Я стянул с башки капюшон.
Все. Аллес. Приплыли. Я был в незнакомом городе, в чужой абсолютно стране, фактически без копейки денег, с одним фальшивым паспортом и одним настоящим, у виз в котором вышел срок действия. Домой путь мне был заказан. Вчера меня едва – чудом, чудом – не пристрелили. Я очень мешал кому-то, располагающему неизвестными, но крайне немалыми возможностями и, видимо, не собирающемуся оставлять меня в живых. Я неимоверно устал. И по-прежнему не понимал ни хрена.
(Это превратилоь в некую манию: ПОНЯТЬ. Хуже страха было ощущение слепоты. Я мало верил, что понимание того, от чего именно я бегу, подсказало бы мне, куда бежать. Но гораздо поганее опасности сдохнуть казалась возможность сдохнуть, так и не узнав – почему…)
По воде споро ковылял желто-синий городской паромчик. Перед моим носом по мокрой набережной сначала в одну, потом в другую сторону, счастливо оба раза улыбаясь, проехала крашенная в рыжий цвет девица на велике с ярко-красными дисковыми колесами. Хотелось ее убить… Вру – не хотелось. Ничего не хотелось… Трясли телесами мясистые блондинистые джоггеры. Молодой парень-велорикша проволок коляску с древней старухой и маленькой девочкой.
Я прислушивался к собственным ощущениям. Бесполезняк. Radio silence.
И тут я вспомнил про Мишку Попова. Без особой надежды. С Мишкой мы дружили еще в медицинском: я учился на невролога, Майкл – на анестезиолога. Он, в отличие от меня, профессии не изменил – но изменил родине. В конце девяностых уехал в Германию: на еврейке женился – уж не знаю, специально ли как на средстве передвижения или нет, но за бугром они вскоре развелись, после чего Попов подцепил уже немецкую фрау. В Дойчланде он, дипломированный врач, прилежно погорбатился медбратом, потом получил тамошний сертификат – и сейчас, насколько я знал (связь мы поддерживали – но крайне нерегулярную), был вполне устроен. Жил он в Гамбурге. Гамбург был отсюда совсем недалеко…
Координат Попова у меня с собой, естественно, не осталось. Я не был даже уверен, есть ли они в моем мейл-боксе или у кого-нибудь дома, кому можно позвонить… Глаза после ночи в Хитроу слипались.
Я пересчитал железные кроны (последнюю английскую бумажку разменял в аэропорту; это было все). Я не знал, ржать или плакать. У меня, правда, имелась еще старая российская кредитка, которую я захватил на всякий пожарный, – на том счете должно было лежать, если я правильно помнил, тысяч пять рублей. Сумма, отделявшая меня от судьбы бомжа.
Завсегдатаи спали на столах. По столам же ходили собаки, доедая с оставленных тарелок. Собак тут вообще было огромное количество, и вели они себя максимально привольно, никем не приструняемые: предельный либерализм в этом заповеднике предельного либерализма распространялся на всех без исключения. Кристиания в концентрированном виде являла все минусы и плюсы «левого уклона»: от повсеместной раздолбанности и замусоренности (забавный и неслучайный контраст с утрированной чистотой-буржуазностью города и страны) до дешевизны – в здешних кабаках все было раза в полтора дешевле, чем даже в недорогих за кристианским заборчиком. Зато собаки на столах… Зато хочешь – забивай косяк в открытую (кумаром тут несло повсюду)… В общем, кому что. Нет, менты были и бродили внушительными прайдами по четыре, но не проявляли ни малейших признаков хватательного не то что задора – интереса. (Кто-то когда-то писал, что Кристиания похожа на «совок» в миниатюре. Полный бред: ничего быть не может полярнее, чем тюряга и хиппарский сквот.)
Я сидел за влажным от недавнего дождя столом открытого Cafe Nemoland в окружении стилизованных скульптур, колоритных местных неформалов и унифицированных пришлых туристов (последние преобладали), тянул разливной Traditional Pilsner и вяло думал, что в условиях окончательно и бесповоротно победившей толерантности логичным образом обессмыслился и нонконформизм, сама идея протеста. Не знаю, хорошо это или плохо. То есть, конечно, хорошо (когда никто не мешает тому, кто никому не мешает) – но… скучно. И, боюсь, бесперспективно.
