Страница:
Правда, мне рассказывали и о таких случаях, когда Королев, обладавший отличной памятью, поостыв и взвесив предмет спора более спокойно, возвращался к нему по собственной инициативе, не дожидаясь, пока решится на этот шаг его оппонент. Никакие соображения поддержания начальнического престижа его в подобных случаях ни в малейшей степени не связывали — по сравнению с интересами дела подобные мотивы в его глазах веса не имели.
При всей своей перегруженности Королев здорово умел не упустить из поля зрения, не прозевать толкового человека и хорошую идею (что, впрочем, почти всегда одно с другим совпадает). На этот счёт чутьё у него было отличное! Как-то раз на космодроме нам — конструктору системы индикации корабля «Восток» С.Г. Даревскому и мне — с немалым трудом удалось перехватить Главного, что называется, на ходу, затащить на скамейку у закопанной в землю курительной бочки и почти насильно заставить выслушать начало рассказа об инженере Г.И. Северине и его новых идеях, касающихся способов спасения экипажа и отдельных частей ракеты в случае аварии на старте.
Потом я понял, что это начало рассказа мы построили далеко не лучшим образом — без должного учёта круга интересов нашего слушателя. Мы стали приводить доводы, которые, как нам казалось, должны были пробудить в Королеве интерес прежде всего к самой личности, с которой хотели его познакомить. Мы со значительным видом сообщили, что Северин — бывший чемпион СССР по горнолыжному спорту (на что СП незамедлительно отреагировал: «Я этим спортом не занимаюсь»). Потом несколько растерянно добавили, что он очень красивый парень («Это девчонкам расскажите»). Спас положение сам наш подзащитный, заранее дислоцированный неподалёку от упомянутой курительной бочки. Через две минуты после того, как он раскрыл рот, никаких насильственных приёмов с нашей стороны больше не требовалось. Королев уже слушал в полную силу. Он сразу определил, что перед ним человек талантливый, творческий, нестандартно мыслящий. Излишне говорить, что в дальнейшем какая-либо протекция для деловых контактов с Королёвым этому человеку больше нужна не была.
За прошедшие с тех пор годы под руководством Генерального конструктора Научно-производственного объединения «Звезда» Г.И. Северина был создан целый ряд устройств высокогуманного назначения — средств жизнеобеспечения и спасения в случае аварии людей как в воздухе, так и в космосе.
А система аварийного спасения космонавтов — конечно, не та самая, о которой говорили тогда Королев с Севериным, а значительно более совершенная, хотя и такая же по принципу действия — сработала на старте много лет спустя, когда перед самым пуском на ракете-носителе возник пожар. И только этой системе (и, разумеется, операторам, своевременно использовавшим её) обязаны жизнью космонавты В. Титов и Г. Стрекалов.
В другой раз я рассказал Королеву о предложенном устройстве для спуска космического летательного аппарата не на парашюте, а на складном роторе, подобном несущему винту вертолёта. Предложил это устройство известный вертолётный конструктор И.А. Эрлих, и я попросил Королева принять и выслушать автора.
Королев, как всегда, был очень занят (когда он не был занят?) Но тем не менее, не откладывая на потом полистал настольный календарь, что-то в нем переправил, что-то вычеркнул и сказал: «Привезите его ко мне послезавтра к одиннадцати». А в назначенный день и час принял Эрлиха; не торопясь, спокойно, обстоятельно — как делал это всегда — поговорил с ним явно заинтересовался предложенной идеей и, оговорившись, что речь может идти не об уже заложенных, а только о перспективных разработках, тут же предложил несколько возможных организационных форм сотрудничества. К сожалению, по причинам, одинаково не зависящим от обоих собеседников, реализовать это сотрудничество не удалось.
Но слушая разговор Королева с Эрлихом, я лишний раз убедился в нестандартности мышления СП. В его полной независимости от «общепринятого». Ведь, казалось бы, давно стало аксиомой, что для успеха в любом деле нужно бить в узловую точку не растопыренными пальцами, а кулаком. А Главный конструктор умел сочетать «кулак» с «растопыренными пальцами», — вроде полководца, который сосредоточил основной удар в главном направлении, но одновременно нажимает на противника и в направлениях второстепенных и всегда готов, если на таком второстепенном направлении обозначится успех, сманеврировать своими силами и превратить второстепенное направление в главное.
Так же смотрел СП на проблему спуска космического корабля. В то время был принят и успешно реализован баллистический спуск на кораблях «Восток» и «Восход». Исподволь готовился к реализации спуск аэродинамический — на будущих «Союзах». И тем не менее, узнав о существовании идеи роторного спуска заинтересовался и им. Не захотел упускать из виду ни одного возможного направления — ни одного «растопыренного пальца»… Ну и, конечно, с автором идеи хотел познакомиться — отделять интересную мысль от высказавшего её человека он, насколько я мог наблюдать, не любил.
Да, на одарённых людей глаз у него был на редкость острый!
И к настоящему работнику СП никогда не относился равнодушно.
Особенно верен он был маленькой, состоявшей всего из нескольких человек, группе своих ближайших сотрудников, в течение многих лет деливших с ним все удачи и неудачи, все взлёты и падения, все радости и горести, неизбежные на трудном пути создания новой техники, вернее, создания новой отрасли техники. За последние десятилетия в нашей стране было создано несколько таких новых отраслей: ракетная, атомная, радиоэлектронная. Каждая из них потребовала такого расхода средств, такого напряжения сил и мобилизации ресурсов, которые далёкому от этих дел человеку просто трудно себе представить (поэтому, наверное, многие и не представляют). Но других возможностей тут не оставалось: все вновь созданные у нас отрасли техники были жизненно необходимы для страны. По-настоящему необходимы. Обойтись без них (или заменить чем-то уже существующим и налаженным) было невозможно.
