Страница:
Генерал Кодама обладает необыкновенно большим тактом, которым он широко пользуется. Несмотря на его добродушие и непринужденные шутки и манеры, он был всегда настолько осторожен и серьезен, что про него никогда не сплетничали. Это должно служить особенной похвалой для выдающегося человека в Японии, стране, где пресса превзошла даже американский журнализм в старании посвятить публику в подробности частной жизни и готова к инсинуациям даже при самом малейшем к тому поводе. Его постоянная должность - губернатор Формозы, где он казнил несметное число разбойников и дикарей и установил в конце концов финансовое равновесие. Рассказывая мне об этом, он, казалось, с большим удовольствием вспоминал, как он рубил головы, чем о приведении в порядок финансов страны. Он принадлежит к древнему феодальному клану Чиозу (Chiosu), который даже в современные демократические дни приносит свою пользу.
Я чувствую, что описание моих впечатлений от новых знакомств было бы неполным, если бы я не остановился на генерал-майоре Я. Фукушиме, кавалере ордена Бани и начальнике второго отделения генерального штаба. Его карьера служит подтверждением, насколько важно удачно начать службу. В бытность его еще только майором и военным агентом в Берлине на одном из банкетов зашел разговор о том, какое расстояние способна пройти лошадь под всадником при ежедневной работе и при определенной скорости. Фукушима заявил, что его лошадь в состоянии перенести его из Берлина прямо во Владивосток. Его подняли на смех, и этим только укрепили его в намерении сделать этот опыт. Он пустился в путь и действительно доехал до Владивостока, проехав все это расстояние верхом, но не на одной и той же лошади. Что замечательно в этой истории, то это не его поездка, которую может совершить всякий, пользующийся хорошим здоровьем, имеющий паспорт и помощь банкира, а то впечатление, которое произвела эта поездка в Японии. Публика и пресса прямо сошли с ума по этому поводу. Обыкновенный человек, уронив свечу в Темзу, тушит ее, баловню же фортуны удается уронить ее как раз в то время, когда поток нефти течет вниз по реке. Высшее военное начальство присоединилось к энтузиазму толпы, может быть, против его желания, однако ему пришлось так поступить. Фукушима был произведен из майоров в подполковники. Ему была устроена публичная встреча в Токио. Лихой генеральный штаб, среди которого находился по меньшей мере один ревнивый соперник, принял участие в почетной встрече сибирского героя, театрально красовавшегося в своем изношенном дорожном костюме, с хлыстом в руках, истрепанным нарочно для этого случая, как говорили его враги. Впоследствии этот костюм и эмблематический хлыст благоговейно были помещены в музей.
Я записал эту историю так, как мне передал ее один японский офицер. Я всегда был того мнения, что самым лучшим пробным камнем будущего победителя служит самое тщательное наблюдение за последствиями его первого успеха. Приходит ли улыбка фортуны в виде неожиданной удачи или же она служит наградой за умелую работу, большинство этих удачников склонны видеть в их успехе подходящий случай, чтобы как бы опуститься и дать себе отдых, праздник или что-либо в этом роде. Для честолюбивых же даже удача служит как бы ударом шпор или хлыста. Успех не ослабляет их ни на мгновение, наоборот, дает им новые силы идти вперед с удвоенной энергией. Генерал-майор Фукушима принадлежит к этой немногочисленной категории. Со времени его знаменитой поездки он удвоил свои старания держаться впереди всех, и в общем ему это удалось. Нередко, однако, успех ставит своего избранника в такое странное положение, что в то время, когда все его современники полны зависти к нему, сам он желает быть чем-либо другим в великом мире - монахом, священником, незаметным рыбаком или даже птицей, беззаботно распевающей на ветвях. Подобные чувства, я воображаю, должны были теперь овладеть Фукушимой, единственной обязанностью которого было вводить в заблуждение и противодействовать всем иностранцам, бывшим в сношениях с ним; в то же время для того, чтобы дать ему возможность наиболее успешно выполнить свое назначение, его официально назначили их руководителем и помощником. В действительности же, как я более чем подозреваю, он для военных агентов и корреспондентов настоящий волк в овечьей шкуре. Однако он так искусно блеет, что большинство из них все-таки видит в нем своего рода справочное бюро и лучшего приятеля и самого полезного человека в Токио. Некоторые из них признавались мне, что они получили от него очень важные сведения, не известные никому другому. Если припомнить, что он не сообщил ни одному-единственному лицу ни одного-единственного факта ценностью в медный грош, нужно признать, что генерал-майор Фукушима был необыкновенно ловок.
Все мы сознаем в глубине души, что мы представляем из себя иностранную язву, стремящуюся узнать и увидеть раньше времени то, что еще не готово к нашему осмотру. Может быть, некоторая откровенность со стороны Фукушимы спасла бы его в будущем от ненависти и оставила бы его настоящую популярность незапятнанной. Ничто не в состоянии так вывести из себя европейцев, а в особенности американцев, как сознание, что их ловко провели. Что касается лично до меня, то я никогда не обращал внимания на то, что на мои просьбы о подробных сведениях я получал в ответ общие места, шутки и банальности. Я даже находил в них некоторый забавный интерес. Фукушима обладает превосходными сведениями о нашей Индийской армии и ее русских соперниках. Я нашел, что он считает казака уже чистейшим достоянием истории. Казак лишился, так говорит Фукушима, всех своих бурских качеств, исключая искусство верховой езды, и в настоящее время представляет из себя простого мужика, слава которого опирается только на наполеоновские легенды; иногда он храбр, иногда нет, совершенно так же, как и прочие землепашцы; но он никогда не дисциплинирован и почти всегда плохо обучен и находится под командой плохих офицеров.
