Млеч засмеялся. Он смеялся долго, ощущая свое преимущество перед богами: боги смеяться не умели. Боги всегда были чересчур серьезны и слишком церемонны. Зато теперь настают времена простых и веселых драк. Мои времена, времена запросто рвать горла и лить горячую кровь, - думал млеч. Он все смеялся и смеялся и ему казалось, что бог, огромный как гора, становится меньше и склоняет голову. Вдруг он замолчал.
   - А если мы откопаем и съедим яйцо бога? - спросил он. - Нас ведь убьют.
   - Вас не тронут, даже если вы уничтожите все яйца в пустыне Арибииволи.
   - Но почему?
   - Потому что я не хотел вашей смерти.
   - Значит, ты самый высший бог.
   - Среди нас нет высших и низших.
   - Тогда я обязательно откопаю и съем яйцо, - сказал млеч, - убей меня сейчас или я сделаю это.
   - Я подумаю над твоими словами.
   - Вы обречены, - сказал голый млеч. - Что толку в вашем всемогуществе, если вы не можете приказать отступнику? Если бы я был богом, я бы запер тебя в пещере и завалил камнями, а всех млечей бы убил. Я бы поотрывал им головы собственными руками.
   Млеч зарычал и оскалил желтые клыки. Его губы были очень подвижны.
   - Ты сказал, что тебя могут казнить. Но если ты всесилен, то разве тебя убьешь? Разве может бог умереть насильственной смертью?
   - Бог гибнет только на поединке, - ответил Арес. - И это его свободный выбор.
   * * *
   Когда бог пьет, озеро мелеет. Когда бог идет редколесьем, он ломает деревья грудью. Когда бог делает шаг, земля вздрагивает и разносит звук далеко вокруг и окрестности тихнут, прислушиваясь, и даже листки осин замирают, пугаясь.
   Млеч испугался, услышав шаги бога.
   Чужой бог показался среди дальних скал. И вдруг, мигнув в воздухе, возник рядом. Он был красив, но красив иначе: как смерч, как пропасть, как удар молнии, как затмение или как поток лавы. Боги пошли друг на друга и земля застонала, и их смертельная схватка была прекрасна, как танец. Оба противника имели громадные задние ноги, обвитые жилами, полные перекатывающихся мышц, и маленькие передние лапки, которыми не возьмешь ничего, даже дубину.
   А все потому, что вы все думаете и думаете, а ничего не делаете руками, - злобно подумал голый млеч. - Если бы у тебя были руки, ты бы выковал ими меч и не пришлось бы сражаться голой пастью.
   И в этот момент он вжался в землю от ужаса, увидев открытую пасть, сверкнувшую над его головой. Но ни во взглядах, ни в движениях противников не было ярости, - так, будто они играли этот поединок.
   Он смотрел на битву богов большими круглыми глазами и все происходящее отпечатывалось в его крупном и неповоротливом мозге - чтобы быть переданым сыну, правнуку сына, праправнуку двадцатого правнука и даже тем голым млечам, которые, спустя один галактический год раскопают кости богов, составят из них скелеты и выстявят их в своих маленьких музеях, и, взглянув на скелеты снизу, ощутят частицу того ужаса, который испытывает сейчас дрожащий предок их предков. Они посмотрят на скелеты богов такими же большими глазами, но, ослепленные самомнением, не признают в них высших существ.
   Битва закончилась. Голый млеч подкрался на четвереньках к вздрагивающией и стонущей горе плоти и погрузил голову в кровавый ручей, едва не захлебнувшись. Кровь бога была вкусна - что и определило дальнейшую историю.
   Напившись, он встал и пошел искать свою самку. Липкой ладонью он прихлопнул роскошную бабочку Пиритипитуа, севшую ему на плечо.
