Страница:
К вечеру это дня Органон устал так, как не уставал ещё никогда в жизни. И даже когда увидел тело Френсиса с разбитой головой, никакое чувство не шевельнулось в нем. Автоматически он похлопал по карману, нащупывая список чувств. Но не было ни кармана, ни списка. Френсис, взбесившись от одиночества, слишком сильно стучал головой в ствол, вот голова и раскололась. Устраиваясь на ночлег, Органон продизенфицировал место отупляющим газом и мысли не подползали, хотя и собрались в большом количестве за деревьями и камнями. Ночью пошел снег и каждая снежинка жалила не слабее занозы. Черное и белое поменялись местами, лес стал негативен, как непроявленный кадр. С неба слетала пушистая тишина, а уши расли, прислушиваясь, и стали такими большими, что начали втягивать воздух; тогда он понял, что придется встать и идти, не останавливаясь. Он не видел и не соображал, в какую сторону идет. Он шел до утра, а с рассветом увидел дальние горы, (О! невероятно!) горы, лежащие внизу и дальние облака меж их вершин - гофрированно-изгибчивые, ползущие толстыми белыми червями, проваливающиеся в мокрые долины, стирающие их как ластик, а сзади шли другие облака, высокие и похожие на кочаны капусты, шли ровно, не свиваясь в восьмерки, не обгоняя друг друга на виражах, шли в торжественной тишине, и тишина была как негатив тысячеголосого вопля - и весь этот мир был его и мир ждал его, готовый покориться, страшный от громадности, уставший от беспризорности, всемогущий и беспощадный, но умеющий стать ручным - и Органон ощутил такой ужас, что заорал и, не разбирая дороги, бросился обратно к границе. Туда, где его собственные знакомые горизонты всегда упирались в нарисованные стены, где не было мыслей, висящих на деревьях и в звездные ночи спускающихся с небес, чтобы обвить тебя четырежды, где не хотелось бегать голым, лазить по веткам и стучать головой о стволы, а хотелось лишь ходить строем и читать список разрешенных настроений - а не в этом ли счастье, скажите? разве не в этом? - и он бежал туда, к счастью. К счастью, граница оставалась недалеко: она до сих пор скакала по пятам за Органоном, прячась за деревьями, готовая в любой момент расставить свои цепкие объятья.
НИТЬ ЖИЗНИ
Эту историю мне рассказала древняя женщина по имени Ольга.
По долгу службы мне пришлось тогда провести несколько зимних месяцев в одной из северных деревень. На дом Ольги мне указали сразу же и предупредили, что там живет женщина, которой больше ста лет. Я пожелал узнать насколько больше и, получив очень разные ответы (от ста до двухсот, что было черезчур фантастическим вымыслом), впервые задумался о том, что же такое сто лет человеческой жизни, если даже цепкая и долгая память общины не может вместить их. Ольга не понравилась мне вначале - неразговорчивая, похожая лицом на вымороженного морского окуня - но уже в первый вечер... Так начинаешь читать заведомо н е с в о ю книгу в тряском вагоне поезда, чтобы подтолкнуть остановившееся время, и вдруг как брызги солнца из разрыва тучи - и время уже перемахнуло в нефизическое измерение. В первый вечер Ольга причесывалась, глядя в иссиня-синюю синь окна, чуть тронутую узором, её волосы были не желто-серебрянного, а платинового оттенка, и она сказала спокойно:
- В такую ночь все же хочется жить.