Фукушиме также прекрасно известны военные качества различных категорий наших индийских туземных войск. Он сделал несколько язвительных замечаний по поводу британских офицеров и проявленной ими способности тесно сплотиться с их людьми. Британский офицер в Индии, как говорил он, становится более сикхом, чем сам сикх; более гуркасом, чем сам гуркас; более мадраесэ, чем сам мадрассэ. В некоторых отношениях он находил эту особенность достойной восхищения, и так это и должно быть, если мы вспомним, что только благодаря этой особенности мы имеем единственный преданный на деле правительству класс старых отставных туземных офицеров и солдат как в Индии, так и в Египте.
С другой стороны, в словах Фукушимы есть доля правды, что в их esprit de corps есть какая-то слепая враждебность.
В доказательство этому он, конечно, привел в пример дни восстания (1857), когда офицеры скорее готовы были погубить себя и чуть было не погубили с собой и империю, чтобы только отстранить от себя подозрения со стороны своих солдат. Он даже намекнул, что продолжительная служба в Индии иногда может лишить офицеров широты взгляда и сделать их самодовольными и способными воображать, что их армия превосходна, что, как известно, наиболее вредный образ мыслей. Он был слишком деликатен, конечно, чтобы высказать все это так подробно, однако в справедливых мнениях есть какое-то особенное свойство выплывать наружу, несмотря на все осторожные фразы. Взгляды, которых придерживается Фукушима, я полагаю, есть действительность; и если бы он включил в свои замечания гражданских деятелей в Индии, он попал бы прямо в цель. Какой бы великолепной формой дисциплины послужило бы для них посещение во время отпуска Японии и пребывание здесь под отеческим и очень строгим надзором туземной полиции! Их представления об Азии, может быть, постепенно изменились бы, и сотни тысяч наших сограждан почувствовали бы на себе благотворные последствия этого изменения. Немного меньше презрительных мер и немного больше сердечности. Немного поменьше чувства превосходства и побольше доступности и деликатности, тогда станет возможным тоже мечтать о дружбе, которая теперь на самом деле не существует между англичанином и индусом. Как превосходно бы было, если бы кондукторы, начальники станций и контролеры билетов на индийских и евразийской железных дорогах вообразили бы себе туземцев, спокойно путешествующих без воображаемой необходимости толкать и втискивать их в первый попавшийся пустой или битком набитый вагон как опасных сумасшедших!
Прекрасно, пусть генерал Фукушима представляет собой самый интересный предмет для изучения, я все-таки думаю, что лучше покончить с его описанием до тех пор, пока я не узнаю его немного побольше, хотя я. и сомневаюсь, что это мне когда-либо удастся. Он так же производит на меня впечатление азиата, как и Кодама, только скорее несколько в ином смысле, более обыкновенном. Фукушима говорит свободно на многих языках и хорошо знаком с Лондоном, Берлином и С.-Петербургом. Кодама говорит только по-японски и настоящий чистокровный японец. И вот они оба, более чем кто-либо из тех, с кем я здесь встречался, убеждают меня, что Восток всегда останется Востоком, Запад - Западом.
Глава III.
Три приятные черты
Токио, 25 апреля 1904 г. Три незначительные особенности этой страны производят на меня очень приятное впечатление. Я могу шутить здесь с прислугой и обращаться с ними как с равными, не опасаясь нарушить их нравственное равновесие и вызвать порицание со стороны остального общества. Я могу прогуливаться по самым многолюдным улицам, держа шляпу в руках, а не на голове, и никто, будь то мужчина, женщина или ребенок, не остановится, чтобы глазеть на меня, как на невиданную диковину, сбежавшую из цирка Барнума. Я могу принимать участие в обедах и банкетах и могу там ничего не есть, и хозяин будет так же мной доволен, как если бы я перепробовал все кушанья его жены.
Может быть, для людей серьезных это покажется слишком ничтожным, чтобы чувствовать себя свободным и беззаботным: однако как в этом случае, так и во многих других подобные мелочи служат как бы эмблемами более глубоких принципов, в которых лежат их корни. Перейдем к вопросу о прислуге.
Японцы кажутся постольку же демократичными в их общественных отношениях, поскольку они верны началам безусловного повиновения власти как по традициям, так и по их врожденному чувству, в особенности в деловых отношениях. Поэтому так называемые низшие классы населения более почтительно относятся к людям, стоящим у власти, чем к нам. Но это отношение замечается только при исполнении ими своего служебного долга. Коль скоро служба окончена, нет никаких препятствий со стороны хозяина и подчиненного, мешающих им временно обмениваться шутками, папиросами и вообще считать себя принадлежащими на равных началах к общечеловеческой семье. Несомненно, что это есть общая черта всех азиатских народов, но также и естественное последствие всепоглощающей власти и божественного начала, приписываемого ими их императору, уравнивающему всех подданных и их общественные ступени. Хоть завтра император может превратить моего переводчика в японского посла в Лондоне, и я осмелюсь сказать, что тот будет держать себя с большим достоинством на этом посту.
С другой стороны, если источник света, исходящий от лица императора, засияет в другом направлении, то пострадавшее лицо теряет свое прежнее значение так же безусловно и покорно, как свет электрической лампы, гасимой рукой хозяина дома. Тогда как у нас, когда случай или необходимость лишит человека занимаемого им высокого поста, он начинает отчаянно бороться с ожидающей его судьбой до тех пор, пока, волнуясь и сопротивляясь, не погаснет, подобно свече, распространяя после себя вредные испарения.
Естественно, что при возможности подобных чудесных перемен чувства мелкого личного самолюбия и превосходства не могут развиваться так беспредельно, как это случается у нас. У них много чувства национальной гордости, но только по отношению к иностранцам, и это чувство нисколько не портит общественных отношений одного японца к другому. В Японии все граждане держатся того мнения, что под властью императора все они совершенно равны. В Америке, как это хорошо известно, каждый считает себя лучшим, чем его сосед; и чем ниже его общественное положение, тем чувство это делается сильнее; в лице кондуктора железной дороги или в слуге гостиницы мы встречаемся с самым безусловным деспотом в свете. Никакой французский аристократ даже дореволюционной эпохи не позволил бы себе так смотреть или обращаться со своими рабами, как это делает американский кондуктор и служащий в гостинице с невинным, но дрожащим путешественником. Революция во Франции пролила бы в десять раз больше крови при подобных отношениях.