   БАБОЧКА И МЫШЬ
   Смотрите, вот он идет по коридору клиники: его лицо совсем непохоже на лица остальных хирургов - у хирургов ведь физиономии волевые и безжалостные, я бы сказал, даже с медицинским задором в глазах, - вот мол, мил человек, поговорил и хватит, а теперь я тебя разрежу, все равно разрежу, поди-ка сюда! Их взгляды остры как ланцет, их губы тонки и сжаты как хирургический зажим. Но лицо доктора Кунца, напротив, было таким мягким и печальным, что казалось, он вот-вот расплачется. Печальным, но не скорбным - казалось, он переполнен сочувствием ко всем бедам и горестям, запертым в палатах клиники, и его сердце просто разрывается от желания помочь. На самом деле в лице доктора Кунца имелся легкий анатомический деффект: его глаза не располагались вдоль одной оси, как у большинства людей, а были чуть повернуты внутренними уголками вверх. Если он устремлял свой взгляд на пациента, тот сразу проникался доверием к доктору и начинал жаловаться на свои неисчислимые болячки; доктор, слушая, все шире раскрывал глаза и от этого становился ещё печальнее - так, что даже хотелось его пожалеть. Но, стоило доктору Кунцу заговорить, как маска грусти сразу слетала с его лица - и вы видели перед собой нормального оптимиста средних лет, среднего роста, средних способностей и довольно среднего кругозора. Впрочем, оперировал он хорошо, а это главное.
   Жил доктор Кунц в неплохом, по нашим временам, частном домике на окраине города. Дом был прочен, приземист и по-мужицки широк в кости. В домике был один большой этаж, слегка вросший в землю, ещё один этажик, недоразвитый, и сверху этого аппендикс, который этажом уж никак не назовешь.
   К дому вела дорога, со старыми кленами по сторонам. Хотя дни стояли теплые, под деревьями уже выросли целые сугробы из кленовых листьев. Те же листья, но укатанные колесами машин, плоско прилипали к асфальту, вообще не имели толщины и смотрелись как рисунок или инкрустация на мокром искусственном камне. Каждый лист был красив и значим, как слово, а подвижные блики солнца расставляли в одной громадной фразе ослепительные знаки пунктуации. От этой стереоскопической, почти четырехмерной желтизны веяло спокойствием и фундаментальной тишиной жизни - мелкие шуршания листьев тишины не нарушали - они несли тишину на себе, и казалось, будто полчище карликов осторожно уносит спящего гиганта. Так уходила осень, разбрасывая напоследок последние ясные дни.
   Сейчас доктор Кунц сидел в своем кабинете у открытого окна и смотрел, как тихий вечер катит медленное колесо грусти - и планы доктора хрусть-хрусть! - один за другим попадали под это колесо. Хрусть! - и от такого бодрого плана остается лишь мокрое место. Обдумать схему послезавтрашней операции, перевести аннотацию, позвонить N, и прочее, и прочее - но доктор Кунц не делал ничего. Он лишь сидел у окна, ощущая себя романтиком и ловил в своей душе возвышенные мысли; пойманные мысли трепыхались, похожие на русалок, и влекли куда-то в дальнюю розовость.
   Впрочем, позвонить все же надо было. Надо обязательно, чтобы замять скандал, назревший как большой фурункул. Дело в том, что теоретически, местная медицина бесплатна, но - не смешите меня - за каждую операцию, конечно же, назначен тариф. И каждый пациент, даже самый бедный, ухитряется деньги найти. Гонорар хирурга зависит от сложности операции. И все правильно. Ведь не бедствуют же хирурги в цивилизованном мире. Конечно, нельзя требовать от человека слишком высокую цену. Вот как получилось на прошлой неделе: Надеждина слишком много запросила за операцию аппендиктомии. Обыкновеннейший аппендицит, ни малейшей угрозы прободнения или ещё каких-либо сложностей. Обратились вовремя, на рентгене порядок, бери и режь - не аппендицит, а конфетка. Родители мальчика согласились дать сто двадцать долларов, но лишь с тем условием, что принесут деньги Надеждиной прямо домой. Такие условия всегда подозрительны, но Надеждина была ослеплена суммой. Ей вручили деньги в конверте и попросили пересчитать. Потом появился человек с видеокамерой и продемонстрировал запись. Надеждина стала плакать - у неё маленький сын. Родители больного отобрали деньги и потребовали ещё полторы тысячи, как моральную компенсацию. Таких денег у Надеждиной не было. На следующий день в клинику явился мужчина в штатском и беседовал с директором.
