Страница:
— Чем же ты стал, если не можешь коснуться ее? — спросил он себя.
Ответ был слишком очевиден. Дуводас опять обратил взгляд на город и в который раз подумал о своем замысле. И ужаснулся тому, какое зло задумал. Потом перед его мысленным взором возникло прекрасное лицо Ширы, и Дуводас опять увидел, как даротское копье исторгает из нее жизнь, и решимость его вновь окрепла.
— Вы, что несете миру смерть и горе, не заслуживаете милосердия, — сказал он далекому городу. — Вы, которые живете лишь для того, чтобы терзать и разрушать, не имеете права жить.
— А ты по какому праву судишь их?
Мысль прилетела ниоткуда, словно ее навеял ночной ветер.
— По праву силы и желанию мести, — вслух ответил Дуводас.
— Разве это не равняет тебя с даротами?
— Истинно так.
Забросив сумки на плечо, Дуводас пошел к городу. Стражи не было, и он беспрепятственно миновал первые здания.
Затем на пути ему попался дарот, который нес на плечах коромысло с парой ведер. Черные немигающие глаза дарота уставились на пришельца. Дуводас указал на него пальцем — и дарот замертво осел на землю, изо рта, ушей и глаз его брызнули струи пара. Дуводас даже не увидел, как он упал. Он шел дальше по ночному безмолвному городу, отыскивая приметы того, где находится главная его цель. Трижды на этом пути уничтожил он ничего не подозревавших даротов, которым не посчастливилось попасться ему на глаза. Дуводас ожидал, что на улицах будет больше даротов, однако ночь выдалась холодная, и обитатели города по большей части прятались в своих теплых жилищах-куполах.
Дуводас увидал вдалеке башни-близнецы, курившиеся дымом, и уверенно направился к ним. Башни становились все ближе, и вот он ощутил биение жизни, исходившее из глубоких пещер. Впереди был огромный купол, и у входа в него стояли двое часовых. Грозно наклонив копья, они шагнули к пришельцу.
Дуводас ощутил их жалкие попытки прочесть его мысли. И не стал этому противиться.
— Я пришел уничтожить вас и всех ваших сородичей.
— Это невозможно, человек. Мы бессмертны!
— Вы обречены!
Стражники бросились к нему, но из пальцев Дуводаса брызнули две молнии, прожгли насквозь тела даротов и обуглили стену купола. Дуводас подошел к громадным двустворчатым дверям и распахнул их настежь. За дверями был круглый, совершенно пустой зал, лишь посередине стоял огромный стол. Захлопнув дверь, Дуводас огляделся в поисках лестницы и обнаружил ее в дальнем конце зала. Он чуял, как обитатели города просыпаются, выбегают из своих домов, толпой бегут сюда, чтобы остановить его.
Дуводас не стал торопиться. Открыв свои мысли, он потянулся к толпе даротов — и ощутил ее слитный ужас.
— Я — мщение, — сказал им Дуводас. — Я — смерть.
Низкие ступени вели под землю, глубоко под город; фонарей там не было, а потому царила кромешная тьма. Дуводас, однако, поднял руку, и ладонь его засияла нестерпимо ярким белым светом. Он спускался все ниже и ниже, вышел в широкий коридор, в конце которого находилась еще одна лестница. Здесь было невыносимо жарко. Опустившись на колени, Дуводас коснулся ладонью пола. Каменные плиты были теплыми, и Дуводас ощущал, как нагретый воздух обдувает его лицо. Свет, исходивший от его ладони, выхватил из темноты вентиляционное отверстие.
Впереди в скале был прорублен вход, забранный крепкой стальной решеткой. Дуводас протянул руку, коснулся решетки, и металл засветился — вначале тускло-алым, затем все ярче и ярче. Центр решетки обмяк, оплавился, струйки раскаленного металла потекли по полу вокруг ног Дуводаса, заклубился, шипя, дымный пар. Дуводас хотел уже войти в пещеру, когда сверху, с лестницы донесся торопливый топот ног. Развернувшись, Дуводас выбросил вперед руку, и двое даротских воинов обратились в живые факелы.
Когда Дуводас вошел в гигантскую пещеру, мерное биение жизни усилилось так, что заглушало почти все. Пещера была свыше шестисот шагов в длину и шагов двести в ширину, и всю ее заполняли тысячи и тысячи желто-черных коконов; многие из них пульсировали и судорожно извивались.
Дароты были воистину бессмертны. Дважды в каждом поколении они возрождались посредством вот этих коконов. И в этом, как верно понял некогда Сарино, была их величайшая слабость. Вот почему дароты боялись существовать бок о бок с другими расами — ведь если бы враг сумел добраться сюда, в эту пещеру, дароты лишились бы своего бессмертия. У человека всего одна жизнь, да и той лишиться нелегко. А вот каково лишиться бессмертия!..
Безмерный, безудержный страх этой потери Дуводас ощущал сейчас в умах даротов, которые хлынули вниз по лестнице, чтобы остановить его.
Несколько коконов лопнули, раскрылись, и оттуда выползли, извиваясь, нагие крохотные дароты. Дуводас ощутил биение их мыслей; двое из этих младенцев были уничтоженные им стражники.
«Ну-ка, — усмехнулся он, — расскажите мне еще раз о своем бессмертии!»
Сделав глубокий вдох, Дуводас распростер руки. Нестерпимый жар, окружавший его, резко спал, воздух похолодел, на стенах пещеры забелели прихотливые узоры инея. Жаркий воздух, текший из вентиляционных отверстий, тотчас обращался в мокрый снег, хлопьями сыпался на коконы, замораживая их до смерти.
Ледяная мощь ненависти Дуводаса все росла, и ближайшие к нему коконы съежились, треснули. Три новорожденных дарота запищали, корчась на обледенелом полу.
Тогда Дуводас пошел по громадной пещере, с каждым шагом источая неистовую злобу лютой зимы. На всем его пути желто-черные коконы трескались, извергая наружу еще живые зародыши, и по пещере эхом разносился их жалобный предсмертный писк.
В пещеру ворвались сотни взрослых даротов-воинов. Один из них бросился на Дуводаса, однако чем дальше продвигался он по нараставшему льду, тем быстрее застывала кровь в его жилах. Стремясь спасти коконы, воин пробивался вперед до тех пор, пока все его тело не превратилось в кусок льда — и лишь тогда он рухнул замертво. Другие дароты метали в Дуводаса копья, но те, ударившись об идущего по пещере человека, разбивались, точно стеклянные.
И в самой пещере, и по всему городу тысячи взрослых даротов с криками умирали, и тела их мгновенно распадались, ссыхались — это рвалась связь между ними и их коконами.
А Дуводас все шел вперед.
И вдруг перед ним возникла колонна слепящего света, и из этого сияния протянул к нему руку золотистый силуэт Первого Олтора.
Герцог даротов выронил меч, и из горла его исторгся странный пронзительный вопль. Потрясенная, Карис смотрела, как гигантские воины, корчась, падали наземь. Вокруг нее сотнями гибли дароты, и воздух звенел от их жутких, нечеловеческих воплей. Те, кого не затронула эта странная гибель, роняли мечи и копья, падали на колени около разлагающихся трупов.
