терся об углы.
Не хотел пугать Джульку, не хотел ее будить, но все же придется. Он нащупал в темноте ее худое прохладное плечо, оно на ощупь было чуть клейким, как будто она спала на жаре.
– Джулька! Проснись же!
Джулька подобрала ноги и села, ее профиль чернел на фоне дерева; казалось, ветки вырастают у нее прямо из волос.
– Да-а?
– Слышишь?
– Что?
– Ну вот же…
– Тебе приснилось, – сонно сказала Джулька и вновь рухнула на кровать, – плохое. Спи.
Она завозилась, устраиваясь так, как любила, коснулась его острыми коленками, и он невольно отстранился – футболка, его футболка, в которой она любит спать и которая ей велика, была влажной и холодной. А подол – так и вообще мокрым.
– Ты чего такая мокрая?
– На двор ходила…
– Не ходи больше. Это опасно. Ходи в ведро.
Господи, а вдруг ему не померещилось, а вдруг там и правда кто-то есть? Хорошо, что все обошлось.
Он лежал и слушал, но было тихо, Джулька ровно посапывала под боком, и теплый, золотистый сон начал одолевать его. Только что-то скребло и тревожило, какая-то неправильность… Ну да, «на двор» – так бы сказала Бабакатя, не Джулька.
Не в том дело, что снаружи кто-то ходит и стонет, хотя и в этом тоже, дело в том, что слышать его можно только поодиночке. И когда взорвется Ригель, каждый будет смотреть на взрыв из тюрьмы своего тела, своего неслиянного, одинокого «я».
– Хорошая мысль, – сказал он.
Здешний чай, стоило ему чуть остыть, пускал по поверхности радужную пленку. Если разбить ложкой, она так и плавала, кусками, норовящими соединиться. И пачкала чашки. Наверное, из-за воды, в Америке такого вроде не было.
Он полез в Гугл, набрал «обнаружили объект солнечная система». Действительно. Кто-то вроде наблюдал что-то такое. Но месяц назад, и не подтвердилось.
Он вышел в сени, прикрыл за собой дверь, позвонил Ваньке.
Ванька мялся и подбирал слова, и ему стало неприятно в животе.
– Убежала? – спросил он шепотом.
– Черт ее знает.
Ванька, похоже, злится, что у Заболотных все плохо, – он не умел разбираться с чужими неприятностями. И со своими-то не очень умел.
– Она вроде в санатории. Ну, или не в санатории. Что-то такое. Они звонят туда, выясняют. Но ведь ночь.
– Они тебе перезвонят, когда выяснят?
– Утром, – сказал Ванькин голос злобно, – все утром. Что я тебе, Чип и Дэйл, чтобы круглые сутки на посту?
– А… Алена как?
– В каком смысле? – уже отчетливо сквозь зубы проговорил Ванька.
– Ладно, – сказал он, – ладно. Проехали.
Сложенные одеяла все же были тоньше, чем матрас, сетка врезалась в тело, легонькой Джульке хоть бы хны, а он ворочался, прислушиваясь, но не слышал ничего, кроме шуршанья и тиканья насекомых и слепого шороха листьев за окном. Луна, заглядывающая в окно, раздулась и сделалась багряной, потом побледнела до нежно-розоватой, полупрозрачной, потом укатилась. Если Ригель взорвется и станет светить, как эта луна, это же хрен знает что будет, подумал он, засыпая.
Утром на крыльцо пришел здоровенный кузнечик и умер, было такое впечатление, что кузнечик по каким-то своим причинам сделал это нарочно. Кузнечик лежал, встопорщившись всеми своими шипами и острыми телесными углами, и, как и вся тутошняя жизнь, походил на механизм, сейчас, впрочем, вышедший из строя. Пока Джулька не увидела, он аккуратно подсунул под тельце яблоневый листик и выбросил все это в буйные заросли у штакетника, мимоходом подумав, что там, наверное, уже целое кладбище крохотных мертвых телец, заложившее основу какой-то новой питательной жизни, копошащейся, влажной и неприятной.
Как они тут ухитряются ходить босиком, когда между пальцами продавливается черная жидкая грязь, как избавляются от живых и мертвых насекомых, мышей и тикающих невидимых домашних тварей?
