Страница:
- Ни в коем случае! - снова отвечаю я и прохожу дальше...
...Я просыпаюсь на больничной койке. Теперь на мне обычный больничный халат. Молодая сестра в коротком халатике, нагнувшись, неумело вкалывает мне в вену какую-то розовую жидкость. Ее рыжие волосы упали вперед и закрыли ей лицо. Видно, что она очень старается. Мне вдруг становится очень весело и хочется назвать её милашкой. Рядом, на стуле примостился Хольт (профессор?), с ним его записная книжка.
Я с удовольствием и взахлеб, совсем как мальчик, впервые увидевший пожар, начинаю рассказывать о том, что видел только что.
Доктор Хольт очень серьезен; пока я говорю, он делает пометки в своей записной книжке. Потом он отпускает сестру. Я пытаюсь разглядеть её лицо, но не успеваю.
- А милая у вас сестричка, профессор!
- Вы все ещё считаете меня профессором?
- Я? Нет. Но все равно смешно.
- Тогда все в порядке. У вас был бред, вы были в тяжелом состоянии. Очевидно, это была инфекция.
- Или это были ваши желтые таблетки, профессор Хольт. Правда, смешно получилось?
Мне все ещё весело, я не могу контролировать свои слова.
Доктор Хольт хмурится. Хмурится не совсем натурально.
- Вы все ещё не здоровы. Побудете у нас, надеюсь, недолго. Сейчас вам нужен отдых.
Еще бы.
Хольт уходит, закрывая за собой дверь. Я слышу, как звонко щелкает замок. В палате становится тихо. В душе - тоже. Итак, из наивного мальчика вырос все же Иуда. Что ж, он по-своему прав: Иудам живется легче в мире, полном серебряных монет. Иуды всегда кому-то нужны.
Я осматриваю дверь, чтобы увидеть ручку. С внутренней стороны ручки нет.
13
Я подхожу к окну. Когда я вставал с кровати, у меня вдруг закружилась голова так сильно, что я с минуту стоял, держась за спинку, не решаясь сделать первый шаг.
За окном - океан, сверкающий под обрывом. Окно открывается удивительно легко, я наклоняюсь через подоконник и смотрю вниз. Внизу - лоснящиеся на солнце камни, похожие на бегемотов. Пляж не широк, метрах в десяти от обрыва он резко уходит в глубину. На глубине вода отливает совсем другой зеленью. Это видно сразу. Интересно, смогу ли я сбежать, если захочу.
Я смотрю на крошечный зеленый кустик внизу, пытаясь определить высоту. Страха нет совершенно. Других эмоций тоже нет, осталось лишь легкое удивление. Наверное, удивление - не эмоция, решаю я и снова смотрю на кустик. Здесь высота примерно десятиэтажного дома. Но, может быть, то лекарство, которым они меня накачали, растворило не только мои эмоции, но и что-нибудь другое? Я начинаю декламировать вполголоса "Raven" и останавливаюсь на четвертой строфе. С памятью все в порядке, они ещё не успели испортить мой мозг. Или не смогли.
Я решаю задачу по баллистике: что будет, если прыгнуть из окна в воду? Сам факт прыжка меня нисколько не страшит; осталось лишь совершенно интеллектуальное опасение - из-за того, что нет страха. Мозг работает быстро и четко, как компьютер. При хорошем толчке я перелечу пляж метров на десять; отталкиваться выгоднее всего не горизонтально, а чуть вверх. Подсчет дает примерно 15 градусов.
Крохотный кустик снова привлекает мое внимание. До него не так уж далеко, но, удивительно, - он кажется таким маленьким. Я смотрю в сторону; на белой каменной стене ухитрилось вырасти деревце. Оно метрах в пятидесяти от меня и его размеры вполне реальны. Вещи теряют свои реальные размеры, если ты смотришь на них сверху вниз. Я улыбаюсь - не только вещи, люди тоже.
Здесь, на Острове, я наблюдал много раз, как люди прыгают в воду с большой высоты. Новички прыгают просто, ногами вниз, в полете они удерживают равновесие руками. Но самые большие мастера прыгают в воду с восточной стороны безымянного острова, они используют для прыжков высокую его часть. Это самое популярное место для экскурсий, я тоже был там. Глядя вниз, ты совсем не видишь воды, а только две бугристо-полосатых стены, сходящихся книзу, словно клешня химерически огромного краба. Никто из мастеров не прыгает за деньги. Считается, что это приносит несчастье. Страх смерти сильнее желания разбогатеть. Бессмысленный риск сильнее страха смерти. Странный мир. Странное существо - человек.
Впрочем, в жизни нет ничего, за что бы стоило цепляться. Неврастенический вопрос Датского Принца никогда не вставал перед мною, я всегда выбирал "быть" и не изменю свой выбор, что бы ни случилось. Но в жизни действительно ничего нет. Я приходил к этой мысли много раз, ещё совсем молодым - но тогда я ещё надеялся найти в жизни нечто, придающее ей смысл. Деньги и все, связанное с ними, не привлекали меня никогда. Вначале я искал любовь, потом славу, потом возможность вложить себя во что-то, в жизнь человечества. Все это я имел много раз и не только в гомеопатических дозах. Каждый раз это давало временное облегчение, но каждый раз, добившись своего, я вновь сгибался под тяжестью бесполезности и бессмысленности бытия. Это страшное чувство - гнев богов, наше наказание, наша плата за нашу способность чувствовать тонко, нашу способность видеть полутона, нашу свободу и гордость - все то, что равняет нас с богами. Рабы по призванию не знают тоски, в их жизни всегда есть смысл. Поэтому люди и тянутся к Богу; назвать себя рабом пусть божьи, но рабом, - значит сделать шаг к спасению. Я знаю, в чем смысл жизни: он в рабстве и в глупости. Чем больше глупости, тем лучше. Глупые люди не ищут смысл жизни и не сжигают себя в живом пламени собственного духа.
Я наливаю себе стакан воды и выпиваю, наливаю снова. Сейчас нужно пить больше воды и больше спать, чтобы поскорее изгнать из себя ту отраву, которая бродит кругами в темных закоулках моих жил. Жаль, что я не знаком с медициной, я бы придумал лучший способ.
14
Я просыпаюсь в полной темноте от необычного царапающего звука. Звездная глубина окна, открытого ночи, чуть подсвечивает мою комнату, позволяет видеть контуры предметов.
Кто-то пытается открыть дверь снаружи.
Если это не помощь - а помощи ждать не приходится - то ничего хорошего мне эта ночь не сулит. Пока я обдумываю варианты своих действий, дверь распахивается; пучок света, вспорхнув к потолку и пройдя по стенам, останавливается на моем лице.