Всеми позабытая, Карис отошла к баллистам.
— Теперь — стрелять? — спросил Неклен.
— Нет, — сказала Карис. — Подождем. Ветеран озадаченно глянул на нее.
— Мы же можем разом с ними покончить!
— Мне обрыдли убийства, — отрезала Карис. — Обрыдли до глубины души. Если они схватятся за мечи, мы станем стрелять, но здесь происходит что-то странное, и, быть может, мы еще сумеем избежать резни.
Трупы даротов разлагались с пугающей быстротой, и воздух наполнился омерзительной вонью. Герцог Альбрек подошел к Карис.
— Это ты сделала? — спросил он. Карис покачала головой.
— Дароты все толкуют о бессмертии, но сейчас, похоже, они наконец узнали, что такое настоящая смерть. Понятия не имею, как это произошло.
Дароты, стоявшие на коленях, вдруг выпрямились. Никто из них не потянулся за оружием, но кто-то из обслуги баллист испугался и вышиб спусковой крючок. Железный дождь хлынул на врагов, сбивая их с ног. Решив, что приказ стрелять уже отдан, сработали три другие баллисты, и тут же в резню вступили арбалетчики.
Дароты даже не пытались укрыться или бежать. Они просто стояли — и гибли, гибли. Ужаснувшись, Карис закричала: «Прекратите!», — но ненависть сделала свое дело, и стрелки упоенно, раз за разом спускали тетиву. Карис увидела, что обслуга снова заряжает баллисты.
Тогда она бросилась вперед, прямо под выстрелы и, вскинув руки, закричала:
— Прекратите! Все кончено! Хватит!
Черные болты свистели вокруг нее, и Неклен, выбравшись из-за своей баллисты, бросился к ней. Форин тоже бежал, задыхаясь от ужаса, в гущу смертоносного ливня.
— Карис! — закричал он отчаянно. — Берегись!
Он даже увидел болт, который летел прямо в нее. На миг Форину казалось, что он успеет заслонить Карис собой… но он опоздал, и болт вонзился ей в спину.
Карис пошатнулась, но упала не сразу. Медленно, ужасающе медленно опускалась она на колени, и по белому шелку платья расплывалось алое пятно. Солдат, сделавший смертельный выстрел, выронил арбалет и закрыл лицо руками. Лишь тогда стрельба прекратилась, и кордуинцы, не веря собственным глазам, смотрели на коленопреклоненную фигуру умирающей Ледяной Королевы.
Форин добежал до нее и упал на колени рядом с ней, в нескольких шагах от уцелевшего дарота, которому и предназначался этот выстрел. Дрожащими руками Форин обнял ее, прижал к себе.
— Боги милосердные, Карис, не умирай! Только не умирай! К ним подбежали герцог, Вент и Неклен. Не чувствуя боли, Карис бессильно уронила голову на плечо Форина. Он коснулся губами ее лба и бешено закричал:
— Врача сюда!..
— Успокойся, — прошептала Карис. Больше не было ни тревоги, ни страха. Бойня закончилась, и ею овладел странный, неземной покой. Подняв глаза, она увидела, что в живых осталось не больше полусотни даротов.
— Кто теперь ваш предводитель? — спросила она у того, кто стоял ближе всех.
Дарот повернул к ней мертвенно-белое лицо.
— Теперь вы уничтожите нас, — сказал он. — Даротов больше не будет.
— Мы не хотим уничтожать вас, — едва слышно проговорила Карис. В голове ее возник легкий, почти невесомый жар, и она поняла, что сейчас соединена мысленно со всеми даротами. — Мы хотим… положить конец войне.
— У войны не бывает конца, — отозвался дарот, и Карис ощутила в этих словах безмерную горечь. А затем — словно распахнулась невидимая дверь — в нее хлынули чувства даротов, горе их по погибшим сородичам и страх за свое будущее.
Карис едва сознавала, что лежит в объятиях Форина. Все ее тело стало вдруг легким-легким, ее так и манило улететь, навсегда обрести свободу. Борясь с этим искушением, она прошептала дароту:
— Подойди ближе.
Дарот подошел и неуклюже опустился рядом с ней на колени.
— Возьми меня за руку, — прошептала Карис, и грубые пальцы дарота осторожно обхватили ее хрупкую ладонь. — Не бывает… конца… без начала. Понимаешь?
— Мы ненавидим вас, — сказал дарот, — мы не сможем существовать рядом с вами. Чтобы одна раса жила, другая должна погибнуть.
Карис ничего не ответила, и над полем боя повисла страшная тишина.
— Нет, — пробормотал Форин. — Боги мои, нет!
Он прижал к себе мертвую женщину и баюкал ее, как младенца. Слезы струились по его лицу.
— Мы не знаем, так ли это, — сказал дарот, все еще сжимая обмякшую руку Карис. — Мы никогда этого не пробовали, но мы сделаем так, как ты говоришь.
— С кем ты разговариваешь? — спросил герцог.
— С женщиной. Она все еще говорит. Разве ты не слышишь?
Герцог покачал головой. Дарот выпустил руку Карис и встал.
— Ваш чародей с окровавленным лицом уничтожил нашу Палату Жизни. Половина наших сородичей мертва и никогда уже не возродится. Карис говорит, что мы должны вернуться в наш город. Мы так и сделаем.
— Чтобы подготовиться к новой войне? — спросил герцог. — Или… к миру?
— Этого мы не можем сказать… пока. — Дарот посмотрел на мертвую женщину. — Нужно многое обдумать. Вы не бессмертны — и однако Карис отдала свою единственную жизнь, чтобы спасти наши жизни. Нам это не понятно, и хотя было глупо, но все же… многое говорит без слов.
— Она все еще с вами? — спросил герцог. Форин поднял глаза.
— Нет. Ее больше нет. Но ее слова остались.
Дарот повернулся и пошел ко входу в катакомбы. Уцелевшие сородичи последовали за ним и один за другим исчезли во тьме.
Тарантио пробыл без сознания восемь дней и пропустил королевские похороны, которые герцог устроил Карис, Ледяной Королеве. Все граждане Кордуина шли за ее телом, а везли его в карете герцога, запряженной шестеркой белых лошадей. Варейна, боевого скакуна Карис, вел за каретой Форин, а следом шли герцог и армия, которой командовала женщина-воин. На мостовую перед кортежем бросали желтые, голубые и алые весенние цветы, и карета медленно катилась по живому цветочному ковру.
Вент не пошел на похороны. Он сидел в своих покоях во дворце и смотрел с балкона, как двигался кортеж. Потом он напился и выплакал свое горе там, где никто не мог этого увидеть.
Карис похоронили на высоком холме, в усыпальнице, обращенной к северу. Над входом в усыпальницу установили бронзовую доску, которую сработал своими руками Озобар. На бронзе были отчеканены простые слова:
Карис — Ледяная Королева
Герцог произнес речь перед усыпальницей. Речь была простая, достойная и, как подумалось Форину, очень трогательная. Потом горожанам и солдатам позволили по очереди войти в усыпальницу, дабы отдать у гроба Карис последние почести. Усыпальница была открыта два дня, затем ее запечатали. Через несколько месяцев перед ней установят статую — женщина-воин, вложив меч в ножны, указывает рукой на север.