   - Я не могу им заплатить, - сказала Надеждина, - у меня маленький сын.
   - Тогда вас банально посадят, - выразилась директор клиники.
   - Тогда я заложу всех, - сказала Надеждина, - и вас в первую очередь.
   - Хорошо, я заплачу за вас сама, в долг, - сказала директор клиники, но вы уволены и не расчитывайте на хорошую характеристику. Плюс, с вас два процента в месяц, пока не отдадите. Два процента с полутора тысяч, это...
   - У меня маленький сын, - сказала Надеждина, - я вам горло перегрызу. Я уйду только с хорошей характеристикой плюс три тысячи.
   - Что? - изумилась директор.
   - Три тысячи долларов - и я никого не заложу.
   Надеждина начала кричать.
   Ее оставили пока на работе, но, чтобы история погрузилась на дно коллективной памяти, как ей и положено, требовалось вмешательство посредника. Для этой роли идеально подходил доктор Кунц. Если каждый станет требовать по три тысячи за молчание...
   - Жена! - позвал доктор. - Телефон принеси.
   - У меня имя есть, - отозвалась жена и не пошевелилась.
   Доктор Кунц продолжал сидеть у окна. На дороге остановилась машина и из неё вышла девушка. Доктор открыл медицинскую книгу в зеленой обложке и попытался сосредоточиться на букве "ж".
   Итак, из машины вышла девушка и медленно пошла в сторону его дома. Доктор попытался снова найти взглядом букву "ж", но на этот раз не удалось.
   Девушка шла в сторону его дома; ага, это та самая, которая легла на обследование в пятьсот шестую палату. Красивая, милая, странная, томная и, ещё раз, странная. Хорошая, но обречена. Обследование показало рак аорты. Еще месяц, самое большее, и аорта расслоится, прорвется, кровь пойдет во внутренние полости; сердце почти перестанет прослушиваться, потому что будет плавать в мешке из крови, потом неделя или две постельного режима - и смерть. Она ещё не знает деталей и сроков, иначе не была бы так спокойна. Красивые ноги, жаль, пропадут.
   Никакого сравнения с женой. Как может здоровый мужчина жить с такой рептилией? Господи, бывает же такое на свете! - он представил себе женские ноги и восклицательная мысль относилась к ним.
   - Жена! - позвал доктор Кунц.
   Жена вошла в комнату.
   - У меня имя есть.
   - Я сегодня буду работать, РЕГИНОЧКА, - сказал он, нажимая на последнее слово, - а ты должна съездить к Надеждиной и передать ей письмо. Вы ведь подруги, пусть это исходит от тебя.
   - Почему не по почте?
   - Это очень деликатное письмо.
   - У тебя что, с ней секс? - спросила Регина и наклонила голову влево, как делала всегда, когда хотела скрыть свои эмоции. В этой позе, кстати, ужасно раздражающей мужа, она могла стоять часами - во время долгих семейных ссор. Ее глаза оставались непроницаемы, а губы лишь слегка кривились в улыбке недоумения и время от времени испускали очередную липкую гадость. И только тогда, когда доктор Кунц говорил что-либо действительно очень обидное для нее, Регина делала такую гримасу, какую делает человек, желающий почесать себе спину, но не имеющий возможности дотянуться. А что касается ног, то Регина имела фигуру, равномерно расширяющююся книзу. Ну что же, подумал доктор Кунц, великий Фрейд тоже не спал со своей ненаглядной после тридцати пяти лет.
   Доктору было уже сорок, и столько же его жене.
   * * *
   Регина все же взяла письмо и отправилась к Надеждиной. У крыльца она встретила девушку из машины.
   - Вы к доктору? - спросила она.
   - Я по личному вопросу.