Жуткая банальность, но святая правда: в Дании как нигде ощущается старость Европы. Сытые, добрые, сонные… если не полумертвые. На центральном столичном туристическом променаде даже в будний день большинство магазинов и изрядная часть кабаков закрывается в шесть вечера…
Из интернет-кафе я влез в свой почтовый ящик и нашел-таки там адрес Михаэля. Написал. Задействовав российскую карточку, вселился в дешевый по местным меркам и несусветно дорогой по всем остальным (включая германские и даже британские) отель рядом с вокзалом. Открыл бутылку аквавита из аэропортовского такс-фри и стал ждать ответа.
Вдруг напала неостановимая икота.
За окном были открытые продуваемые пространства, ветряные электростанции (не иначе спроектированные по заказу «Мерседеса» – конфигурация трех лопастей повторяла пацифистский его логотип) на грязноватом пасмурном фоне. С левой, моей, стороны розоватая рассветная полоска обозначила редкие силуэты полуободранных деревьев.
…Добрый Михаэль ответил на «мыло», я ему перезвонил. Он по-прежнему жил в Гамбурге, в ближнем пригороде, и был готов меня принять, не уточняя, на какой срок. Я снова отчасти поверил в человечество и купил билет на автобус. Я чувствовал себя как в анекдоте про бомжа (этот социальный типаж все чаще посещал мои мысли): «А жизнь-то налаживается!..»
Задремал и проснулся с головной болью. Дождь резал в лобовуху со звуком бесконечно разворачиваемого тонкого полиэтиленового пакета. По автобану в тучах водяной пыли неслись – много быстрее ста км – машины с включенными фарами. Все было серо. Судя по времени, до Гамбурга оставалось чуть.
Я прижался лбом к холодному стеклу – в череп передалась неприятная вибрация. Капли с той стороны окна ступенчато соскакивали вниз в такт подрагиваниям автобуса.
Часть третья
Ноябрь
35
«ТРУДНО БРОСИТЬ ПИТЬ!
Вы уже пытались, не так ли? Вы проверяли характер, вы держались больше десяти дней! Но вот очередной стресс – и лишь стоит вам нарушить зарок, как вы уже потеряны для ваших друзей и близких!..»
Реклама какого-то средства, якобы помогающего в борьбе с алкоголизмом. Спам. С телефоном и е-мейлом.
Никогда на этот мой ящик еще не приходил спам. А данная реклама повторялась с периодичностью в несколько дней. «Если вы дороги сами себе, звоните или пишите».
Интересный такой спам. Со слегка меняющимся раз от раза текстом – но всё на одну тему. «Ваш старый друг… Вы выпивали вместе, было дело, – и вот его больше нет с вами…»
Один «друг», которого больше нет со мной, было дело, проверял характер. Держался больше десяти дней. Я посчитал, сколько прошло с момента нашего знакомства с Мирским до того, как его, только-только «развязавшего», странным образом повинтили странные «менты». Двенадцать дней.
В постоянном моем мейл-боксе, куда я время от времени лазил, вообще обнаруживались интересные мессиджи.
От… скажем так, от имени и с адреса доцента Латышева: все ли у вас в порядке, дайте о себе знать. От Виктора (аналогично: он вернулся в город, знает, что я его искал, знает, что произошло с Беляниным, не знает, что со мной, беспокоится). Даже от Рональда Хендри, личного секретаря Ларри Эджа, по-английски (с того же адреса, который нам некогда давал Дани): очень просит связаться по сугубо деловому и не терпящему проволочек поводу…
Разумеется, сами по себе письма ничего не значили. На то она и сетевая анонимность. Что до взламывания почтового ящика (моего ли, любого ли из моих корреспондентов) – не смысля в хакерском деле решительно ни хрена, я все равно не сомневался, что сделать это нетрудно. Так что никому не отвечал.
Еще пришли четыре нечитаемых сообщения: два – с новых адресов, причем с какими-то незнакомыми индексами.
Еще – имелся такой вот спам.
