Страница:
Доктор чем-то звякал, задирал Эльке рубаху, что-то холодное касалось спины между лопатками, горячий чай отдавал малиной, и однажды утром Элька открыла глаза и увидела серое заиндевевшее окно с проплешиной посередине. В проплешину лился холодный утренний свет.
Она откинула шершавое одеяло и спустила ноги на пол. Голова была пустой и легкой, ноги – слабыми, а тапочки, которые она нащупала под кроватью, – чуть теснее, чем раньше. Все было немножко не так, словно за время ее болезни кто-то незаметно переставил все в доме… Даже пуховый платок, который она накинула на плечи, кололся – раньше он вроде был помягче.
Придерживая платок на груди бледными пальцами, Элька побрела по коридору.
Мама, дед и близняшки Анхен и Гретхен сидели в кафе, пили чай с печеньем и смотрели дальновизор. Солидный ведущий, который всем давно уже стал чуть ли не родственником, рассказывал последние новости.
– О! – сказали хором близняшки. – А вот и Элечка.
Они, по правде, были не вредные. Когда были в настроении, щипали Эльку за щеку и говорили, что вообще-то она миленькая, только ей надо бы накручивать волосы горячими щипцами…
– Ты чего встала? – сердито спросила мать. – А ну марш в постель, горе ты мое.
– Ну мам, – поныла на всякий случай Элька, – я хорошо себя чувствую. Правда.
– …Опровергли панические слухи о том, что канатную грузовую дорогу, соединяющую столицу и угольную шахту «Заветная», разрушили ледяные великаны, – говорил тем временем ведущий. – Инженер-инспектор с бригадой, обследовав места разрушения, установил, что опоры повреждены вследствие схода лавин. Ученый совет Национального Мусеума направил в Отдел связей с общественностью официальное письмо, в котором утверждается, что ледяные великаны – существа сугубо мифические, а все случаи их наблюдений связаны с так называемым «белым безумием», поражающим…
Элька впилась в линзу в надежде хоть мельком увидеть господина герцога, но на экране замерцала панорама черного зимнего леса на белом горном хребте, а ведущий пан Велиранд, невидимый, продолжал:
– Тем не менее обстановка остается тревожной, и те предположения, согласно которым причиной исчезновения всего населения поселка Слава Труду стало нападение тюленей, так и не были опровергнуты. В связи с этим его светлость выделил отряд элитной морской пехоты, которому дано распоряжение отыскивать и уничтожать тюленьи патрули. Поголовное истребление мирных жителей свидетельствует о том, что соглашение о приостановлении военного конфликта между подданными его светлости и морским народом окончательно…
У Эльки запершило в горле, и она сглотнула. Тот тюлень, подумала она, получил свои раны, быть может, вовсе не от зубов косатки. Уж слишком эти раны были ровными, как будто ножом резаны.
Она покосилась на деда. Дед невозмутимо прихлебывал чай из блюдечка, при этом противно хлюпая. Эльке никогда не нравилось, как он хлюпает.
– Чаю будешь, дева? – спросил дед.
– Ага, – сказала Элька, но мать прикрикнула:
– Чего скачешь, точно коза? Иди в постель!
Пана Велиранда сменила заставка фильмы, привычная Эльке, потому что фильма эта шла с перерывами с начала осени. Элька эту фильму не любила, там ничего не было про потерянных наследников и великую любовь, а было про какого-то рыбака, как он приехал в столицу, и решил стать важным господином, и связался с одной девушкой… а у девушки был богатый покровитель, так вот он…
Близняшки ахали, прижимали ладони к щекам и иногда плакали, а Эльке было не очень интересно. Хотя на столичные улицы и дома в четыре этажа посмотреть, конечно, хотелось. Но деду, видно, тоже не нравилась фильма, потому что он встал, со стуком поставив пустую чашку на пустое блюдечко.
– Я сичас, – пообещала Элька, – сичас лягу. Деда только провожу.
В гостиничных сенях дед долго и старательно обматывал ноги портянками, кряхтя, натягивал тулуп.
– Деда, – спросила Элька шепотом (при этом изо рта у нее вырывались клубочки пара, словно у маленького дракончика), – а с тюленем чего?
– Каким еще тюленем? – Дед повернул к ней лицо, малиново-красное, поскольку долго пребывал вниз головой.
– Ну деда-а, – проныла Элька.
– Вечно тебе, дева, что-то мерещится. Заблуждения, называемые иллюзиями, конечно, присущи твоему нежному возрасту, но мыслящий человек способен…
– Деда, я ж все понимаю, – зашептала Элька, и пар заклубился вокруг ее бледного лица, – я ж как могила. Только скажи.
– Ничего, – сказал дед, пожав плечами, – оклемался, перекинулся и ушел.
– Спасибо хоть сказал?
– Спасибо ей… – проворчал дед.
Из-за двери несло холодом, и Элька беспокойно переступала с ноги на ногу.
– Как ты думаешь? Это они? Это их… тот поселок, про который пан Велиранд…
– В море, дева, есть всякие твари пострашней тюленей, – сказал дед. – А ну, марш в постель.
Ночью Эльке снились кошмары – огромные твари выходили из моря, по улицам поселка в странном, четком и в то же время призрачном свете двигались густые черные тени, и не было от них спасения.
Утром пришел пан доктор, выпил в кафешке чаю с булочками, вежливо пошутил с близняшками, приложил к Элькиным лопаткам холодную трубу и сказал, что она, пожалуй, здорова, но мыть полы в гостинице ей пока что нельзя, потому что холодная вода вредна неокрепшему организму. Так что мать теперь мыла полы сама, а Элька только проветривала комнаты и вытряхивала постели, которые поначалу казались очень тяжелыми, а потом ничего. Зато цыпки на руках сошли, и пальцы сделались почти как у настоящей пани – тонкие, чистые и белые. Матери было обидно: теперь руки покрылись цыпками у нее, и пан управляющий, зайдя выпить кофе, намекнул ей, что с такими руками стоять за буфетной стойкой и неприлично даже.
Еще доктор сказал, что Элька выздоровела достаточно, чтобы ходить в школу. Элька выслушала это с двойственным чувством. С одной стороны, дома было скучно. С другой – в школе Эльку дразнили. Она могла замечтаться посреди урока, уставясь в одну точку, и пани Ониклея уже однажды одернула ее – мол, не такая уж ты принцесса, чтобы не слушать, когда все слушают. С тех пор Эльку прозвали «прынцесса», и это, учитывая Элькины обстоятельства, было особенно обидно.