Джулька вышла на крыльцо, вся в бледных мурашках от утреннего холода, и сонно терла кулачком глаза. Даже не девочка-подросток – кроха, заблудившийся ребенок… Кстати, насчет девочки…
Позвонить Ваньке не получалось – он не хотел понапрасну, а может, не понапрасну пугать Джульку, а Джулька все время терлась рядом. Матрас он развесил на турнике, который, видимо, поставил папа Заболотный. Матрас за ночь промок еще сильнее, надо было занести его в дом все-таки. Ну и вонял бы себе сырыми тряпками, тут все воняет, зато бы уже немного просох к утру, а днем бы он его досушил.
Небо было мутное, сизоватое, но он уже знал, что такая дымка на самом деле предвещает хороший теплый день: в какой-то момент она уплотнится, точно войлок, а потом сваляется комками и разбежится, открыв бледное чистое небо. А когда тепло, в саду пахнет смородиновым листом и полынью, и надо бы, кстати, нарвать полыни и бросить ее под кровать – говорят, насекомые ее не любят. Вдруг уйдут загадочные ночные пильщики и он сможет бестревожно спать?
Дождавшись, когда Джулька скроется в деревянном сером сортире в дальнем углу сада, он присел на крыльцо, как раз на то место, где умер кузнечик, и позвонил Ваньке-Каину.
– Ну, как бы непонятно, – сказал Ванька, помолчав, – как бы не могут найти. Серега выехал уже.
– Серега?
– Ну, Заболотный.
– А куда выехал?
Крыльцо было мокрым. Еще не высохло с ночи, черт.
– Сюда, – неохотно ответил Ванька.
Он подумал, что Ваньке вся эта история неприятна еще и потому, что нарушает образ идеальной деревни, который можно впарить доверчивым покупателям.
– Ванька, – сказал он, – а ты во втором своем доме давно был?
– Позавчера был, – Ванька насторожился, – второй этаж там доделать надо. Пол настелить. А что?
– Знаешь, я, когда шел от тебя…
– Ну?
Джулька вылезла из сортира и приближалась по дорожке, стараясь увернуться от цепких стеблей пырея, хватавших ее за голые ноги.
– Там, может, кто-то был.
Получалось, он вроде как струсил: не зашел, не проверил.
– Ты определись. – Голос у Ваньки стал тоньше. Когда он злился, у него всегда голос становился тоньше. – Где она, по-твоему, прячется? У меня или у тебя?
– Ванька, – сказал он тоскливо, – я не знаю. Ну как она у нас может на чердаке? Мы ж все время… Слушай, вон Джулька идет. Давай, что ли, я выйду тебе навстречу? И мы вместе посмотрим?
– Зачем?
– Ну, не знаю. На всякий случай.
Он слышал, как Ванька вздохнул с какой-то обреченной покорностью.
– Прям с утра, что ли?
– А когда?
– Что там? – Джулька подставила ладошки под пимпочку умывальника. Смешной умывальник. Старый. Наверное, еще до Заболотных тут был, а они так и не повесили новый.
– Ванька просит… помочь ему там… с ремонтом. Немножко.
– А! – Джулька вытерла руки мокрым полотенцем, висевшим на гвоздике, и тут же затрясла пальцами, потому что в полотенце запутался крупный комар, карамора. – Я с тобой, да-а?
– Нет, – он сурово покачал головой, – это для больших мужчин. Это мачистское шовинистское дело. А ты, Джулька, диссертацию свою совсем не пишешь, это плохо.
Сперва сидела за своим лэптопом, азартно тюкала, потом опять же охладела – оказалось, что архивы, без которых никак, не оцифрованы, нужно в Ленинку или куда там еще, в ИМЛИ, что ли. Она еще пыталась что-то писать, но он видел, как ускользает, расплывается ее азарт.
– Наверное, да, – худенькие плечи поднялись, опустились, – наверное, я буду сейчас писать диссертацию.
– Только знаешь что? – сказал он. – Ты вот что… пока я не приду, посиди дома, ладно? Не ходи никуда.
– Почему-у?
– Ну так. Для меня, ладно?
* * *
А чего, собственно, я боюсь, думал он, пока Ванька-Каин возился с ключами на чистеньком белом крыльце. Маленькой девочки? Или, наоборот, за маленькую девочку? Но ведь девочка свихнулась вроде, и чего ждать от нее, непонятно.– Псих ненормальный, – ворчал Ванька, открывая двери, – примерещилось ему.