- Лежать и молчать! Ясно?
Вполне ясно. Я лежу и молчу.
Одна тень подходит к окну и задергивает занавеску; другая, подождав первую, включает свет.
Я зажмуриваюсь и открываю глаза - по очереди: один, другой, потом оба.
В комнате - два человекообразных носорога; хотя, нет, - один из них до носорога не дорос. Так, карликовый носорожий недоросток. Оба очень напоминают охранников из моего лекарственного бреда. В любом бреду есть зерно истины, - думаю я, - а в любой истине - зерно бреда. И у второго зерна всхожесть больше. Хорошая мысль, но не своевременная - видно не все лекарство вышло.
Оба самца вламываются в мой шкаф. Бедняги, там ведь ничего нет. Похоже, что в здешних больницах рэкет организован неплохо, но служба информации подводит.
Я прерываю их молчаливое сопение:
- Привет, парни! Хотите кое-что лучше?
Мои друзья удивлены.
- Да, лекарства и выпивка. Что вам больше нравится?
Похоже, им нравится и то, и другое.
Над моей головой красная кнопка: "срочный вызов". Одним быстрым движением я мог бы вызвать врача, если он вообще здесь есть. Но это не выход.
Когда жизнь показывает тебе свои зубы, каждое твое движение должно давать тройной выигрыш - как хороший шахматный ход - иначе ты быстро проиграешь.
У меня есть прекрасный принцип, которому меня научила жизнь: человека, который толкает тебя вниз, всегда можно использовать как трамплин для прыжка вверх. Не нужно сдаваться, не нужно сражаться за свою правду, не нужно соглашаться на компромисс. Нужно использовать ситуацию.
Носороги пока не верят мне.
- Наркотики в кабинете Хольта, я знаю шифр замка. Выпивку я могу принести из города. Мне нужны брюки, рубашка и галстук. Денег не надо - это решающий аргумент.
Мы мирно садимся кружком и обсуждаем подробности. Удивительно, но носороги выказывают определенный здравый смысл.
15
Ночные коридоры больницы пусты и темны. Никаких врачей здесь нет. Красную копку можно нажимать до самой смерти, а утром твою койку освободят. Просто и удобно. На Острове есть ещё одна клиника, фешенебельная и дорогая. Я думаю, что там обслуживание лучше.
По полу разбросаны гнилые фрукты, обрывки бумаги, банановая кожура. Мне оставили часы; я смотрю, сейчас ещё нет девяти. Клиника закрывается в шесть. Персонал ушел, оставив больных на попечение целительных сил тишины, отдыха и времени, которое излечивает от чего угодно, даже от этой болезненной жизни. За приоткрытой дверью слышны звуки драки, кто-то бьет, кто-то глухо и негромко вскрикивает - наверное, ему не так уж и больно.
Я спускаюсь по лестнице на второй этаж, затем на первый. Лестница выглядит так же, как и в бреду. Только охранников нет. Я выхожу из корпуса и направляюсь к центральным воротам. В небольшой освещенной комнате сидит мужчина в голубой форме, он читает книгу. Для того, чтобы выйти, я должен либо пройти через комнату, либо открыть ворота. Но ворота наверняка открываются с пульта. Я вхожу и говорю заранее придуманную фразу:
- Алло, проснитесь. Мне ключ, пожалуйста, 3-37.
Вид у меня вполне респектабельный.
- А кто вы такой? Я вас никогда не видел.
- Ну, меня все знают, я работаю уже двенадцать лет, - я задумываюсь, да, в октябре будет двенадцать. А вот вас я действительно вижу впервые. Правда, я давно не уходил так поздно. Значит, мне ключ 3-37. Моя фамилия Хольт. Доктор Хольт, можете проверить. Я только возьму вещи и вызову такси.
Он протягивает ключ.
- В следующий раз сразу называйте себя.
- В следующий раз вы меня сами узнаете. Вы сменяетесь утром?
- Да, в полвосьмого.
- Значит, завтра утром мы ещё увидимся.
Ему ещё хочется поговорить о том, о сем, о своей жизни - ведь у него впереди долгая одинокая ночь, но я оставляю его и ухожу. У меня впереди тоже долгая одинокая ночь, но моя ночь будет гораздо интереснее.
В кабинете Хольта я первым делом набираю нужный номер телефона:
- Да, клиника "Хай Клиф", к центральным воротам. Мне нужно через двадцать минут. Хорошо.
Затем я беру деньги из ящика стола, а взамен кладу свои часы. Чем мягче ты нарушаешь закон, тем мягче он будет душить тебя впоследствии, если ты не выкрутишься. Доктору я оставляю записку:
"Милый профессор. Ваше лечение не помогло, я, как видите, совсем сошел с ума. Беру ваши деньги и оставляю вам свои часы, которые стоят гораздо больше. Когда я излечусь от инфекции и утрясу все формальности, я надеюсь ещё встретить вас. Может быть, наша беседа окажется приятной. С приветом, сумасшедший."
Я набираю на замке номер 5-3-5-7-1 и открываю зеленую дверку. Я пытаюсь найти то лекарство, которым накормил меня этот мерзавец. Бесполезно, лекарств слишком много.
Я оставляю шкафчик открытым и выхожу из кабинета. Аборигены уже ждут. Я делаюсь совсем нахальным:
- Сейчас мне нужен чемоданчик, поприличнее. Иначе меня не выпустят.
Через четверть часа я с чемоданчиком выхожу через центральный вход и отдаю ключ. Машина уже ждет.
Я сажусь на заднее сиденье.
- Через центральный парк, потом дальше, вниз, к песчаным пляжам, я буду показывать дорогу.
В моей карточке наверняка написано, что я страдаю чем-то вроде сумасшествия. Если придется иметь дело с законом, то закон это обстоятельство учтет.
Мы быстро оставляем город позади. Машина плавно уносит меня в черноту ночи - клочок желтого света, ползущий сквозь черную кляксу этого черного мира. Зачем Бог создал мир таким черным, если он сам справедлив и милостив? Если он создал человека по своему подобию, то сам он не так уж и хорош. А чем, собственно плохи люди? Пускай всю историю они только и делают, что убивают друг друга; пускай любимейшим их зрелищем и занятием было и остается насилие; пускай они убили половину планеты и вскоре убьют её всю; пускай за тридцать лет они изобрели космическое оружие и невидимые лучи смерти, а за триста тысячелетий не особенно преуспели в выращивании хлеба; пускай любое извращение человек усваивает мгновенно, высокую мысль тоже, но усваивает её один из тысячи. Но ведь если заглянуть в душу ему, заглянуть глубоко, если понять человека, человек окажется не так уж плох. Жалкая антроподицея - интересно, если заглянуть в душу вибриону, то наверняка увидишь там много хорошего?