Вечером девятого дня Тарантио открыл глаза и увидел, что в кресле у кровати спит Мириак. Во рту у него пересохло, все тело терзала боль; он попытался шевельнуться — и застонал. Мириак тотчас проснулась и склонилась над ним.
— Мне сказали, что ты умрешь, — проговорила она. — Я так и знала, что они ошиблись.
— Мне теперь есть ради чего жить, — прошептал Тарантио.
— Что правда, то правда, — отозвался Дейс. Тарантио с трудом сглотнул подкативший к горлу комок.
— Спасибо, что вернулся, братец!
— Не морочь мне голову, Чио. Куда, по-твоему, я мог бы деться?
Тарантио закрыл глаза.
— А как же мальчик в шахте?
— Он может еще немного подождать. Когда-нибудь, быть может, мы отыщем его вдвоем.
Ладони Тарантио коснулась теплая рука Мириак.
— Не смей засыпать, болван! — прикрикнул Дейс. — Скажи ей, что мы ее любим!
Форин стоял один перед запечатанными дверями, вспоминая о том, что было, и оплакивая то, чего уже не будет.
— Не могу я остаться в Кордуине, Карис, — сказал он. — Без тебя мне здесь ничто не мило.
Смеркалось, и он пошел прочь, но у подножия холма остановился и оглянулся. Из-за деревьев вынырнула черная тень и скорчилась около запечатанных дверей. Форин повернул назад. При виде его Ворюга поднял голову и, оскалив зубы, зарычал.
— Я от тебя тоже не в восторге, — сказал Форин, протягивая руку. Мгновение казалось, что пес сейчас цапнет его, но Ворюга лишь обнюхал его пальцы, и Форин провел ладонью по его лобастой уродливой голове.
— Как насчет путешествия на юг? — спросил он. — Повидаем море, будем жить, как короли. — Поднявшись, он отошел на несколько шагов. — Ты идешь или нет, сукин сын?
Пес в последний раз глянул на усыпальницу, затем встал и потрусил вслед за Форином.
ЭПИЛОГ
Ответ был слишком очевиден. Дуводас опять обратил взгляд на город и в который раз подумал о своем замысле. И ужаснулся тому, какое зло задумал. Потом перед его мысленным взором возникло прекрасное лицо Ширы, и Дуводас опять увидел, как даротское копье исторгает из нее жизнь, и решимость его вновь окрепла.
— Вы, что несете миру смерть и горе, не заслуживаете милосердия, — сказал он далекому городу. — Вы, которые живете лишь для того, чтобы терзать и разрушать, не имеете права жить.
— А ты по какому праву судишь их?
Мысль прилетела ниоткуда, словно ее навеял ночной ветер.
— По праву силы и желанию мести, — вслух ответил Дуводас.
— Разве это не равняет тебя с даротами?
— Истинно так.
Забросив сумки на плечо, Дуводас пошел к городу. Стражи не было, и он беспрепятственно миновал первые здания.
Затем на пути ему попался дарот, который нес на плечах коромысло с парой ведер. Черные немигающие глаза дарота уставились на пришельца. Дуводас указал на него пальцем — и дарот замертво осел на землю, изо рта, ушей и глаз его брызнули струи пара. Дуводас даже не увидел, как он упал. Он шел дальше по ночному безмолвному городу, отыскивая приметы того, где находится главная его цель. Трижды на этом пути уничтожил он ничего не подозревавших даротов, которым не посчастливилось попасться ему на глаза. Дуводас ожидал, что на улицах будет больше даротов, однако ночь выдалась холодная, и обитатели города по большей части прятались в своих теплых жилищах-куполах.
Дуводас увидал вдалеке башни-близнецы, курившиеся дымом, и уверенно направился к ним. Башни становились все ближе, и вот он ощутил биение жизни, исходившее из глубоких пещер. Впереди был огромный купол, и у входа в него стояли двое часовых. Грозно наклонив копья, они шагнули к пришельцу.
Дуводас ощутил их жалкие попытки прочесть его мысли. И не стал этому противиться.
— Я пришел уничтожить вас и всех ваших сородичей.
— Это невозможно, человек. Мы бессмертны!
— Вы обречены!
Стражники бросились к нему, но из пальцев Дуводаса брызнули две молнии, прожгли насквозь тела даротов и обуглили стену купола. Дуводас подошел к громадным двустворчатым дверям и распахнул их настежь. За дверями был круглый, совершенно пустой зал, лишь посередине стоял огромный стол. Захлопнув дверь, Дуводас огляделся в поисках лестницы и обнаружил ее в дальнем конце зала. Он чуял, как обитатели города просыпаются, выбегают из своих домов, толпой бегут сюда, чтобы остановить его.
Дуводас не стал торопиться. Открыв свои мысли, он потянулся к толпе даротов — и ощутил ее слитный ужас.
— Я — мщение, — сказал им Дуводас. — Я — смерть.
Низкие ступени вели под землю, глубоко под город; фонарей там не было, а потому царила кромешная тьма. Дуводас, однако, поднял руку, и ладонь его засияла нестерпимо ярким белым светом. Он спускался все ниже и ниже, вышел в широкий коридор, в конце которого находилась еще одна лестница. Здесь было невыносимо жарко. Опустившись на колени, Дуводас коснулся ладонью пола. Каменные плиты были теплыми, и Дуводас ощущал, как нагретый воздух обдувает его лицо. Свет, исходивший от его ладони, выхватил из темноты вентиляционное отверстие.
Впереди в скале был прорублен вход, забранный крепкой стальной решеткой. Дуводас протянул руку, коснулся решетки, и металл засветился — вначале тускло-алым, затем все ярче и ярче. Центр решетки обмяк, оплавился, струйки раскаленного металла потекли по полу вокруг ног Дуводаса, заклубился, шипя, дымный пар. Дуводас хотел уже войти в пещеру, когда сверху, с лестницы донесся торопливый топот ног. Развернувшись, Дуводас выбросил вперед руку, и двое даротских воинов обратились в живые факелы.
Когда Дуводас вошел в гигантскую пещеру, мерное биение жизни усилилось так, что заглушало почти все. Пещера была свыше шестисот шагов в длину и шагов двести в ширину, и всю ее заполняли тысячи и тысячи желто-черных коконов; многие из них пульсировали и судорожно извивались.
Дароты были воистину бессмертны. Дважды в каждом поколении они возрождались посредством вот этих коконов. И в этом, как верно понял некогда Сарино, была их величайшая слабость. Вот почему дароты боялись существовать бок о бок с другими расами — ведь если бы враг сумел добраться сюда, в эту пещеру, дароты лишились бы своего бессмертия. У человека всего одна жизнь, да и той лишиться нелегко. А вот каково лишиться бессмертия!..
Безмерный, безудержный страх этой потери Дуводас ощущал сейчас в умах даротов, которые хлынули вниз по лестнице, чтобы остановить его.