(Если это и впрямь Мирский пытается связаться со мной – то, выходит, тоже боится, что в моем мейл-боксе кто-то шарится? Или делает вид, что боится. Потому и маскируется под идиотскую рекламу, излагая вещи, которые кроме нас с ним никто знать не может, – про его завязку. Дает таким образом понять, что это именно он…
То есть он что – думает, я так и не догадался о его роли в происходящем? Пытается исправить оплошность лондонского велосипедиста? Совсем за дебила меня держит?.. С другой стороны, откуда мне знать, кто «заказал» нас с Беляниным? И связан ли действительно с ним Мирский?.. Или я вообще ошибаюсь, подозревая его? Тогда зачем он врал, что работает на Энрико?.. Очередные гадания на кофейной гуще.)
…Две недели я наглым нахлебником прожил у Мишки, наплетя ему что-то вполне туманное, из чего он, видимо, сделал вывод, что я скрываюсь от кредиторов. Я специально просил его никому о месте моего нынешнего пребывания не распространяться – в особенности из российских знакомых, в особенности наших общих…
Раздобревший и исполнившийся бюргерской вальяжности Попов с Барбарой (немногословной и на удивление симпатичной – в целом девки в этой стране довольно уродливые – немкой) базировались в Аллермёэ, ближнем пригороде Гамбурга: пятнадцать минут от городского центра на S-bahn’е. Геометрически распланированный поселок, застроенный сплошь неотличимыми краснокирпичными домиками в три этажа с белыми балкончиками, прорезанный геометрическими канавами с зимующими утками, казался средоточием отрегулированного германского гайста… до тех пор, пока ты, вздрогнув от раскатистого «Э, Шурик!», не лицезрел на крыльце очередного аккуратного коттеджика пузатого краснорожего жлоба в спортивных штанах.
Две недели я ни хрена не делал, заливался вечерами с хозяином пивом «Бекс», а днями слонялся по Интернету, напрягая увечный свой инглиш. Убийство Белянина, естественно, наделало порядочного шуму. Странного какого-то шуму. С минимальными официальными комментариями, с самыми неожиданными журналистскими версиями, беглыми проговорками, многозначительными намеками – короче, с муторным душком готового вот-вот разразиться, но судорожно давимого скандала. Скандалища. Было за всем этим ощущение вполне масштабной и жесткой подковерной драчки, причем явно с участием влиятельных государственных игроков – но внятной, тем более полезной информации из того, что мне удалось надыбать, я так и не извлек.
…Стремно все было. Никаких не наблюдалось причин для спокойствия. Равно как и соображений, что делать дальше. Мишка с Барбарой пока не интересовались у дорогого гостя, не надоели ли ему хозяева, но и вряд ли были готовы меня усыновить…
В конце концов я таки написал (со вновь созданного мейл-бокса) Латышеву. Ничего ему про себя, понятно, не сообщив, только задав ряд вопросов. Ответ пришел на следующий день. Да, Белянин связывался с ним еще месяц назад, интересовался моей персоной и историей моей вербовки, не вдаваясь в причины. Смерть Артура стала для него шоком, ничего толком он, конечно, по этому поводу не знает, слухи в академической ихней среде ходят самые дикие. Чаще всего поговаривают, что работал Белянин на какие-то спецслужбы и что-то такое лишнее узнал. Виктор действительно вернулся. Уезжал куда-то на курорт. Почему тайно? Насколько ему, Латышеву, известно, по сугубо личным, чтобы не сказать (я очень зримо представил ядовитую ухмылочку на декадентской доцентовой физиономии) интимным, причинам…
Почему он показывал мне в свое время фотографию Ларри Эджа? Набор снимков для тестирования ему прислали психологи Фонда…
А еще доцент сообщил, что относительно недавно – где-то вскоре после убийства Белянина – к нему, доценту, приходил интересоваться моей судьбой и теперешним местонахождением (безрезультатно, по понятным причинам) человек с корочкой Федеральной службы безопасности.
Насчет Виктора всё подтвердили последующие сетевые сношения с несколькими адресатами в родном городе. На фоне моих тонких конспирологических построений реальность выглядела сущей издевкой.
(Дядь Витя, старый сухарь, обремененный суровой женой и разновозрастными детьми, в преддверии пятидесятилетия завел молодую любовницу, к каковой еще и угодил в безоговорочное подчинение. Сначала все держалось в тайне – хотя именно из-за этой девицы он вернулся полгода назад из Москвы. И уже после их внезапного отлета на Гран-Канариа в конце сентября до знакомых стала доходить отрывочная информация. К середине октября Виктор вернулся, объявил жене об окончательном разрыве, и весь сор посыпался из избы.)