Я знаю единственное место, где Керри могла оставить лодку. Одна из скал недалеко выступает в море, она напоминает нос корабля, разрезающий волны. За тысячи лет вода отполировала камень до зеркального черного блеска, днем его мокрая теплая поверхность кажется бархатной. Волны подрезали скалу и отчленили от неё большой треугольный кусок. Он выпал, образовав пещерку, которая не видна с берега. Сейчас отлив, вымокнув по пояс, я обхожу отшлифованную каменную пирамидку и оказываюсь в полной темноте. От черноты в моих глазах мерцают фиолетовые овалы; я тру глаза, создавая этой бесполезной манипуляцией целые фонтаны красных и зеленых брызг. Фиолетовое дребезжание, как ни в чем не бывало, продолжает гулять в сокровенной глубине моих глаз. В абсолютной темноте человеческий глаз начинает видеть сам себя. В абсолютной тишине ты слышишь движение собственной крови. А что слышит душа, которой некого любить?
Я слышу отчетливое позвякивание металла. Значит, лодка все же здесь. Новая Керри выбрала то же место, которое нравилось Керри настоящей. Я собираюсь посетить тот остров. Если бы кто-то спросил меня, зачем мне это нужно, я бы мог дать много правдоподобных ответов, но ни один из них не был бы правдой. За две недели я состарился на пять лет, по крайней мере, с виду. Если в то, что рассказал Александр, вплетена хотя бы нить истины, то мне осталось жить несколько месяцев. Значит, я сражаюсь за жизнь.
Чепуха. Если загробная жизнь похожа на нашу, то в умирании совершенно нет смысла. Если та жизнь лучше, то смерти бояться нечего; если хуже, то мы на этом свете видели столько, что сумеем приспособиться и там. Если там пустота, то ведь и здесь пустота тоже. Нет, я не сражаюсь за жизнь. Может быть, я хочу спасти настоящую Керри от того, что ей грозит? Может быть. Может быть, я хочу отомстить восьмерым подонкам, забившим насмерть невинного ребенка? Может быть. Что слышит душа, которой некого любить? Я прислушиваюсь.
Я просто хочу, я играю. Я человек эпохи игры.
Я завожу мотор и медленно выхожу в пространство безлунной океанской ночи. Удивительно, но в этих местах никогда не бывает высоких волн. Лодка покачивается, как колыбель, изредка сбиваясь с ритма, подпрыгнув на несвоевременном гребне. Звук мотора пугает тишину. Я смотрю на звезды. Сейчас в них не больше мистического, чем в логарифмической линейке, потому что я должен использовать их. Необходимость убивает красоту.
Я нахожу Полярную - единственную звезду, которая не ползает по небесному шарику, как беспокойная козявка по глобусу. Полярная - над самым горизонтом, у трепещущей линии, разделяющей две бесконечности. Если держать её все время справа, под углом градусов 45, то промахнуться невозможно. Еще до утра я буду на Острове Керри.
В лодке я нахожу винтовку и припасы, трудно сразу сказать, что именно. Но все это мне пригодится.
17
Я вижу, как движется время. Ночное небо поворачивается, над горизонтом слева всплывает оранжевая Луна - маленькая, будто игрушечная. Некоторое время объяснение этой иллюзии занимает меня. Луна отрывается от собственной яркой тени, сверкающей, как спины неисчислимой стаи сельдей, зависает в воздухе и начинает всплывать. Она всплывает уверенно и ровно, как монгольфьер, сбросивший балласт. Звезды гаснут одна за другой, - не потому, что скоро утро, а потому, что близится время тумана. Туман сгущается незаметно; он ласково гасит звездное небо; потом в нем тает Луна - медленно расплываясь и теряя свою совершенную форму, она тает, как мороженное в жару; потом туман становится осязаем, видим и приобретает цвет. Я вдыхаю туман вместе с ветром, я ем его, пью, и дышу им; он оседает невидимыми каплями где-то в глубине моих легких. Его вкус и запах приятны. Я знаю, что сейчас Луна поднялась высоко, значит, сейчас время прилива.
Сейчас бесполезно плыть куда-то, не имея компаса. Мне кажется, что я стою на месте. Я протягиваю руку, чтобы остановить мотор...
Удар!
Я выныриваю; лодка стоит вертикально; вот она теряет опору и начинает проваливаться; она переворачивается и падает, расплющивая чернильную воду обухом борта. На миг мне становится страшно, мне кажется, будто я остался один среди пустых километров океана; будто океан в эту ночь без объявления всемирного потопа съел всю земную сушу и теперь спит, наевшись, на мягкой подстилке полей, городов, каньонов и горных ледников; вся Земля превратилась в каплю, каплю воды, а каплей огня она уже была однажды; я последняя инфузория разума в этом вселенском аквариуме безумия...
Сквозь туман я различаю стену. Я делаю несколько гребков. Стена сложена из неровных камней, скрепленных, видимо, цементом. Это недавняя постройка: нижние камни ещё не успели обрасти скользкими прядями водорослей. Это может быть волноломом, ограждением бухты или ещё не знаю чем. Я плыву вдоль стены, надеясь отыскать то, за что можно ухватиться. Я чувствую себя лягушкой, плавающей в стеклянной банке. Но ей, лягушке, гораздо легче - она хотя бы может передохнуть.
Мои опасения напрасны. Вскоре стена снижается и уходит под воду, в этом месте её не достроили до нужной высоты. Я слышу шум прибоя, значит, берег недалеко.
18
Человек поднимает руку. Это приказ остановиться. Он выкрикивает короткую рваную фразу на незнакомом мне языке. Язык груб и неровен. Я останавливаюсь. Из пространства материализуются ещё две темные фигуры; все трое направляются во мне.
Они приближаются и кажется, будто я навожу резкость, фокусирую на экране эти лица - одинаковые лица людей неизвестной расы. Еще одна ниточка правды в легенде Александра - вот они, братья Керри.
"Братья" быстро и умело связывают мне руки за спиной. Я не сопротивляюсь - кулаками защищается лишь тот, у кого нет головы.
Меня отводят к небольшому кирпичному дому с узкими окошками. Дом напоминает миниатюрную тюрьму, напоминает сильно, до холодка в груди. По дороге я пытаюсь завязать разговор, задавая вопросы по-английски. Мне приказывают замолчать. Ну что же, язык они знают.
Мы входим в темный чулан - это камера, наверное, - и меня запирают. У стены - деревянный топчан, здорово изъеденный чем-то. Снаружи уже совсем светло, кажется, что прутья решетки даже отбрасывают тень. Нет, это невозможно из-за тумана. За тонкой дверью - шаги, голоса, грохот чего-то упавшего. Моя судьба кого-то серьезно интересует. Я съеживаюсь, легкий сквозняк кусает мои намокшие плечи. Усталость сильнее холода. Я чувствую тонкие, но сильные толчки пульса под мышкой, с каждым толчком мне все больше хочется спать.