Несколько коконов лопнули, раскрылись, и оттуда выползли, извиваясь, нагие крохотные дароты. Дуводас ощутил биение их мыслей; двое из этих младенцев были уничтоженные им стражники.
«Ну-ка, — усмехнулся он, — расскажите мне еще раз о своем бессмертии!»
Сделав глубокий вдох, Дуводас распростер руки. Нестерпимый жар, окружавший его, резко спал, воздух похолодел, на стенах пещеры забелели прихотливые узоры инея. Жаркий воздух, текший из вентиляционных отверстий, тотчас обращался в мокрый снег, хлопьями сыпался на коконы, замораживая их до смерти.
Ледяная мощь ненависти Дуводаса все росла, и ближайшие к нему коконы съежились, треснули. Три новорожденных дарота запищали, корчась на обледенелом полу.
Тогда Дуводас пошел по громадной пещере, с каждым шагом источая неистовую злобу лютой зимы. На всем его пути желто-черные коконы трескались, извергая наружу еще живые зародыши, и по пещере эхом разносился их жалобный предсмертный писк.
В пещеру ворвались сотни взрослых даротов-воинов. Один из них бросился на Дуводаса, однако чем дальше продвигался он по нараставшему льду, тем быстрее застывала кровь в его жилах. Стремясь спасти коконы, воин пробивался вперед до тех пор, пока все его тело не превратилось в кусок льда — и лишь тогда он рухнул замертво. Другие дароты метали в Дуводаса копья, но те, ударившись об идущего по пещере человека, разбивались, точно стеклянные.
И в самой пещере, и по всему городу тысячи взрослых даротов с криками умирали, и тела их мгновенно распадались, ссыхались — это рвалась связь между ними и их коконами.
А Дуводас все шел вперед.
И вдруг перед ним возникла колонна слепящего света, и из этого сияния протянул к нему руку золотистый силуэт Первого Олтора.
Герцог даротов выронил меч, и из горла его исторгся странный пронзительный вопль. Потрясенная, Карис смотрела, как гигантские воины, корчась, падали наземь. Вокруг нее сотнями гибли дароты, и воздух звенел от их жутких, нечеловеческих воплей. Те, кого не затронула эта странная гибель, роняли мечи и копья, падали на колени около разлагающихся трупов.
Всеми позабытая, Карис отошла к баллистам.
— Теперь — стрелять? — спросил Неклен.
— Нет, — сказала Карис. — Подождем. Ветеран озадаченно глянул на нее.
— Мы же можем разом с ними покончить!
— Мне обрыдли убийства, — отрезала Карис. — Обрыдли до глубины души. Если они схватятся за мечи, мы станем стрелять, но здесь происходит что-то странное, и, быть может, мы еще сумеем избежать резни.
Трупы даротов разлагались с пугающей быстротой, и воздух наполнился омерзительной вонью. Герцог Альбрек подошел к Карис.
— Это ты сделала? — спросил он. Карис покачала головой.
— Дароты все толкуют о бессмертии, но сейчас, похоже, они наконец узнали, что такое настоящая смерть. Понятия не имею, как это произошло.
Дароты, стоявшие на коленях, вдруг выпрямились. Никто из них не потянулся за оружием, но кто-то из обслуги баллист испугался и вышиб спусковой крючок. Железный дождь хлынул на врагов, сбивая их с ног. Решив, что приказ стрелять уже отдан, сработали три другие баллисты, и тут же в резню вступили арбалетчики.
Дароты даже не пытались укрыться или бежать. Они просто стояли — и гибли, гибли. Ужаснувшись, Карис закричала: «Прекратите!», — но ненависть сделала свое дело, и стрелки упоенно, раз за разом спускали тетиву. Карис увидела, что обслуга снова заряжает баллисты.
Тогда она бросилась вперед, прямо под выстрелы и, вскинув руки, закричала:
— Прекратите! Все кончено! Хватит!
Черные болты свистели вокруг нее, и Неклен, выбравшись из-за своей баллисты, бросился к ней. Форин тоже бежал, задыхаясь от ужаса, в гущу смертоносного ливня.
— Карис! — закричал он отчаянно. — Берегись!
Он даже увидел болт, который летел прямо в нее. На миг Форину казалось, что он успеет заслонить Карис собой… но он опоздал, и болт вонзился ей в спину.
Карис пошатнулась, но упала не сразу. Медленно, ужасающе медленно опускалась она на колени, и по белому шелку платья расплывалось алое пятно. Солдат, сделавший смертельный выстрел, выронил арбалет и закрыл лицо руками. Лишь тогда стрельба прекратилась, и кордуинцы, не веря собственным глазам, смотрели на коленопреклоненную фигуру умирающей Ледяной Королевы.
Форин добежал до нее и упал на колени рядом с ней, в нескольких шагах от уцелевшего дарота, которому и предназначался этот выстрел. Дрожащими руками Форин обнял ее, прижал к себе.
— Боги милосердные, Карис, не умирай! Только не умирай! К ним подбежали герцог, Вент и Неклен. Не чувствуя боли, Карис бессильно уронила голову на плечо Форина. Он коснулся губами ее лба и бешено закричал:
— Врача сюда!..
— Успокойся, — прошептала Карис. Больше не было ни тревоги, ни страха. Бойня закончилась, и ею овладел странный, неземной покой. Подняв глаза, она увидела, что в живых осталось не больше полусотни даротов.
— Кто теперь ваш предводитель? — спросила она у того, кто стоял ближе всех.
Дарот повернул к ней мертвенно-белое лицо.
— Теперь вы уничтожите нас, — сказал он. — Даротов больше не будет.
— Мы не хотим уничтожать вас, — едва слышно проговорила Карис. В голове ее возник легкий, почти невесомый жар, и она поняла, что сейчас соединена мысленно со всеми даротами. — Мы хотим… положить конец войне.
— У войны не бывает конца, — отозвался дарот, и Карис ощутила в этих словах безмерную горечь. А затем — словно распахнулась невидимая дверь — в нее хлынули чувства даротов, горе их по погибшим сородичам и страх за свое будущее.
Карис едва сознавала, что лежит в объятиях Форина. Все ее тело стало вдруг легким-легким, ее так и манило улететь, навсегда обрести свободу. Борясь с этим искушением, она прошептала дароту:
— Подойди ближе.
Дарот подошел и неуклюже опустился рядом с ней на колени.
— Возьми меня за руку, — прошептала Карис, и грубые пальцы дарота осторожно обхватили ее хрупкую ладонь. — Не бывает… конца… без начала. Понимаешь?
— Мы ненавидим вас, — сказал дарот, — мы не сможем существовать рядом с вами. Чтобы одна раса жила, другая должна погибнуть.
Карис ничего не ответила, и над полем боя повисла страшная тишина.
— Нет, — пробормотал Форин. — Боги мои, нет!
Он прижал к себе мертвую женщину и баюкал ее, как младенца. Слезы струились по его лицу.
— Мы не знаем, так ли это, — сказал дарот, все еще сжимая обмякшую руку Карис. — Мы никогда этого не пробовали, но мы сделаем так, как ты говоришь.