У нас в Англии, строго говоря, не существует отдельных личностей. Все население разделено на неизменные социальные касты, между которыми роль брамина играет финансист, роль парии - солдат. У нас есть чувство национальной гордости, но оно почти совсем поглощено гордостью касты. Поэтому из этих трех отношений к человечеству вообще и в частности я предпочитаю японское.
Самодержавное правительство с настоящим демократическим устройством народа гораздо лучше, чем демократическое правительство с обществом, разделенным на ряд слоев, самодержавных по отношению к низшим и раболепных к высшим, как в Англии, или раболепных к низшим и самодержавных к высшим, как в Америке.
То же самое и с моей приятной привилегией прогуливаться без шляпы, не возбуждая этим никакого надоедливого любопытства. Это служит скорее внешним и наглядным признаком того, что японцы освободились от той узкой нетерпимости, которая считает за личное оскорбление, если кто-либо живет, действует и выглядит не так, как его соседи. Но это происходит не по той причине, что наши союзники лишены любопытства. От этого очень далеко. Если кто-либо попробует присесть у дороги с целью зарисовать что-нибудь, он скоро убедится, что этим качеством они обладают в полной мере. Но они не настолько глупы, чтобы бросить хотя бы только один любопытный взгляд на подобные пустяки, как особенность в одежде или ее употреблении. Действительно, это любопытство было бы странно в стране, где встречаются на улицах костюмы всевозможных периодов.
Что касается до японского обеда, то я откровенно сознаюсь, что чувство полной и никем не стесняемой свободы, которыми они так отличаются, служат полным вознаграждением за недостаточные и миниатюрные блюда, подаваемые с неправильными промежутками времени в их игрушечных домах. Но зато там все так восхитительно просто и удобно! Это не беда, если вы опоздаете к обеду на полчаса или даже час, никто не обратит на это никакого внимания, все будут сидеть и продолжать обед. Вам же самим будет легко догнать их, отказавшись от какого-нибудь сиропа из морских водорослей, жареного листа папоротника, кусочка сахарного леденца или вообще от первых двух блюд, каковы бы они ни были. Целый ряд крошечных кушаний подается маленькими, пикантными девушками, и когда маленькие лакированные скамеечки, служащие вместо столов, полны, кушанья уносятся вместе с ними. Заставлять есть гостя так же редко приходит в голову хозяину, как просить гостей есть поменьше. И это видоизменение западных обычаев может быть только приветствуемо.
Кроме того, никто не привязан к своему месту. В любое время пиршества каждому дозволяется встать с места, прогуляться и выкурить папиросу или выпить за чье-нибудь здоровье в другом конце комнаты или даже переменить свое место за столом. Боже мой! За одну только эту привилегию можно охотно заплатить 500 рублей в ночь в Лондоне. В заключение, что может быть наиболее важно, развлечения, беседы и удовольствия лежат на обязанности целой компании хорошеньких девушек, подрядившихся прогонять скуку от гостей по стольку-то с головы и по стольку-то в час. Это не неповоротливые любительницы в их обязанностях, как многие женщины на свете, а подготовленные с детства для их деликатного и трудного назначения. В Англии все зависит от хозяйки. Только она одна вместе с ее помощником - поваром могут или оставить в госте хорошее впечатление от обеда или испортить последний. Хозяйка, пользующаяся хорошим здоровьем, отличным настроением духа и нелишенная необходимых умственных достоинств и опытности, может мгновенно превратить скучающее и многочисленное общество людей в самое веселое и разговорчивое. Ее энергия и воля, применяемая в ее собственном доме, обладают волшебным свойством, и с их помощью она может двигать горы, даже горы людей. Но всему есть предел, и восемь человек - вот вероятный предел ее действия на расстоянии.
В Японии имеется хозяйка для каждого гостя. Гейши, кто бы они ни были, очень молодые и прелестные хозяйки, и каждая из них старается увеличить успех пиршества, как будто бы она сама его учредительница. Если кто-нибудь из гостей кажется скучным и забытым, даже если он самый безобразный, старый и ничем не выдающийся человек, гейши, одна за другой, принимаются за него, пока одной из них не удастся ускорить его вялый пульс и, к его собственному удивлению, вовлечь в веселую, кокетливую болтовню. Я слышал, что не все гейши так предупредительны и готовы к самопожертвованию; некоторые из них, говорят, очень избалованы, сердятся, много о себе воображают и даже показывают вид, что вы им надоели. На это я могу возразить только одно, что я никогда не встречал такого рода гейш. Я думаю, что они - восхитительные собеседницы, полны такта и находчивы в своих возражениях.
Глава IV.
Из Токио к Ялу
Пароход Суминойэ Мару (Suminoye Маги), 14 мая 1904 г. Наконец мы отплыли, сопровождаемые большой толпой избранного токийского общества после устроенных нам торжественных проводов. Мы выехали из столицы 30 апреля и к полудню следующего дня прибыли в Шимоносеки (Shimonseki). Весь этот наш переезд по железной дороге напоминал нам предвыборное путешествие политического деятеля в Англии, если переполненные толпой станции, депутации, молодые дамы с букетами могут сделать Восток похожим на Запад.
Вполне вероятно предположить, что если представители власти, явившиеся пожелать счастливого пути иностранным офицерам, и ученики школ, расставленные шпалерами вдоль платформ, присутствовали там по специальному приказанию, то находившиеся там частные лица присутствовали из любопытства или любезности. Впереди всех находились дамы общества Красного Креста, среди которых много было жен офицеров из действующей армии. Толпа отличалась необыкновенно сдержанным энтузиазмом. Туда не допускался ни один подвыпивший малый, который в Европе имеет обыкновение портить всеобщее настроение своим лошадиным ржанием-хохотом.