   Девушка взглянула вниз и поковыряла песок носочком туфельки. Регина тоже взглянула вниз, но ничего интересного не увидела - прель одна.
   - Он сейчас занят и никаких личных вопросов решать не будет. Вы кто такая?
   - Я его пациентка. Меня зовут Алиса.
   - Детей так не называют, - ответила Регина с точно расчитанной ядовитостью.
   - Мне семнадцать лет, я не ребенок.
   - Какое у вас дело?
   - Я скажу только доктору.
   - Я вас не пущу.
   Алиса открыла сумочку и вынула двадцатку.
   - Можно теперь?
   - Смотря что. Можно, но я буду присутствовать.
   - А если так, чтобы вы не присутствовали?
   Регина повернула голову набок и прикрыла глаза - это означало, что она задумалась. Ее мозг пытался правильно решить задачу со многими неизвестными.
   - Допустим, я уйду и скоро вернусь?
   - Допустим, вы не вернетесь до утра? - сказала Алиса.
   Алиса была очень стройна, даже чересчур стройна - казалось, её талию можно было полностью охватить двумя ладонями. Та же тонкость была в каждой черточке её лица - лицо бледное, будто изваянное из полупрозрачного камня. Такие с первого взгляда нравятся мужчине, но со второго нравятся уже не так сильно. Длинные светлые волосы, должно быть, мягкие и тонкие. Если бы на луне водились женщины, они были бы именно такими хрупкими и тонкими - на луне тяготение в двенадцать раз меньше земного. Посмотрела бы я, как ты воду таскаешь ведрами, - подумала Регина, - тебя бы сразу скрючило. И хотя сама Регина никогда не таскала воду ведрами, она успокоилась от этой мысли. - Допустим, вы не вернетесь до утра?
   - Это будет стоить вам очень дорого, лапочка.
   - Но у меня особый случай. Я скоро умру.
   - Что-то не похоже.
   - У меня рак аорты.
   - Тогда сто долларов, - сказала Регина. - Я сама женщина, я все понимаю. Я не вернусь до утра.
   * * *
   Алиса взошла на крыльцо. Она остановилась, чтобы послушать тишину. Сейчас она часто останавливалась, чтобы услышать или увидеть что-нибудь в этом мире - и обязательно запомнить, хотя запоминать ей было незачем. За ту черту все равно ничего не унесешь; просто мир, перед тем как взорваться болью и задергаться омерзительным кровавым клубком, показывал лучшее, что в нем было - смотри и слушай, такого не будет больше никогда. И она хотела все увидеть, все услышать и все понять. Она слышала тишину и желтый снегопад кленовых листьев.
   Она чувствовала себя совершенно свободной - таким свободным не бывает человек, который надеется на жизнь. Она могла позволить себе все и казалось, что мертвая материя тоже это понимала и приветствовала её, как будущую часть себя; Алиса чувствовала, что даже неживые предметы подчиняются её желаниям. Она могла позволить себе любую мысль. Она могла подумать, что солнце тонет в море на закате, а закаты зажигают ради нее, что дважды два даже не пять, а семь с десятичной дробью. Она могла вообразить себя Наполеоном или Жанной Д"арк, и ничего страшного не случится - она доживет свои дни Наполеоном или Жанной. В последние дни она специально старалась вселить себя в деревья, камни, в бетонные столбы, в воздух, пахнущий жизнью, и даже в чужие мысли. От этого она казалась себе разделенной на множество кусочков и, просыпаясь по ночам, думала о себе "мы". Но в последние недели она почти перестала спать. Стоило ей закрыть глаза, как из черноты один за другим вплывали окровавленные дымящиеся сгустки несбывшегося и тоска, яростная, плотоядная, слепая, металась, выла и крушила все внутри её кристально хрупкого мозга. Это невозможно было выносить долго. Иногда она была уверена, что сошла с ума; иногда - что познала тайну жизни и тайну смерти. Но сейчас она не была уверена ни в чем.