К одному из моих корреспондентов следователь ФСБ тоже являлся – по мою душу.
Мишка говорил, что сами немцы Гамбург не любят – за «новодельность» и эклектику. Странная привередливость для страны, где после союзнических бомбардировок вынужденная «новодельность» – проблема всех без исключения больших городов, каждым решаемая по-своему, причем редко (если верить тому же Мирскому) когда удачно.
Мне Гамбург понравился – эклектика его гляделась гармоничной, вполне стильной, лишенной дурной претензии. Тем более что космополитичный портовый мегаполис порядком отличался от той же Баварии в смысле меньшей утрированности национального типажа – что мне лично, скорее, импонировало.
Скептичный Попов, правда, утверждал, что немецкий этот – равно как и прочие западноевропейские – типаж в любом случае давно обречен, причем обречен биологически. Кивал на оккупировавших Европу цветных и приводил апокалиптические данные насчет среднего возраста коренного и пришлого населения в главных европейских государствах, а также количества детей в белых и иммигрантских семьях. (Как, говорят, советские эмигранты третьей волны, попав в Америку, делались большими консерваторами, чем самые упертые республиканцы, так и «новые европейцы» из числа наших – я имел возможность убедиться – пекутся о судьбе белой расы и традиционных христианских ценностей куда трепетнее здешних аборигенов…)
– Ты по улицам ходишь? – бормотал Михаэль себе под нос, поглощенный изуверскими операциями, производимыми над красно-черной манерно выгнувшейся трубкой при помощи неприятно блестящего трехчленного инструмента по прозвищу «гинеколог». – Видишь, сколько их?.. Причем у нас еще ладно! Ты в Париже не был? Там негров и арабов, по-моему, уже больше французов. Что-то около шестнадцати, если я правильно помню, процентов нынешних жителей той же Франции родились не в ней. То есть это не считая иммигрантов во втором и третьем поколениях, которых там море! – Он совал трубку в рот, зажигалку – в трубку и принимался часто, на паровозный манер, пыхтеть. Пузо смотрит на люстру, руки свисают с подлокотников: буржуин торжествующий… – Они же как – нелегально приезжают в Европу, остаются тут (потому что депортировать их трепетным европейцам не велит гуманизм), плодятся (они вообще отлично плодятся, не то что местные) – а по европейским законам все, родившиеся здесь, автоматически получают гражданство ЕС! – Попов разводил руками: опаньки! (По комнате плыли фруктовые ароматы.) – Забавная это штука – европейская демократия. Совсем не лицемерная, нет… То же гражданство. Вот напринимали сейчас в ЕС всякого постсоветского дерьма: Латвии, Эстонии и прочих. Есть у меня в Латвии один знакомый. Русский по национальности. Родился там и прожил пятьдесят лет. Думаешь, у него есть латвийское гражданство? – Мишка оглушительно хлопал широкой левой ладонью по внутреннему сгибу правого локтя. – Русская свинья, какое ему гражданство, ты что! Так что, хотя эта сраная Латвия теперь член ЕС, он, проживший в ней всю жизнь, ко мне сюда приехать вообще не может: потому что с его статусом ему для поездки из ЕС в ЕС нужно столько раз во всех посольствах доказать, что он не верблюд – и забашлять нехило! – что легче повеситься. И что, кого-то это гребет среди западных правозащитников? – Он делал повторный жест еще энергичнее и громче. – Будут они о правах русских заботиться, щас! Русских они традиционно ненавидят и ссут, как черт ладана, – любых. Зато какой-нибудь негритенок, черный, как моя жизнь, чья мама год назад в грузовом контейнере сюда приехала из Сьерра-Леоне (причем ни она, ни он ни на одном европейском языке толком говорить не будут никогда в жизни!), – вот он полноправный европейский гражданин, на него распространяются все конвенции, ему полагается пособие, на котором он до старости и просидит, ни хрена не работая (зачем?!) и торгуя наркотой… Вот он пользуется всеми бонусами продвинутого общества, он свой, родной!.. – Раскрасневшийся Мишаня орал и размахивал руками, забыв про трубку: национальный темперамент решительно брал верх над пестуемым бюргерским образом. – Ну, этот родной вам обеспечит криминальную статистику, не сомневайтесь! За ваши собственные деньги вас же и отпидорасит. Из некоторых парижских пригородов – это я из первых рук знаю – девяносто процентов белых давно сбежало. Чтоб просто в живых остаться!