...Когда меня будят, мне холодно, как сосульке, объевшейся мороженным; нет, сосульке все-таки легче, она привыкла к холоду. Пройдя узкий коридорчик, я попадаю в океан тепла: комната, куда меня привели, нагрета теплом живого тела, здесь на один-два градуса теплее.
- Присаживайтесь.
Я присаживаюсь. Стол, стул, лампа без абажура, свисающая на проводе с потолка. Два окошка, почти не дающие света. Шкаф с выдвижными ящиками, пронумерованными и обозначенными буквами английского алфавита. Зеленые тусклые стены. На столе беспорядок бумаг и голубой глобус неизвестной мне планеты. Своей нелепостью глобус напоминает плохую детскую игрушку. За столом напротив меня провалился в кресло длинный парень лет двадцати. На нем форма, видимо, военная. Он подстрижен кружком - одинаково со всех сторон - но волосы на лбу уже вылезли. Рановато в таком возрасте.
- Ваше имя?
Я называю себя. Кто-то приоткрывает дверь и острая струйка холода вгрызается мне в спину.
- Причины посещения Острова?
- Кораблекрушение. Я потерял направление в тумане и наткнулся на стену. К берегу добрался вплавь. Очень промок, очень замерз и хочу есть. У вас есть сухая одежда?
- Вы хотите сказать, что с вами плохо обращаются?
- А вы хотите сказать, что я сказал больше, чем я сказал?
Он молчит. Такой разговор ему не по душе. Значит, сейчас он начнет меня пугать.
- Вы знаете, конечно, что всякий, кто проник на территорию Острова без приглашения, совершил преступление?
Над его головой кружится муха. Мухам всегда нравилось приземляться на лысины. Интересно, почему?
- В вашем вопросе мне больше всего понравилось слово "конечно". Вы большой знаток человеческих душ.
Нет, больше я хамить не буду. Это примитивный стиль игры.
- А что вы сказали о приглашении? - я вспоминаю письмо, приглашавшее меня насладиться прелестями Острова Воскресения. Теперь я чувствую себя намного увереннее. - Да, у меня есть приглашение. Проверьте по своей картотеке.
19
Главные вопросы задавать нельзя. Можно любые, кроме главных. Это ещё одно правило игры, которому научила меня жизнь. Это правило известно везде - так играет и папуас и самоед, и, наверное, первые люди на земле играли так же.
На Острове Воскресения я уже несколько дней. Все острова архипелага носят одинаковое название, но только здесь этому придают значение. Я живу, не задавая главных вопросов, поэтому на все остальные вопросы мне отвечают охотно. Истина фантастична, но все же в неё можно поверить. Можно было бы, если бы не главный вопрос.
Остров Воскресения довольно велик: около пяти километров в длину и значительно меньше в ширину. Он действительно изогнут, как бумеранг, моя карта оказалась верной. Это обычный вулканический остров с обрывами, крутыми изломами спусков, каменными плитами, сдвинутыми в море. Кое-где плиты совершенно плоские и их трещины напоминают узор на паркете. Второй Остров Воскресения не так высок, как первый; он, вдобавок, разъедаем беспокойной людской деятельностью. С утра до вечера сотни людей ломают, рубят, пилят камни, отвозят камни на плотах в море и воздвигают стену. Другие люди ныряют на мелководье и поднимают со дна плодородный морской ил в корзинах. Может быть, это и не ил, но пахнет он препротивно. Остальные занимаются земледелием или военными упражнениями. Некоторые готовят новую Великую Революцию и никто этому занятию не мешает. Последняя Великая Революция свершилась здесь четыре года назад.
Все жители острова похожи друг на друга. Я постоянно ошибаюсь, видя в каждой женщине Керри. Вначале я объяснил это сходство вырождением нескольких тысяч людей, оторвавших себя от человечества, но потом стал думать иначе.
На Острове нет кладбища, нет и отдельных могил. Более того, здесь нет и стариков. Все молоды, здоровы и красивы. По мощеным улицам бегает немало крепких малышей. Местные жители объясняют это просто: он уверены в собственном бессмертии. Я могу поверить по многое, но не в это, поэтому я пытался проверить эту сказку. Никто из взрослых не назвал мне свой точный возраст - бессмертные лет не считают; я называл события мировой истории, никто не слышал об этих событиях.
Мое приглашение на остров оказалось настоящим. Нашлась даже копия того странного письма.
Письменность здесь несколько отклонилась от мировой линии развития, в частности, здесь исчезли знаки препинания. Когда-то эти знаки были отменены декретом президента, как бесполезные. Никто не помнит, как давно это случилось. Понятно, счета лет здесь не ведут. Здешний президент - похоже, человек простой, не заносчивый. Я приглашен к нему в гости. Завтра за мной пришлют машину.
20
Мы ничего не говорим вот уже несколько минут. Клубящийся жаркий полдень заглядывает к нам на балкон, но не решается войти, пугаясь мягкой струящейся тени широких виноградных листьев. На деревянных перилах балкона кто-то выцарапал имя - может быть, свое, может быть, чужое - Энн. Странно, но это успокаивает, лишает желаний, упрощает жизнь. Двор внизу вымощен каменными плитами; плиты лежат не плотно, погруженные в зеленые пушистые квадраты разрастающейся травы. В центре двора травы немного, но по краям вечная природа окончательно расправляется с бренным творением рук человеческих. Через двор изредка проходят люди в форме. У самых ворот сидит женщина с девочкой на руках. Как все женщины здесь, и мать, и дочь, похожи на Керри, но не очень из-за полноты. Зато друг на друга они похожи, как два фотоснимка, сделанные с одного негатива. Дочь держит на коленях куклу, тоже пухленькую и очень похожую на свою хозяйку.
Я рассматриваю эту идиллию без всякой нежности или других добрых движений сердца. Для меня эта троица - символ бесполезности в жизни. Ты рождаешься в муках, живешь в муках и умираешь в муках только затем, чтобы создать точную свою копию, которая тоже не будет знать ничего, кроме мук больших или меньших, иногда называемых счастьем - и тоже создаст новую копию себя. И так без конца. Без цели. Без смысла. Без спасения.
В траве лежит ярко-рыжая кошка с котятами. Котята переползают через нее, падают, переползают снова. Ее голова поднята и неподвижна; взгляд спокоен, как взгляд сфинкса. Эти огоньки жизни притягивают меня гораздо больше; мне кажется, я уже люблю их, хотя смогу забыть через минуту.