   Она вошла и чуть не столкнулась с доктором, который стоял у самых дверей с расческой в руке.
   Доктор Кунц удивился чрезвычайно.
   Доктор Кунц даже выронил расческу; Алиса подставила ладонь и поймала мертвый предмет, и ощутила свое родство с ним.
   - Ловко получилось, - сказал доктор. - Я пойду и заварю кофе. Вы любите крепкий? То есть, я знаю, крепкий вам нельзя.
   - Мне все можно, - сказала Алиса, - я все могу. Вы понимаете, все.
   Доктор понял и испугался.
   - Может быть, ещё не все. Вы знаете, иногда случаются чудеса.
   - Не случится, - ответила Алиса, - я знаю, что умру. Я чувствую себя одной из мертвых сосновых игл, я ощущаю землю, по которой иду, как часть себя. А сегодня я поздоровалась с автоматом, наливающим газировку. И он мне налил бесплатно, по дружбе. Мы с ним одинаково мертвы. Вы понимаете, о чем я говорю?
   - Понимаю. Так иногда бывает.
   - Ничего ты не понимаешь. Я буду называть тебя на "ты". Я часть природы, которая когда-то была человеком. Ты уже говоришь не со мной, а с нами. С нами, нас, нам... - протянула она, прикрыв глаза, перечисляя падежи спасительного "мы".
   Она спокойно взяла со стола чашку и бросила её в зеркало. Зеркало раскололось; по зеркальному треугольнику обижено сползала лимонная корка.
   - Зачем вы это?
   - Что бы ты понял. Все только так, как я хочу. А я хочу.
   - Что?
   - Я хочу тебя, - сказала Алиса и начала рассегивать блузку.
   - Почему меня?
   - Да мне все равно кого. Просто я расла хорошей девочкой (ну как тебе нравится моя грудь? маловата, знаю, но просто я так сложена), расла такой хорошей девочкой, что до сих пор не знаю самого главного в жизни. У меня ещё никогда не было мужчины. Я не хочу умирать девочкой, мне будет стыдно на том свете. Я же не монахиня, в конце концов. Я всегда любила драться и бить стекла. У тебя есть ещё большие зеркала? Я хочу попробовать мужчину. Ты мне это дашь. Разве ты не хочешь? Погладь меня. Меня же никогда никто не гладил. Та женщина - твоя жена?
   Она села и продолжила раздеваться.
   Доктор наблюдал за тем, как она стягивает с ножки изумительно длинный, невероятно длинный, неправдоподобно длинный черный чулок. Этого не может быть, подумал он и сказал:
   - Да.
   - Ты можешь жить с такой уродиной? Или она раньше была лучше?
   - Нет, не была.
   - Ну так погладь же меня.
   - Не могу, - сказал доктор Кунц. - Вы ещё не совершеннолетняя. Я не могу растлевать несовершеннолетних.
   - Растлевать? - удивилсь Алиса, - какая глупость! Я могу сейчас переспать с половиной города, если только успею, и это ничуть не изменит моего положения. Я хочу, чтобы ты меня растлил. Это твой долг.
   - Как это?
   - Твой долг выполнить последнее желание умирающего человека. Ты же давал клятву Гиппократа?
   - В клятве Гиппократа от этом не говорится.
   - Тогда я тебя убью, - сказала Алиса и доктор Кунц увидел ножницы в её руке, и удивился тому, что ножницы оказались на рабочем столе. Впрочем, Регина всегда оставляет нужные вещи там, где их всего труднее найти.
   - Не убьешь. Тебя изолируют и последние дни ты проживешь в камере, под надзором. Положи ножницы.
   На всякий случай он сделал шаг назад.
   - Смотри, - сказала Алиса и повернула ладонь вертикально. Ножницы прилипли к ладони.
   - Это фокус? - спросил доктор Кунц, испугавшись ещё сильнее, словно невероятное подтвердило угрозу.
   - Мое тело может притягивать металл. Мертвое тянется к мертвому. Я заметила это вчера.
   - Очень интересно. Давайте выпьем успокоительного.