Барбара с ухмылочкой косилась из кресла, в котором свернулась, поджав босые ноги, – я не знал, сколько из сказанного до нее доходит: по-русски блондинка слегка секла.
– … Ладно, пусть я расист, радикал, и вообще какое мое дело, я сам сюда приехал семь лет как. Ладно. Молчу. Но местные, все эти герры и мсье, – они, что ли, довольны?! Прямо так и исходят демократическим гостеприимством, как же! Я чего все про Францию – у меня там просто одна хорошая… (быстрый взгляд на жену) знакомый жил, как раз под Парижем, в таком Сен-Море, пригороде, полчаса на РЭРе. Причем это не арабское гетто никакое – наоборот, тишайший пенсионерский буржуазный такой поселочек, беленькие двухэтажные домики… Так вот, она… разговорился как-то с тамошней французской бабулькой, интеллигентной такой: у вас, мол, столько этих, чернокожих… афрофранцузов… «Да, есть такой… э-э… вопрос… непростой местами… конечно, все понятно, но вообще-то… если говорить о моем частном мнении… (это бабулька ей говорит!) Будь моя воля… я бы всю эту публику посадила на один ба-альшой корабль… да и отправила бы через Средиземное море – домой, в Африку… – помолчала и добавила: – А на середине бы – утопила!»
– Ну так а зачем они их пускают? – спрашиваю, ставя на столик пивную бутылку.
– А затем, что сами размножаться отучились! Знаешь, почему ЕС просирает экономические показатели и Штатам, и Япониям всяким? А в перспективе – будет отставать еще больше? Из-за демографии! Местная рабочая сила здесь, во-первых, дорогая – немец или француз за копейки и без полного набора социальных гарантий горбатиться не станет; во-вторых, ее мало. Живут долго, рожают мало, пенсионеров уже чуть ли не больше, чем работающих. Ну не хотят размножаться! Это объективное биосоциологическое, так сказать, обстоятельство – низкая репродуктивная активность плюс высокий уровень социальных запросов. Не больше одного ребенка в семье, да и того рожают, когда полностью уже себя обеспечивают и кредиты все выплатили, – годам так к тридцати пяти… И ничего ты с этим не поделаешь, не заставишь же трахаться насильно. Остается вливать свежую кровь, пускать всех этих – из контейнеров. А также принимать в свой ЕС абы кого из Восточной Европы, скоро вон вообще Турцию примут… Только они дураки. Они надеются этих ребят из Алжира и Буркина-Фасо интегрировать тут, отмыть, обучить, цивилизовать – сделать из них новых европейцев: с хорошо стоящим членом и университетским дипломом. Ага! Разинули чавку! Так они и станут интегрироваться! Они – алжирцы да конголезцы – народ простой: они если видят, что кто-то им просто так, за красивые глаза и нихренанеделание бабки платит, то и будут сидеть на социале пальцем не шевеля. Потому что у них там в Африке все просто: если кто-то позволяет на себе ездить – то он слабак, а значит, на нем надо ездить! И они правы. И будущее – за ними: такими, какие они есть, а не такими, каких их хотят видеть белые гуманисты-общественники. Потому что человек – в целом, как вид – объект биологии, и решающими в конечном счете всегда оказываются преимущества биологические: агрессивность и плодовитость, а не цивилизационные, вроде благосостояния, технической оснащенности и гуманистического воспитания…
У кого что болит: я понимал актуальность иммигрантской темы для Европы – хотя проникнуться Мишкиным пафосом мне было трудно. «Цветной» вопрос лично у меня традиционно вызывал совсем другой комплекс эмоций.