Мы прибыли в Шимоносеки 2-го и выехали дальше в полдень 3-го. Как раз перед отъездом мы получили из Токийского главного штаба телеграмму о сражении на р. Ялу. Хотя мы и сходим почти с ума от досады, что пропустили это сражение, все-таки это известие было приятным напутствием для нас, англичан, и я был особенно порадован телеграммой от одного моего старинного приятеля, которая гласила:
Итак все-таки дело сделали орудия большого калибра... лучшие поздравления.
Это относилось к высказанным мною на обеде у генерала Кодамы взглядам, что тяжелые орудия должны иметь большое значение. Весьма забавно припомнить, что в то время, когда я защищал необходимость употребления на войне тяжелых орудий, более мощных, чем обыкновенные полевые, и даже сильно увлекся этой темой, высшие штабные японские офицеры должны были меня выслушать и возражать мне с чисто академической точки зрения, тогда как им должно было быть отлично известно о предполагавшемся употреблении этих орудий в предстоящем бою. Я полагаю, что это были 12-сантиметровые мортиры. Мы не должны бы называть их тяжелыми орудиями, но маленькие лошади японцев заставляют приблизить их к более легкому типу.
Теперь мы с удобством плывем на Суминойэ Мару, военном транспорте в 884 тонны водоизмещением. Капитан парохода кажется славным малым; большую часть своей молодости он провел на парусном судне из Глазго. В знак внимания к союзу он поднял больших размеров британский флаг на передней мачте. Я думал до сих пор, что на подобную честь может рассчитывать только генерал-адмирал или кто-либо другой, особо выдающийся во флоте; но я не был в состоянии уяснить себе существующие для японского военного транспорта положения: когда, какие почести он обязан или не имеет права отдавать. Во всяком случае, экипажи находящихся в порту британских кораблей этим сильно наэлектризовались, высыпали толпами на палубы и оживленно приветствовали нас.
В устье пролива мы прошли в нескольких ярдах от большого германского почтового парохода, направлявшегося в Шимоносеки. Человек на мостике и экипаж, видимо, недоумевали, как к нам отнестись. Английские же пассажиры, находящиеся на борту, видя наш развевающийся флаг на передней мачте японского военного транспорта, послали нам вслед громкий британский клич. Лучшего предзнаменования и желать было невозможно.
Наше общество состояло из подполковника Юма (Hume), артиллериста; капитана Жардайн (Jardine) из 5-го уланского полка; капитана Винцента (Vincent), тоже артиллериста. Последний должен был присоединиться к нам в Чемульпо (Chemulpho). Далее два американца: полковник Кроудер (Crowder) и капитан Марч (March), артиллерист. Кроме них там же находились восемь офицеров с континента: два француза, два немца, один швейцарец, один австриец, один итальянец и один швед. Нашими, так сказать, вожаками медведей были полковник Сатоу (Satow), говоривший по-французски японский артиллерийский офицер, и капитан маркиз Сайго (Saigo), офицер Императорской гвардии, говоривший немного по-немецки. Посему я предвижу, что английский язык вряд ли будет употребляться как во время самого путешествия, так, может быть, и после него.
Мы имели с собой на корабле наш багаж, обозные повозки и лошадей, погонщиков и др. На пароходе находились наши верховые лошади и продовольствие на двухнедельный срок. Если бы в случае затруднительного положения нам пришлось высадиться на берег, то мы были бы снабжены всем необходимым и могли продолжать свое движение без потери времени.
Суминойэ Мару, 6 мая. Вчера прибыли в Чемульпо и бросили якорь рядом с останками Корейца и Сунгари, миновав сперва Варяг, блестящий борт которого, выдаваясь из мелкой воды отлива, казался частью тела какого-то огромного мертвого морского чудовища. Я надел этим утром свою саблю и зашел к британскому консулу, потом позавтракал в маленькой гостинице, содержимой французом и его женой-японкой. Корейцы кажутся очень похожими на кашмирцев. Те же грязные белые одежды; та же выносливость под тяжестью огромной ноши; та же бычья привычка к понуканию. Примеров тому мы видели достаточно, даже во время нашей непродолжительной остановки, длившейся немного больше часа. Возвращаясь назад, я был так неосторожен, что оступился, пробуя прыгнуть со шлюпки на трап. Я отчаянно взмахнул руками, падая вниз, и ухватился за крепкую руку полковника Сатоу вместо соломинки, как говорится в пословице. Это было очень ловко с его стороны и спасло меня от купания.
Чинанпо-гавань, 17 мая 1904 г. Двигаясь в северном направлении при тихой погоде, мы этим утром достигли устья р. Пингъянг (Pingyang). По правде говоря, мы пришли к этому заключению после тщательного изучения карт и после трудных вычислений. Странно путешествовать подобно Колумбу или Кортесу, взирая на каждый мыс с дикими предположениями, где мы находимся. Однако это было совсем так, ибо молчаливые японцы, как мы ни старались войти к ним в доверие, всегда отказывались сообщить нам о месте нашего назначения. Наши подозрения усилились, когда мы увидели миноноску, скользившую, подобно серому привидению, среди многочисленных островов. Она быстро приблизилась к нам и, удовлетворившись своим исследованием, так же быстро удалилась. Асагири (Asagiri), или Утренний Туман, было ее название, и она исчезла, подобно призраку, в утреннем тумане, откуда она так внезапно появилась. На обоих берегах реки возвышались один за другим зеленые безлесные горы, а далеко впереди мы с удивлением увидели густой грязный дым, как бы деловито висевший на голубом уборе раннего утра. Дым этот мог подниматься над Нагасаки или Вейхайвеем, - мы не могли с точностью определить его место. Оказалось же, что он висел над Чинанпо (Chinanpo), в гавани которого мы вскоре очутились. Дым этот шел от девятнадцати транспортов, в числе которых было несколько больших океанских пароходов. Все эти транспорты были битком набиты войсками. На борту транспортов находились 1-я артиллерийская бригада, 15-м полком которой командовал мой личный друг полковник Шиба (Shiba). Кроме того, там же находилась масса пехоты, входящей в состав Второй армии. Все эти войска направлялись в Маньчжурию, как нас об этом уведомили, но куда именно, ни один японец не посмел бы даже высказать предположение. Я слышал, что мы не будем высаживаться на берег; итак, пока наш пароход лег на некоторое время в дрейф, ко мне вновь возвратилось мое уравновешенное, спокойное настроение, позволяющее записать кое-что из впечатлений.