И я вздрогнул от неожиданности этого "все же". Обычно она говорила редко и понемногу, всегда одну-две фразы или чуть больше в ответ на мой вопрос, но, прожив месяцы в её доме, я услышал историю несколько раз (всегда в разных фрагментах - как глиняные таблички занесенных песками глиняных библиотек), собрал её слова в мозаику и мозаика ожила. ... Ее сына звали Олег, восемьдесят лет назад Олегу было около двенадцати. Я не могу представить себе этого мальчика, слишком глубок темный колодец лет. Когда ему было около двенадцати, он ушел в темное море и не вернулся. Время тогда колебалось на самой кромке зимы, а на зиму деревня обычно пустела, но он не вернулся и Ольга осталась ждать. У неё оставалась спутанная рыболовная леска (или что-то подобное, я не представляю на какую нить вязали крючки тогда) и уже в первый день Ольга пробовала распутывать узлы и петли, чтобы пригасить бессмысленность ожидания - ведь когда случается такое, сердце не верит, но знает ответ заранее. На следующее утро она уже не надеялась. Она вышла на берег, к черным маслянистым волнам. Волны глотали легкий снег и выплевывали быстро замерзающие брызги. Море было злым и хищным. Ей захотелось умереть. Проще всего было войти в море, она смогла бы это сделать. Но море ожидало её, ожидало законную вторую жертву, чтобы прибавить её к первой. - Иди ко мне, - сказало море. - Нет, - ответила Ольга, - не сейчас. Она окаменела в этот день и очнулась только к вечеру. Отошла от волн и медленно направилась к дому, в доме разожгла огонь и стала готовить ужин для одного, потому что сама есть не хотела. Нож соскользнул с хрустого куска мяса и щелкнул лезвием о доску. Маленький звук отразился эхом от стен, Ольга обернулась и увидела, что дом совершенно пуст. Так пуст, что даже страшно плакать: в пустом доме плач звучит страшнее. - Иди ко мне, - снова сказало море, - тебе больше некуда идти.
Ольга прошла по пустым комнатам и легла в несуществующую постель. Неопределенно выл ветер, подражая голосу зверя,три маленьких прямоугольика проявлялись из темноты, сообщая о том, что снаружи снег, который светится даже при отсутствии света. Что-то мелкое, цветное проплыло перед глазами, Ольга настроила резкозть и увидела цветок, вырастающий из оскала лица, причем лицо казалось довольным. Она прогнала видение, но вслед за ним незамедлили другие: вот большой город с трубами вместо домов, вот блестящая колонна изо льда, солнце светит сбоку и блик проступает сквозь зеленоватую весомость, вот башня с маленьким окошечком, а в окошечке стол, а на нем свеча, совсем настоящая. Ольга прогнала сопротивляющиеся видения и напряглась, вызывая ЕГО. Некоторое время видения медлили, обиженно перемешавшись, потом стали уползать, раздвигаться, пропуская одно, правильное, пришедшее по вызову. Он вошел, прозрачный, слабо святящися, но все же освещавший пустую комнату. Он вошел в свою комнату, а не в ту куда звала его Ольга, его комната была точно такой же, но не пустой и повернутой под небольшим углом к оригиналу - так, что сразу ощущалось отличие. Его комната слегка светилась и освещала комнату реальную; резной деревянный диван, (темно - красный в оригинале,в том мире был будто из синего стекла, но все же сохранивший первозданную деревянность) проваливался углом и половиной спинки в пустую стену и терял при этом две ножки из четырех. Ольга позвала ЕГО, но ОН не откликнулся - озабоченно, неторопливо вошел с тем выражением глаз, от знакомости которого хотелось кричать и биться как пойманная рыба,и сел на диван. В руках Олега был нож и ворох запутанной лески. Он положил нож на стол ( в том мире было солнце, потому что лезвие блеснуло, качнувшись) и принялся распутывать леску. Этот моток он нашел за несколько месяцев до своей смерти и пробовал распутать его с безнадежным и бесполезным упорством ребенка, которое перерастает в красивую мужскую настойчивость, но вот - не переросло. Этот же моток, явно ненужный, Ольга выбросила в первый день ожидания, не справившись с путанной нитью. Олег распутывал и распутывал, сосредоточенно и безрезультатно, но вдуг поднял глаза, будто услышав чей-то зов, встал и поспешно вышел, - нет, не вышел, а растворился в черноте, дрожащей зеленью, за полшага до выхода. Снова загромоздились освобожденные видения, сейчас они были другими (проплыл кусочек летнего дня), но Ольга встала, укуталась в кружевной платок, нащупав его пушистую мягкость, и вышла из дому.
Здесь шел снег, мелкий, шелестящий, злобно бьющий мерзлую землю, переползающий мелкими холмиками. Ольга хорошо помнила то место, куда бросила леску накануне. А её следы сразу же заметались снегом.