Эльку встретили равнодушно, словно за то время, что она болела, остальные ученики перешли какую-то невидимую черту и оказались по одну сторону, а она – по другую.
Только Аника, сын пана директора комбината, парень глупый и важный, сказал:
– О! Прынцесса явилась.
– Дурак, – равнодушно бросила Элька, усаживаясь за парту. Парта тоже показалась какой-то не такой. Тесной. И как будто чужой.
Аника хотел сказать еще что-то, но тут в класс вошла пани Ониклея, учительница.
– А, Эля, – кивнула она. – Выздоровела?
Элька понимала, что пани Ониклея ее не очень-то любит и спрашивает просто из вежливости, поэтому она только кивнула и уставилась в парту. На крышке кто-то вырезал ножиком: «Элька-сарделька».
– Она никогда не выздоровеет, – сказал Аника, – это не лечится.
Ученики захихикали, словно Аника сказал что-то умное. Анику боялись, потому что родители учеников – не все, но многие – работали у его папы. К тому же у Аники в кармане всегда имелись деньги, на которые он водил тех, кто ему нравился, в кондитерию. Говорили, что летом с первым пароходом папа отправит Анику учиться в столицу, в специальную школу для управляющих, где учат экономике, и Элька ждала этого с нетерпением. Она понимала, что Аника – что-то вроде ржавчины, которая, стоит ей только попасть на что-то, способна даже неплохое сделать никуда не годным. Бывают такие люди. Она втайне надеялась, что в столице господские дети будут смеяться над ним и обзывать деревенщиной.
– Встань, Аника, и расскажи о тресковых войнах.
Элька подумала, что пани Ониклея не такая уж и плохая. Лучший способ заткнуть Анику – это спросить у него урок. Урока Аника никогда не знал.
– Тресковые войны, – начал Аника, возвышаясь над партой, – это когда… Графство Меленбуржское подписало договор с союзными тюленями и…
– В каком году?
– Что?
– Не подсказывай, Михась. В каком году?
– При этом… его светлости… как его… А почему вы Эльку не спрашиваете?
– Эля много пропустила, я дам ей темы, чтобы она нагнала, и буду спрашивать отдельно.
Пани Ониклея сказала это больше для порядка. Элька училась спустя рукава и постоянно витала в облаках, и пани Ониклея на самом деле давно махнула на нее рукой. Мама и так хотела на следующий год забрать Эльку из школы. Читать, писать и считать умеет, а что еще надо?
Аника еще немного потоптался, глядя в потолок, словно надеялся увидеть там большие черные буквы, сложившиеся в историю тресковых войн.
– Садись, Аника, – сказала пани Ониклея неодобрительно, – и передай господину директору, что я зайду вечером.
Похоже, подумала Элька, даже у пани Ониклеи терпение лопнуло. Хотя перед паном директором учительница заискивала – он этим летом выделил деньги на ремонт класса.
Аника сжал губы и сел. Аника никогда не жаловался, но господин директор был тяжел на руку, это все знали.
После уроков Элька нарочно задержалась: делала вид, будто что-то ищет в сумке, потом долго натягивала парку и валенки, пока пани Ониклее, стоящей с ключами, не надоело ждать и она не сказала:
– Эля, сколько можно возиться? Если ты себя еще плохо чувствуешь, сиди дома. Я напишу записку твоей маме.
– Не надо маме, – сказала Элька и шмыгнула носом.
На улице она первым делом огляделась и, убедившись, что никого нет, по протоптанной в середке улицы тропке поспешила домой. Вечера, пока она валялась в постели, стали чуть светлее, и сугробы на обочинах, почти в Элькин рост, отливали розовым и сиреневым. Красиво…
– Элька-поломойка! Полоумная поломойка!
Они выскочили из-за угла – Аника, Михась и Гутка, некрасивая, вертлявая девка, которая липла к Анике и старалась ему угодить.
– Я вас что, трогала? – Элька в надежде, что удастся разойтись миром, боком попробовала обогнуть Аникину компанию.
– Трогала, – сказал Аника, кривляясь. – Ты тронула мое сердце! – Он ткнул кулаком в бок Гутку, и та послушно захихикала.
Элька уже почти просочилась, но Михась сунул ей за шиворот пригоршню снега.
– Психическая, – сказал он. – Во, трясется как психическая.
– С психическими мы вот что делаем, – и Аника со всего размаху пихнул ее в сугроб, – это лечит!
Элька, опрокинувшись в снег, дрыгала ногами, снег забился в рот, а за воротом было холодно и щекотно. Она попыталась выбраться, но ее снова опрокинули, она не видела, кто.
– Пусти, – Элька попыталась освободиться, – пусти, дурак! Вот папе твоему скажу!
– Ох, напугала! – сказал Аника. – Пускай твоя мама скажет моему папе. Пускай запишется к нему на прием!
– Мой папка твоего посадит в тюрьму! – крикнула Элька, и Аника так удивился, что ослабил хватку, и Элька выбралась из сугроба. – Вот приедет и вам всем покажет!
– Твоего папу рыбы съели, – сказала Гутка.
– Не-а, – Элька красной рукой стерла с лица снег и сопли, – мой папка – герцог! Я ему напишу, и он…
– Тю, – сказал Аника.
– Герцогская дочка, мерзостная квочка, – приплясывал сзади Михась.
– Дети, что здесь происходит? Почему вы втроем бьете одну девочку?
Элька подняла глаза: перед ней уходили вверх две большие черные ноги. А отряхнув снег с ресниц и задрав голову, увидела поблескивающие стекла очков.
– Здрасьте, господин Матиаш, – пробормотала Элька.
Библиотекарь возвращался с почты, куда раз в неделю, в один и тот же день и час ходил отправлять телеграммы живущим в столице родственникам. Мало у кого были родственники в столице, и библиотекаря уважали. Тем более телеграммы, где он нудно и в подробностях, хотя и без знаков препинания и предлогов, рассказывал о том, что случилось с ним за неделю, стоили недешево.
– Она врет, что дочка господина герцога, хи-хи! – Аника подпрыгивал, под ним в снегу образовалась хорошо утоптанная ямка. – Дочка господина герцога! Ведро и швабра, ведро и швабра!
– Это правда, – сказала Элька и в ту минуту сама себе верила, – моя мама… когда господин герцог приезжал…
– Твоя мамка шлюха, – сделал вывод Аника, – как Анхен и Гретхен. Они втроем дальновизию смотрят, три шлюхи, я знаю.
– Ах ты! – Элька вскочила и кинулась на него, отчаянно молотя кулаками и раз за разом попадая во что-то мягкое. Михась пытался оттащить ее, намотав косу на кулак.