Я чувствую, что описание моих впечатлений от новых знакомств было бы неполным, если бы я не остановился на генерал-майоре Я. Фукушиме, кавалере ордена Бани и начальнике второго отделения генерального штаба. Его карьера служит подтверждением, насколько важно удачно начать службу. В бытность его еще только майором и военным агентом в Берлине на одном из банкетов зашел разговор о том, какое расстояние способна пройти лошадь под всадником при ежедневной работе и при определенной скорости. Фукушима заявил, что его лошадь в состоянии перенести его из Берлина прямо во Владивосток. Его подняли на смех, и этим только укрепили его в намерении сделать этот опыт. Он пустился в путь и действительно доехал до Владивостока, проехав все это расстояние верхом, но не на одной и той же лошади. Что замечательно в этой истории, то это не его поездка, которую может совершить всякий, пользующийся хорошим здоровьем, имеющий паспорт и помощь банкира, а то впечатление, которое произвела эта поездка в Японии. Публика и пресса прямо сошли с ума по этому поводу. Обыкновенный человек, уронив свечу в Темзу, тушит ее, баловню же фортуны удается уронить ее как раз в то время, когда поток нефти течет вниз по реке. Высшее военное начальство присоединилось к энтузиазму толпы, может быть, против его желания, однако ему пришлось так поступить. Фукушима был произведен из майоров в подполковники. Ему была устроена публичная встреча в Токио. Лихой генеральный штаб, среди которого находился по меньшей мере один ревнивый соперник, принял участие в почетной встрече сибирского героя, театрально красовавшегося в своем изношенном дорожном костюме, с хлыстом в руках, истрепанным нарочно для этого случая, как говорили его враги. Впоследствии этот костюм и эмблематический хлыст благоговейно были помещены в музей.
Я записал эту историю так, как мне передал ее один японский офицер. Я всегда был того мнения, что самым лучшим пробным камнем будущего победителя служит самое тщательное наблюдение за последствиями его первого успеха. Приходит ли улыбка фортуны в виде неожиданной удачи или же она служит наградой за умелую работу, большинство этих удачников склонны видеть в их успехе подходящий случай, чтобы как бы опуститься и дать себе отдых, праздник или что-либо в этом роде. Для честолюбивых же даже удача служит как бы ударом шпор или хлыста. Успех не ослабляет их ни на мгновение, наоборот, дает им новые силы идти вперед с удвоенной энергией. Генерал-майор Фукушима принадлежит к этой немногочисленной категории. Со времени его знаменитой поездки он удвоил свои старания держаться впереди всех, и в общем ему это удалось. Нередко, однако, успех ставит своего избранника в такое странное положение, что в то время, когда все его современники полны зависти к нему, сам он желает быть чем-либо другим в великом мире - монахом, священником, незаметным рыбаком или даже птицей, беззаботно распевающей на ветвях. Подобные чувства, я воображаю, должны были теперь овладеть Фукушимой, единственной обязанностью которого было вводить в заблуждение и противодействовать всем иностранцам, бывшим в сношениях с ним; в то же время для того, чтобы дать ему возможность наиболее успешно выполнить свое назначение, его официально назначили их руководителем и помощником. В действительности же, как я более чем подозреваю, он для военных агентов и корреспондентов настоящий волк в овечьей шкуре. Однако он так искусно блеет, что большинство из них все-таки видит в нем своего рода справочное бюро и лучшего приятеля и самого полезного человека в Токио. Некоторые из них признавались мне, что они получили от него очень важные сведения, не известные никому другому. Если припомнить, что он не сообщил ни одному-единственному лицу ни одного-единственного факта ценностью в медный грош, нужно признать, что генерал-майор Фукушима был необыкновенно ловок.
Все мы сознаем в глубине души, что мы представляем из себя иностранную язву, стремящуюся узнать и увидеть раньше времени то, что еще не готово к нашему осмотру. Может быть, некоторая откровенность со стороны Фукушимы спасла бы его в будущем от ненависти и оставила бы его настоящую популярность незапятнанной. Ничто не в состоянии так вывести из себя европейцев, а в особенности американцев, как сознание, что их ловко провели. Что касается лично до меня, то я никогда не обращал внимания на то, что на мои просьбы о подробных сведениях я получал в ответ общие места, шутки и банальности. Я даже находил в них некоторый забавный интерес. Фукушима обладает превосходными сведениями о нашей Индийской армии и ее русских соперниках. Я нашел, что он считает казака уже чистейшим достоянием истории. Казак лишился, так говорит Фукушима, всех своих бурских качеств, исключая искусство верховой езды, и в настоящее время представляет из себя простого мужика, слава которого опирается только на наполеоновские легенды; иногда он храбр, иногда нет, совершенно так же, как и прочие землепашцы; но он никогда не дисциплинирован и почти всегда плохо обучен и находится под командой плохих офицеров.
Фукушиме также прекрасно известны военные качества различных категорий наших индийских туземных войск. Он сделал несколько язвительных замечаний по поводу британских офицеров и проявленной ими способности тесно сплотиться с их людьми. Британский офицер в Индии, как говорил он, становится более сикхом, чем сам сикх; более гуркасом, чем сам гуркас; более мадраесэ, чем сам мадрассэ. В некоторых отношениях он находил эту особенность достойной восхищения, и так это и должно быть, если мы вспомним, что только благодаря этой особенности мы имеем единственный преданный на деле правительству класс старых отставных туземных офицеров и солдат как в Индии, так и в Египте.
С другой стороны, в словах Фукушимы есть доля правды, что в их esprit de corps есть какая-то слепая враждебность.