— С кем ты разговариваешь? — спросил герцог.
— С женщиной. Она все еще говорит. Разве ты не слышишь?
Герцог покачал головой. Дарот выпустил руку Карис и встал.
— Ваш чародей с окровавленным лицом уничтожил нашу Палату Жизни. Половина наших сородичей мертва и никогда уже не возродится. Карис говорит, что мы должны вернуться в наш город. Мы так и сделаем.
— Чтобы подготовиться к новой войне? — спросил герцог. — Или… к миру?
— Этого мы не можем сказать… пока. — Дарот посмотрел на мертвую женщину. — Нужно многое обдумать. Вы не бессмертны — и однако Карис отдала свою единственную жизнь, чтобы спасти наши жизни. Нам это не понятно, и хотя было глупо, но все же… многое говорит без слов.
— Она все еще с вами? — спросил герцог. Форин поднял глаза.
— Нет. Ее больше нет. Но ее слова остались.
Дарот повернулся и пошел ко входу в катакомбы. Уцелевшие сородичи последовали за ним и один за другим исчезли во тьме.
Тарантио пробыл без сознания восемь дней и пропустил королевские похороны, которые герцог устроил Карис, Ледяной Королеве. Все граждане Кордуина шли за ее телом, а везли его в карете герцога, запряженной шестеркой белых лошадей. Варейна, боевого скакуна Карис, вел за каретой Форин, а следом шли герцог и армия, которой командовала женщина-воин. На мостовую перед кортежем бросали желтые, голубые и алые весенние цветы, и карета медленно катилась по живому цветочному ковру.
Вент не пошел на похороны. Он сидел в своих покоях во дворце и смотрел с балкона, как двигался кортеж. Потом он напился и выплакал свое горе там, где никто не мог этого увидеть.
Карис похоронили на высоком холме, в усыпальнице, обращенной к северу. Над входом в усыпальницу установили бронзовую доску, которую сработал своими руками Озобар. На бронзе были отчеканены простые слова:
Карис — Ледяная Королева
Герцог произнес речь перед усыпальницей. Речь была простая, достойная и, как подумалось Форину, очень трогательная. Потом горожанам и солдатам позволили по очереди войти в усыпальницу, дабы отдать у гроба Карис последние почести. Усыпальница была открыта два дня, затем ее запечатали. Через несколько месяцев перед ней установят статую — женщина-воин, вложив меч в ножны, указывает рукой на север.
Вечером девятого дня Тарантио открыл глаза и увидел, что в кресле у кровати спит Мириак. Во рту у него пересохло, все тело терзала боль; он попытался шевельнуться — и застонал. Мириак тотчас проснулась и склонилась над ним.
— Мне сказали, что ты умрешь, — проговорила она. — Я так и знала, что они ошиблись.
— Мне теперь есть ради чего жить, — прошептал Тарантио.
— Что правда, то правда, — отозвался Дейс. Тарантио с трудом сглотнул подкативший к горлу комок.
— Спасибо, что вернулся, братец!
— Не морочь мне голову, Чио. Куда, по-твоему, я мог бы деться?
Тарантио закрыл глаза.
— А как же мальчик в шахте?
— Он может еще немного подождать. Когда-нибудь, быть может, мы отыщем его вдвоем.
Ладони Тарантио коснулась теплая рука Мириак.
— Не смей засыпать, болван! — прикрикнул Дейс. — Скажи ей, что мы ее любим!
Форин стоял один перед запечатанными дверями, вспоминая о том, что было, и оплакивая то, чего уже не будет.
— Не могу я остаться в Кордуине, Карис, — сказал он. — Без тебя мне здесь ничто не мило.
Смеркалось, и он пошел прочь, но у подножия холма остановился и оглянулся. Из-за деревьев вынырнула черная тень и скорчилась около запечатанных дверей. Форин повернул назад. При виде его Ворюга поднял голову и, оскалив зубы, зарычал.
— Я от тебя тоже не в восторге, — сказал Форин, протягивая руку. Мгновение казалось, что пес сейчас цапнет его, но Ворюга лишь обнюхал его пальцы, и Форин провел ладонью по его лобастой уродливой голове.
— Как насчет путешествия на юг? — спросил он. — Повидаем море, будем жить, как короли. — Поднявшись, он отошел на несколько шагов. — Ты идешь или нет, сукин сын?
Пес в последний раз глянул на усыпальницу, затем встал и потрусил вслед за Форином.
ЭПИЛОГ
Первый Олтор доставил Дуво в сердце пустынного края, где некогда стоял город Эльдериса. Теперь там не было зданий, вылепленных из света, — только пустота и бесконечное море нагих безжизненных скал.
— Зачем ты пришел за мной? — спросил Дуво. — Я бы уничтожил их всех.
— Этой причины довольно, Дуводас.
— Они заслужили смерть.
Золотистый силуэт отшатнулся, и человек со стыдом понял, что не смеет поднять глаза.
— Я привел тебя сюда, дабы узнал ты ужасную правду. Желал бы я, чтобы все обернулось иначе.
— Какую правду? Мне не нужна правда! Идет война, олтор, и я должен быть там.
— Войны нет, Дуводас. Она закончилась.
Дуводас вскочил на ноги, ликующе вскинул сжатый кулак.
— Так я добился своего! Я уничтожил даротов!
— Не могу сказать, что твои действия не повлияли на исход войны, — согласился олтор. — Однако же в итоге решило все не начатое тобой истребление даротов, но смерть одной-единственной женщины. Впрочем, эту загадку тебе уже не по силам постичь. Прощай, человек.
Первый Олтор развел руки, и во тьме распахнулась ослепительно сияющая завеса. Не сказав больше ни слова, олтор шагнул в сияние — и Дуводас остался один. Внезапно он ощутил безмерную усталость и, уснув, проспал до рассвета. Проснувшись, он ощутил себя на диво освеженным. Взобравшись на самую высокую гору, он вынул из холщовой сумки Жемчужину, стараясь при этом не коснуться невзначай перламутровой глади, и бережно уложил ее на вершине, среди камней.
Спуск с горы занял почти весь день, но Дуводасу не терпелось увидеть возвращение Эльдерисы и снова очутиться среди эльдеров. Уже смеркалось, когда он добрался до Близнецов и с оглядкой вскарабкался на скальный карниз, где некогда стоял бок о бок с Первым Олтором. Взяв арфу, Дуводас приготовился играть Гимн Творения. Его не тревожило то, что в этой земле нет магии — в его жилах все еще текла мощь, порожденная тем страшным мигом, когда дароты убили Ширу.
Пальцы его легко пробежали по струнам… и ночную тишину разорвал нестройный, грубый аккорд. Вначале Дуводас ничуть не обеспокоился и сызнова настроил арфу, а затем опять коснулся струн. И снова в ночи раздался нестройный издевательский скрежет. В панике Дуводас пытался вспомнить первые строки Гимна Творения — но ни единого отклика не нашел в своей душе. Музыка исчезла. Ее больше не было.