Пан Матиаш, человек крупный, не без натуги развел дерущихся в разные стороны. С неба начал валить мягкий и тихий снег, присыпая выбоины в сугробах.
– У них была любовь, – плакала Элька, размазывая по лицу капающую из носа кровь, – у них была любовь…
– Пойдем, девочка! – Пан Матиаш положил руку Эльке на плечо. – Оставьте ее в покое, вы, маленькие звери. А то я и правда запишусь на прием к твоему отцу, Аника.
Элька покорно пошла рядом с библиотекарем, время от времени судорожно всхлипывая.
– На. – Библиотекарь сунул ей в руку аккуратно сложенный носовой платок.
Элька покорно высморкалась, оставив на полотне кровавые разводы.
– Я платок испачкала, – сказала она тоскливо.
– Ничего, – успокоил библиотекарь.
– Я возьму домой, постираю.
– Оставь себе, пригодится. Пойдем, умоешься. – Он отпер дверь библиотеки и кивнул на стоявший у входа веник, чтобы Элька смахнула снег с валенок.
Она и не думала, что пан Матиаш такой хороший. Когда она брала подшивки «Модной женщины», он смотрел на нее косо – полагал, что нечего в таком возрасте забивать себе голову нарядами и всякими тому подобными глупостями. Пан Матиаш жил уединенно и, по слухам, женщин вообще не одобрял. Поговаривали, что в молодости у него была несчастная любовь с какой-то замужней пани из столицы, приезжавшей сюда на воды, и сердце его с тех пор разбито.
Пахло плесенью, мышами, старой кожей и пылью, но все вместе складывалось почему-то в приятный запах библиотеки. Снаружи на раму намело толстую косую полосу лиловатого снега, окна напротив светились теплыми огоньками, отчего Эльке в комнате с книжными полками показалось особенно уютно.
– Чаю хочешь? – спросил пан Матиаш.
Элька кивнула:
– Ага.
– Ты умойся пока. – Библиотекарь кивнул на каморку, где умещались покрытый клеенкой маленький стол с чайными чашками, сахарницей и вазочкой с сухим печеньем, умывальник и пышущая жаром плита.
Пока он наливал чай из стоящего на плите чайника, Элька ополоснулась под умывальником и утерлась платком пана Матиаша – раз уж он его отдал насовсем.
– Дети в этом возрасте обычно злые, – говорил тем временем пан Матиаш, – они уже не маленькие, но еще и не взрослые. Вот и ищут себе место, утверждаются.
– Ага, – опять кивнула Элька. Она подумала, что мама снова будет сердиться. Мама в последнее время часто сердилась.
– Ты тоже никак себя найти не можешь. Мечтаешь о красивой жизни.
– Я нет, – сказала Элька и хлюпнула чаем.
– Как же нет? Все время «Модную женщину» читаешь.
– Я не потому, – оправдывалась Элька, – просто… там написано, как себя вести и вообще.
– Я вот смотрю на тебя, Эля, и удивляюсь… Ты бы лучше что-нибудь из истории почитала. Или классику. Если и правда хочешь быть образованной. Будешь читать серьезные книги – сама собой начнешь понимать, как себя вести.
– Ага, – Элька все кивала и кивала, даже шея заболела, – я почитаю.
Пан Матиаш был образованным человеком, он учился в столице. Пани Ониклея как-то говорила госпоже почтмейстерше, что зря он похоронил себя в этой дыре… Все от разбитого сердца, сказала почтмейстерша. А ведь пани Ониклея, кажется, влюблена в пана Матиаша, подумала Элька.
– А ты, что, правда, дочка господина герцога? Или так, придумала, чтобы от тебя отстали? Если придумала, это ты зря, они еще больше будут тебя обижать.
– Ничего я не придумала, – убежденно сказала Элька. – Мамка, когда господин герцог на воды приезжал, прислуживала ему. Она вазу разбила, и управляющий хотел ее уволить, а герцог защитил. Он ею… пленился, вот. А через девять месяцев родилась я, все как положено.
– Эля, – вздохнул библиотекарь, – по-моему, ты все-таки выдумываешь. Это бывает в твоем возрасте. Дети придумывают себе романтическое происхождение, потому что недовольны настоящим… Когда взрослеешь, родители кажутся чужими людьми, они ничего не понимают, а вот если бы они были настоящими, родными, они бы сразу все поняли… примерно такой вот механизм.
– Не-а, – помотала головой Элька, – я, правда, дочка господина герцога! Не верите? У мамки есть такая штука… он ей подарил, когда они расставались… серебряная кружка для воды, на цепочке, в виде головы оленя. Они когда прощались, он кружку от пояса отцепил – он всегда ее на поясе носил – и говорит: бери, Лариса, советники не дают нам быть вместе, но ты пей из нее, где касались мои губы… – Элька в ужасе чувствовала, как слова вылетают из нее сами по себе. – И мамка достает ее иногда, смотрит и плачет… А у меня родимое пятно есть, точь-в-точь на том месте, где и у него, мамка говорила.
– И… хм, где оно расположено? – вежливо поинтересовался пан Матиаш.
– Там, – Элька покраснела и потупила глаза.
– Даже и знать не хочу, – сказал пан Матиаш твердо. – Ладно, Эля. Ты вот что, иди домой. Маму расстраивать не надо своими глупостями.
Элька мялась. Она разглядывала лужу, которую напустили на пол валенки, несмотря на то что она отряхнула их веником, и молчала.
– Ты что?
– А если… опять этот Аника со своей компанией?
Библиотекарь вздохнул:
– Пойдем, я тебя провожу.
Он вновь накинул толстую бобровую шубу (ни у кого в поселке больше не было такой шубы; оттаявшие снежинки превратились в капельки воды и теперь сверкали на ней, точно бисер), взял Эльку за плечо, и они вышли в ночь. Северное сияние опять начало разворачивать над ними свои полотнища, но оно было гораздо бледнее, чем раньше, словно призрак самого себя.
– Вот и весна скоро, – сказал пан Матиаш, – во всяком случае, астрономическая…
– Мамка не шлюха, – ответила Элька невпопад. – У них любовь была.
– Да-да, – рассеянно согласился пан Матиаш, думая о чем-то своем. Снег скрипел под его солидными ботинками.
Элька на всякий случай оглядела окрестности, но улицы были пусты. Лишь пани Эльжбета, запиравшая кондитерию, приветливо кивнула им и улыбнулась, хотя обычно Эльку и не замечала.
– Иди домой, Эля, – сказал пан Матиаш, – мама, наверное, волнуется.