В доказательство этому он, конечно, привел в пример дни восстания (1857), когда офицеры скорее готовы были погубить себя и чуть было не погубили с собой и империю, чтобы только отстранить от себя подозрения со стороны своих солдат. Он даже намекнул, что продолжительная служба в Индии иногда может лишить офицеров широты взгляда и сделать их самодовольными и способными воображать, что их армия превосходна, что, как известно, наиболее вредный образ мыслей. Он был слишком деликатен, конечно, чтобы высказать все это так подробно, однако в справедливых мнениях есть какое-то особенное свойство выплывать наружу, несмотря на все осторожные фразы. Взгляды, которых придерживается Фукушима, я полагаю, есть действительность; и если бы он включил в свои замечания гражданских деятелей в Индии, он попал бы прямо в цель. Какой бы великолепной формой дисциплины послужило бы для них посещение во время отпуска Японии и пребывание здесь под отеческим и очень строгим надзором туземной полиции! Их представления об Азии, может быть, постепенно изменились бы, и сотни тысяч наших сограждан почувствовали бы на себе благотворные последствия этого изменения. Немного меньше презрительных мер и немного больше сердечности. Немного поменьше чувства превосходства и побольше доступности и деликатности, тогда станет возможным тоже мечтать о дружбе, которая теперь на самом деле не существует между англичанином и индусом. Как превосходно бы было, если бы кондукторы, начальники станций и контролеры билетов на индийских и евразийской железных дорогах вообразили бы себе туземцев, спокойно путешествующих без воображаемой необходимости толкать и втискивать их в первый попавшийся пустой или битком набитый вагон как опасных сумасшедших!
Прекрасно, пусть генерал Фукушима представляет собой самый интересный предмет для изучения, я все-таки думаю, что лучше покончить с его описанием до тех пор, пока я не узнаю его немного побольше, хотя я. и сомневаюсь, что это мне когда-либо удастся. Он так же производит на меня впечатление азиата, как и Кодама, только скорее несколько в ином смысле, более обыкновенном. Фукушима говорит свободно на многих языках и хорошо знаком с Лондоном, Берлином и С.-Петербургом. Кодама говорит только по-японски и настоящий чистокровный японец. И вот они оба, более чем кто-либо из тех, с кем я здесь встречался, убеждают меня, что Восток всегда останется Востоком, Запад - Западом.
Глава III.
Три приятные черты
Токио, 25 апреля 1904 г. Три незначительные особенности этой страны производят на меня очень приятное впечатление. Я могу шутить здесь с прислугой и обращаться с ними как с равными, не опасаясь нарушить их нравственное равновесие и вызвать порицание со стороны остального общества. Я могу прогуливаться по самым многолюдным улицам, держа шляпу в руках, а не на голове, и никто, будь то мужчина, женщина или ребенок, не остановится, чтобы глазеть на меня, как на невиданную диковину, сбежавшую из цирка Барнума. Я могу принимать участие в обедах и банкетах и могу там ничего не есть, и хозяин будет так же мной доволен, как если бы я перепробовал все кушанья его жены.
Может быть, для людей серьезных это покажется слишком ничтожным, чтобы чувствовать себя свободным и беззаботным: однако как в этом случае, так и во многих других подобные мелочи служат как бы эмблемами более глубоких принципов, в которых лежат их корни. Перейдем к вопросу о прислуге.
Японцы кажутся постольку же демократичными в их общественных отношениях, поскольку они верны началам безусловного повиновения власти как по традициям, так и по их врожденному чувству, в особенности в деловых отношениях. Поэтому так называемые низшие классы населения более почтительно относятся к людям, стоящим у власти, чем к нам. Но это отношение замечается только при исполнении ими своего служебного долга. Коль скоро служба окончена, нет никаких препятствий со стороны хозяина и подчиненного, мешающих им временно обмениваться шутками, папиросами и вообще считать себя принадлежащими на равных началах к общечеловеческой семье. Несомненно, что это есть общая черта всех азиатских народов, но также и естественное последствие всепоглощающей власти и божественного начала, приписываемого ими их императору, уравнивающему всех подданных и их общественные ступени. Хоть завтра император может превратить моего переводчика в японского посла в Лондоне, и я осмелюсь сказать, что тот будет держать себя с большим достоинством на этом посту.
С другой стороны, если источник света, исходящий от лица императора, засияет в другом направлении, то пострадавшее лицо теряет свое прежнее значение так же безусловно и покорно, как свет электрической лампы, гасимой рукой хозяина дома. Тогда как у нас, когда случай или необходимость лишит человека занимаемого им высокого поста, он начинает отчаянно бороться с ожидающей его судьбой до тех пор, пока, волнуясь и сопротивляясь, не погаснет, подобно свече, распространяя после себя вредные испарения.
Естественно, что при возможности подобных чудесных перемен чувства мелкого личного самолюбия и превосходства не могут развиваться так беспредельно, как это случается у нас. У них много чувства национальной гордости, но только по отношению к иностранцам, и это чувство нисколько не портит общественных отношений одного японца к другому. В Японии все граждане держатся того мнения, что под властью императора все они совершенно равны. В Америке, как это хорошо известно, каждый считает себя лучшим, чем его сосед; и чем ниже его общественное положение, тем чувство это делается сильнее; в лице кондуктора железной дороги или в слуге гостиницы мы встречаемся с самым безусловным деспотом в свете. Никакой французский аристократ даже дореволюционной эпохи не позволил бы себе так смотреть или обращаться со своими рабами, как это делает американский кондуктор и служащий в гостинице с невинным, но дрожащим путешественником. Революция во Франции пролила бы в десять раз больше крови при подобных отношениях.
У нас в Англии, строго говоря, не существует отдельных личностей. Все население разделено на неизменные социальные касты, между которыми роль брамина играет финансист, роль парии - солдат. У нас есть чувство национальной гордости, но оно почти совсем поглощено гордостью касты. Поэтому из этих трех отношений к человечеству вообще и в частности я предпочитаю японское.