И тем не менее рождение нового не проходило, да и не могло проходить, безукоризненно гладко. Оно и неудивительно. Когда новое пробивает себе дорогу, даже самые могучие умы не всегда в состоянии правильно оценить всю меру того, что оно с собой несёт. И тем более — что способно принести в будущем. Известно, что, например, Рентген не признавал существования электронов, Альберт Эйнштейн ещё в 1939 году в одном интервью высказал неверие в перспективу высвобождения атомной энергии, а Амундсен не допускал возможности посадки тяжёлых самолётов на дрейфующий лёд в районе Северного полюса. Немудрёно, что и перед работниками нашего ракетостроения зелёная улица расстилалась далеко не всегда.
Вопрос этот был в то время далеко не очевиден. По нему шло много споров. Не все видели целесообразность затрат (и затрат немалых!) времени, средств, а главное, сил человеческих на развитие ракетной техники. Тут Королеву и его сподвижникам приходилось не только проявлять глубокую убеждённость в жизненной важности этой отрасли техники для страны, но и умение убедить в своей правоте других. Королев это умел… И тем не менее размах колебаний воззрений на дилемму «ракеты нам нужны — ракеты нам не нужны» приобретал временами размеры для нестойких умов почти устрашающие. Иногда мы бывали свидетелями того, как ракетной технике необоснованно приписывалось универсальное всемогущество в решении чуть ли не всех мыслимых задач. Но это было позднее, а поначалу гораздо чаще бывало наоборот — ракетную технику оценивали куда более скептически, чем она заслуживала.
Легко догадаться, что подобные колебания ощутимо влияли на судьбы как отдельных людей, связавших свою жизнь с ракетостроением, так и целых творческих коллективов.
Окружавшие Королева заместители и помощники полной мерой прошли вместе с ним, как говорится, огонь, воду и медные трубы. И если бы — прибегну снова к этому допущению — я сейчас писал не воспоминания, а повесть или роман, то, следуя отработанным литературным нормам, обязательно рассказал бы, во-первых, о трогательно едином стиле, подходе к делу, даже сходной — как у близнецов — манере поведения представителей этой группы и, во-вторых, о безоблачной идилличности их взаимоотношений с дорогим шефом.
Так вот, на самом деле ничего подобного не было.
Королёвские заместители — очень разные люди. Разные по всем статьям: от круга частных, так сказать, внутрикосмических проблем, в которых особенно явно проявлялись таланты и знания каждого из них, до таких внешних элементов поведения, как степень громогласности речи, энергичность жестов или излюбленный лексикон. Впрочем, иначе и быть не могло, потому что, повторяю ещё раз, каждый из них — личность. В отличие от некоторых других руководителей, Королев не стремился окружать себя послушными, безликими и безынициативными (а значит, и неконкурентоспособными по отношению к шефу) исполнителями. Сильный человек, он тяготел к сильному же окружению.
Тяготел, но — и здесь начинается крушение второй части нарисованной выше идиллической картины — обращался со своим сильным окружением весьма своеобразно: «выяснял отношения» с ними, не считаясь ни с временем, ни с местом, ни с составом заинтересованно внимающей аудитории.
Но и тут обращала на себя внимание подробность, на мой взгляд, принципиального характера: за подвергавшимися поношению замами сохранялось право отвечать бушующему шефу в той же тональности и тех же выражениях. И, видит бог, некоторые из них этим правом отнюдь не пренебрегали!
Работы от своих заместителей Королев требовал неимоверной — почти такой же, какой требовал от себя.
Павел Владимирович Цыбин рассказывал:
— Даст иногда задание. Выйдешь от него, сядешь в машину, доедешь к себе — это несколько считанных минут от Главного. Только войдёшь в кабинет — звонок: «Ну как, что-нибудь придумал?» — «Что ты, Сергей Павлович! Бог с тобой! Я же только что приехал!» — «А по дороге…»
Сроки давал иногда немыслимые. Скажешь ему: «В такой срок уложиться невозможно». — «Невозможно?» — «Невозможно», — и объяснишь ему подробно, какой тут объём работ, что нужно сделать, и так далее. Он слушает, даже головой кивает. Ну, думаешь, кажется, убедил. А он: «Ну тогда я освобождаю тебя от должности заместителя Главного конструктора». Много раз так «освобождал».
Зато доверял СП своим заместителям в полной мере.
Интересно рассказывал об этом один из них — Е.В. Шабаров:
— Поддерживал перед внешним миром каждое наше решение. И это было не столько даже чертой его характера, сколько, так сказать, элементом системы управления, принятой им на вооружение. Заместителей он себе подбирал очень тщательно и каждому выделял чётко очерченную область, в пределах которой тот был полным и ответственным хозяином. Иначе руководить таким огромным хозяйством было бы просто невозможно. Даже такому человеку, как Королев.
— Ну хорошо, Евгений Васильевич, — спросил я, — а если заместитель все-таки в чем-то ошибался? Все ведь люди — не боги! Как тогда?
— Тогда держись!.. Только редко это бывало. Требовательный он был. И мы все за ним тянулись. Образовался такой общий стиль у нас на фирме — сверху донизу.
Да, требовательность Главного конструктора была известна широко — и не только в его КБ («фирме»), но и далеко за его пределами.
И в то же время СП явно стремился своих ближайших сподвижников всячески поднимать. Он не признавал традиций иных конструкторских бюро, где генеральный, нагруженный выше головы всеми существующими проявлениями признательности общества, восседает на недосягаемом пьедестале, а люди, на которых он опирается в работе, пребывают где-то несколькими этажами ниже. У Королева было заведено не так. Все его ближайшие сотрудники были удостоены — естественно, по его представлениям — и званий Героев Социалистического Труда, и Ленинских премий, и высоких учёных и академических степеней, а главное — чего не мог бы утвердить никакой самый высокий государственный акт — занимали рядом с ним положение сподвижников, а не просто исполнителей.