Всю ночь он сражался сам с собой, но так и не сумел извлечь из арфы ни единой чистой и ясной ноты. Было так, словно он никогда и не умел играть. Тогда Дуводас попытался вспомнить самые простые мелодии, какие слышал еще ребенком, — колыбельные, плясовые… И не смог припомнить ни одной.
Весь этот долгий день просидел он на скале — и наконец вспомнил то, что много лет назад сказал ему Раналот:
— Многие эльдеры не хотели, чтобы среди нас росло дитя твоей расы. Но тебя нашли зимой, в горах, брошенного и одинокого младенца. Я всегда гадал, способен ли человек стать иным, отречься от насилия, которое лежит в его природе, и зла, которое таится в его душе. Потому я и привез тебя сюда. Ты доказал, что такое возможно, и я горжусь тобой. Торжество силы духа над порывами плоти — то, чего эльдеры достигли много веков назад. Мы обрели драгоценнейший дар — душевную гармонию. Теперь ты тоже познал ее и, быть может, передашь этот дар своей расе.
— Чего я должен опасаться, учитель? — спросил Дуво.
— Гнева и ненависти — ибо они орудия зла. И любви, Дуво. Любовь прекрасна и в то же время таит безмерную опасность. Любовь — это врата, в которые неопознанной может просочиться ненависть.
— Как же это может быть? Разве любовь не величайшее изо всех чувств?
— Истинно так. Однако же любовь делает нас беззащитными перед алчной бездной иных чувств. Вы, люди, страдаете от этой двойственности любви больше, нежели все известные мне расы. Любовь у вас может привести к ревности, зависти, похоти и алчности, мщению и убийству. Это чистейшее чувство несет в себе зародыши разрушения — а опознать их нелегко.
— Ты полагаешь, я должен избегать любви? Раналот сухо рассмеялся.
— Никто не может избежать любви, Дуво. Однако же, полюбив, ты, быть может, обнаружишь, что твоя музыка изменилась. Или вовсе пропала.
— Тогда я никогда не полюблю, — сказал Дуво.
Но он полюбил, и дарот отнял у него любовь, убил ее своим острым копьем.
В отчаянии Дуво уложил арфу в мешок и повесил его на плечо. Затем он спустился с утеса и, оставив Жемчужину покоиться на вершине горы, отправился в долгий путь по пустынным горам.
Много дней бродил он бесцельно и наконец забрел в горную долину. Там, на вершине горы, которая была на милю выше озера, он увидел рыбачью лодку, а в ней на капитанском месте сидел старик. Старик увидел Дуво и помахал ему рукой. Дуво поднялся на палубу.
— Что ты так на меня смотришь? — спросил он.
— Твоя душа, молодой человек, охвачена пламенем. Ты, должно быть, сильно страдаешь.
— А ты очень многое видишь, сударь. Скажи, почему ты построил лодку на вершине горы?
— Нет, прежде ты скажи, откуда на твоем лице кровавые полосы.
И тогда, сидя на солнышке рядом со стариком, Дуво рассказал ему о гибели Ширы и о войне с даротами, а под конец — о Жемчужине и о том, как он не сумел вернуть эльдеров. Старик — его звали Броуин — внимательно слушал Дуво, а когда начало смеркаться, увел его в свою хижину, и они поужинали горячей овсянкой и подслащенным молоком.
— Поживи-ка ты пока здесь, мальчик мой, — сказал Броуин. — Отдохни. Подыши свежим горным воздухом — может, и в душе у тебя прояснится.
Дуводасу идти было некуда, и он с радостью принял это приглашение. В хижине Броуина он прожил все лето и осень. Потом, когда начались зимние холода, Броуин простудился, и простуда перешла в воспаление легких. Дуводас ничем не мог ему помочь — он лишился целительского дара.
— Ничего страшного, — заверил его Броуин и, откинувшись на подушку, закрыл глаза. — Я готов к смерти.
— Думаю, что и я тоже, — отозвался Дуводас.
— Чепуха! Ты еще не вернул эльдеров.
— Я не могу их вернуть. Я ведь говорил тебе, что потерял свою магию.
— Так отыщи ее! Неужели не понимаешь? Ничто, происходящее с душой, не может быть необратимо. Когда-то ты был чист, и магия жила в тебе — значит, будет жить и впредь. Я и теперь уже вижу, что цепи огня опали с твоей души. Ты сам знаешь, что тебе надо сделать. Вернись к тому, каким ты был прежде.
— Это невозможно.
— Ба! На свете нет ничего невозможного — особенно когда дело касается человеческой души. Будь это не так — все солдаты были бы плохими людьми, а все священники обладали бы даром исцеления. Знаешь, что придает нам, людям, величие?
— Нет.
— Лучшие из нас просто не умеют сдаваться.
Словно следуя этим словам, Броуин, к своему удивлению, выздоровел и не только пережил зиму, но и дождался весны. Летом, однако, он начал кашлять кровью и худел на глазах. К первому дню осени старик превратился в мешок с костями, и Дуводас понял, что он умирает. В последние дни Броуин частенько бредил. Дуводас уносил его на руках в горы, и старик с высоты любовался далеким озером.
Утром последнего дня, сидя на вершине горы, он ненадолго стал прежним Броуином.
— Я всегда мечтал узнать, сможет ли моя лодка плавать, — признался он.
— Сейчас увидим, — сказал Дуво. Взяв молоток, он сбил стапеля и призвал из глубин земли воду. Вода просочилась сквозь траву, окружила лодку, легко подхватила ее и понеслав низ с горы. Изящное суденышко соскользнуло в долину и наконец вошло в воды озера, неспешно двигаясь к заросшему соснами острову.
— Ах, какой чудесный вид, — прошептал Броуин. Вскоре после этого он умер, и Дуводас похоронил его в тени раскидистого вяза.
— Прощай, мой дорогой друг, — сказал он, засыпав могилу. И вздохнул, с сожалением вспомнив, что Броуин так и не рассказал ему, зачем он построил лодку на вершине горы.
Дуводас остался жить в хижине. Ему больше некуда было идти, да и не хотелось. В последний день осени он снова взял в руки арфу, но со струн, как всегда, сорвалось уродливое карканье. Положив арфу на пол, Дуводас вышел на лужайку перед хижиной.
И оцепенел.
Вверх по склону горы медленно ехали двадцать конных даротов. Глядя на них, Дуводас знал, что легко мог бы убить их всех. То была недобрая мысль, и его охватила печаль. «Я никогда больше не буду убивать», — сказал себе Дуводас и вышел навстречу даротам.
Командир отряда спешился и подошел к нему. Он нес на руках спящего младенца, завернутого в одеяло.
— Ты — арфист Дуводас? — спросил он гулким низким голосом.
— Да, я.
— Я еду послом в Лоретели. На дороге мы нашли умирающего старика; он сказал, что его имя Кефрин. Он хотел привезти тебе это дитя, но его слабое сердце не выдержало тягот пути.
— Почему он хотел отдать мне этого ребенка? — спросил Дуво.
— Это твой сын, — ответил дарот.
— Мой сын умер, — сказал Дуво и ощутил, как давний гнев снова просыпается в нем. — Моего сына убило даротское копье.