Самодержавное правительство с настоящим демократическим устройством народа гораздо лучше, чем демократическое правительство с обществом, разделенным на ряд слоев, самодержавных по отношению к низшим и раболепных к высшим, как в Англии, или раболепных к низшим и самодержавных к высшим, как в Америке.
То же самое и с моей приятной привилегией прогуливаться без шляпы, не возбуждая этим никакого надоедливого любопытства. Это служит скорее внешним и наглядным признаком того, что японцы освободились от той узкой нетерпимости, которая считает за личное оскорбление, если кто-либо живет, действует и выглядит не так, как его соседи. Но это происходит не по той причине, что наши союзники лишены любопытства. От этого очень далеко. Если кто-либо попробует присесть у дороги с целью зарисовать что-нибудь, он скоро убедится, что этим качеством они обладают в полной мере. Но они не настолько глупы, чтобы бросить хотя бы только один любопытный взгляд на подобные пустяки, как особенность в одежде или ее употреблении. Действительно, это любопытство было бы странно в стране, где встречаются на улицах костюмы всевозможных периодов.
Что касается до японского обеда, то я откровенно сознаюсь, что чувство полной и никем не стесняемой свободы, которыми они так отличаются, служат полным вознаграждением за недостаточные и миниатюрные блюда, подаваемые с неправильными промежутками времени в их игрушечных домах. Но зато там все так восхитительно просто и удобно! Это не беда, если вы опоздаете к обеду на полчаса или даже час, никто не обратит на это никакого внимания, все будут сидеть и продолжать обед. Вам же самим будет легко догнать их, отказавшись от какого-нибудь сиропа из морских водорослей, жареного листа папоротника, кусочка сахарного леденца или вообще от первых двух блюд, каковы бы они ни были. Целый ряд крошечных кушаний подается маленькими, пикантными девушками, и когда маленькие лакированные скамеечки, служащие вместо столов, полны, кушанья уносятся вместе с ними. Заставлять есть гостя так же редко приходит в голову хозяину, как просить гостей есть поменьше. И это видоизменение западных обычаев может быть только приветствуемо.
Кроме того, никто не привязан к своему месту. В любое время пиршества каждому дозволяется встать с места, прогуляться и выкурить папиросу или выпить за чье-нибудь здоровье в другом конце комнаты или даже переменить свое место за столом. Боже мой! За одну только эту привилегию можно охотно заплатить 500 рублей в ночь в Лондоне. В заключение, что может быть наиболее важно, развлечения, беседы и удовольствия лежат на обязанности целой компании хорошеньких девушек, подрядившихся прогонять скуку от гостей по стольку-то с головы и по стольку-то в час. Это не неповоротливые любительницы в их обязанностях, как многие женщины на свете, а подготовленные с детства для их деликатного и трудного назначения. В Англии все зависит от хозяйки. Только она одна вместе с ее помощником - поваром могут или оставить в госте хорошее впечатление от обеда или испортить последний. Хозяйка, пользующаяся хорошим здоровьем, отличным настроением духа и нелишенная необходимых умственных достоинств и опытности, может мгновенно превратить скучающее и многочисленное общество людей в самое веселое и разговорчивое. Ее энергия и воля, применяемая в ее собственном доме, обладают волшебным свойством, и с их помощью она может двигать горы, даже горы людей. Но всему есть предел, и восемь человек - вот вероятный предел ее действия на расстоянии.
В Японии имеется хозяйка для каждого гостя. Гейши, кто бы они ни были, очень молодые и прелестные хозяйки, и каждая из них старается увеличить успех пиршества, как будто бы она сама его учредительница. Если кто-нибудь из гостей кажется скучным и забытым, даже если он самый безобразный, старый и ничем не выдающийся человек, гейши, одна за другой, принимаются за него, пока одной из них не удастся ускорить его вялый пульс и, к его собственному удивлению, вовлечь в веселую, кокетливую болтовню. Я слышал, что не все гейши так предупредительны и готовы к самопожертвованию; некоторые из них, говорят, очень избалованы, сердятся, много о себе воображают и даже показывают вид, что вы им надоели. На это я могу возразить только одно, что я никогда не встречал такого рода гейш. Я думаю, что они - восхитительные собеседницы, полны такта и находчивы в своих возражениях.
Глава IV.
Из Токио к Ялу
Пароход Суминойэ Мару (Suminoye Маги), 14 мая 1904 г. Наконец мы отплыли, сопровождаемые большой толпой избранного токийского общества после устроенных нам торжественных проводов. Мы выехали из столицы 30 апреля и к полудню следующего дня прибыли в Шимоносеки (Shimonseki). Весь этот наш переезд по железной дороге напоминал нам предвыборное путешествие политического деятеля в Англии, если переполненные толпой станции, депутации, молодые дамы с букетами могут сделать Восток похожим на Запад.
Вполне вероятно предположить, что если представители власти, явившиеся пожелать счастливого пути иностранным офицерам, и ученики школ, расставленные шпалерами вдоль платформ, присутствовали там по специальному приказанию, то находившиеся там частные лица присутствовали из любопытства или любезности. Впереди всех находились дамы общества Красного Креста, среди которых много было жен офицеров из действующей армии. Толпа отличалась необыкновенно сдержанным энтузиазмом. Туда не допускался ни один подвыпивший малый, который в Европе имеет обыкновение портить всеобщее настроение своим лошадиным ржанием-хохотом.
Мы прибыли в Шимоносеки 2-го и выехали дальше в полдень 3-го. Как раз перед отъездом мы получили из Токийского главного штаба телеграмму о сражении на р. Ялу. Хотя мы и сходим почти с ума от досады, что пропустили это сражение, все-таки это известие было приятным напутствием для нас, англичан, и я был особенно порадован телеграммой от одного моего старинного приятеля, которая гласила:
Итак все-таки дело сделали орудия большого калибра... лучшие поздравления.
