Мы шли мимо планетарных станций и орбитальных баз; за стеклом аквариума, соединяющим пол и потолок одного из залов, свет пока не горел, и подводную экономику «Большой глубины» Артура Кларка с субмаринами, пасущими кашалотов, мы не разглядели. Азимовские роботы выстроились пародийной эволюционной шеренгой – заканчиваясь «сапиенсом» в галстуке, начиналась она не волосатым приматом, а железной квадратноголовой куклой (производства 1996-го, согласно книге «Я, робот»). Продолжалась – аналогичным трех-с-половиной-метрового роста обалдуем (один из первых говорящих роботов, произведенных в 2002-м, использовавшийся, согласно закону от 2003-го, исключительно на других планетах).
– Идея более живуча, чем вы, вероятно, думаете, – хмыкнул Дани. – Еще недавно американский футуролог Маршалл Брейн утверждал, что к 2030-му роботы с человеческой внешностью вытеснят большинство людей с их рабочих мест…
Если в предыдущих залах решительно преобладал белый цвет, то в том, где мы оказались далее, стоял расцвеченный неоном полумрак, а потолок заслонила жестяная щелястая полусфера («Оттуда будет еще вода капать», – заверил Дани), изображающая «геодезический купол» Ричарда Б. Фуллера, каковыми Уильям Гибсон накрыл все крупные города в своей «киберпространственной» трилогии.
– В конце концов будущее приблизилось настолько, – продолжил Дани прежнюю мысль, – что многие испугались. Перелом в настроениях можно датировать 1970 годом, когда вышел «Шок будущего» Элвина Тоффлера, название которого сделалось идиомой. Если раньше скорость, с какой менялся мир, обнадеживала, то теперь стала вызывать растерянность, грозящую (как предсказывали) перейти в ступор и психический коллапс. Заговорили о «третьей волне», информационной революции, меняющей современный Тоффлеру и единомышленникам мир столь же радикально, как изменило его появление сельского хозяйства около десяти тысяч лет назад и промышленная революция трехсотлетней давности. Краеугольным камнем наступающей эры объявили информационные технологии (компьютеры как раз внедрялись во все сферы жизни), большое будущее предрекали биоиндустрии – хотя еще уповали на космическую промышленность и использование ресурсов Мирового океана. В начале восьмидесятых появился киберпанк – мрачноватая литература о мире, который вместо национальных государств поделили транснациональные корпорации, где биоинженерия кроит людей как хочет, а те не вылезают из «киберпространства», вторичной, виртуальной, компьютерной реальности, равноправной с первой. В опоздавшем на добрые два десятка лет Голливуде все это икнулось «Матрицей» и Ко – уже тогда, когда стало ясно, что ни страхи перед Интернетом, ни надежды на него не оправдались…
– A dozen knives in a back of sci-fi… – пробормотал Серега.
– Не только, – отозвался услышавший, хотя вряд ли распознавший намек на Аверченко Дани. – Социальные и политические прогнозисты обмишурились еще куда радикальнее. Ведь футурология как направление вошла в моду как раз в шестидесятых – семидесятых. Збигнев Бжезинский тогда констатировал некое взаимоуподобление США и СССР, ведущее к наступлению технотронной эры, в которой повсеместно воцарится технологическая «суперкультура», а править будут прагматики-интеллектуалы. Герман Канн и Энтони Вайнер написали знаменитую книгу «Год 2000-й», начинающуюся c тезиса о продолжении холодной войны и в третьем тысячелетии. На рубеже восьмидесятых и девяностых Фукуяма расценил открытие в Москве «Макдоналдса» как сигнал к остановке истории…
– То есть ошиблись все, кто вообще предсказывал? – спросил я.
– В итоге – да. Так что понятно, почему нынче футурологи присмирели. Мало кто берется теперь прогнозировать что-то даже на близкое будущее, а самые честные открыто признаются в собственном бессилии. Активно в свое время поработавший предсказателем Станислав Лем недавно признался в интервью: «То, что произошло с моими футурологическими построениями при встрече с действительностью, немного напоминает автомобильную катастрофу». И даже больше: «Я много раз подчеркивал, что не верю в возможность категоричных предсказаний. Наши попытки предсказать будущее напоминают попытки предвидеть развитие сложных шахматных партий. Причем шахматы, с которыми мы имеем дело, таковы, что игрок в любой момент может – вместо того, чтобы сделать следующий ход, – выхватить из кармана нож, палку или разбить доску о голову партнера…»
– Ошибочны – не конкретные прогнозы, а сами подобные попытки?