Очевидное стремление СП использовать каждую возможность, чтобы «поднять» свою старую гвардию, проявлялось особенно наглядно, когда кто-то из этой гвардии оказывался в трудном положении юбиляра.
Тут уж Главный прилагал все усилия, чтобы празднование происходило по «перьвому сорту», что в данном случае прежде всего означало — весело!
Вообще, надо сказать, юмор был в традициях всей корпорации советских ракетчиков с самого момента её зарождения. Даже тот факт, что члены ГИРД — Группы изучения реактивного движения, с которой, вместе с ленинградской ГДЛ, в сущности, началось практическое развитие этой отрасли науки и техники в нашей стране, — вели свои исследования, как сказали бы сейчас, на общественных началах, даже этот факт натолкнул их на расшифровку сокращения ГИРД, несколько отличающуюся от официальной: «Группа инженеров, работающих даром».
По присущей ему способности к восприятию юмористической стороны вещей СП был надёжным носителем гирдовских традиций. Немудрёно, что не пренебрегал он этим оружием и в дни празднований круглых дат жизни своих ближайших сотрудников.
Язык не поворачивается назвать заседания Совета конструкторского бюро, посвящённые чествованию очередного юбиляра, торжественными — настолько легко, весело, шутливо они проходили.
Золотую жилу, к разработке которой охотно прибегала значительная часть выступавших, представляло собой превознесение высоких волевых качеств и поразительной стойкости виновника торжества, каковые его свойства ежедневно проявляют себя в общении с Главным конструктором («Ну а характер нашего Главного конструктора присутствующим описывать, конечно, нет необходимости…»). Эта тема срабатывала беспроигрышно: аплодировал и дружно смеялся весь зал, смеялся и утвердительно кивал головой юбиляр, смеялся вместе со всеми и СП. Казалось, ему даже несколько льстило: вот, мол, какой у него характер — о чем бы ни говорили, а все к нему, этому характеру, возвращаются! Только раз, выслушав выступление академика Александра Юльевича Ишлинского, содержавшее особо острые шпильки по адресу Главного конструктора, СП как бы про себя заметил:
— Кажется, я напрасно дал ему слово…
Впрочем, эта реплика вызвала только новый взрыв веселья в зале («Председатель зажимает критику!..») и, во всяком случае, на содержание последующих выступлений никак не повлияла.
Так же охотно включался СП в атмосферу того, что обычно следовало за торжественной (назовём её все-таки условно так) частью и деликатно именовалось частью «художественной».
Во время одной из таких «художественных» частей председательствовавший за столом друг юбиляра начал с того, что во всеуслышание обнародовал выдержки из специально по сему случаю составленного документа под шифром «ОИВС» — «Обязательная Инструкция Взявшему Слово». Как всякая уважающая себя инструкция, она состояла преимущественно из пунктов запретительных. В частности, оратору категорически запрещалось прикладывать к слову «заслуги» эпитеты: «исторические», «великие», «эпохальные»; к слову «вклад» — «решающий», «огромный», «непревзойдённый», «выдающийся»; к слову «учёный» — «виднейший», «талантливейший», «крупнейший»; к слову «талант» — почти все те же эпитеты, что и к слову «заслуги», и так далее — инструкция была достаточно пространная. Особо строго воспрещалось употребление фразы: «В дни, когда вся страна…»
Как видит читатель, условия были довольно жёсткие: попробуйте сформулировать мало-мальски приличный поздравительно-юбилейный тост, обойдясь без этих апробированных терминов! Но СП, встав с бокалом в руке, дисциплинированно приложил все усилия, чтобы не вызвать воплей бдительной аудитории: «Нельзя! Нельзя этого…» Время от времени с преувеличенно подчёркнутым беспокойством осведомлялся у председательствовавшего: «Я, кажется, ничего такого не сказал?..» И не скрывал своего полного удовольствия, когда благополучно закончил речь, успешно обойдя все подводные камни установленного регламента. Сел на своё место и победно оглядел соседей по столу: что, мол, взяли Королева голыми руками? А?..
…Королев легко разгорался, легко увлекался. Его старый сподвижник Михаил Клавдиевич Тихонравов так и сказал, вспоминая СП: «Он был очень возбудимый, увлекающийся человек — в большом и в малом…» И действительно, очень любил он это — с ходу пуститься в разного рода технические фантазии!
Впрочем, иногда не в одни только технические. На одном вечере, посвящённом памяти Королева, я сознался, что далеко не сразу научился различать, что в красочных рассказах Сергея Павловича можно было с чистой совестью отнести к жанру документальному, а в чем присутствовали элементы, скажем так, творческой фантазии. Потом, после своего выступления, я подумал, что, пожалуй, обманул аудиторию: вряд ли кто-нибудь, кроме разве самых близких Королеву людей, может поручиться, что научился — сразу или хотя бы не сразу — различать в его «рассказах из жизни» истинное и, так сказать, домышленное. Мне кажется, что сам рассказчик очень развлекался, наблюдая доверчивые лица слушателей очередной своей новеллы, и, пожалуй, ещё больше развлекался, видя, как кто-то из этих слушателей пытается — столь же напряжённо, сколь и бесплодно — понять, чему тут верить, а чему — нет. Отсюда, я думаю, и определённые трудности, с которыми по сей день не могут разделаться многие биографы Королева.
Но, возвращаясь к его фантазиям технического направления, следует заметить, что предавался он им преимущественно устно: как только дело доходило до эскиза, чертежа, расчёта, сразу же превращался не только в сугубого реалиста, но, я бы даже сказал — в педанта и «поверял алгеброй гармонию» весьма придирчиво.
Способность сделать внутренне какой-то шаг раньше всех, о которой я уже говорил, не раз приводила к тому, что его задания казались окружающим (которые такого шага в своём сознании сделать ещё не успели) фантастическими, невыполнимыми. И тут, как вспоминают его сотрудники, очень помогала делу манера СП выдавать задания в чрезвычайно детальном, конкретном виде. На листочке бумаги он в таких случаях аккуратно выписывал — что, как и даже кому персонально надлежит делать. Фантазия оборачивалась реальным делом. Обыденность формы компенсировала фантастичность содержания.