А в гостевом Ванькином доме пахло стружкой, свежим деревом. И никакой сырости, никаких старых обоев, рукомойников, помойных ведер – все крепкое, чистое. И евроокна. Надо же, евроокна.
– Кулак ты, Ванька, – сказал он горько.
И биотуалет, наверное…
– Руки надо иметь, – Ванька охлопал стену, как охлопывают добрую лошадь, – и голову на плечах. Пол сделаю на втором этаже – сюда переберемся. А тот потихоньку ремонтировать начну.
Он вдохнул чистый, прекрасный запах стружки.
– Ванька, сколько на самом деле стоил мой дом?
Ванька смотрел на него, сузив черные и без того узкие глаза. Было и правда в нем что-то разбойничье, диковатое…
– Ты сказал мне, что оформлять будем на пятьдесят, а остальные сто они просили налом, без оформления, чтобы налог меньше. Сколько на самом деле ты им отдал?
Ванька молчал, только выдвинул почему-то челюсть.
– Потому что ты лох, – сказал Ванька с неожиданной, удивившей его злобой. – Грех лоха не надуть. Приехал, дезодорантом воняешь, американ бой. Мы тут в дерьме, а он весь в белом… утю-тю… уси-пуси…
– Ты ж мне вроде друг…
– Откуда теперь друзья? Нет теперь друзей. Где ты был, пока за мной рекетиры бегали с утюгом наперевес?
Новый Ванька испугал его. Это был совсем чужой, незнакомый Ванька. Чужая полупустая деревня с чужими, незнакомыми людьми посреди чужой, незнакомой земли. И они с Джулькой. И деваться некуда.
– Как же мы теперь с тобой? – растерянно спросил он. – Как же мы будем?
– А вот так и будем. – Ванька отряхнул руки, словно избавляясь от чего-то ненужного, раздражающего.
– Знаешь, Ванька, мы, наверное, уедем отсюда, – сказал он и сам обрадовался, что наконец-то эта простая мысль пришла в голову.
– Ну и вали, – сказал Ванька равнодушно, – дом продавай и вали. Или не продавай. Как знаешь.
– Но… ты не поможешь?
– Нет.
– Думаешь, хорошо устроился? – Он услышал свой собственный голос, и голос этот был чужим. – А ведь не получится, Ванька. Ригель взорвется. Он сбросит огненную оболочку, и она будет расширяться и расширяться. И охватит полнеба. Ригель сожжет нас всех. Думаешь, тут, в лесах, от него можно укрыться? От язвящего пламени его, от жара, дующего в лицо, от белого его, голубого, синего света?..
– Псих, – брезгливо сказал Ванька. – Псих, слюня. Всегда был таким. Пшел отсюда.
И чуть толкнул его ладонью в грудь, не сильно, но он почему-то не удержался, пошатнулся и почти вывалился на крыльцо.
Ванька вышел следом и теперь, стоя к нему спиной, деловито запирал дом.
– Ванька… – Он прочистил горло. – Что это?
– Ну, шерсть, – сказал Ванька, лязгнув напоследок засовом.
– Откуда?
– Ну, зацепилась. Собака пробежала и зацепилась. – Сообразив, что тут нет собак, Ванька добавил: – Или лиса.
– На такой высоте?
Клочок шерсти, зацепившийся за оконную раму (он потом разглядел еще один, чуть ниже, словно кто-то терся об угол дома, а после заглянул в окно), был темно-бурым и довольно длинным; как пучок водорослей… почему водорослей? При чем тут водоросли?
– Медведи здесь водятся, – с некоторой даже гордостью сообщил Ванька. Стычка в доме, казалось, позабылась, он был деловит и дружелюбен.
Под окном пышно рос бурьян.
На дорожке вроде бы остались вмятины, но они с Ванькой и сами тут ходили. На пыльных тропинках… далеких планет… останутся наши следы. Хорошо, что я сказал Джульке сидеть дома. Можно, например, попроситься к тете Тане. Тетя Таня зануда, и Джулька ей не понравится. И она – Джульке. Она же не Народ, а просто старая противная тетка. Ничего. Стерпится – слюбится. А потом как-нибудь устроимся. Почему я с самого начала не подумал? Ванька уболтал? Гипноз какой-то, ей-богу. Джульке сначала тут нравилось. А теперь и непонятно.