– Просто регулярные провалы вскрыли порочность метода. Ведь очень легко заметить, в чем принципиальная ошибка и тех, кто воображал летательные аппараты тяжелее воздуха плавающими по воздуху пароходами, и тех, кто в начале прошлого века обещал скорое прекращение войн, и тех, кто во второй его половине не предполагал возможности окончания холодной войны. Все они развивали и экстраполировали уже существующие представления и тенденции. На это обречены любые прогностические потуги – поскольку спрогнозировать появление принципиально новых факторов невозможно по определению (на эту тему можно только фантазировать). Равно как любые такие потуги обречены на крах при столкновении именно с этими факторами. Карл Поппер еще давно сформулировал: «По сугубо логическим причинам нам не дано предвосхитить будущий ход истории». По его словам, мы не можем сегодня предвидеть то, о чем узнаем только завтра. Обозреватель «Интернешнл геральд трибьюн» Уильям Пафф писал как раз по этому поводу: «Строго говоря, вполне определенно можно сказать о будущем только то, что оно непредсказуемо». – Аmen, – подытожил Серега.
Они были просто компанией энтузиастов – интернациональной, хотя и преимущественно франкофонной. Перезнакомились вообще в Интернете, общаясь на разных околонаучных, футурологических, фантастике посвященных сайтах-форумах. Многие увлекались социальной и технической прогностикой, все запоем читали и смотрели sci-fi. Поначалу коллекционирование несбывшихся прогнозов было виртуальным, а сетевой прообраз показанного нам музея женевец Дани сперва обустроил на собственной домашней страничке. Потом организовали клуб – встречались (нерегулярно) то в Швейцарии, то во Франции, то вообще в Монреале.
Имя Ларри Эджа они и тогда поминали всуе бесперечь – ведь увлечения научной фантастикой суперстар не скрывал еще во времена своего голливудского сверкания. Известно, что Эдж пытался заинтересовать жанровыми проектами ведущие студии в годы, когда НФ в Голливуде была в глухом загоне, оставаясь уделом разнообразных Эдов Вудов, в лучшем случае – телевизионщиков. Один из разделов «Эджевой» мифологии повествует о том, как Ларри, уже будучи актером первого ряда, тайком – дабы не повредить имиджу – снимался в забубенном «мусоре»: вплоть, вестимо, до антишедевров самого «худшего режиссера всех времен и народов», Дон-Кихота трэш-фантастики (фанаты «Z-movies» уверенно числят сие олицетворение гламура среди своих и до мордобоя спорят, кто же именно Ларри в эд-вудовском «Плане-69 из дальнего космоса»). Хотя факт когдатошней дружбы Эджа с Роджером Корманом вполне документален – и почти никто не оспаривает версию о том, что постоянный участник «оскаровской» интриги тех лет сыграл под псевдонимом в знаменитом фантастическом телесериале конца пятидесятых – начала шестидесятых «Сумеречная зона»…
«Вы помните классические киберпанковские рассказы и романную трилогию Уильяма Гибсона? – спросил Дани. – Помните кочующее из вещи в вещь ключевое понятие Грань? «… Грань, – бойко процитировал он по памяти, – чаша Грааля, необходимая составляющая выдающегося человеческого таланта, не подлежащая передаче, запертая в мозгу самых крутых ученых мира…» Гибсон сам признавался, что апеллировал к псевдониму, культовому для фантастов нескольких поколений…»
Так что с Хартмутом Шнайдером, председателем мюнхенского, одного из крупнейших и авторитетнейших европейских фан-клубов Ларри Эджа, Дани и компания познакомились вполне естественным образом. Оказалось, что Шнайдер поддерживает контакт с самим миллиардером-«пустынником». «Так тот же сорок лет ни с кем не общается?» – удивился я. «С чего вы взяли? Еще как общается. С кем не лично – с теми через личного секретаря».
Дани рассказал Шнайдеру об идее своего музея без всякой задней мысли – и, естественно, изрядно прибалдел, когда на его электронный адрес пришло письмо от Рональда Хендри, секретаря великого затворника. Хендри сообщил, что м-р Эдж остался верен своему интересу к науке, фантастике и прогностике и крайне заинтересовался идеей мсье Даниэля (от которой узнал от Хартмута). Более того – он сам предлагает воплотить музей «в натуре». Причем готов взять на себя спонсорские обязанности! Когда же всемогущий и всемилостивый Ларри предоставил ребятам собственную недавно купленную виллу, те впали в охренение, от которого до сих пор толком не оправились. На Эджевы деньги приобретались экспонаты, Эдж оплачивает работу техперсонала и т. д. Непосредственно финансовые вопросы они решают с представляющей интересы Ларри бернской адвокатской конторой. Координаты Хендри? Почему секрет? Просто напоминаю, что с журналистами и им подобными Эдж как раз и не общается…
На улице бесшумно сыпал мелкий частый дождь, видимый лишь под фонарями: когда мы с Серегой вышли из «Эмилии», давно уже стемнело. За калиткой было тихо и абсолютно безлюдно – Серега достал мобилу и принялся вызванивать такси.
В ожидании машины мы, нахохлившись под моросью, слонялись туда-сюда по улочке. Под ноги попадались редкие листья, желудь весело поскакал под горку. Мы дошли до угла. Темная «рено» (или «пежо»?) торчала тут по-прежнему. С погашенными фарами. Серега остановился, глядя на машину. Есть ли кто внутри, я не разобрал.