Но даже от вспышек чистой — не кажущейся — фантазии, на которые толкала Королева эмоциональность его натуры, почти всегда что-то оставалось — вроде драгоценных крупинок золота из гор промытой породы. Оставалось — и через некоторое время переходило в категорию реальных дел, от которых (и опираясь на которые) СП потом снова на какую-то минуту отрывался для очередных фантазий.
Впрочем, тут я могу говорить лишь о своих субъективных ощущениях. Допускаю, что этот цикл («фантазия — реальное дело — фантазия») мне только виделся. Все-таки я-то сам по профессии — испытатель, а не конструктор. И хотя в наши дни «создание любого аппарата — это прежде всего испытания» (так сказал однажды писателю Владимиру Губареву его знакомый конструктор), этап собственно конструирования, начиная с первых прикидок и набросков, конечно же имеет свою специфику, содержит свои тайны.
Трудно, очень трудно проникнуть со стороны в технологию любого творчества и тем более сколько-нибудь точно описать её!
Самым надёжным источником для познания этого тонкого и сложного процесса все-таки остаются высказывания на сей счёт самих конструкторов, — к сожалению, очень редкие и отрывочные, но тем более интересные. Вряд ли что-нибудь может заменить то, что называется взглядом изнутри. И трижды досадно, что мы так мало знаем и уже ничего больше никогда не узнаем о том, каковы были собственные взгляды на сущность и законы технического творчества такого человека, как Сергей Павлович Королев.
Как всякий крупный организатор, Королев отлично понимал, что такое темп работы. Особенно это ощущалось в горячие дни подготовки очередного пуска. Тут он был едва ли не самым активным катализатором этого темпа: жал на график подготовки, подгонял всех вокруг, шумел, требовал работы практически круглосуточной; в общем, держал всех участников под давящим прессом непрерывного «давай, давай».
Но и в этой обстановке горячий темперамент СП оставался под контролем его ясного разума и твёрдой воли, способной навязать нужное поведение всем, включая даже такого трудно подчиняющегося индивидуума, каким был он сам.
Свидетельство тому тот факт, что, прогрессивно усиливая предпусковой нажим, он за два-три дня до старта внезапно и очень неожиданно для всех, не знакомых с его методами работы, как бы ослаблял вожжи: соглашался на разного рода дополнительные проверки, разрешал повторения испытаний, результаты которых вроде бы и укладывались в допуска, но кому-то казались сомнительными, словом — поворачивал общий настрой в сторону этакой неторопливой дотошности. Такой период, повторяю, бывал весьма непродолжительным — он длился считанные десятки часов. Но так или иначе почти при каждом пуске возникал.
И, как я понял, это было очень продуманно: и нажим в течение многих предстартовых недель, и снятие напряжения перед самым пуском. Без первого — объект, наверное, вообще никогда не был бы готов. Без второго — сильно повышалась бы опасность что-то впопыхах забыть, недоделать, упустить из виду.
Наверное, старинный обычай — посидеть перед дорогой — имеет под собой приблизительно такие же основания.
Но проходили эти льготные часы — и расписанный по минутам, а в кульминации своей и по секундам ритм предстартовой подготовки вступал в свои права.
Технология создания хорошего настроения в коллективе — вот как назвал бы я тот набор приёмов, которыми Королев владел в совершенстве и которым, не скрывая, придавал большое значение. Причём под хорошим настроением понимал такое, которое в наибольшей степени способствует работоспособности людей.
И ко всему, что имеет в этом смысле какое-то значение, относился с полной серьёзностью. Однажды я застал его внимательно изучающим напечатанный на нескольких листах документ. При ближайшем рассмотрении документ этот оказался проектом «Положения о распределении жилой площади» в КБ, ожидавшим утверждения Главным конструктором.
В первый момент, увидев этот проект, я, помнится, почувствовал что-то вроде низвержения святынь с небес на землю. Сотрудники легендарной (а в глазах большинства людей — даже таинственной) организации были, оказывается, отнюдь не «небожителями», а, напротив, жителями обычных, как правило, не очень просторных квартир.
Королев вчитывался в каждый пункт проекта, как вчитывался бы в очередное техническое задание или, скажем, в перечень дефектов, выявившихся при пуске новой ракеты. Не проявлял и намёка на склонность, присущую некоторым руководителям: парить где-то в высях, недостижимых для житейских подробностей, — разумеется, не своих собственных, а касающихся подчинённых («Я занимаюсь основным делом. А на всякие мелочи жизни у меня есть помощники…»). Вот такого в Королеве не было и в помине! Не было как в силу присущей ему человечности, так и потому, что все, влияющее на моральный климат в коллективе, имело в его глазах значение первостепенно важное.
По личным вопросам он принимал — если, конечно, не улетал на космодром или куда-то ещё — обычно по четвергам, во второй половине дня. Это время, как свидетельствуют старожилы КБ, было для него святое. Если в назначенное для приёма время его вызывали в такие инстанции, что не откажешься, то, уезжая, предупреждал: вернётся — и примет всех, кто его будет ждать. И обещание своё всегда выполнял. Придавал большое значение этому, чтобы все работающие с ним знали: его слово — верное.
Интересно, что сотрудники, не без трепета душевного являвшиеся к суровому, требовательному Главному, когда он вызывал их по делам служебным, — те же самые сотрудники по своим личным, бытовым делам обращались к нему очень легко и просто. Видели, что он в эти дела вникает, занимается ими охотно, отнюдь не считает второстепенными, как и все, определяющее моральный климат на «фирме». Ему ничего не стоило, сильно отругав сотрудника за какое-то упущение по службе, в тот же день пробивать для него квартиру.