...Я просыпаюсь на больничной койке. Теперь на мне обычный больничный халат. Молодая сестра в коротком халатике, нагнувшись, неумело вкалывает мне в вену какую-то розовую жидкость. Ее рыжие волосы упали вперед и закрыли ей лицо. Видно, что она очень старается. Мне вдруг становится очень весело и хочется назвать её милашкой. Рядом, на стуле примостился Хольт (профессор?), с ним его записная книжка.
Я с удовольствием и взахлеб, совсем как мальчик, впервые увидевший пожар, начинаю рассказывать о том, что видел только что.
Доктор Хольт очень серьезен; пока я говорю, он делает пометки в своей записной книжке. Потом он отпускает сестру. Я пытаюсь разглядеть её лицо, но не успеваю.
- А милая у вас сестричка, профессор!
- Вы все ещё считаете меня профессором?
- Я? Нет. Но все равно смешно.
- Тогда все в порядке. У вас был бред, вы были в тяжелом состоянии. Очевидно, это была инфекция.
- Или это были ваши желтые таблетки, профессор Хольт. Правда, смешно получилось?
Мне все ещё весело, я не могу контролировать свои слова.
Доктор Хольт хмурится. Хмурится не совсем натурально.
- Вы все ещё не здоровы. Побудете у нас, надеюсь, недолго. Сейчас вам нужен отдых.
Еще бы.
Хольт уходит, закрывая за собой дверь. Я слышу, как звонко щелкает замок. В палате становится тихо. В душе - тоже. Итак, из наивного мальчика вырос все же Иуда. Что ж, он по-своему прав: Иудам живется легче в мире, полном серебряных монет. Иуды всегда кому-то нужны.
Я осматриваю дверь, чтобы увидеть ручку. С внутренней стороны ручки нет.
13
Я подхожу к окну. Когда я вставал с кровати, у меня вдруг закружилась голова так сильно, что я с минуту стоял, держась за спинку, не решаясь сделать первый шаг.
За окном - океан, сверкающий под обрывом. Окно открывается удивительно легко, я наклоняюсь через подоконник и смотрю вниз. Внизу - лоснящиеся на солнце камни, похожие на бегемотов. Пляж не широк, метрах в десяти от обрыва он резко уходит в глубину. На глубине вода отливает совсем другой зеленью. Это видно сразу. Интересно, смогу ли я сбежать, если захочу.
Я смотрю на крошечный зеленый кустик внизу, пытаясь определить высоту. Страха нет совершенно. Других эмоций тоже нет, осталось лишь легкое удивление. Наверное, удивление - не эмоция, решаю я и снова смотрю на кустик. Здесь высота примерно десятиэтажного дома. Но, может быть, то лекарство, которым они меня накачали, растворило не только мои эмоции, но и что-нибудь другое? Я начинаю декламировать вполголоса "Raven" и останавливаюсь на четвертой строфе. С памятью все в порядке, они ещё не успели испортить мой мозг. Или не смогли.
Я решаю задачу по баллистике: что будет, если прыгнуть из окна в воду? Сам факт прыжка меня нисколько не страшит; осталось лишь совершенно интеллектуальное опасение - из-за того, что нет страха. Мозг работает быстро и четко, как компьютер. При хорошем толчке я перелечу пляж метров на десять; отталкиваться выгоднее всего не горизонтально, а чуть вверх. Подсчет дает примерно 15 градусов.
Крохотный кустик снова привлекает мое внимание. До него не так уж далеко, но, удивительно, - он кажется таким маленьким. Я смотрю в сторону; на белой каменной стене ухитрилось вырасти деревце. Оно метрах в пятидесяти от меня и его размеры вполне реальны. Вещи теряют свои реальные размеры, если ты смотришь на них сверху вниз. Я улыбаюсь - не только вещи, люди тоже.
Здесь, на Острове, я наблюдал много раз, как люди прыгают в воду с большой высоты. Новички прыгают просто, ногами вниз, в полете они удерживают равновесие руками. Но самые большие мастера прыгают в воду с восточной стороны безымянного острова, они используют для прыжков высокую его часть. Это самое популярное место для экскурсий, я тоже был там. Глядя вниз, ты совсем не видишь воды, а только две бугристо-полосатых стены, сходящихся книзу, словно клешня химерически огромного краба. Никто из мастеров не прыгает за деньги. Считается, что это приносит несчастье. Страх смерти сильнее желания разбогатеть. Бессмысленный риск сильнее страха смерти. Странный мир. Странное существо - человек.
Впрочем, в жизни нет ничего, за что бы стоило цепляться. Неврастенический вопрос Датского Принца никогда не вставал перед мною, я всегда выбирал "быть" и не изменю свой выбор, что бы ни случилось. Но в жизни действительно ничего нет. Я приходил к этой мысли много раз, ещё совсем молодым - но тогда я ещё надеялся найти в жизни нечто, придающее ей смысл. Деньги и все, связанное с ними, не привлекали меня никогда. Вначале я искал любовь, потом славу, потом возможность вложить себя во что-то, в жизнь человечества. Все это я имел много раз и не только в гомеопатических дозах. Каждый раз это давало временное облегчение, но каждый раз, добившись своего, я вновь сгибался под тяжестью бесполезности и бессмысленности бытия. Это страшное чувство - гнев богов, наше наказание, наша плата за нашу способность чувствовать тонко, нашу способность видеть полутона, нашу свободу и гордость - все то, что равняет нас с богами. Рабы по призванию не знают тоски, в их жизни всегда есть смысл. Поэтому люди и тянутся к Богу; назвать себя рабом пусть божьи, но рабом, - значит сделать шаг к спасению. Я знаю, в чем смысл жизни: он в рабстве и в глупости. Чем больше глупости, тем лучше. Глупые люди не ищут смысл жизни и не сжигают себя в живом пламени собственного духа.
Я наливаю себе стакан воды и выпиваю, наливаю снова. Сейчас нужно пить больше воды и больше спать, чтобы поскорее изгнать из себя ту отраву, которая бродит кругами в темных закоулках моих жил. Жаль, что я не знаком с медициной, я бы придумал лучший способ.
14
Я просыпаюсь в полной темноте от необычного царапающего звука. Звездная глубина окна, открытого ночи, чуть подсвечивает мою комнату, позволяет видеть контуры предметов.
Кто-то пытается открыть дверь снаружи.
Если это не помощь - а помощи ждать не приходится - то ничего хорошего мне эта ночь не сулит. Пока я обдумываю варианты своих действий, дверь распахивается; пучок света, вспорхнув к потолку и пройдя по стенам, останавливается на моем лице.
- Лежать и молчать! Ясно?