— Это не так, человек. Когда Кефрин умирал, мы коснулись его разума. Мы знаем, как погибла Шира, но когда пришли ее хоронить, одна женщина увидела, что дитя в ее чреве шевелится. Младенца выходили и увезли в Лоретели, а когда закончилась война, вернули его кровному родичу Кефрину. Старик пытался найти тебя, но никто не знал, куда ты делся. Потом до него дошли слухи о человеке с кровавым лицом, который живет в горах. Кефрин знал, что умирает, и хотел, чтобы ребенок рос со своим отцом, потому-то он и искал тебя. Теперь ты понял?
Дуво отступил, потрясенный до глубины души, и тут дарот заговорил снова.
— Ты — колдун, который уничтожил нашу Палату Жизни.
Дуво молча кивнул, не в силах произнести ни слова. На миг воцарилась тишина, и он взглянул в лицо дарота, затем окинул взглядом прочих всадников. Все молчали. Наконец командир даротов шагнул вперед.
— Вот твой сын, — сказал он, протягивая Дуво малыша.
Дуво взял сына на руки. У него были черные волосы, как у Ширы, и в младенческом личике уже проглядывала ее ясная красота. Мальчик зевнул и открыл глаза — ив этот миг Дуво вспомнились слова Ширы:
«Я покажу его восходу и закату. Он будет красив, как ты — светловолосый и зеленоглазый. Не сразу, конечно — все малыши рождаются голубоглазыми, — но когда он подрастет, у него будут зеленые глаза».
«Или Карис, — сказал тогда Дуводас, — как у его матери».
«Может быть, и так», — согласилась Шира.
Карис глаза мальчика светились невинностью, какая ведома только детям.
Дуводас поднял взгляд на командира даротов.
— Благодарю, — только и сказал он.
— Война между нами окончена, — сказал дарот.
— Истинно так, — согласился Дуводас.
Не сказав больше ни слова, дарот вскочил в седло, и весь отряд поехал прочь. Дуводас отнес малыша в хижину и усадил на полу. Встав на четвереньки, мальчик увидел арфу и тотчас проворно пополз к ней. Пухлая детская ручка решительно дернула струны, и арфа отозвалась нестройным дребезжаньем.
Однако в нем была и одна чистая и ясная нота.
И на миг — всего лишь на миг — хижину наполнил аромат роз.
— Зачем ты пришел за мной? — спросил Дуво. — Я бы уничтожил их всех.
— Этой причины довольно, Дуводас.
— Они заслужили смерть.
Золотистый силуэт отшатнулся, и человек со стыдом понял, что не смеет поднять глаза.
— Я привел тебя сюда, дабы узнал ты ужасную правду. Желал бы я, чтобы все обернулось иначе.
— Какую правду? Мне не нужна правда! Идет война, олтор, и я должен быть там.
— Войны нет, Дуводас. Она закончилась.
Дуводас вскочил на ноги, ликующе вскинул сжатый кулак.
— Так я добился своего! Я уничтожил даротов!
— Не могу сказать, что твои действия не повлияли на исход войны, — согласился олтор. — Однако же в итоге решило все не начатое тобой истребление даротов, но смерть одной-единственной женщины. Впрочем, эту загадку тебе уже не по силам постичь. Прощай, человек.
Первый Олтор развел руки, и во тьме распахнулась ослепительно сияющая завеса. Не сказав больше ни слова, олтор шагнул в сияние — и Дуводас остался один. Внезапно он ощутил безмерную усталость и, уснув, проспал до рассвета. Проснувшись, он ощутил себя на диво освеженным. Взобравшись на самую высокую гору, он вынул из холщовой сумки Жемчужину, стараясь при этом не коснуться невзначай перламутровой глади, и бережно уложил ее на вершине, среди камней.
Спуск с горы занял почти весь день, но Дуводасу не терпелось увидеть возвращение Эльдерисы и снова очутиться среди эльдеров. Уже смеркалось, когда он добрался до Близнецов и с оглядкой вскарабкался на скальный карниз, где некогда стоял бок о бок с Первым Олтором. Взяв арфу, Дуводас приготовился играть Гимн Творения. Его не тревожило то, что в этой земле нет магии — в его жилах все еще текла мощь, порожденная тем страшным мигом, когда дароты убили Ширу.
Пальцы его легко пробежали по струнам… и ночную тишину разорвал нестройный, грубый аккорд. Вначале Дуводас ничуть не обеспокоился и сызнова настроил арфу, а затем опять коснулся струн. И снова в ночи раздался нестройный издевательский скрежет. В панике Дуводас пытался вспомнить первые строки Гимна Творения — но ни единого отклика не нашел в своей душе. Музыка исчезла. Ее больше не было.
Всю ночь он сражался сам с собой, но так и не сумел извлечь из арфы ни единой чистой и ясной ноты. Было так, словно он никогда и не умел играть. Тогда Дуводас попытался вспомнить самые простые мелодии, какие слышал еще ребенком, — колыбельные, плясовые… И не смог припомнить ни одной.
Весь этот долгий день просидел он на скале — и наконец вспомнил то, что много лет назад сказал ему Раналот:
— Многие эльдеры не хотели, чтобы среди нас росло дитя твоей расы. Но тебя нашли зимой, в горах, брошенного и одинокого младенца. Я всегда гадал, способен ли человек стать иным, отречься от насилия, которое лежит в его природе, и зла, которое таится в его душе. Потому я и привез тебя сюда. Ты доказал, что такое возможно, и я горжусь тобой. Торжество силы духа над порывами плоти — то, чего эльдеры достигли много веков назад. Мы обрели драгоценнейший дар — душевную гармонию. Теперь ты тоже познал ее и, быть может, передашь этот дар своей расе.
— Чего я должен опасаться, учитель? — спросил Дуво.
— Гнева и ненависти — ибо они орудия зла. И любви, Дуво. Любовь прекрасна и в то же время таит безмерную опасность. Любовь — это врата, в которые неопознанной может просочиться ненависть.
— Как же это может быть? Разве любовь не величайшее изо всех чувств?
— Истинно так. Однако же любовь делает нас беззащитными перед алчной бездной иных чувств. Вы, люди, страдаете от этой двойственности любви больше, нежели все известные мне расы. Любовь у вас может привести к ревности, зависти, похоти и алчности, мщению и убийству. Это чистейшее чувство несет в себе зародыши разрушения — а опознать их нелегко.
— Ты полагаешь, я должен избегать любви? Раналот сухо рассмеялся.
— Никто не может избежать любви, Дуво. Однако же, полюбив, ты, быть может, обнаружишь, что твоя музыка изменилась. Или вовсе пропала.
— Тогда я никогда не полюблю, — сказал Дуво.
Но он полюбил, и дарот отнял у него любовь, убил ее своим острым копьем.
В отчаянии Дуво уложил арфу в мешок и повесил его на плечо. Затем он спустился с утеса и, оставив Жемчужину покоиться на вершине горы, отправился в долгий путь по пустынным горам.