Элька побежала по тропинке – гостиница над морем казалась темной и неприютной, лишь светилось молочным светом окно кафетерия, где, наверное, мама смотрела все ту же печальную историю про приехавшего в столицу молодого рыбака. В последнем эпизоде он решил стать поэтом, но бедствовал, и его любимая, бросившая ради него богатого старика, пошла на панель, чтобы его прокормить. Этот эпизод особенно понравился Анхен и Гретхен, но и мама после него расстроенно утирала слезы.
Так что маме было не до нее, но на всякий случай Элька все-таки побежала, топоча валенками по свежему снегу, а когда обернулась, увидела, что пан Матиаш не повернул назад, а направился дальше по улице, где ничего не было, кроме особняка пана директора. Элька сначала подумала, что он хочет пожаловаться пану директору на Анику, но потом подумала, что вряд ли пан директор станет его слушать: все-таки пан Матиаш, хоть и уважаемый человек, живет в каморке при библиотеке, а у пана директора целый особняк с прислугой и выездом… Пан Матиаш, наверное, решил просто прогуляться, чтобы аппетит был хороший: вечер выдался пусть и снежный, но тихий, бывают на переломе зимы такие уютные вечера.
На следующий день Элька гадала, не сказаться ли больной, чтобы не ходить в класс, но после того как она почти месяц провалялась в лихорадке, мама то и дело щупала ей лоб и так беспокоилась, что Элька со вздохом собрала сумку и потащилась в школу. Ее страхи оказались напрасными: Аника смотрел на нее пустыми глазами и не цеплялся больше, а когда вредная Гутка пискнула: «Прынцесса явилась!» – дал ей по уху так, что она с размаху села на пол и захлопала глазами.
– Ты чего это? – спросила Гутка удивленно.
– Ничего, – сквозь зубы процедил Аника. – Не трожь ее, поняла?
Так что Эльку никто и не тронул. Пришлось ей самой отвечать про тресковые войны, после чего пани Ониклея, сокрушенно покачав головой, сказала:
– Не всем дано, – и посадила ее на место.
Маму она вызывать в школу не стала, потому что с девочек спрашивала меньше. Раньше, до последнего указа, девочек вообще учили только домоводству и грамоте, и пани Ониклея, женщина прогрессивная, радовалась уже тому, что они обучаются с мальчиками по одной программе.
Пока Элька валялась в сырой постели, одноклассники как-то нечувствительно повзрослели и образовали сложные альянсы. Девицы ходили под ручку, дружили парочками против других парочек, говорили в глаза приятное, а за глаза – гадости, сахарно улыбались парням, парни красовались перед ними и делали глупости, а кое-кто кое с кем уже украдкой целовался на заднем дворе. Элька оставалась сама по себе – ее больше не трогали, но и не принимали в свои компании. Эльке было все равно. Мать уже договорилась с пани Эльжбетой из кондитерии, что та следующей осенью возьмет Эльку к себе убираться и, если получится, помогать на кухне и за прилавком. Кондитерия считалась чистым, завидным местом, там всегда сладко пахло, и ее посещали приличные люди. Мать надеялась, что, может, Элька, если поведет себя с умом, сумеет устроить свою жизнь.
Уходила из школы не только Элька. Все знали, что Аника собирается в столицу, но с ним отправляли еще и дочку пана Йожефа, управляющего лазнями: ее определили в пансион для благородных девиц (управляющий ради этого прошлым летом ездил в столицу и, говорят, сделал пансиону неплохое пожертвование). Еще два парня тоже решили уехать – работники везде нужны, а в столице всегда больше возможностей. Элька думала, а вдруг кто из них там встретит свою любовь, как тот рыбак из фильмы, и даже немножко завидовала, хотя уже понимала, что в фильмах одно сплошное вранье.
Человек в черном стоял у окна, и лица его Элька разглядеть не могла, зато хорошо рассмотрела секретаря, сидевшего у двери с папкой каких-то бумаг на коленях. У пана управляющего вид был растерянный, а мать, стоявшая тут же, кусала пальцы, и Элька решила, что она, Элька, натворила что-то такое, из-за чего все собрались, и на всякий случай опустила голову и убрала руки под передник.
– Эля Яничкова? – спросил человек в черном скучным голосом.
– Ага, – сказала Элька осторожно.
– Нам доложили, ты утверждаешь, что являешься незаконной дочерью господина герцога.
– Я… это… – прошептала Элька и еще ниже опустила голову.
– Что господин герцог вступил в связь с твоей матерью, Ларисой Яничковой, четырнадцать лет назад, во время первого и единственного посещения целебных источников в вашем населенном пункте.
Элька молчала и только шмыгала носом. Секретарь шуршал бумагами.
– Я не хотела, – сказала Элька так тихо, что едва слышала сама себя, – это я так…
– Ты отдаешь себе отчет, что распространение подобных слухов уголовно наказуемо, а самозванцев мы преследуем по закону? – спросил черный человек.
– Что ж ты меня так позоришь, доча? – Мать тоже шмыгнула носом, точь-в-точь как Элька. – Что ж ты такое людям рассказываешь? Я, пока твой отец был жив, ни на кого и не взглянула.
– Мамка не виновата, – шепотом сказала Элька, – это все я.
– Господин герцог вынужден строго пресекать возможные казусы и карать авантюристов.
– Ага…
– Однако в данном случае господин герцог вынужден признать, – продолжил человек в черном, а секретарь все шуршал бумагами, – что слухи, распространяемые молодой Яничковой, являются правдой. Его светлость действительно, будучи на водах, вступил в связь с Ларисой Яничковой, вследствие чего и появилась на свет упомянутая молодая панна, являющаяся плодом их любви.
– Оп-па! – отчетливо выговорил господин управляющий.
– Да я ни в жизнь!.. – сказала мамка и всхлипнула.
Пан управляющий гостиницей стоял, открыв рот и вытаращив глаза, и вид имел глупый.
– Никогда я не имела никаких дел с господином герцогом, – зачастила мамка, – это какая-то ошибка, сударь, клянусь вам, девка моя от Йонаса, рыбака, который был мне законным мужем и потонул десять лет назад, это все знают…
– В присутствии пана управляющего, – сказал черный человек, – и с его разрешения мы осмотрели комнаты, где проживает упомянутая Лариса Яничкова, и среди ее вещей на дне платяного шкафа было обнаружено вот это. – Он кивнул секретарю, и тот, порывшись в портфеле, извлек серебряный кубок в виде головы оленя. Кубок холодно отсвечивал под падающими из окна холодными лучами солнца.
– Ох! – сказала Элька.