– Ну, я пошел. – Ваньке надоело стоять на одном месте, он вообще не отличался терпением. – Ты это… заходи как-нибудь. Если что.
– Если что, – согласился он.
– Уеха-ать? – удивилась Джулька.
– Ну да. Через пару дней где-то.
Как только прояснится с девочкой, подумал он. Хотя какое ему, собственно, дело до девочки? Может, наоборот, лучше уехать, пока не прояснилось с девочкой?..
– Заче-ем?
Ему вдруг показалось, что Джулька растягивает гласные как-то утрированно, словно притворяется, что говорит на неродном языке. Нарочно, потому что это кажется трогательным?
– Тебе диссертацию нужно писать, – напомнил он, – ты же хотела. В библиотеку.
– Да, – плечи опущены, глаза опущены, рыжие волосы висят прядками, – диссерта-ацию.
Слово «диссертация» было сухим и ломким. Точно щепки.
– А где мы буде-ем жить?
– Сначала у тети Тани. Ну, мамина сестра, я говорил тебе. Потом подыщем что-нибудь.
Он заправил картошку магазинной сметаной, покрошил вялый магазинный укроп. Джулька хотела огород, чтобы лук и молодая зелень, но теперь уже не получится, наверное.
– Знаешь, – сказал он, – чтобы куда-то устроиться, вот так, по мейлу, нельзя. Не получается. Надо самому все время вертеться. Заходить, спрашивать. Контачить. Ничего не выйдет вот так, по мейлу.
– Почему? – Джулька уминала картошку с удовольствием.
– Потому что это Россия. Тут все на личных отношениях.
– Надо водку пить с нужными людьми, да-а?
– Да. – Он поднялся и счистил с тарелки остатки картошки в помойное ведро. Поросенка бы хоть кто держал, жалко ведь, еда пропадает.
– Ты куда?
– Сейчас вернусь, – сказал он.
На чердаке вроде все осталось как прежде. Или нет? Он не помнил. Помятая юла – она так и лежала под той стенкой? А сдувшийся пляжный мяч? Был тут раньше? Спички?
Толстенький коробок туристских спичек выглядывал из-под старого ратинового пальто. Он вдруг подумал, что, наверное, мало кто вообще помнит это слово – ратиновый.
Внизу Джулька вежливо улыбалась дяде Коле; напряженная верхняя губа открывала бледную десну. Почему-то он раньше не замечал, что, когда она улыбается, у нее видна десна. Это было неприятно, словно она показывала чужому человеку нечто очень интимное, розовое и влажное.
– Вот, Борисыч, принес, – дядя Коля был серый и тусклый, словно бы присыпанный пеплом, и голос у него был серый и тусклый, – мне чужого не надо. А то этот приедет, спросит, где телескоп. А я чего, он в саду стоял, мокнул.
Вот откуда они, интересно, все знают? Мобилы у дяди Коли ведь скорее всего нет. Или есть?
– Я думаю, не спросит, дядя Коля.
Может, дядя Коля намекает, чтобы поставили стакан? Но просто налить стакан невежливо, это уж наверняка надо сесть, налить ему, себе, обстоятельно поговорить. О чем? Что не уродилась картошка? Что при Брежневе выпекали хороший хлеб, а теперь разве это хлеб? Нет, с дядей Колей можно поговорить о том, что скоро взорвется Ригель.
Но дядя Коля не стал говорить о Ригеле, а повернулся и пошел прочь; из прорванного на спине серого ватника торчал клок серой ваты.
– Погодите!
Он заспешил за дядей Колей, который шел вроде бы медленно и неторопливо, но каким-то удивительным манером оказался уже у калитки.
– Это вот что такое, дядя Коля? Я хотел спросить – чье?
Дядя Коля без выражения смотрел на пучок длинной рыжей шерсти в его ладони.
– Не медведь? Я так думаю, длинновата она для медведя?
– Зачем тебе? – спросил дядя Коля скучно. – Ты ж уезжаешь.
Откуда он знает? Джулька сказала?
– Ну, вот просто интересно…
– Ты это, Борисыч… – Дядя Коля глядел на него сочувственно. Глаза тусклые, точно присыпанные пеплом, вертикальные морщины на щеках тусклые и серые… – Нечего тебе здесь делать. Раз собрался, так и уезжай. Пока не поздно. Хотя, может, и поздно. Вон идет.
– Здрасьте, Бабакатя, – сказал он машинально.