Много дней бродил он бесцельно и наконец забрел в горную долину. Там, на вершине горы, которая была на милю выше озера, он увидел рыбачью лодку, а в ней на капитанском месте сидел старик. Старик увидел Дуво и помахал ему рукой. Дуво поднялся на палубу.
— Что ты так на меня смотришь? — спросил он.
— Твоя душа, молодой человек, охвачена пламенем. Ты, должно быть, сильно страдаешь.
— А ты очень многое видишь, сударь. Скажи, почему ты построил лодку на вершине горы?
— Нет, прежде ты скажи, откуда на твоем лице кровавые полосы.
И тогда, сидя на солнышке рядом со стариком, Дуво рассказал ему о гибели Ширы и о войне с даротами, а под конец — о Жемчужине и о том, как он не сумел вернуть эльдеров. Старик — его звали Броуин — внимательно слушал Дуво, а когда начало смеркаться, увел его в свою хижину, и они поужинали горячей овсянкой и подслащенным молоком.
— Поживи-ка ты пока здесь, мальчик мой, — сказал Броуин. — Отдохни. Подыши свежим горным воздухом — может, и в душе у тебя прояснится.
Дуводасу идти было некуда, и он с радостью принял это приглашение. В хижине Броуина он прожил все лето и осень. Потом, когда начались зимние холода, Броуин простудился, и простуда перешла в воспаление легких. Дуводас ничем не мог ему помочь — он лишился целительского дара.
— Ничего страшного, — заверил его Броуин и, откинувшись на подушку, закрыл глаза. — Я готов к смерти.
— Думаю, что и я тоже, — отозвался Дуводас.
— Чепуха! Ты еще не вернул эльдеров.
— Я не могу их вернуть. Я ведь говорил тебе, что потерял свою магию.
— Так отыщи ее! Неужели не понимаешь? Ничто, происходящее с душой, не может быть необратимо. Когда-то ты был чист, и магия жила в тебе — значит, будет жить и впредь. Я и теперь уже вижу, что цепи огня опали с твоей души. Ты сам знаешь, что тебе надо сделать. Вернись к тому, каким ты был прежде.
— Это невозможно.
— Ба! На свете нет ничего невозможного — особенно когда дело касается человеческой души. Будь это не так — все солдаты были бы плохими людьми, а все священники обладали бы даром исцеления. Знаешь, что придает нам, людям, величие?
— Нет.
— Лучшие из нас просто не умеют сдаваться.
Словно следуя этим словам, Броуин, к своему удивлению, выздоровел и не только пережил зиму, но и дождался весны. Летом, однако, он начал кашлять кровью и худел на глазах. К первому дню осени старик превратился в мешок с костями, и Дуводас понял, что он умирает. В последние дни Броуин частенько бредил. Дуводас уносил его на руках в горы, и старик с высоты любовался далеким озером.
Утром последнего дня, сидя на вершине горы, он ненадолго стал прежним Броуином.
— Я всегда мечтал узнать, сможет ли моя лодка плавать, — признался он.
— Сейчас увидим, — сказал Дуво. Взяв молоток, он сбил стапеля и призвал из глубин земли воду. Вода просочилась сквозь траву, окружила лодку, легко подхватила ее и понеслав низ с горы. Изящное суденышко соскользнуло в долину и наконец вошло в воды озера, неспешно двигаясь к заросшему соснами острову.
— Ах, какой чудесный вид, — прошептал Броуин. Вскоре после этого он умер, и Дуводас похоронил его в тени раскидистого вяза.
— Прощай, мой дорогой друг, — сказал он, засыпав могилу. И вздохнул, с сожалением вспомнив, что Броуин так и не рассказал ему, зачем он построил лодку на вершине горы.
Дуводас остался жить в хижине. Ему больше некуда было идти, да и не хотелось. В последний день осени он снова взял в руки арфу, но со струн, как всегда, сорвалось уродливое карканье. Положив арфу на пол, Дуводас вышел на лужайку перед хижиной.
И оцепенел.
Вверх по склону горы медленно ехали двадцать конных даротов. Глядя на них, Дуводас знал, что легко мог бы убить их всех. То была недобрая мысль, и его охватила печаль. «Я никогда больше не буду убивать», — сказал себе Дуводас и вышел навстречу даротам.
Командир отряда спешился и подошел к нему. Он нес на руках спящего младенца, завернутого в одеяло.
— Ты — арфист Дуводас? — спросил он гулким низким голосом.
— Да, я.
— Я еду послом в Лоретели. На дороге мы нашли умирающего старика; он сказал, что его имя Кефрин. Он хотел привезти тебе это дитя, но его слабое сердце не выдержало тягот пути.
— Почему он хотел отдать мне этого ребенка? — спросил Дуво.
— Это твой сын, — ответил дарот.
— Мой сын умер, — сказал Дуво и ощутил, как давний гнев снова просыпается в нем. — Моего сына убило даротское копье.
— Это не так, человек. Когда Кефрин умирал, мы коснулись его разума. Мы знаем, как погибла Шира, но когда пришли ее хоронить, одна женщина увидела, что дитя в ее чреве шевелится. Младенца выходили и увезли в Лоретели, а когда закончилась война, вернули его кровному родичу Кефрину. Старик пытался найти тебя, но никто не знал, куда ты делся. Потом до него дошли слухи о человеке с кровавым лицом, который живет в горах. Кефрин знал, что умирает, и хотел, чтобы ребенок рос со своим отцом, потому-то он и искал тебя. Теперь ты понял?
Дуво отступил, потрясенный до глубины души, и тут дарот заговорил снова.
— Ты — колдун, который уничтожил нашу Палату Жизни.
Дуво молча кивнул, не в силах произнести ни слова. На миг воцарилась тишина, и он взглянул в лицо дарота, затем окинул взглядом прочих всадников. Все молчали. Наконец командир даротов шагнул вперед.
— Вот твой сын, — сказал он, протягивая Дуво малыша.
Дуво взял сына на руки. У него были черные волосы, как у Ширы, и в младенческом личике уже проглядывала ее ясная красота. Мальчик зевнул и открыл глаза — ив этот миг Дуво вспомнились слова Ширы:
«Я покажу его восходу и закату. Он будет красив, как ты — светловолосый и зеленоглазый. Не сразу, конечно — все малыши рождаются голубоглазыми, — но когда он подрастет, у него будут зеленые глаза».
«Или Карис, — сказал тогда Дуводас, — как у его матери».
«Может быть, и так», — согласилась Шира.
Карис глаза мальчика светились невинностью, какая ведома только детям.
Дуводас поднял взгляд на командира даротов.
— Благодарю, — только и сказал он.
— Война между нами окончена, — сказал дарот.
— Истинно так, — согласился Дуводас.
Не сказав больше ни слова, дарот вскочил в седло, и весь отряд поехал прочь. Дуводас отнес малыша в хижину и усадил на полу. Встав на четвереньки, мальчик увидел арфу и тотчас проворно пополз к ней. Пухлая детская ручка решительно дернула струны, и арфа отозвалась нестройным дребезжаньем.
Однако в нем была и одна чистая и ясная нота.
И на миг — всего лишь на миг — хижину наполнил аромат роз.