Вполне ясно. Я лежу и молчу.
Одна тень подходит к окну и задергивает занавеску; другая, подождав первую, включает свет.
Я зажмуриваюсь и открываю глаза - по очереди: один, другой, потом оба.
В комнате - два человекообразных носорога; хотя, нет, - один из них до носорога не дорос. Так, карликовый носорожий недоросток. Оба очень напоминают охранников из моего лекарственного бреда. В любом бреду есть зерно истины, - думаю я, - а в любой истине - зерно бреда. И у второго зерна всхожесть больше. Хорошая мысль, но не своевременная - видно не все лекарство вышло.
Оба самца вламываются в мой шкаф. Бедняги, там ведь ничего нет. Похоже, что в здешних больницах рэкет организован неплохо, но служба информации подводит.
Я прерываю их молчаливое сопение:
- Привет, парни! Хотите кое-что лучше?
Мои друзья удивлены.
- Да, лекарства и выпивка. Что вам больше нравится?
Похоже, им нравится и то, и другое.
Над моей головой красная кнопка: "срочный вызов". Одним быстрым движением я мог бы вызвать врача, если он вообще здесь есть. Но это не выход.
Когда жизнь показывает тебе свои зубы, каждое твое движение должно давать тройной выигрыш - как хороший шахматный ход - иначе ты быстро проиграешь.
У меня есть прекрасный принцип, которому меня научила жизнь: человека, который толкает тебя вниз, всегда можно использовать как трамплин для прыжка вверх. Не нужно сдаваться, не нужно сражаться за свою правду, не нужно соглашаться на компромисс. Нужно использовать ситуацию.
Носороги пока не верят мне.
- Наркотики в кабинете Хольта, я знаю шифр замка. Выпивку я могу принести из города. Мне нужны брюки, рубашка и галстук. Денег не надо - это решающий аргумент.
Мы мирно садимся кружком и обсуждаем подробности. Удивительно, но носороги выказывают определенный здравый смысл.
15
Ночные коридоры больницы пусты и темны. Никаких врачей здесь нет. Красную копку можно нажимать до самой смерти, а утром твою койку освободят. Просто и удобно. На Острове есть ещё одна клиника, фешенебельная и дорогая. Я думаю, что там обслуживание лучше.
По полу разбросаны гнилые фрукты, обрывки бумаги, банановая кожура. Мне оставили часы; я смотрю, сейчас ещё нет девяти. Клиника закрывается в шесть. Персонал ушел, оставив больных на попечение целительных сил тишины, отдыха и времени, которое излечивает от чего угодно, даже от этой болезненной жизни. За приоткрытой дверью слышны звуки драки, кто-то бьет, кто-то глухо и негромко вскрикивает - наверное, ему не так уж и больно.
Я спускаюсь по лестнице на второй этаж, затем на первый. Лестница выглядит так же, как и в бреду. Только охранников нет. Я выхожу из корпуса и направляюсь к центральным воротам. В небольшой освещенной комнате сидит мужчина в голубой форме, он читает книгу. Для того, чтобы выйти, я должен либо пройти через комнату, либо открыть ворота. Но ворота наверняка открываются с пульта. Я вхожу и говорю заранее придуманную фразу:
- Алло, проснитесь. Мне ключ, пожалуйста, 3-37.
Вид у меня вполне респектабельный.
- А кто вы такой? Я вас никогда не видел.
- Ну, меня все знают, я работаю уже двенадцать лет, - я задумываюсь, да, в октябре будет двенадцать. А вот вас я действительно вижу впервые. Правда, я давно не уходил так поздно. Значит, мне ключ 3-37. Моя фамилия Хольт. Доктор Хольт, можете проверить. Я только возьму вещи и вызову такси.
Он протягивает ключ.
- В следующий раз сразу называйте себя.
- В следующий раз вы меня сами узнаете. Вы сменяетесь утром?
- Да, в полвосьмого.
- Значит, завтра утром мы ещё увидимся.
Ему ещё хочется поговорить о том, о сем, о своей жизни - ведь у него впереди долгая одинокая ночь, но я оставляю его и ухожу. У меня впереди тоже долгая одинокая ночь, но моя ночь будет гораздо интереснее.
В кабинете Хольта я первым делом набираю нужный номер телефона:
- Да, клиника "Хай Клиф", к центральным воротам. Мне нужно через двадцать минут. Хорошо.
Затем я беру деньги из ящика стола, а взамен кладу свои часы. Чем мягче ты нарушаешь закон, тем мягче он будет душить тебя впоследствии, если ты не выкрутишься. Доктору я оставляю записку:
"Милый профессор. Ваше лечение не помогло, я, как видите, совсем сошел с ума. Беру ваши деньги и оставляю вам свои часы, которые стоят гораздо больше. Когда я излечусь от инфекции и утрясу все формальности, я надеюсь ещё встретить вас. Может быть, наша беседа окажется приятной. С приветом, сумасшедший."
Я набираю на замке номер 5-3-5-7-1 и открываю зеленую дверку. Я пытаюсь найти то лекарство, которым накормил меня этот мерзавец. Бесполезно, лекарств слишком много.
Я оставляю шкафчик открытым и выхожу из кабинета. Аборигены уже ждут. Я делаюсь совсем нахальным:
- Сейчас мне нужен чемоданчик, поприличнее. Иначе меня не выпустят.
Через четверть часа я с чемоданчиком выхожу через центральный вход и отдаю ключ. Машина уже ждет.
Я сажусь на заднее сиденье.
- Через центральный парк, потом дальше, вниз, к песчаным пляжам, я буду показывать дорогу.
В моей карточке наверняка написано, что я страдаю чем-то вроде сумасшествия. Если придется иметь дело с законом, то закон это обстоятельство учтет.
Мы быстро оставляем город позади. Машина плавно уносит меня в черноту ночи - клочок желтого света, ползущий сквозь черную кляксу этого черного мира. Зачем Бог создал мир таким черным, если он сам справедлив и милостив? Если он создал человека по своему подобию, то сам он не так уж и хорош. А чем, собственно плохи люди? Пускай всю историю они только и делают, что убивают друг друга; пускай любимейшим их зрелищем и занятием было и остается насилие; пускай они убили половину планеты и вскоре убьют её всю; пускай за тридцать лет они изобрели космическое оружие и невидимые лучи смерти, а за триста тысячелетий не особенно преуспели в выращивании хлеба; пускай любое извращение человек усваивает мгновенно, высокую мысль тоже, но усваивает её один из тысячи. Но ведь если заглянуть в душу ему, заглянуть глубоко, если понять человека, человек окажется не так уж плох. Жалкая антроподицея - интересно, если заглянуть в душу вибриону, то наверняка увидишь там много хорошего?