На резиновые сапоги у Бабыкати налипли рыжие сосновые иголки, плетеная корзина в пухлой, красной, как связка моркови, руке прикрыта серым пуховым платком.
– А вот грибочков-то, – Бабакатя суетливо поправила платок на корзине, – грибочков-то много нынче пошло. Мяста надо знать грибные-то…
Бабакатя говорила механически, без выражения, словно вела свою роль в абсурдистской пьесе.
Ему показалось, что в корзине что-то шевелится.
– Ну что, лиса? – скучно сказал дядя Коля. – Не вертеть тебе хвостом? Не хочет тебя больше хозяин-то.
Он вдруг увидел, что Бабакатя выше дяди Коли на голову и шире в плечах. Чем-то она напоминала страшных чугунных женщин на привокзальных площадях усталых районных городков.
– Тьфу на тебя! – Бабакатя выпростала из шерстяной линялой кофты другую багровую руку и махнула на дядю Колю. – Иди, иди отсюда. А ты, Борисыч, ты его не слушай, совсем мозги пропил.
– Оленку ему, выходит, подсунула? Не опоздала бы, коза. Девка мелкая, Фекла-то, тоже прошлым летом, думаешь, зачем в лес бегала, а? Кому жаловаться? И на кого?
– Ну и где Фекла-то? – Бабакатя прижала корзинку к груди, голос у нее стал почти мужским – с закрытыми глазами он не отличил бы его от дяди-Колиного. – И где она, твоя Фекла? В дурке твоя Фекла, вот где! Будто я не знаю.
– А ведь сбежала она! – торжествующе сказал дядя Коля, вновь проявив поразительную осведомленность. – Так что смотри, коза....
– Это ты смотри, Николаич.
Он никак не мог разглядеть, что там, в корзине, хотя и старался.
– Живешь, горя не знаешь. И по грибы, и по бруснику. Вон в прошлом году сколько пудов кооператорам сдал! А почему? Потому что Бабакатя в лес ходила за вас за всех. А тяперь, как старая стала, так что? И девкой ты меня, Николаич, не пугай. Девка – что? Девка – тьфу, а хозяин-то вон он…
– Вы это о чем?
Они оба обернулись к нему – синхронно.
– Иди, Борисыч, – дядя Коля говорил мягко, как с ребенком или слабоумным, – не твоего ума дело.
А Бабакатя, кивнув толстым подбородком в подтверждение, пробормотала что-то вроде «грибочков…».
– Бабакатя, – спросил он неожиданно для себя, – а вы правда доктор наук?
– Чаво? – Бабакатя моргнула редкими белесыми ресничками.
Байковый халат на груди вытерся сильнее, чем на животе, а на животе – сильнее, чем у подола. Он вдруг увидел, что маленькие глаза у нее холодные, пустые и страшные.
– Нет, это я так. Это так просто.
Клоуны. И она, и этот дядя Коля. Они сговорились. Свести его с ума. Выжить отсюда. У них такая игра. Они так со всеми. С приезжими. Других развлечений тут нет…
Со стороны пыльной дороги, из-за плотной стены борщевика, донесся гул мотора.
* * *
– Вы правда думаете, что она прячется на чердаке?– Не знаю. – Заболотный устало покачал головой. – Вообще-то она любила там прятаться. Ну, как бы убежище. Домик. Но как бы она сейчас туда залезла? Вы бы заметили. К тому же… – Заболотный замолк, глядя перед собой, потом договорил: – С кошкой любила там сидеть.
Он вдруг подумал, что Заболотный – еще один их с Ванькой двойник, немолодой мужик, женатый вторым браком, бывший итээровец, что ли, походник – наверное, байдарки, костры в лесу, новая жена, новый, поздний, ребенок.
– Как она могла убежать так далеко? – Заболотный, казалось, с трудом двигал челюстью. – Она до сих пор вообще не убегала. Она вообще ничего не делала. Сидела и не двигалась. Кормят – ест. Ну и так далее. – Заболотный вновь смолк и дернул кадыком.
Он молчал. Ему было жаль Заболотного.
– Потому ее там ищут. Около лечебницы. А сюда это я так. На всякий случай. Не знаю, зачем, честно говоря.
– Ваш? – спросил он зачем-то.
Телескоп стоял в сенях, расставив ноги, словно диковинное насекомое.