Она откинула шершавое одеяло и спустила ноги на пол. Голова была пустой и легкой, ноги – слабыми, а тапочки, которые она нащупала под кроватью, – чуть теснее, чем раньше. Все было немножко не так, словно за время ее болезни кто-то незаметно переставил все в доме… Даже пуховый платок, который она накинула на плечи, кололся – раньше он вроде был помягче.
Придерживая платок на груди бледными пальцами, Элька побрела по коридору.
Мама, дед и близняшки Анхен и Гретхен сидели в кафе, пили чай с печеньем и смотрели дальновизор. Солидный ведущий, который всем давно уже стал чуть ли не родственником, рассказывал последние новости.
– О! – сказали хором близняшки. – А вот и Элечка.
Они, по правде, были не вредные. Когда были в настроении, щипали Эльку за щеку и говорили, что вообще-то она миленькая, только ей надо бы накручивать волосы горячими щипцами…
– Ты чего встала? – сердито спросила мать. – А ну марш в постель, горе ты мое.
– Ну мам, – поныла на всякий случай Элька, – я хорошо себя чувствую. Правда.
– …Опровергли панические слухи о том, что канатную грузовую дорогу, соединяющую столицу и угольную шахту «Заветная», разрушили ледяные великаны, – говорил тем временем ведущий. – Инженер-инспектор с бригадой, обследовав места разрушения, установил, что опоры повреждены вследствие схода лавин. Ученый совет Национального Мусеума направил в Отдел связей с общественностью официальное письмо, в котором утверждается, что ледяные великаны – существа сугубо мифические, а все случаи их наблюдений связаны с так называемым «белым безумием», поражающим…
Элька впилась в линзу в надежде хоть мельком увидеть господина герцога, но на экране замерцала панорама черного зимнего леса на белом горном хребте, а ведущий пан Велиранд, невидимый, продолжал:
– Тем не менее обстановка остается тревожной, и те предположения, согласно которым причиной исчезновения всего населения поселка Слава Труду стало нападение тюленей, так и не были опровергнуты. В связи с этим его светлость выделил отряд элитной морской пехоты, которому дано распоряжение отыскивать и уничтожать тюленьи патрули. Поголовное истребление мирных жителей свидетельствует о том, что соглашение о приостановлении военного конфликта между подданными его светлости и морским народом окончательно…
У Эльки запершило в горле, и она сглотнула. Тот тюлень, подумала она, получил свои раны, быть может, вовсе не от зубов косатки. Уж слишком эти раны были ровными, как будто ножом резаны.
Она покосилась на деда. Дед невозмутимо прихлебывал чай из блюдечка, при этом противно хлюпая. Эльке никогда не нравилось, как он хлюпает.
– Чаю будешь, дева? – спросил дед.
– Ага, – сказала Элька, но мать прикрикнула:
– Чего скачешь, точно коза? Иди в постель!
Пана Велиранда сменила заставка фильмы, привычная Эльке, потому что фильма эта шла с перерывами с начала осени. Элька эту фильму не любила, там ничего не было про потерянных наследников и великую любовь, а было про какого-то рыбака, как он приехал в столицу, и решил стать важным господином, и связался с одной девушкой… а у девушки был богатый покровитель, так вот он…
Близняшки ахали, прижимали ладони к щекам и иногда плакали, а Эльке было не очень интересно. Хотя на столичные улицы и дома в четыре этажа посмотреть, конечно, хотелось. Но деду, видно, тоже не нравилась фильма, потому что он встал, со стуком поставив пустую чашку на пустое блюдечко.
– Я сичас, – пообещала Элька, – сичас лягу. Деда только провожу.
В гостиничных сенях дед долго и старательно обматывал ноги портянками, кряхтя, натягивал тулуп.
– Деда, – спросила Элька шепотом (при этом изо рта у нее вырывались клубочки пара, словно у маленького дракончика), – а с тюленем чего?
– Каким еще тюленем? – Дед повернул к ней лицо, малиново-красное, поскольку долго пребывал вниз головой.
– Ну деда-а, – проныла Элька.
– Вечно тебе, дева, что-то мерещится. Заблуждения, называемые иллюзиями, конечно, присущи твоему нежному возрасту, но мыслящий человек способен…
– Деда, я ж все понимаю, – зашептала Элька, и пар заклубился вокруг ее бледного лица, – я ж как могила. Только скажи.
– Ничего, – сказал дед, пожав плечами, – оклемался, перекинулся и ушел.
– Спасибо хоть сказал?
– Спасибо ей… – проворчал дед.
Из-за двери несло холодом, и Элька беспокойно переступала с ноги на ногу.
– Как ты думаешь? Это они? Это их… тот поселок, про который пан Велиранд…
– В море, дева, есть всякие твари пострашней тюленей, – сказал дед. – А ну, марш в постель.
Ночью Эльке снились кошмары – огромные твари выходили из моря, по улицам поселка в странном, четком и в то же время призрачном свете двигались густые черные тени, и не было от них спасения.
Утром пришел пан доктор, выпил в кафешке чаю с булочками, вежливо пошутил с близняшками, приложил к Элькиным лопаткам холодную трубу и сказал, что она, пожалуй, здорова, но мыть полы в гостинице ей пока что нельзя, потому что холодная вода вредна неокрепшему организму. Так что мать теперь мыла полы сама, а Элька только проветривала комнаты и вытряхивала постели, которые поначалу казались очень тяжелыми, а потом ничего. Зато цыпки на руках сошли, и пальцы сделались почти как у настоящей пани – тонкие, чистые и белые. Матери было обидно: теперь руки покрылись цыпками у нее, и пан управляющий, зайдя выпить кофе, намекнул ей, что с такими руками стоять за буфетной стойкой и неприлично даже.
Еще доктор сказал, что Элька выздоровела достаточно, чтобы ходить в школу. Элька выслушала это с двойственным чувством. С одной стороны, дома было скучно. С другой – в школе Эльку дразнили. Она могла замечтаться посреди урока, уставясь в одну точку, и пани Ониклея уже однажды одернула ее – мол, не такая уж ты принцесса, чтобы не слушать, когда все слушают. С тех пор Эльку прозвали «прынцесса», и это, учитывая Элькины обстоятельства, было особенно обидно.
Эльку встретили равнодушно, словно за то время, что она болела, остальные ученики перешли какую-то невидимую черту и оказались по одну сторону, а она – по другую.
Только Аника, сын пана директора комбината, парень глупый и важный, сказал:
– О! Прынцесса явилась.
– Дурак, – равнодушно бросила Элька, усаживаясь за парту. Парта тоже показалась какой-то не такой. Тесной. И как будто чужой.