И, конечно, в свете этого нельзя не признать правоту Е.Ф. Рязанова, когда он говорил, что и очевидная склонность Главного конструктора к разного рода ритуалам и традициям, о которой я уже упоминал, имела в своей основе прежде всего стремление как-то повлиять на рабочий тонус коллектива.
При всей своей перегруженности Королев здорово умел не упустить из поля зрения, не прозевать толкового человека и хорошую идею (что, впрочем, почти всегда одно с другим совпадает). На этот счёт чутьё у него было отличное! Как-то раз на космодроме нам — конструктору системы индикации корабля «Восток» С.Г. Даревскому и мне — с немалым трудом удалось перехватить Главного, что называется, на ходу, затащить на скамейку у закопанной в землю курительной бочки и почти насильно заставить выслушать начало рассказа об инженере Г.И. Северине и его новых идеях, касающихся способов спасения экипажа и отдельных частей ракеты в случае аварии на старте.
Потом я понял, что это начало рассказа мы построили далеко не лучшим образом — без должного учёта круга интересов нашего слушателя. Мы стали приводить доводы, которые, как нам казалось, должны были пробудить в Королеве интерес прежде всего к самой личности, с которой хотели его познакомить. Мы со значительным видом сообщили, что Северин — бывший чемпион СССР по горнолыжному спорту (на что СП незамедлительно отреагировал: «Я этим спортом не занимаюсь»). Потом несколько растерянно добавили, что он очень красивый парень («Это девчонкам расскажите»). Спас положение сам наш подзащитный, заранее дислоцированный неподалёку от упомянутой курительной бочки. Через две минуты после того, как он раскрыл рот, никаких насильственных приёмов с нашей стороны больше не требовалось. Королев уже слушал в полную силу. Он сразу определил, что перед ним человек талантливый, творческий, нестандартно мыслящий. Излишне говорить, что в дальнейшем какая-либо протекция для деловых контактов с Королёвым этому человеку больше нужна не была.
За прошедшие с тех пор годы под руководством Генерального конструктора Научно-производственного объединения «Звезда» Г.И. Северина был создан целый ряд устройств высокогуманного назначения — средств жизнеобеспечения и спасения в случае аварии людей как в воздухе, так и в космосе.
А система аварийного спасения космонавтов — конечно, не та самая, о которой говорили тогда Королев с Севериным, а значительно более совершенная, хотя и такая же по принципу действия — сработала на старте много лет спустя, когда перед самым пуском на ракете-носителе возник пожар. И только этой системе (и, разумеется, операторам, своевременно использовавшим её) обязаны жизнью космонавты В. Титов и Г. Стрекалов.
В другой раз я рассказал Королеву о предложенном устройстве для спуска космического летательного аппарата не на парашюте, а на складном роторе, подобном несущему винту вертолёта. Предложил это устройство известный вертолётный конструктор И.А. Эрлих, и я попросил Королева принять и выслушать автора.
Королев, как всегда, был очень занят (когда он не был занят?) Но тем не менее, не откладывая на потом полистал настольный календарь, что-то в нем переправил, что-то вычеркнул и сказал: «Привезите его ко мне послезавтра к одиннадцати». А в назначенный день и час принял Эрлиха; не торопясь, спокойно, обстоятельно — как делал это всегда — поговорил с ним явно заинтересовался предложенной идеей и, оговорившись, что речь может идти не об уже заложенных, а только о перспективных разработках, тут же предложил несколько возможных организационных форм сотрудничества. К сожалению, по причинам, одинаково не зависящим от обоих собеседников, реализовать это сотрудничество не удалось.
Но слушая разговор Королева с Эрлихом, я лишний раз убедился в нестандартности мышления СП. В его полной независимости от «общепринятого». Ведь, казалось бы, давно стало аксиомой, что для успеха в любом деле нужно бить в узловую точку не растопыренными пальцами, а кулаком. А Главный конструктор умел сочетать «кулак» с «растопыренными пальцами», — вроде полководца, который сосредоточил основной удар в главном направлении, но одновременно нажимает на противника и в направлениях второстепенных и всегда готов, если на таком второстепенном направлении обозначится успех, сманеврировать своими силами и превратить второстепенное направление в главное.
Так же смотрел СП на проблему спуска космического корабля. В то время был принят и успешно реализован баллистический спуск на кораблях «Восток» и «Восход». Исподволь готовился к реализации спуск аэродинамический — на будущих «Союзах». И тем не менее, узнав о существовании идеи роторного спуска заинтересовался и им. Не захотел упускать из виду ни одного возможного направления — ни одного «растопыренного пальца»… Ну и, конечно, с автором идеи хотел познакомиться — отделять интересную мысль от высказавшего её человека он, насколько я мог наблюдать, не любил.
Да, на одарённых людей глаз у него был на редкость острый!
И к настоящему работнику СП никогда не относился равнодушно.
Особенно верен он был маленькой, состоявшей всего из нескольких человек, группе своих ближайших сотрудников, в течение многих лет деливших с ним все удачи и неудачи, все взлёты и падения, все радости и горести, неизбежные на трудном пути создания новой техники, вернее, создания новой отрасли техники. За последние десятилетия в нашей стране было создано несколько таких новых отраслей: ракетная, атомная, радиоэлектронная. Каждая из них потребовала такого расхода средств, такого напряжения сил и мобилизации ресурсов, которые далёкому от этих дел человеку просто трудно себе представить (поэтому, наверное, многие и не представляют). Но других возможностей тут не оставалось: все вновь созданные у нас отрасли техники были жизненно необходимы для страны. По-настоящему необходимы. Обойтись без них (или заменить чем-то уже существующим и налаженным) было невозможно.