Рыжий вдруг ни слова не говоря быстрым шагом направился к этой тачке – та мгновенно, словно только этого и ждала, чирикнула стартером, врубила огни. Мирский по-хозяйски постучал в водительское стекло. Машина яростно газанула вхолостую, потом резко сдала кормой, становясь поперек переулка, вспрыгивая задними колесами на бордюр, упершись красными отсветами в стену. Серега выбросил перед собой параллельно обе руки с оттопыренными средними пальцами. «Четыреста шестая» «пежо», уже не торопясь, как бы даже недоуменно-брезгливо передергивая плечами, развернулась и благопристойно покатила вниз.
[5] И тут Эдж, совершенно механически подумал я про старика (начитавшись всей этой байды про Ларри и насмотревшись фотоверсий его нынешней внешности) – и лишь спустя несколько секунд сообразил: стоп, пора завязывать – вот так и начинаются идефиксы…
Тому, что мы еще поспели на «Октоберфест» (ежегодный двух-с-небольшим-недельный пивной фестиваль, самый известный и масштабный в мире), мы пожалуй что, и не обрадовались: весь Мюнхен, даром что город здоровенный, битком был набит пьяными бюргерами, понаехавшими со всей Германии, и пьяными «пингвинами», понаехавшими со всего света. Миллионов шесть человек заявилось в этом году, сказал Мирко.
При этом – никакого особого буйства, все вполне по-бюргерски: упитанные довольные автохтоны шлялись в национальных костюмах от «биргартена» к «биргартену» и плясали под национальную музыку национальные пляски, звучно лупя себя ладонями по запакованным в кожаные штаны толстым ляжкам; туристической познавательности все это было, конечно, не лишено, но ломовым обаянием не отличалось. Видимо, действительно, бедой немцев оборачивается их же достоинство – веселятся они тоже единообразно, добросовестно и всерьез. Сказано оттягиваться – оттягиваемся со всей ответственностью. И вообще – возможно, это историческая память, но от отлично организованных массовых немецких мероприятий веет чем-то… не тем.
Впрочем, не нравятся немчики – тут же тебе повод для сравнения, не отходя от Мариенплатц: «Лена, блядь, прекрати немедленно!» – визгливый вопль мамаши в адрес шести-, эдак, летней дочурки под стенами Ратуши. Здешний Ратхаус c восьмидесятиметровой башней и исторически-агиографическими комиксами по фасаду – главное место концентрации «пингвинов». В толпе бродит фактурный нищий амбальских кондиций с перевернутой сванской шапкой в руке. Подают обильно.
– Ну, смотри – она? – Рыжий встал со стула, пуская меня к моему же ноутбуку.
Я посмотрел. На присланную (по специальной просьбе) Сереге на е-мейл кем-то из общих его с Антоном знакомых фотку. На снимке были четверо: неведомые мне парень и девица и чета Шатуриных. Я нагнулся к экрану, разглядывая Майю. Я испытал совершенно идиотское чувство.
Во-первых, фотка была поганого качества: похоже, сделанная телефоном. Во-вторых, у Майи была совсем другая прическа – темные, довольно длинные волосы. В-третьих, я понял, что за две безумные, чудовищно перегруженные впечатлениями недели, минувшие с тех пор, как я видел греческую спутницу Антона в последний раз, я не то чтобы подзабыл ее лицо – но перестал помнить его со стопроцентной четкостью… Рост… вроде да, примерно такой же. Лицо… Фак…
– Если не она, – говорю, – то похожа…
Мирский ничего не ответил, но по выражению его лица я мог примерно догадаться, во сколько этажей он меня сейчас обкладывает.
26
Мирко Майера науськали на нас с Серегой отнюдь не как главного спеца по Ларри – Мирко формально даже не являлся членом фан-клуба, – а как спеца по русским. На языке неродных ему осин этот непростой простачок, улыбчивый меланхолик говорил вообще без акцента, разве что с некотогой двогянскойкагтавостью. Впрямую о роде Майеровых занятий я спрашивать постеснялся, а по внутренностям его жилища таковой было не определить (от филолога до шпиона) – но Русью там пахло крепко. Широчайший набор нашего нон-фикш-на на книжных полках (от «Большого словаря мата. Том первый. Лексические и фразеологические значения слова „ХУЙ“ до гранок нового опуса Глеба Павловского); под музыкальным центром – диски Высоцкого, БГ и „АукцЫона“; на дверце холодильника – плакатец с Путиным В. В. анфас и слоганом „ВОВА ПУТИН МОЙ СОСЕД – ВОВА КУПИТ МНЕ МОПЕД!“; на шкафу в спальне – восемнадцатилетний „Васпуракан“, причем, по бутылке и этикетке судя, советского еще розлива (вызвавший у меня сильнейший, с трудом подавленный приступ клептомании). Происхождение коньяка прояснилось с появлением Сони – полурусской-полуармянки, приехавшей в Мюнхен чуть ли не из Еревана по программе студенческого обмена и оставшейся (не будь дура) тут в качестве Майеровой герлфренд.