Дело в том, что у нас в городе тоже не так мало негров и латиноамериканцев. Меньше, понятно, чем в Гамбурге, не говоря про Париж, но куда больше, чем почти в любом другом, пусть крупном, российском областном центре. Ряд наших городских вузов неплохо котируется (тем более по провинциальным меркам), а обучение для иностранцев тут стоит, ясное дело, не в пример дешевле, чем в Сорбонне-Гарварде, – так что из бедных Африки и Латинской Америки, из Китая даже к нам до сих пор едут студенты. Кое-кто и из богатой Европы – изучать русский язык. Что-то порядка полутора тысяч иностранцев у нас учится. Шустрый Славка, помнится, в свое время подкатывал яйца к носатой испанской филологине Анхеле…
Так вот, у нас их – цветных-нерусских-черномазых-узкоглазых – режут. Забивают до смерти. Регулярно. За последние пять лет убили тринадцать, по-моему, человек. Просто избитых никто не считает (и преступления такие не расследует – вообще не регистрирует). После же каждого очередного трупа менты и чиновники городской администрации впадают в отрепетированную истерику: не смейте опять шить сюда политику! обзывать город фашистской столицей России! это простое хулиганство! В частном порядке, не на диктофон (мы когда-то для «Информатора» делали большой материал), они же – официальные инстанции – озвучивают примерно такое: а че, блин, эти черные ждут? Приехали сюда, п-маэшь, денег, п-маэшь, не считают, с девками нашими гуляют (фрейдистский мотив в межнациональной тематике всегда вылезает быстро)… А у нас и так народ злой, никто, блин, не работает, все оборонные заводы стоят, блин, молодежь не делает ни хера… Че, русских, что ли, у нас не убивают?!
Убивают. Еще как убивают. То есть негров режут именно за то, что они негры – чужого, непохожего уничтожают первым делом. Ту же бедную Анхелу несколько раз порывались измордовать как чеченку… А своих мочат – просто так. Без повода, системы и смысла. Потому что у нас – война всех против всех. (Вообще всех – даже не только людей: вон в городском нашем зоопарке страусу эму как-то ночью переломали ноги, а всех имевшихся там кенгуру затравили бультерьерами…)
Заказных убийств в городе полно, но из общего числа они составляют процент почти ничтожный. Подавляющее большинство (включая самые зверские!) – бытовые, хулиганские: НЕМОТИВИРОВАННЫЕ.
…Это, положим, вообще наш конек. Мирко Майер из Мюнхена – как выяснилось, обладающий большим опытом жизни в России – говорил нам с Мирским, что так и не выработал никакой единой линии поведения в общении с нашими: более того, понял, что выработать ее невозможно.
Потому что наш – принципиально непредсказуем: ни в доброте, ни в агрессии. Он зачастую не добрый, не злой: никакой. Аморфный. Спонтанно делающийся каким угодно. Анхела признавалась, что даже к самому милому русскому боится поворачиваться спиной.
(… Ну иностранцы – понятно; но я, русский, самый что ни на есть российский, – как я всегда ненавидел в наших эту черту! Как старался сам всегда быть во всем – и в делах, и в личных отношениях – максимально нерусским, в смысле последовательным! И как часто все это – дела и личные отношения – разваливались, упираясь в паскудную российскую непредсказуемость всего и всех, в невозможность положиться ни на кого и ни на что… И когда даже лучший друг, человек, которому я верил как себе, обернулся стопроцентной эталонной сволочью – тут уж я сдался и опустил руки. Я понял, что этой страны мне не одолеть…)
Мирко я тогда толкнул собственную скороспелую теорию – насчет того, что, будучи российским аборигеном, ты почти не имеешь шансов научиться вести себя последовательно. Потому что время у нас – не цепочка взаимных связей прошлого и будущего, а ряд изолированных моментов времени. Причинно-следственные закономерности – не работают. Абсолютно все происходит по принципу случайности.
Вот и озверение наше – пожалуй, не столько от бедности, сколько от этой дезориентации, отсутствия прочной почвы, ощущения вечной экзистенциальной трясины…
По естественной ассоциации (случайность, фактор фуры) я вспомнил Белянина с его программой – но додумать мысль тогда не успел, отвлекся…
36
Конец октября был холодным и ясным. Завораживающе неподвижная вода каналов скрупулезно воспроизводила поднимающиеся из нее тяжелые – не Венеция – стены. На стоящей у мостков прогулочной посудине с деревянными скамейками еще никого было не видать (единственный признак жизни – дымок из трубы), но на пустом причальчике рядом уже громоздились металлические бочки с пивом: мы в Германии… Мрачно торчали черные мемориальные развалины готической кирхи Св. Николая, что в назидание потомкам не стали восстанавливать после войны.