И тем не менее рождение нового не проходило, да и не могло проходить, безукоризненно гладко. Оно и неудивительно. Когда новое пробивает себе дорогу, даже самые могучие умы не всегда в состоянии правильно оценить всю меру того, что оно с собой несёт. И тем более — что способно принести в будущем. Известно, что, например, Рентген не признавал существования электронов, Альберт Эйнштейн ещё в 1939 году в одном интервью высказал неверие в перспективу высвобождения атомной энергии, а Амундсен не допускал возможности посадки тяжёлых самолётов на дрейфующий лёд в районе Северного полюса. Немудрёно, что и перед работниками нашего ракетостроения зелёная улица расстилалась далеко не всегда.
Вопрос этот был в то время далеко не очевиден. По нему шло много споров. Не все видели целесообразность затрат (и затрат немалых!) времени, средств, а главное, сил человеческих на развитие ракетной техники. Тут Королеву и его сподвижникам приходилось не только проявлять глубокую убеждённость в жизненной важности этой отрасли техники для страны, но и умение убедить в своей правоте других. Королев это умел… И тем не менее размах колебаний воззрений на дилемму «ракеты нам нужны — ракеты нам не нужны» приобретал временами размеры для нестойких умов почти устрашающие. Иногда мы бывали свидетелями того, как ракетной технике необоснованно приписывалось универсальное всемогущество в решении чуть ли не всех мыслимых задач. Но это было позднее, а поначалу гораздо чаще бывало наоборот — ракетную технику оценивали куда более скептически, чем она заслуживала.
Легко догадаться, что подобные колебания ощутимо влияли на судьбы как отдельных людей, связавших свою жизнь с ракетостроением, так и целых творческих коллективов.
Окружавшие Королева заместители и помощники полной мерой прошли вместе с ним, как говорится, огонь, воду и медные трубы. И если бы — прибегну снова к этому допущению — я сейчас писал не воспоминания, а повесть или роман, то, следуя отработанным литературным нормам, обязательно рассказал бы, во-первых, о трогательно едином стиле, подходе к делу, даже сходной — как у близнецов — манере поведения представителей этой группы и, во-вторых, о безоблачной идилличности их взаимоотношений с дорогим шефом.
Так вот, на самом деле ничего подобного не было.
Королёвские заместители — очень разные люди. Разные по всем статьям: от круга частных, так сказать, внутрикосмических проблем, в которых особенно явно проявлялись таланты и знания каждого из них, до таких внешних элементов поведения, как степень громогласности речи, энергичность жестов или излюбленный лексикон. Впрочем, иначе и быть не могло, потому что, повторяю ещё раз, каждый из них — личность. В отличие от некоторых других руководителей, Королев не стремился окружать себя послушными, безликими и безынициативными (а значит, и неконкурентоспособными по отношению к шефу) исполнителями. Сильный человек, он тяготел к сильному же окружению.
Тяготел, но — и здесь начинается крушение второй части нарисованной выше идиллической картины — обращался со своим сильным окружением весьма своеобразно: «выяснял отношения» с ними, не считаясь ни с временем, ни с местом, ни с составом заинтересованно внимающей аудитории.
Но и тут обращала на себя внимание подробность, на мой взгляд, принципиального характера: за подвергавшимися поношению замами сохранялось право отвечать бушующему шефу в той же тональности и тех же выражениях. И, видит бог, некоторые из них этим правом отнюдь не пренебрегали!
Работы от своих заместителей Королев требовал неимоверной — почти такой же, какой требовал от себя.
Павел Владимирович Цыбин рассказывал:
— Даст иногда задание. Выйдешь от него, сядешь в машину, доедешь к себе — это несколько считанных минут от Главного. Только войдёшь в кабинет — звонок: «Ну как, что-нибудь придумал?» — «Что ты, Сергей Павлович! Бог с тобой! Я же только что приехал!» — «А по дороге…»
Сроки давал иногда немыслимые. Скажешь ему: «В такой срок уложиться невозможно». — «Невозможно?» — «Невозможно», — и объяснишь ему подробно, какой тут объём работ, что нужно сделать, и так далее. Он слушает, даже головой кивает. Ну, думаешь, кажется, убедил. А он: «Ну тогда я освобождаю тебя от должности заместителя Главного конструктора». Много раз так «освобождал».
Зато доверял СП своим заместителям в полной мере.
Интересно рассказывал об этом один из них — Е.В. Шабаров:
— Поддерживал перед внешним миром каждое наше решение. И это было не столько даже чертой его характера, сколько, так сказать, элементом системы управления, принятой им на вооружение. Заместителей он себе подбирал очень тщательно и каждому выделял чётко очерченную область, в пределах которой тот был полным и ответственным хозяином. Иначе руководить таким огромным хозяйством было бы просто невозможно. Даже такому человеку, как Королев.
— Ну хорошо, Евгений Васильевич, — спросил я, — а если заместитель все-таки в чем-то ошибался? Все ведь люди — не боги! Как тогда?
— Тогда держись!.. Только редко это бывало. Требовательный он был. И мы все за ним тянулись. Образовался такой общий стиль у нас на фирме — сверху донизу.
Да, требовательность Главного конструктора была известна широко — и не только в его КБ («фирме»), но и далеко за его пределами.
И в то же время СП явно стремился своих ближайших сподвижников всячески поднимать. Он не признавал традиций иных конструкторских бюро, где генеральный, нагруженный выше головы всеми существующими проявлениями признательности общества, восседает на недосягаемом пьедестале, а люди, на которых он опирается в работе, пребывают где-то несколькими этажами ниже. У Королева было заведено не так. Все его ближайшие сотрудники были удостоены — естественно, по его представлениям — и званий Героев Социалистического Труда, и Ленинских премий, и высоких учёных и академических степеней, а главное — чего не мог бы утвердить никакой самый высокий государственный акт — занимали рядом с ним положение сподвижников, а не просто исполнителей.
Очевидное стремление СП использовать каждую возможность, чтобы «поднять» свою старую гвардию, проявлялось особенно наглядно, когда кто-то из этой гвардии оказывался в трудном положении юбиляра.
Тут уж Главный прилагал все усилия, чтобы празднование происходило по «перьвому сорту», что в данном случае прежде всего означало — весело!