– Она интересовалась астрономией, – Заболотный оживился как человек, которого насильственно отвлекли от неприятного, – вот я и… на день рождения. Тут нет светового загрязнения. Совсем. Удобно наблюдать. Она каждый вечер, когда можно… когда небо ясное. Один раз даже уверяла, что видела летающую тарелку. Представляете?
– Ну, могло показаться. Метеозонд или запуск спутника… Там, на севере, космодром ведь. Ракетный полигон…
– Огни на Луне видела, – продолжал Заболотный, не реагируя на его реплику.
– На Луне? Что за огни на Луне?
– Ну… – Заболотный с усилием вынырнул из воспоминаний, но сказал охотно и оживленно: – Это такой феномен… еще в девятнадцатом веке наблюдали. В сороковые и позже. Груйтуйзен, например. И Хадсон. Вроде как последовательные сигналы. И объекты. Непонятно.
– И американские астронавты, конечно, тоже видели?
– Да. И они. – Заболотный не уловил иронии или сделал вид, что не уловил. – Вроде было даже кодовое слово, «Аннабель», кажется, обозначавшее проявление сознательной деятельности, ну, если наблюдаемое точно не подходит под описание природного явления, а…
– Метеориты? От удара может быть вспышка, даже если…
– В безвоздушном? Да. Но эти были организованными. Последовательными. Она говорила, что… говорила, что… – Заболотный запнулся и набрал воздуху. – Цепочку огней в кратере… да, Эратосфен. Как бы движущуюся. Белые огни, как связка бус…
– Красиво.
– Да, красиво.
– И вы видели?
– Нет. Когда я добежал до… они уже погасли. Не повезло.
– Да, – согласился он, – не повезло. Скажите, а… там, в лесу… с ней ничего не случилось? Такого?
– Случилось, – Заболотный погас, словно внутри повернули выключатель, – такое.
– Простите.
– Уже ничего. Я, пожалуй, заберу его. Телескоп. Не возражаете?
– Нет, конечно. Что вы.
– Добрый де-ень. – Джулька стояла в дверях, бледными тонкими руками в мелких коричневых родинках прижимая к себе Бабыкатину корзину. Пухового платка, прежде накрывавшего корзину, впрочем, не было.
– Это моя жена, – пояснил он зачем-то Заболотному, – она славистка.
– Очень приятно, – равнодушно сказал Заболотный.
– А это бывший владелец нашего дома.
– Яитчницу хоти-ите? – Джулька улыбнулась, вновь показав розовую десну.
Она всегда так улыбалась, а он не замечал?
– Нет. Я, пожалуй, пойду, – Заболотный, сидевший на корточках, продолжил сосредоточенно свинчивать ноги телескопу, – к Ивану.
– Вы друзья? – спросил он зачем-то.
– Он сложный человек. – Суставчатые ноги телескопа сложились, и Заболотный подхватил его под мышку. – И как бы это сказать… материально озадаченный… У него вряд ли есть друзья. Но я лучше там.
Он смотрел, как Заболотный идет к машине. Телескоп торчал у него из-под руки, как гранатомет у Терминатора.
– А ты буде-ешь? Яитчницу?
Может, подумал вдруг он, она бессознательно нацелена на то, чтобы вывести меня из себя, чтобы я сорвался, наорал? Может, у нее просто такая внутренняя потребность – быть униженной? Эта ее тяга к русской классике. И поэт-резидент… Он заставил себя несколько раз вдохнуть и выдохнуть.
– Опять Бабакатя яичками торгует?
– Это… свободно? Ну, как… даром, в подарок, да-а? Она добрая на самом деле. А зачем он приезжал?
Дядя Коля знает. Бабакатя знает. А она не знает. Сам же не хотел ей говорить, не хотел тревожить. И Бабакатя ей не сказала?
– У него сбежала дочка, – проговорил он неохотно, – маленькая. Он приехал ее искать. Это раньше был их дом. Ты ее не видела, девочку?
– Откуда? – Джулька помотала рыжей головой. – Зачем девочка? Не видела. Ты куда?
Он натянул свитер и куртку и уже собрался сунуть ноги в резиновые сапоги.
– Надо же, – сказал он неуверенно, – помочь.
– Они тебя звали?
– Нет, но…
– И не позовут, – сказала Джулька.
– Почему?
– Они сами по себе. Мы сами по себе. Они не позовут.