Аника хотел сказать еще что-то, но тут в класс вошла пани Ониклея, учительница.
– А, Эля, – кивнула она. – Выздоровела?
Элька понимала, что пани Ониклея ее не очень-то любит и спрашивает просто из вежливости, поэтому она только кивнула и уставилась в парту. На крышке кто-то вырезал ножиком: «Элька-сарделька».
– Она никогда не выздоровеет, – сказал Аника, – это не лечится.
Ученики захихикали, словно Аника сказал что-то умное. Анику боялись, потому что родители учеников – не все, но многие – работали у его папы. К тому же у Аники в кармане всегда имелись деньги, на которые он водил тех, кто ему нравился, в кондитерию. Говорили, что летом с первым пароходом папа отправит Анику учиться в столицу, в специальную школу для управляющих, где учат экономике, и Элька ждала этого с нетерпением. Она понимала, что Аника – что-то вроде ржавчины, которая, стоит ей только попасть на что-то, способна даже неплохое сделать никуда не годным. Бывают такие люди. Она втайне надеялась, что в столице господские дети будут смеяться над ним и обзывать деревенщиной.
– Встань, Аника, и расскажи о тресковых войнах.
Элька подумала, что пани Ониклея не такая уж и плохая. Лучший способ заткнуть Анику – это спросить у него урок. Урока Аника никогда не знал.
– Тресковые войны, – начал Аника, возвышаясь над партой, – это когда… Графство Меленбуржское подписало договор с союзными тюленями и…
– В каком году?
– Что?
– Не подсказывай, Михась. В каком году?
– При этом… его светлости… как его… А почему вы Эльку не спрашиваете?
– Эля много пропустила, я дам ей темы, чтобы она нагнала, и буду спрашивать отдельно.
Пани Ониклея сказала это больше для порядка. Элька училась спустя рукава и постоянно витала в облаках, и пани Ониклея на самом деле давно махнула на нее рукой. Мама и так хотела на следующий год забрать Эльку из школы. Читать, писать и считать умеет, а что еще надо?
Аника еще немного потоптался, глядя в потолок, словно надеялся увидеть там большие черные буквы, сложившиеся в историю тресковых войн.
– Садись, Аника, – сказала пани Ониклея неодобрительно, – и передай господину директору, что я зайду вечером.
Похоже, подумала Элька, даже у пани Ониклеи терпение лопнуло. Хотя перед паном директором учительница заискивала – он этим летом выделил деньги на ремонт класса.
Аника сжал губы и сел. Аника никогда не жаловался, но господин директор был тяжел на руку, это все знали.
После уроков Элька нарочно задержалась: делала вид, будто что-то ищет в сумке, потом долго натягивала парку и валенки, пока пани Ониклее, стоящей с ключами, не надоело ждать и она не сказала:
– Эля, сколько можно возиться? Если ты себя еще плохо чувствуешь, сиди дома. Я напишу записку твоей маме.
– Не надо маме, – сказала Элька и шмыгнула носом.
На улице она первым делом огляделась и, убедившись, что никого нет, по протоптанной в середке улицы тропке поспешила домой. Вечера, пока она валялась в постели, стали чуть светлее, и сугробы на обочинах, почти в Элькин рост, отливали розовым и сиреневым. Красиво…
– Элька-поломойка! Полоумная поломойка!
Они выскочили из-за угла – Аника, Михась и Гутка, некрасивая, вертлявая девка, которая липла к Анике и старалась ему угодить.
– Я вас что, трогала? – Элька в надежде, что удастся разойтись миром, боком попробовала обогнуть Аникину компанию.
– Трогала, – сказал Аника, кривляясь. – Ты тронула мое сердце! – Он ткнул кулаком в бок Гутку, и та послушно захихикала.
Элька уже почти просочилась, но Михась сунул ей за шиворот пригоршню снега.
– Психическая, – сказал он. – Во, трясется как психическая.
– С психическими мы вот что делаем, – и Аника со всего размаху пихнул ее в сугроб, – это лечит!
Элька, опрокинувшись в снег, дрыгала ногами, снег забился в рот, а за воротом было холодно и щекотно. Она попыталась выбраться, но ее снова опрокинули, она не видела, кто.
– Пусти, – Элька попыталась освободиться, – пусти, дурак! Вот папе твоему скажу!
– Ох, напугала! – сказал Аника. – Пускай твоя мама скажет моему папе. Пускай запишется к нему на прием!
– Мой папка твоего посадит в тюрьму! – крикнула Элька, и Аника так удивился, что ослабил хватку, и Элька выбралась из сугроба. – Вот приедет и вам всем покажет!
– Твоего папу рыбы съели, – сказала Гутка.
– Не-а, – Элька красной рукой стерла с лица снег и сопли, – мой папка – герцог! Я ему напишу, и он…
– Тю, – сказал Аника.
– Герцогская дочка, мерзостная квочка, – приплясывал сзади Михась.
– Дети, что здесь происходит? Почему вы втроем бьете одну девочку?
Элька подняла глаза: перед ней уходили вверх две большие черные ноги. А отряхнув снег с ресниц и задрав голову, увидела поблескивающие стекла очков.
– Здрасьте, господин Матиаш, – пробормотала Элька.
Библиотекарь возвращался с почты, куда раз в неделю, в один и тот же день и час ходил отправлять телеграммы живущим в столице родственникам. Мало у кого были родственники в столице, и библиотекаря уважали. Тем более телеграммы, где он нудно и в подробностях, хотя и без знаков препинания и предлогов, рассказывал о том, что случилось с ним за неделю, стоили недешево.
– Она врет, что дочка господина герцога, хи-хи! – Аника подпрыгивал, под ним в снегу образовалась хорошо утоптанная ямка. – Дочка господина герцога! Ведро и швабра, ведро и швабра!
– Это правда, – сказала Элька и в ту минуту сама себе верила, – моя мама… когда господин герцог приезжал…
– Твоя мамка шлюха, – сделал вывод Аника, – как Анхен и Гретхен. Они втроем дальновизию смотрят, три шлюхи, я знаю.
– Ах ты! – Элька вскочила и кинулась на него, отчаянно молотя кулаками и раз за разом попадая во что-то мягкое. Михась пытался оттащить ее, намотав косу на кулак.
Пан Матиаш, человек крупный, не без натуги развел дерущихся в разные стороны. С неба начал валить мягкий и тихий снег, присыпая выбоины в сугробах.
– У них была любовь, – плакала Элька, размазывая по лицу капающую из носа кровь, – у них была любовь…
– Пойдем, девочка! – Пан Матиаш положил руку Эльке на плечо. – Оставьте ее в покое, вы, маленькие звери. А то я и правда запишусь на прием к твоему отцу, Аника.