Вообще, надо сказать, юмор был в традициях всей корпорации советских ракетчиков с самого момента её зарождения. Даже тот факт, что члены ГИРД — Группы изучения реактивного движения, с которой, вместе с ленинградской ГДЛ, в сущности, началось практическое развитие этой отрасли науки и техники в нашей стране, — вели свои исследования, как сказали бы сейчас, на общественных началах, даже этот факт натолкнул их на расшифровку сокращения ГИРД, несколько отличающуюся от официальной: «Группа инженеров, работающих даром».
По присущей ему способности к восприятию юмористической стороны вещей СП был надёжным носителем гирдовских традиций. Немудрёно, что не пренебрегал он этим оружием и в дни празднований круглых дат жизни своих ближайших сотрудников.
Язык не поворачивается назвать заседания Совета конструкторского бюро, посвящённые чествованию очередного юбиляра, торжественными — настолько легко, весело, шутливо они проходили.
Золотую жилу, к разработке которой охотно прибегала значительная часть выступавших, представляло собой превознесение высоких волевых качеств и поразительной стойкости виновника торжества, каковые его свойства ежедневно проявляют себя в общении с Главным конструктором («Ну а характер нашего Главного конструктора присутствующим описывать, конечно, нет необходимости…»). Эта тема срабатывала беспроигрышно: аплодировал и дружно смеялся весь зал, смеялся и утвердительно кивал головой юбиляр, смеялся вместе со всеми и СП. Казалось, ему даже несколько льстило: вот, мол, какой у него характер — о чем бы ни говорили, а все к нему, этому характеру, возвращаются! Только раз, выслушав выступление академика Александра Юльевича Ишлинского, содержавшее особо острые шпильки по адресу Главного конструктора, СП как бы про себя заметил:
— Кажется, я напрасно дал ему слово…
Впрочем, эта реплика вызвала только новый взрыв веселья в зале («Председатель зажимает критику!..») и, во всяком случае, на содержание последующих выступлений никак не повлияла.
Так же охотно включался СП в атмосферу того, что обычно следовало за торжественной (назовём её все-таки условно так) частью и деликатно именовалось частью «художественной».
Во время одной из таких «художественных» частей председательствовавший за столом друг юбиляра начал с того, что во всеуслышание обнародовал выдержки из специально по сему случаю составленного документа под шифром «ОИВС» — «Обязательная Инструкция Взявшему Слово». Как всякая уважающая себя инструкция, она состояла преимущественно из пунктов запретительных. В частности, оратору категорически запрещалось прикладывать к слову «заслуги» эпитеты: «исторические», «великие», «эпохальные»; к слову «вклад» — «решающий», «огромный», «непревзойдённый», «выдающийся»; к слову «учёный» — «виднейший», «талантливейший», «крупнейший»; к слову «талант» — почти все те же эпитеты, что и к слову «заслуги», и так далее — инструкция была достаточно пространная. Особо строго воспрещалось употребление фразы: «В дни, когда вся страна…»
Как видит читатель, условия были довольно жёсткие: попробуйте сформулировать мало-мальски приличный поздравительно-юбилейный тост, обойдясь без этих апробированных терминов! Но СП, встав с бокалом в руке, дисциплинированно приложил все усилия, чтобы не вызвать воплей бдительной аудитории: «Нельзя! Нельзя этого…» Время от времени с преувеличенно подчёркнутым беспокойством осведомлялся у председательствовавшего: «Я, кажется, ничего такого не сказал?..» И не скрывал своего полного удовольствия, когда благополучно закончил речь, успешно обойдя все подводные камни установленного регламента. Сел на своё место и победно оглядел соседей по столу: что, мол, взяли Королева голыми руками? А?..
…Королев легко разгорался, легко увлекался. Его старый сподвижник Михаил Клавдиевич Тихонравов так и сказал, вспоминая СП: «Он был очень возбудимый, увлекающийся человек — в большом и в малом…» И действительно, очень любил он это — с ходу пуститься в разного рода технические фантазии!
Впрочем, иногда не в одни только технические. На одном вечере, посвящённом памяти Королева, я сознался, что далеко не сразу научился различать, что в красочных рассказах Сергея Павловича можно было с чистой совестью отнести к жанру документальному, а в чем присутствовали элементы, скажем так, творческой фантазии. Потом, после своего выступления, я подумал, что, пожалуй, обманул аудиторию: вряд ли кто-нибудь, кроме разве самых близких Королеву людей, может поручиться, что научился — сразу или хотя бы не сразу — различать в его «рассказах из жизни» истинное и, так сказать, домышленное. Мне кажется, что сам рассказчик очень развлекался, наблюдая доверчивые лица слушателей очередной своей новеллы, и, пожалуй, ещё больше развлекался, видя, как кто-то из этих слушателей пытается — столь же напряжённо, сколь и бесплодно — понять, чему тут верить, а чему — нет. Отсюда, я думаю, и определённые трудности, с которыми по сей день не могут разделаться многие биографы Королева.
Но, возвращаясь к его фантазиям технического направления, следует заметить, что предавался он им преимущественно устно: как только дело доходило до эскиза, чертежа, расчёта, сразу же превращался не только в сугубого реалиста, но, я бы даже сказал — в педанта и «поверял алгеброй гармонию» весьма придирчиво.
Способность сделать внутренне какой-то шаг раньше всех, о которой я уже говорил, не раз приводила к тому, что его задания казались окружающим (которые такого шага в своём сознании сделать ещё не успели) фантастическими, невыполнимыми. И тут, как вспоминают его сотрудники, очень помогала делу манера СП выдавать задания в чрезвычайно детальном, конкретном виде. На листочке бумаги он в таких случаях аккуратно выписывал — что, как и даже кому персонально надлежит делать. Фантазия оборачивалась реальным делом. Обыденность формы компенсировала фантастичность содержания.