Это относилось к высказанным мною на обеде у генерала Кодамы взглядам, что тяжелые орудия должны иметь большое значение. Весьма забавно припомнить, что в то время, когда я защищал необходимость употребления на войне тяжелых орудий, более мощных, чем обыкновенные полевые, и даже сильно увлекся этой темой, высшие штабные японские офицеры должны были меня выслушать и возражать мне с чисто академической точки зрения, тогда как им должно было быть отлично известно о предполагавшемся употреблении этих орудий в предстоящем бою. Я полагаю, что это были 12-сантиметровые мортиры. Мы не должны бы называть их тяжелыми орудиями, но маленькие лошади японцев заставляют приблизить их к более легкому типу.
Теперь мы с удобством плывем на Суминойэ Мару, военном транспорте в 884 тонны водоизмещением. Капитан парохода кажется славным малым; большую часть своей молодости он провел на парусном судне из Глазго. В знак внимания к союзу он поднял больших размеров британский флаг на передней мачте. Я думал до сих пор, что на подобную честь может рассчитывать только генерал-адмирал или кто-либо другой, особо выдающийся во флоте; но я не был в состоянии уяснить себе существующие для японского военного транспорта положения: когда, какие почести он обязан или не имеет права отдавать. Во всяком случае, экипажи находящихся в порту британских кораблей этим сильно наэлектризовались, высыпали толпами на палубы и оживленно приветствовали нас.
В устье пролива мы прошли в нескольких ярдах от большого германского почтового парохода, направлявшегося в Шимоносеки. Человек на мостике и экипаж, видимо, недоумевали, как к нам отнестись. Английские же пассажиры, находящиеся на борту, видя наш развевающийся флаг на передней мачте японского военного транспорта, послали нам вслед громкий британский клич. Лучшего предзнаменования и желать было невозможно.
Наше общество состояло из подполковника Юма (Hume), артиллериста; капитана Жардайн (Jardine) из 5-го уланского полка; капитана Винцента (Vincent), тоже артиллериста. Последний должен был присоединиться к нам в Чемульпо (Chemulpho). Далее два американца: полковник Кроудер (Crowder) и капитан Марч (March), артиллерист. Кроме них там же находились восемь офицеров с континента: два француза, два немца, один швейцарец, один австриец, один итальянец и один швед. Нашими, так сказать, вожаками медведей были полковник Сатоу (Satow), говоривший по-французски японский артиллерийский офицер, и капитан маркиз Сайго (Saigo), офицер Императорской гвардии, говоривший немного по-немецки. Посему я предвижу, что английский язык вряд ли будет употребляться как во время самого путешествия, так, может быть, и после него.
Мы имели с собой на корабле наш багаж, обозные повозки и лошадей, погонщиков и др. На пароходе находились наши верховые лошади и продовольствие на двухнедельный срок. Если бы в случае затруднительного положения нам пришлось высадиться на берег, то мы были бы снабжены всем необходимым и могли продолжать свое движение без потери времени.
Суминойэ Мару, 6 мая. Вчера прибыли в Чемульпо и бросили якорь рядом с останками Корейца и Сунгари, миновав сперва Варяг, блестящий борт которого, выдаваясь из мелкой воды отлива, казался частью тела какого-то огромного мертвого морского чудовища. Я надел этим утром свою саблю и зашел к британскому консулу, потом позавтракал в маленькой гостинице, содержимой французом и его женой-японкой. Корейцы кажутся очень похожими на кашмирцев. Те же грязные белые одежды; та же выносливость под тяжестью огромной ноши; та же бычья привычка к понуканию. Примеров тому мы видели достаточно, даже во время нашей непродолжительной остановки, длившейся немного больше часа. Возвращаясь назад, я был так неосторожен, что оступился, пробуя прыгнуть со шлюпки на трап. Я отчаянно взмахнул руками, падая вниз, и ухватился за крепкую руку полковника Сатоу вместо соломинки, как говорится в пословице. Это было очень ловко с его стороны и спасло меня от купания.
Чинанпо-гавань, 17 мая 1904 г. Двигаясь в северном направлении при тихой погоде, мы этим утром достигли устья р. Пингъянг (Pingyang). По правде говоря, мы пришли к этому заключению после тщательного изучения карт и после трудных вычислений. Странно путешествовать подобно Колумбу или Кортесу, взирая на каждый мыс с дикими предположениями, где мы находимся. Однако это было совсем так, ибо молчаливые японцы, как мы ни старались войти к ним в доверие, всегда отказывались сообщить нам о месте нашего назначения. Наши подозрения усилились, когда мы увидели миноноску, скользившую, подобно серому привидению, среди многочисленных островов. Она быстро приблизилась к нам и, удовлетворившись своим исследованием, так же быстро удалилась. Асагири (Asagiri), или Утренний Туман, было ее название, и она исчезла, подобно призраку, в утреннем тумане, откуда она так внезапно появилась. На обоих берегах реки возвышались один за другим зеленые безлесные горы, а далеко впереди мы с удивлением увидели густой грязный дым, как бы деловито висевший на голубом уборе раннего утра. Дым этот мог подниматься над Нагасаки или Вейхайвеем, - мы не могли с точностью определить его место. Оказалось же, что он висел над Чинанпо (Chinanpo), в гавани которого мы вскоре очутились. Дым этот шел от девятнадцати транспортов, в числе которых было несколько больших океанских пароходов. Все эти транспорты были битком набиты войсками. На борту транспортов находились 1-я артиллерийская бригада, 15-м полком которой командовал мой личный друг полковник Шиба (Shiba). Кроме того, там же находилась масса пехоты, входящей в состав Второй армии. Все эти войска направлялись в Маньчжурию, как нас об этом уведомили, но куда именно, ни один японец не посмел бы даже высказать предположение. Я слышал, что мы не будем высаживаться на берег; итак, пока наш пароход лег на некоторое время в дрейф, ко мне вновь возвратилось мое уравновешенное, спокойное настроение, позволяющее записать кое-что из впечатлений.