Элька покорно пошла рядом с библиотекарем, время от времени судорожно всхлипывая.
– На. – Библиотекарь сунул ей в руку аккуратно сложенный носовой платок.
Элька покорно высморкалась, оставив на полотне кровавые разводы.
– Я платок испачкала, – сказала она тоскливо.
– Ничего, – успокоил библиотекарь.
– Я возьму домой, постираю.
– Оставь себе, пригодится. Пойдем, умоешься. – Он отпер дверь библиотеки и кивнул на стоявший у входа веник, чтобы Элька смахнула снег с валенок.
Она и не думала, что пан Матиаш такой хороший. Когда она брала подшивки «Модной женщины», он смотрел на нее косо – полагал, что нечего в таком возрасте забивать себе голову нарядами и всякими тому подобными глупостями. Пан Матиаш жил уединенно и, по слухам, женщин вообще не одобрял. Поговаривали, что в молодости у него была несчастная любовь с какой-то замужней пани из столицы, приезжавшей сюда на воды, и сердце его с тех пор разбито.
Пахло плесенью, мышами, старой кожей и пылью, но все вместе складывалось почему-то в приятный запах библиотеки. Снаружи на раму намело толстую косую полосу лиловатого снега, окна напротив светились теплыми огоньками, отчего Эльке в комнате с книжными полками показалось особенно уютно.
– Чаю хочешь? – спросил пан Матиаш.
Элька кивнула:
– Ага.
– Ты умойся пока. – Библиотекарь кивнул на каморку, где умещались покрытый клеенкой маленький стол с чайными чашками, сахарницей и вазочкой с сухим печеньем, умывальник и пышущая жаром плита.
Пока он наливал чай из стоящего на плите чайника, Элька ополоснулась под умывальником и утерлась платком пана Матиаша – раз уж он его отдал насовсем.
– Дети в этом возрасте обычно злые, – говорил тем временем пан Матиаш, – они уже не маленькие, но еще и не взрослые. Вот и ищут себе место, утверждаются.
– Ага, – опять кивнула Элька. Она подумала, что мама снова будет сердиться. Мама в последнее время часто сердилась.
– Ты тоже никак себя найти не можешь. Мечтаешь о красивой жизни.
– Я нет, – сказала Элька и хлюпнула чаем.
– Как же нет? Все время «Модную женщину» читаешь.
– Я не потому, – оправдывалась Элька, – просто… там написано, как себя вести и вообще.
– Я вот смотрю на тебя, Эля, и удивляюсь… Ты бы лучше что-нибудь из истории почитала. Или классику. Если и правда хочешь быть образованной. Будешь читать серьезные книги – сама собой начнешь понимать, как себя вести.
– Ага, – Элька все кивала и кивала, даже шея заболела, – я почитаю.
Пан Матиаш был образованным человеком, он учился в столице. Пани Ониклея как-то говорила госпоже почтмейстерше, что зря он похоронил себя в этой дыре… Все от разбитого сердца, сказала почтмейстерша. А ведь пани Ониклея, кажется, влюблена в пана Матиаша, подумала Элька.
– А ты, что, правда, дочка господина герцога? Или так, придумала, чтобы от тебя отстали? Если придумала, это ты зря, они еще больше будут тебя обижать.
– Ничего я не придумала, – убежденно сказала Элька. – Мамка, когда господин герцог на воды приезжал, прислуживала ему. Она вазу разбила, и управляющий хотел ее уволить, а герцог защитил. Он ею… пленился, вот. А через девять месяцев родилась я, все как положено.
– Эля, – вздохнул библиотекарь, – по-моему, ты все-таки выдумываешь. Это бывает в твоем возрасте. Дети придумывают себе романтическое происхождение, потому что недовольны настоящим… Когда взрослеешь, родители кажутся чужими людьми, они ничего не понимают, а вот если бы они были настоящими, родными, они бы сразу все поняли… примерно такой вот механизм.
– Не-а, – помотала головой Элька, – я, правда, дочка господина герцога! Не верите? У мамки есть такая штука… он ей подарил, когда они расставались… серебряная кружка для воды, на цепочке, в виде головы оленя. Они когда прощались, он кружку от пояса отцепил – он всегда ее на поясе носил – и говорит: бери, Лариса, советники не дают нам быть вместе, но ты пей из нее, где касались мои губы… – Элька в ужасе чувствовала, как слова вылетают из нее сами по себе. – И мамка достает ее иногда, смотрит и плачет… А у меня родимое пятно есть, точь-в-точь на том месте, где и у него, мамка говорила.
– И… хм, где оно расположено? – вежливо поинтересовался пан Матиаш.
– Там, – Элька покраснела и потупила глаза.
– Даже и знать не хочу, – сказал пан Матиаш твердо. – Ладно, Эля. Ты вот что, иди домой. Маму расстраивать не надо своими глупостями.
Элька мялась. Она разглядывала лужу, которую напустили на пол валенки, несмотря на то что она отряхнула их веником, и молчала.
– Ты что?
– А если… опять этот Аника со своей компанией?
Библиотекарь вздохнул:
– Пойдем, я тебя провожу.
Он вновь накинул толстую бобровую шубу (ни у кого в поселке больше не было такой шубы; оттаявшие снежинки превратились в капельки воды и теперь сверкали на ней, точно бисер), взял Эльку за плечо, и они вышли в ночь. Северное сияние опять начало разворачивать над ними свои полотнища, но оно было гораздо бледнее, чем раньше, словно призрак самого себя.
– Вот и весна скоро, – сказал пан Матиаш, – во всяком случае, астрономическая…
– Мамка не шлюха, – ответила Элька невпопад. – У них любовь была.
– Да-да, – рассеянно согласился пан Матиаш, думая о чем-то своем. Снег скрипел под его солидными ботинками.
Элька на всякий случай оглядела окрестности, но улицы были пусты. Лишь пани Эльжбета, запиравшая кондитерию, приветливо кивнула им и улыбнулась, хотя обычно Эльку и не замечала.
– Иди домой, Эля, – сказал пан Матиаш, – мама, наверное, волнуется.
Элька побежала по тропинке – гостиница над морем казалась темной и неприютной, лишь светилось молочным светом окно кафетерия, где, наверное, мама смотрела все ту же печальную историю про приехавшего в столицу молодого рыбака. В последнем эпизоде он решил стать поэтом, но бедствовал, и его любимая, бросившая ради него богатого старика, пошла на панель, чтобы его прокормить. Этот эпизод особенно понравился Анхен и Гретхен, но и мама после него расстроенно утирала слезы.