– Но девочка…
– Ванька-то нас на самом деле не лю-юбит.
Ему вдруг показалось, что акцент у Джульки то исчезает, то появляется.
– И Алена не лю-юбит. Зачем – ты? Зачем – они? Надо вызывать… nine-one-one… Эм-Че-Эс, да-а? Почему он не вызовет? Эм-Че-Эс?
– Наверное, вызовет.
– А тебе нельзя в лес.
– Почему?
Джулька приблизила к нему треугольное лицо. Глаза у нее были светлые, почти прозрачные, в бледных рыжих ресницах, белки яркие, аж голубоватые, а кожа на лице нечистая, в черноватых порах. Это из-за воды, наверное, тут и умыться как следует проблематично. И нету этих их лосьонов, в Штатах полно всего, индустрия красоты, а в России нет настоящей косметики, одна подделка, он читал.
– В лесу стра-ашно, – шепотом сказала Джулька.
В окне стояло багровое распухшее небо – словно Ригель уже лопнул. На фоне небесного огня все зеленое казалось синим, островерхие деревья на кромке неба металлически темнели, точно зубья гигантской пилы. Потом из алого сияния всплыл полупрозрачный вращающийся диск, и он на какой-то момент решил, что видит летающую тарелку, но это был просто встающий из-за дальнего леса вертолет. МЧС или так, случайный?
Он не знал.
Но звонить Ваньке и спрашивать не стал.
* * *
– Джулька!Джулька сонно пошевелилась у него под боком. Небо погасло, последняя рубиновая полоса потемнела и растворилась в синеве, Ригель болтался в нем такой же, как всегда, белый, далекий, чистый.
– М-ммм?
– Кто-то ходит.
Под окном трещали ветки кустарника. Он слышал тяжелые шаги. Мягкие. Нечеловеческие. И еще что-то. То ли рык. То ли стон.
– М-ммм? – Джулька повернулась во сне. Жесткая рыжая – сейчас, в темноте, черная – прядь скользнула по его щеке, и он отдернул голову так резко, что сам удивился.
Медведь? Он в книжках про Арктику читал, что белые медведи любят рыться в отбросах, в мусорных кучах, а потом, когда смелеют, начинают нападать и на людей, поэтому зимовщики никогда не выбрасывают мусор рядом с домом, чтобы не приманивать, всегда оттаскивают подальше, даже если мороз или пурга. Так то в Арктике. Тем не менее страшно – если этот вдруг ломанется сюда, что́ его остановит?
Дядя Коля говорил, тут есть медведи.
И Ванька вроде говорил.
Впрочем, дядя Коля уверял, что инопланетяне тоже есть.
Ему и в голову не приходило, что здесь может понадобиться оружие. Он вроде занес топор в сени. Это хорошо.
Бревна заскрипели, словно кто-то тяжелый снаружи терся об углы.
Не хотел пугать Джульку, не хотел ее будить, но все же придется. Он нащупал в темноте ее худое прохладное плечо, оно на ощупь было чуть клейким, как будто она спала на жаре.
– Джулька! Проснись же!
Джулька подобрала ноги и села, ее профиль чернел на фоне дерева; казалось, ветки вырастают у нее прямо из волос.
– Да-а?
– Слышишь?
– Что?
– Ну вот же…
– Тебе приснилось, – сонно сказала Джулька и вновь рухнула на кровать, – плохое. Спи.
Она завозилась, устраиваясь так, как любила, коснулась его острыми коленками, и он невольно отстранился – футболка, его футболка, в которой она любит спать и которая ей велика, была влажной и холодной. А подол – так и вообще мокрым.
– Ты чего такая мокрая?
– На двор ходила…
– Не ходи больше. Это опасно. Ходи в ведро.
Господи, а вдруг ему не померещилось, а вдруг там и правда кто-то есть? Хорошо, что все обошлось.
Он лежал и слушал, но было тихо, Джулька ровно посапывала под боком, и теплый, золотистый сон начал одолевать его. Только что-то скребло и тревожило, какая-то неправильность… Ну да, «на двор» – так бы сказала Бабакатя, не Джулька.
Не в том дело, что снаружи кто-то ходит и стонет, хотя и в этом тоже, дело в том, что слышать его можно только поодиночке. И когда взорвется Ригель, каждый будет смотреть на взрыв из тюрьмы своего тела, своего неслиянного, одинокого «я».