Но даже от вспышек чистой — не кажущейся — фантазии, на которые толкала Королева эмоциональность его натуры, почти всегда что-то оставалось — вроде драгоценных крупинок золота из гор промытой породы. Оставалось — и через некоторое время переходило в категорию реальных дел, от которых (и опираясь на которые) СП потом снова на какую-то минуту отрывался для очередных фантазий.
Впрочем, тут я могу говорить лишь о своих субъективных ощущениях. Допускаю, что этот цикл («фантазия — реальное дело — фантазия») мне только виделся. Все-таки я-то сам по профессии — испытатель, а не конструктор. И хотя в наши дни «создание любого аппарата — это прежде всего испытания» (так сказал однажды писателю Владимиру Губареву его знакомый конструктор), этап собственно конструирования, начиная с первых прикидок и набросков, конечно же имеет свою специфику, содержит свои тайны.
Трудно, очень трудно проникнуть со стороны в технологию любого творчества и тем более сколько-нибудь точно описать её!
Самым надёжным источником для познания этого тонкого и сложного процесса все-таки остаются высказывания на сей счёт самих конструкторов, — к сожалению, очень редкие и отрывочные, но тем более интересные. Вряд ли что-нибудь может заменить то, что называется взглядом изнутри. И трижды досадно, что мы так мало знаем и уже ничего больше никогда не узнаем о том, каковы были собственные взгляды на сущность и законы технического творчества такого человека, как Сергей Павлович Королев.
Как всякий крупный организатор, Королев отлично понимал, что такое темп работы. Особенно это ощущалось в горячие дни подготовки очередного пуска. Тут он был едва ли не самым активным катализатором этого темпа: жал на график подготовки, подгонял всех вокруг, шумел, требовал работы практически круглосуточной; в общем, держал всех участников под давящим прессом непрерывного «давай, давай».
Но и в этой обстановке горячий темперамент СП оставался под контролем его ясного разума и твёрдой воли, способной навязать нужное поведение всем, включая даже такого трудно подчиняющегося индивидуума, каким был он сам.
Свидетельство тому тот факт, что, прогрессивно усиливая предпусковой нажим, он за два-три дня до старта внезапно и очень неожиданно для всех, не знакомых с его методами работы, как бы ослаблял вожжи: соглашался на разного рода дополнительные проверки, разрешал повторения испытаний, результаты которых вроде бы и укладывались в допуска, но кому-то казались сомнительными, словом — поворачивал общий настрой в сторону этакой неторопливой дотошности. Такой период, повторяю, бывал весьма непродолжительным — он длился считанные десятки часов. Но так или иначе почти при каждом пуске возникал.
И, как я понял, это было очень продуманно: и нажим в течение многих предстартовых недель, и снятие напряжения перед самым пуском. Без первого — объект, наверное, вообще никогда не был бы готов. Без второго — сильно повышалась бы опасность что-то впопыхах забыть, недоделать, упустить из виду.
Наверное, старинный обычай — посидеть перед дорогой — имеет под собой приблизительно такие же основания.
Но проходили эти льготные часы — и расписанный по минутам, а в кульминации своей и по секундам ритм предстартовой подготовки вступал в свои права.
Технология создания хорошего настроения в коллективе — вот как назвал бы я тот набор приёмов, которыми Королев владел в совершенстве и которым, не скрывая, придавал большое значение. Причём под хорошим настроением понимал такое, которое в наибольшей степени способствует работоспособности людей.
И ко всему, что имеет в этом смысле какое-то значение, относился с полной серьёзностью. Однажды я застал его внимательно изучающим напечатанный на нескольких листах документ. При ближайшем рассмотрении документ этот оказался проектом «Положения о распределении жилой площади» в КБ, ожидавшим утверждения Главным конструктором.
В первый момент, увидев этот проект, я, помнится, почувствовал что-то вроде низвержения святынь с небес на землю. Сотрудники легендарной (а в глазах большинства людей — даже таинственной) организации были, оказывается, отнюдь не «небожителями», а, напротив, жителями обычных, как правило, не очень просторных квартир.
Королев вчитывался в каждый пункт проекта, как вчитывался бы в очередное техническое задание или, скажем, в перечень дефектов, выявившихся при пуске новой ракеты. Не проявлял и намёка на склонность, присущую некоторым руководителям: парить где-то в высях, недостижимых для житейских подробностей, — разумеется, не своих собственных, а касающихся подчинённых («Я занимаюсь основным делом. А на всякие мелочи жизни у меня есть помощники…»). Вот такого в Королеве не было и в помине! Не было как в силу присущей ему человечности, так и потому, что все, влияющее на моральный климат в коллективе, имело в его глазах значение первостепенно важное.
По личным вопросам он принимал — если, конечно, не улетал на космодром или куда-то ещё — обычно по четвергам, во второй половине дня. Это время, как свидетельствуют старожилы КБ, было для него святое. Если в назначенное для приёма время его вызывали в такие инстанции, что не откажешься, то, уезжая, предупреждал: вернётся — и примет всех, кто его будет ждать. И обещание своё всегда выполнял. Придавал большое значение этому, чтобы все работающие с ним знали: его слово — верное.
Интересно, что сотрудники, не без трепета душевного являвшиеся к суровому, требовательному Главному, когда он вызывал их по делам служебным, — те же самые сотрудники по своим личным, бытовым делам обращались к нему очень легко и просто. Видели, что он в эти дела вникает, занимается ими охотно, отнюдь не считает второстепенными, как и все, определяющее моральный климат на «фирме». Ему ничего не стоило, сильно отругав сотрудника за какое-то упущение по службе, в тот же день пробивать для него квартиру.
И, конечно, в свете этого нельзя не признать правоту Е.Ф. Рязанова, когда он говорил, что и очевидная склонность Главного конструктора к разного рода ритуалам и традициям, о которой я уже упоминал, имела в своей основе прежде всего стремление как-то повлиять на рабочий тонус коллектива.