Так что маме было не до нее, но на всякий случай Элька все-таки побежала, топоча валенками по свежему снегу, а когда обернулась, увидела, что пан Матиаш не повернул назад, а направился дальше по улице, где ничего не было, кроме особняка пана директора. Элька сначала подумала, что он хочет пожаловаться пану директору на Анику, но потом подумала, что вряд ли пан директор станет его слушать: все-таки пан Матиаш, хоть и уважаемый человек, живет в каморке при библиотеке, а у пана директора целый особняк с прислугой и выездом… Пан Матиаш, наверное, решил просто прогуляться, чтобы аппетит был хороший: вечер выдался пусть и снежный, но тихий, бывают на переломе зимы такие уютные вечера.
На следующий день Элька гадала, не сказаться ли больной, чтобы не ходить в класс, но после того как она почти месяц провалялась в лихорадке, мама то и дело щупала ей лоб и так беспокоилась, что Элька со вздохом собрала сумку и потащилась в школу. Ее страхи оказались напрасными: Аника смотрел на нее пустыми глазами и не цеплялся больше, а когда вредная Гутка пискнула: «Прынцесса явилась!» – дал ей по уху так, что она с размаху села на пол и захлопала глазами.
– Ты чего это? – спросила Гутка удивленно.
– Ничего, – сквозь зубы процедил Аника. – Не трожь ее, поняла?
Так что Эльку никто и не тронул. Пришлось ей самой отвечать про тресковые войны, после чего пани Ониклея, сокрушенно покачав головой, сказала:
– Не всем дано, – и посадила ее на место.
Маму она вызывать в школу не стала, потому что с девочек спрашивала меньше. Раньше, до последнего указа, девочек вообще учили только домоводству и грамоте, и пани Ониклея, женщина прогрессивная, радовалась уже тому, что они обучаются с мальчиками по одной программе.
Пока Элька валялась в сырой постели, одноклассники как-то нечувствительно повзрослели и образовали сложные альянсы. Девицы ходили под ручку, дружили парочками против других парочек, говорили в глаза приятное, а за глаза – гадости, сахарно улыбались парням, парни красовались перед ними и делали глупости, а кое-кто кое с кем уже украдкой целовался на заднем дворе. Элька оставалась сама по себе – ее больше не трогали, но и не принимали в свои компании. Эльке было все равно. Мать уже договорилась с пани Эльжбетой из кондитерии, что та следующей осенью возьмет Эльку к себе убираться и, если получится, помогать на кухне и за прилавком. Кондитерия считалась чистым, завидным местом, там всегда сладко пахло, и ее посещали приличные люди. Мать надеялась, что, может, Элька, если поведет себя с умом, сумеет устроить свою жизнь.
Уходила из школы не только Элька. Все знали, что Аника собирается в столицу, но с ним отправляли еще и дочку пана Йожефа, управляющего лазнями: ее определили в пансион для благородных девиц (управляющий ради этого прошлым летом ездил в столицу и, говорят, сделал пансиону неплохое пожертвование). Еще два парня тоже решили уехать – работники везде нужны, а в столице всегда больше возможностей. Элька думала, а вдруг кто из них там встретит свою любовь, как тот рыбак из фильмы, и даже немножко завидовала, хотя уже понимала, что в фильмах одно сплошное вранье.
* * *
Весной, когда лоскуты снега остались лишь на газонах, а в небе плавали такие же грязно-белые, подтаявшие облака, пришли первые пароходы и в гостинице поселились первые постояльцы, в основном приказчики, закупающие копченую рыбу и консервы. Работы Эльке прибавилось, и поселившегося в гостинице невысокого человека в черном и его широкоплечего секретаря она увидела, только когда ее вызвали к управляющему.Человек в черном стоял у окна, и лица его Элька разглядеть не могла, зато хорошо рассмотрела секретаря, сидевшего у двери с папкой каких-то бумаг на коленях. У пана управляющего вид был растерянный, а мать, стоявшая тут же, кусала пальцы, и Элька решила, что она, Элька, натворила что-то такое, из-за чего все собрались, и на всякий случай опустила голову и убрала руки под передник.
– Эля Яничкова? – спросил человек в черном скучным голосом.
– Ага, – сказала Элька осторожно.
– Нам доложили, ты утверждаешь, что являешься незаконной дочерью господина герцога.
– Я… это… – прошептала Элька и еще ниже опустила голову.
– Что господин герцог вступил в связь с твоей матерью, Ларисой Яничковой, четырнадцать лет назад, во время первого и единственного посещения целебных источников в вашем населенном пункте.
Элька молчала и только шмыгала носом. Секретарь шуршал бумагами.
– Я не хотела, – сказала Элька так тихо, что едва слышала сама себя, – это я так…
– Ты отдаешь себе отчет, что распространение подобных слухов уголовно наказуемо, а самозванцев мы преследуем по закону? – спросил черный человек.
– Что ж ты меня так позоришь, доча? – Мать тоже шмыгнула носом, точь-в-точь как Элька. – Что ж ты такое людям рассказываешь? Я, пока твой отец был жив, ни на кого и не взглянула.
– Мамка не виновата, – шепотом сказала Элька, – это все я.
– Господин герцог вынужден строго пресекать возможные казусы и карать авантюристов.
– Ага…
– Однако в данном случае господин герцог вынужден признать, – продолжил человек в черном, а секретарь все шуршал бумагами, – что слухи, распространяемые молодой Яничковой, являются правдой. Его светлость действительно, будучи на водах, вступил в связь с Ларисой Яничковой, вследствие чего и появилась на свет упомянутая молодая панна, являющаяся плодом их любви.
– Оп-па! – отчетливо выговорил господин управляющий.
– Да я ни в жизнь!.. – сказала мамка и всхлипнула.
Пан управляющий гостиницей стоял, открыв рот и вытаращив глаза, и вид имел глупый.
– Никогда я не имела никаких дел с господином герцогом, – зачастила мамка, – это какая-то ошибка, сударь, клянусь вам, девка моя от Йонаса, рыбака, который был мне законным мужем и потонул десять лет назад, это все знают…
– В присутствии пана управляющего, – сказал черный человек, – и с его разрешения мы осмотрели комнаты, где проживает упомянутая Лариса Яничкова, и среди ее вещей на дне платяного шкафа было обнаружено вот это. – Он кивнул секретарю, и тот, порывшись в портфеле, извлек серебряный кубок в виде головы оленя. Кубок холодно отсвечивал под падающими из окна холодными лучами солнца.
– Ох! – сказала Элька.