Я знаю единственное место, где Керри могла оставить лодку. Одна из скал недалеко выступает в море, она напоминает нос корабля, разрезающий волны. За тысячи лет вода отполировала камень до зеркального черного блеска, днем его мокрая теплая поверхность кажется бархатной. Волны подрезали скалу и отчленили от неё большой треугольный кусок. Он выпал, образовав пещерку, которая не видна с берега. Сейчас отлив, вымокнув по пояс, я обхожу отшлифованную каменную пирамидку и оказываюсь в полной темноте. От черноты в моих глазах мерцают фиолетовые овалы; я тру глаза, создавая этой бесполезной манипуляцией целые фонтаны красных и зеленых брызг. Фиолетовое дребезжание, как ни в чем не бывало, продолжает гулять в сокровенной глубине моих глаз. В абсолютной темноте человеческий глаз начинает видеть сам себя. В абсолютной тишине ты слышишь движение собственной крови. А что слышит душа, которой некого любить?
Я слышу отчетливое позвякивание металла. Значит, лодка все же здесь. Новая Керри выбрала то же место, которое нравилось Керри настоящей. Я собираюсь посетить тот остров. Если бы кто-то спросил меня, зачем мне это нужно, я бы мог дать много правдоподобных ответов, но ни один из них не был бы правдой. За две недели я состарился на пять лет, по крайней мере, с виду. Если в то, что рассказал Александр, вплетена хотя бы нить истины, то мне осталось жить несколько месяцев. Значит, я сражаюсь за жизнь.
Чепуха. Если загробная жизнь похожа на нашу, то в умирании совершенно нет смысла. Если та жизнь лучше, то смерти бояться нечего; если хуже, то мы на этом свете видели столько, что сумеем приспособиться и там. Если там пустота, то ведь и здесь пустота тоже. Нет, я не сражаюсь за жизнь. Может быть, я хочу спасти настоящую Керри от того, что ей грозит? Может быть. Может быть, я хочу отомстить восьмерым подонкам, забившим насмерть невинного ребенка? Может быть. Что слышит душа, которой некого любить? Я прислушиваюсь.
Я просто хочу, я играю. Я человек эпохи игры.
Я завожу мотор и медленно выхожу в пространство безлунной океанской ночи. Удивительно, но в этих местах никогда не бывает высоких волн. Лодка покачивается, как колыбель, изредка сбиваясь с ритма, подпрыгнув на несвоевременном гребне. Звук мотора пугает тишину. Я смотрю на звезды. Сейчас в них не больше мистического, чем в логарифмической линейке, потому что я должен использовать их. Необходимость убивает красоту.
Я нахожу Полярную - единственную звезду, которая не ползает по небесному шарику, как беспокойная козявка по глобусу. Полярная - над самым горизонтом, у трепещущей линии, разделяющей две бесконечности. Если держать её все время справа, под углом градусов 45, то промахнуться невозможно. Еще до утра я буду на Острове Керри.
В лодке я нахожу винтовку и припасы, трудно сразу сказать, что именно. Но все это мне пригодится.
17
Я вижу, как движется время. Ночное небо поворачивается, над горизонтом слева всплывает оранжевая Луна - маленькая, будто игрушечная. Некоторое время объяснение этой иллюзии занимает меня. Луна отрывается от собственной яркой тени, сверкающей, как спины неисчислимой стаи сельдей, зависает в воздухе и начинает всплывать. Она всплывает уверенно и ровно, как монгольфьер, сбросивший балласт. Звезды гаснут одна за другой, - не потому, что скоро утро, а потому, что близится время тумана. Туман сгущается незаметно; он ласково гасит звездное небо; потом в нем тает Луна - медленно расплываясь и теряя свою совершенную форму, она тает, как мороженное в жару; потом туман становится осязаем, видим и приобретает цвет. Я вдыхаю туман вместе с ветром, я ем его, пью, и дышу им; он оседает невидимыми каплями где-то в глубине моих легких. Его вкус и запах приятны. Я знаю, что сейчас Луна поднялась высоко, значит, сейчас время прилива.
Сейчас бесполезно плыть куда-то, не имея компаса. Мне кажется, что я стою на месте. Я протягиваю руку, чтобы остановить мотор...
Удар!
Я выныриваю; лодка стоит вертикально; вот она теряет опору и начинает проваливаться; она переворачивается и падает, расплющивая чернильную воду обухом борта. На миг мне становится страшно, мне кажется, будто я остался один среди пустых километров океана; будто океан в эту ночь без объявления всемирного потопа съел всю земную сушу и теперь спит, наевшись, на мягкой подстилке полей, городов, каньонов и горных ледников; вся Земля превратилась в каплю, каплю воды, а каплей огня она уже была однажды; я последняя инфузория разума в этом вселенском аквариуме безумия...
Сквозь туман я различаю стену. Я делаю несколько гребков. Стена сложена из неровных камней, скрепленных, видимо, цементом. Это недавняя постройка: нижние камни ещё не успели обрасти скользкими прядями водорослей. Это может быть волноломом, ограждением бухты или ещё не знаю чем. Я плыву вдоль стены, надеясь отыскать то, за что можно ухватиться. Я чувствую себя лягушкой, плавающей в стеклянной банке. Но ей, лягушке, гораздо легче - она хотя бы может передохнуть.
Мои опасения напрасны. Вскоре стена снижается и уходит под воду, в этом месте её не достроили до нужной высоты. Я слышу шум прибоя, значит, берег недалеко.
18
Человек поднимает руку. Это приказ остановиться. Он выкрикивает короткую рваную фразу на незнакомом мне языке. Язык груб и неровен. Я останавливаюсь. Из пространства материализуются ещё две темные фигуры; все трое направляются во мне.
Они приближаются и кажется, будто я навожу резкость, фокусирую на экране эти лица - одинаковые лица людей неизвестной расы. Еще одна ниточка правды в легенде Александра - вот они, братья Керри.
"Братья" быстро и умело связывают мне руки за спиной. Я не сопротивляюсь - кулаками защищается лишь тот, у кого нет головы.
Меня отводят к небольшому кирпичному дому с узкими окошками. Дом напоминает миниатюрную тюрьму, напоминает сильно, до холодка в груди. По дороге я пытаюсь завязать разговор, задавая вопросы по-английски. Мне приказывают замолчать. Ну что же, язык они знают.
Мы входим в темный чулан - это камера, наверное, - и меня запирают. У стены - деревянный топчан, здорово изъеденный чем-то. Снаружи уже совсем светло, кажется, что прутья решетки даже отбрасывают тень. Нет, это невозможно из-за тумана. За тонкой дверью - шаги, голоса, грохот чего-то упавшего. Моя судьба кого-то серьезно интересует. Я съеживаюсь, легкий сквозняк кусает мои намокшие плечи. Усталость сильнее холода. Я чувствую тонкие, но сильные толчки пульса под мышкой, с каждым толчком мне все больше хочется спать.