   - Нет, только шампанского. Разве я тебе не нравлюсь?
   - Сто, - сказал доктор Кунц.
   - Что "сто"? - не поняла Алиса.
   - Сто долларов и эту ночь мы проведем вместе. Я ведь все-таки рискую, вы должны понимать.
   - А вдруг я тебя убью, да?
   - Нет. А вдруг меня выгонят с работы?
   * * *
   "Мне будет стыдно на том свете", - сказала Алиса. Со вчерашнего дня она была уверена, что тот свет на самом деле существует. Вчера она попробовала покончить с собой. Есть много способов уйти из жизни для того, кто уверен, для того, кто имеет силу. Наивные полицейские отбирают у заключенных подтяжки и шнурки. Но не обязательно ведь вешаться. Ведь можно, например, тихонько откусить себе язык и глотать кровь, пока не станет слишком поздно. Можно сделать ещё проще - просто прекратить дышать. Запретить себе вдох. Тут нужна лишь сила воли, такая сила, которая умирает последней. Упрямая сила и немножечко злая.
   Алиса легла на диван и последний раз вдохнула безвкусный воздух. Не быть или не быть? - вот как стоит вопрос. Такой вопрос не снился датским принцам, всем вместе взятым. Глаза все ещё цеплялись за этот мир: они бегали, выхватывая детали потолка, обоев, люстры, обходя круг света на потолке. Под карнизом обрывок гирлянды, оставшейся с Рождества - с праздника, уютного, как материнская утроба. Пришлось глаза закрыть, хотя веки сопротивлялись, вздрагивали. Трудно было только первую минуту, примерно. Потом желание вдохнуть отступило. Осталась лишь тяжесть в груди и ясность мысли, холодная, как солнце, распластанное над снегами. Еще минуту ничего не происходило. Потом она снова открыла глаза и встала. Встала - и обернулась на себя, все ещё лежащую на диване. Ее тело осталось валяться плашмя, как мертвое. Впрочем, оно и было мертвым. Лишь пальцы на ногах зачем-то шевелились. Последние рефлексы плоти, которая ещё не стала веществом.
   Вот я и умерла, подумала она. А ведь совсем не страшно. И совсем не обязательно куда-то лететь. Все так просто. Ничего не жаль. Впервые ничего не жаль. Как долго это продлится?
   Она посмотрела на часы. Секундная стрелка перестала прыгать. Говорят, часы останавливаются, когда человек умирает. А что зеркала? Она нашла зеркальце, но не увидела в нем себя. Я так и думала. Но должно ведь быть что-то еще, что-нибудь особенное. Часы и зеркала это слишком просто, слишком обыкновенно. Должно быть что-то такое, о чем никогда не догадаешься, если не переступил за этот порог. Оказывается, быть мертвой интересно. Она ущипнула себя за ладонь, но не ощутила боли.
   Комнаты остались теми же, лишь стало больше пыли на полированных мебельных плоскостях. А если...
   Вдруг что-то хрустнуло под ногами.
   Она медленно перевела взгляд вниз, уже предчуствуя, что ЭТО начнется. ЭТО началось. Паркет на глазах вспучивался, будто кипел, и превращался в коричневую плитку. Превращение начиналось у стен и ползло со скоростью разлитой сметаны. Алиса отступила к центру комнаты. Плитка подползала. Плитка была неправильной, может быть, углы всего на несколько градусов отличались от прямых, но это делало её страшной, безумной, монструозной. Она ложилась, как чешуя.