...Когда меня будят, мне холодно, как сосульке, объевшейся мороженным; нет, сосульке все-таки легче, она привыкла к холоду. Пройдя узкий коридорчик, я попадаю в океан тепла: комната, куда меня привели, нагрета теплом живого тела, здесь на один-два градуса теплее.
- Присаживайтесь.
Я присаживаюсь. Стол, стул, лампа без абажура, свисающая на проводе с потолка. Два окошка, почти не дающие света. Шкаф с выдвижными ящиками, пронумерованными и обозначенными буквами английского алфавита. Зеленые тусклые стены. На столе беспорядок бумаг и голубой глобус неизвестной мне планеты. Своей нелепостью глобус напоминает плохую детскую игрушку. За столом напротив меня провалился в кресло длинный парень лет двадцати. На нем форма, видимо, военная. Он подстрижен кружком - одинаково со всех сторон - но волосы на лбу уже вылезли. Рановато в таком возрасте.
- Ваше имя?
Я называю себя. Кто-то приоткрывает дверь и острая струйка холода вгрызается мне в спину.
- Причины посещения Острова?
- Кораблекрушение. Я потерял направление в тумане и наткнулся на стену. К берегу добрался вплавь. Очень промок, очень замерз и хочу есть. У вас есть сухая одежда?
- Вы хотите сказать, что с вами плохо обращаются?
- А вы хотите сказать, что я сказал больше, чем я сказал?
Он молчит. Такой разговор ему не по душе. Значит, сейчас он начнет меня пугать.
- Вы знаете, конечно, что всякий, кто проник на территорию Острова без приглашения, совершил преступление?
Над его головой кружится муха. Мухам всегда нравилось приземляться на лысины. Интересно, почему?
- В вашем вопросе мне больше всего понравилось слово "конечно". Вы большой знаток человеческих душ.
Нет, больше я хамить не буду. Это примитивный стиль игры.
- А что вы сказали о приглашении? - я вспоминаю письмо, приглашавшее меня насладиться прелестями Острова Воскресения. Теперь я чувствую себя намного увереннее. - Да, у меня есть приглашение. Проверьте по своей картотеке.
19
Главные вопросы задавать нельзя. Можно любые, кроме главных. Это ещё одно правило игры, которому научила меня жизнь. Это правило известно везде - так играет и папуас и самоед, и, наверное, первые люди на земле играли так же.
На Острове Воскресения я уже несколько дней. Все острова архипелага носят одинаковое название, но только здесь этому придают значение. Я живу, не задавая главных вопросов, поэтому на все остальные вопросы мне отвечают охотно. Истина фантастична, но все же в неё можно поверить. Можно было бы, если бы не главный вопрос.
Остров Воскресения довольно велик: около пяти километров в длину и значительно меньше в ширину. Он действительно изогнут, как бумеранг, моя карта оказалась верной. Это обычный вулканический остров с обрывами, крутыми изломами спусков, каменными плитами, сдвинутыми в море. Кое-где плиты совершенно плоские и их трещины напоминают узор на паркете. Второй Остров Воскресения не так высок, как первый; он, вдобавок, разъедаем беспокойной людской деятельностью. С утра до вечера сотни людей ломают, рубят, пилят камни, отвозят камни на плотах в море и воздвигают стену. Другие люди ныряют на мелководье и поднимают со дна плодородный морской ил в корзинах. Может быть, это и не ил, но пахнет он препротивно. Остальные занимаются земледелием или военными упражнениями. Некоторые готовят новую Великую Революцию и никто этому занятию не мешает. Последняя Великая Революция свершилась здесь четыре года назад.
Все жители острова похожи друг на друга. Я постоянно ошибаюсь, видя в каждой женщине Керри. Вначале я объяснил это сходство вырождением нескольких тысяч людей, оторвавших себя от человечества, но потом стал думать иначе.
На Острове нет кладбища, нет и отдельных могил. Более того, здесь нет и стариков. Все молоды, здоровы и красивы. По мощеным улицам бегает немало крепких малышей. Местные жители объясняют это просто: он уверены в собственном бессмертии. Я могу поверить по многое, но не в это, поэтому я пытался проверить эту сказку. Никто из взрослых не назвал мне свой точный возраст - бессмертные лет не считают; я называл события мировой истории, никто не слышал об этих событиях.
Мое приглашение на остров оказалось настоящим. Нашлась даже копия того странного письма.
Письменность здесь несколько отклонилась от мировой линии развития, в частности, здесь исчезли знаки препинания. Когда-то эти знаки были отменены декретом президента, как бесполезные. Никто не помнит, как давно это случилось. Понятно, счета лет здесь не ведут. Здешний президент - похоже, человек простой, не заносчивый. Я приглашен к нему в гости. Завтра за мной пришлют машину.
20
Мы ничего не говорим вот уже несколько минут. Клубящийся жаркий полдень заглядывает к нам на балкон, но не решается войти, пугаясь мягкой струящейся тени широких виноградных листьев. На деревянных перилах балкона кто-то выцарапал имя - может быть, свое, может быть, чужое - Энн. Странно, но это успокаивает, лишает желаний, упрощает жизнь. Двор внизу вымощен каменными плитами; плиты лежат не плотно, погруженные в зеленые пушистые квадраты разрастающейся травы. В центре двора травы немного, но по краям вечная природа окончательно расправляется с бренным творением рук человеческих. Через двор изредка проходят люди в форме. У самых ворот сидит женщина с девочкой на руках. Как все женщины здесь, и мать, и дочь, похожи на Керри, но не очень из-за полноты. Зато друг на друга они похожи, как два фотоснимка, сделанные с одного негатива. Дочь держит на коленях куклу, тоже пухленькую и очень похожую на свою хозяйку.
Я рассматриваю эту идиллию без всякой нежности или других добрых движений сердца. Для меня эта троица - символ бесполезности в жизни. Ты рождаешься в муках, живешь в муках и умираешь в муках только затем, чтобы создать точную свою копию, которая тоже не будет знать ничего, кроме мук больших или меньших, иногда называемых счастьем - и тоже создаст новую копию себя. И так без конца. Без цели. Без смысла. Без спасения.
В траве лежит ярко-рыжая кошка с котятами. Котята переползают через нее, падают, переползают снова. Ее голова поднята и неподвижна; взгляд спокоен, как взгляд сфинкса. Эти огоньки жизни притягивают меня гораздо больше; мне кажется, я уже люблю их, хотя смогу забыть через минуту.