   Алиса прошлась по плитке, слушая хруст под ногами. В одном из углов плитка лежала совсем неровно, с широкими щелями. Даже щели были ненормальны - они шли вниз под наклоном. Алиса ударила пяткой и плитка обвалилась. Под полом была пустота пропасти. Алиса ударила ещё раз и отскочила. Плитка падала и ударялась о нечто твердое и звонкое на глубине метров десять, не больше. Сейчас провал занимал почти четверть комнаты. Оставшийся пол прогнулся как резиновая мембрана. Алиса стала на четвереньки и подобралась к краю провала. Ее квартира была на восьмом этаже, но сейчас седьмой и шестой исчезли. Внизу была плоская поверхность из пыльных бетонных плит видимо, пятый этаж. Исчезнувшие квартиры оставили одну огромную пустоту, темную полость, которая едва освещалась сквозь пролом в стене: пролом выходил в одну из квартир соседнего подъезда, где вчера умер старик. В проломе виднелся пустой гроб и неподвижно сидящие люди. Еще один кусок плитки провалился под её рукой, упал и звонко разбился.
   * * *
   Она заорала, увидев синие пальцы, поднявшиеся из провала. Пальцы схватились за край; Алиса схватила первое попавшееся под руку и начала колотить по пальцам. Первое попавшееся оказалось стулом. Пальцы не исчезали. Показалась рука, потом лысая голова. Алиса узнала себя, слегка вытянутую в длину. Синее существо полностью выползло на пол. Оно умело гнуться как червь. Оно было метра два с половиной длиной.
   - Привет, - сказало оно.
   - Ты - это я? - спросила Алиса и выпустила спинку стула.
   - Конечно, сама посмотри.
   - Почему я синяя?
   Существо пожало плечами, встало и уверенно прошло в соседнюю комнату. Алиса прошла за ним.
   - Красивое тело, - сказало существо. - Но пора забирать. Присоединяйся.
   Тело, до сих пор лежавшее на диване, стало медленно подниматься в воздух.
   - Нет, - сказала Алиса, - нет, я не хочу. Я им ещё ни разу не пользовалась.
   - В смысле? - спросило существо.
   - В смысле это женское тело, очень красивое. Его никто не целовал. Не надо забирать его сейчас.
   - Если не сейчас, то скоро будет пахнуть. Пошли.
   - Дай мне ещё немного. Я хочу попробовать любовь.
   - Любовь это долго, - задумчиво сказало существо, - разве что с первого взгляда. Но даже с первого взгляда до первого слова могут пройти месяцы. А до поцелуя ещё больше. Любовь раскручивается медленно, как маховик. Если ты не нашла любовь до сих пор, то не найдешь и сейчас. Не выйдет.
   - Я все сделаю быстро.
   - Не получится. Ты не знаешь о чем говоришь. Ты просишь слишком много.
   - Я не пойду! Нет!
   Она толкнула существо в живот и оно замерло. Что-то происходило с ним. Менялся цвет и фактура кожи. Сейчас оно превратится в скелет, подумала Алиса, - обязательно в скелет.
   Существо развалилось на груду мелких серых кусочков. Вначале отвалились руки, потом голова и потом распалось все остальное сразу. Каждый кусочек был мертвой мышью. Алиса обошла груду мышей и схватила свое тело за ещё теплую руку. Тело было легким как надувной баллон. Оно слегка сопротивлялось перемещению. Алиса придавила тело к дивану, расправила руки и ноги и вошла. Потом заставила себя вдохнуть. Легкие сопротивлялись так, будто они были залиты клеем. Первое, что она услышала - тиканье часов. Стрелка снова прыгала, как ни в чем не бывало.
   Алиса села на диване и взъерошила волосы. Что бы ни случилось, а повторять сегодняшний опыт она не будет. Не зря самоубийц не хоронят на кладбище, ещё бабка меня этим пугала.
   * * *
   - Что "сто"? - не поняла Алиса.
   - Сто долларов и эту ночь мы проведем вместе, - ответил доктор Кунц.
   - И часто ты так делаешь?
   - Ты первая захотела.
   - Я не могу дать тебе денег, - сказала Алиса, - мне, конечно, деньги не нужны, но я просто уже все отдала твоей жене. Чтобы она убралась и не показывалась до утра. Она что-то подозревала.
   - У нас есть вся ночь, ты успеешь привезти деньги.
   - Ха-ха. Так даже интереснее, - сказала она. - Я думала, что слово "шлюха" не имеет мужского рода.