Она обыскала всю заднюю часть двора, где могла быть леска, но ничего не нашла. Снегу пока было немного, и он не мог укрыть такой большой пучек, значит, унесло ветром. Утром будет много снега и леску не найти до самой весны. Но весной искать будет некому. Ольга решила умереть завтра: море так море, пусть порадуется, оно погубило столько людей - одним больше или меньше...
Утром она встала поздно и неторопливо оделась к собственным похоронам. Времени было очень много, день равнялся столетию, но так не хотелось жить, что она сдерживала торопливость рук. Одевшись, она вышла к морю; сегдня черная влага была мертвой, не оживляемой ветром, лежала как огромная смоляная гладь. Отчего-то кружилась голова и ноги были ватными; Ольга взяла палку и оперлась на нее, как старуха, чтобы не упасть. Не упасть - это было главным, потому что ноги не держали, а до моря оставалось ещё сто шагов или больше. В голове стрекотали летние кузнечики и огромные прозрачные бабочки проплывали перед лицом - и близко, и далеко одновременно, будто впечатываясь в свой собственный увеличенный символ - она делала шаг за шагом и наконец вошла в воду. Ее ногам не было холодно, не холоднее, чем всему остальному телу, вода была мягкой и расступающейся, как воздух. Наверное, море очень хотело принять её.
Ольга вошла по пояс и провалилась, волосы всплыли и заструились хвостом русалки. Изнутри изумрудным, но только очень хотелось дышать. Она знала, что это ненадолго, это только в первую минуту, потом легкие обреченно замрут, смирившись, а у неё ещё будет время всмотреться в мертвое, стеклянное дно или, перевернувшись как мертвая рыба, увидеть зеркальный текучий блеск поверхности. Что-то острое резало щеку.
Она застонала и очнулась на берегу. Она лежала плашмя, лицом в снег, и острый камень резал щеку. Она перевернулась на спину и дышать стало легче. Значит, ноги все же не донесли её. Стучала кровь в висках и в шейной ямке. Почему? Почему она не смогла сделать этого? Она спокойно задумалась и вспомнила, что ничего не ела почти три дня. Вот поэтому ноги и отказывались подчиниться. Все очень просто, только нужно успеть за сегодняшний день: затопить печь, приготовить что-нибудь простое, сьесть и немного отдохнуть. Потом ноги подчинятся, не имея отговорки. Она повернулась на бок и попыталась встать, опираясь на руку. Сразу же закружились огненные пятна и близкий черный дом с голубыми окнами вплыл в туман, приподнялся и поплыл прочь, покачиваясь. Ольга снова повалилась на снег. Впрочем, умереть можно было и так, ведь не обязательно идти к морю - она открыла глаза, чтобы в последний раз мир стал настоящим, настоящим, глаза неохотно согласились и стерли цветные пятна. Шагах в десяти, поверх снега, лежал запутанный ворох лески.
Отдохнув, Ольга поднялась, взяла леску и вошла в дом. Ноги подчинялись плохо, но обратно она шла без палки. Нужно было затопить печь и подождать пока черная пещера раскалится до красна, потом налить воды в чугунок и бросить туда картошку и кусок мяса. Ольга заранее поставила чугунок у печи, подумав, что может не хватить сил нести его полным. Кочергой она помешивала уголья, кочерга была страшно тяжелой.
Она поела, совсем немного, но сразу почувствовала себя лучше. Голода не было, была лишь воля и знание необходимости. Посидев неподвижно около часа (простые ходики со смеющимся медведем перестали тики-тикать, опутилась гирька. Ходики: несколько зубчатых желтых колес и деревянная пластина с рисунком, вот и все), просидев этот час, она поела снова с тем же сознанием необходимости, взяла леску и пошла в комнату. Там она села на диван (тот самый, на призраке которого ночью сидел ОН) и принялась распутывать. И сразу поняла как нелегко это будет.
Вначале она нашла конец лесы и стала продевать его в петли, но нить была упругой, живой, играющей и, распутанная, стягивалась петлями снова. Тогда Ольга закрепила освобожденный конец за ручку дивана и стала последовательно продевать петли одна в одну. Дело пошло быстрее и правильнее, она даже увлеклась и не заметила, как опустился вечер - накрыл колпаком. Болели глаза и снова впускали потусторонние пятна, поэтому Ольга пошла в кухню и поела оставшегося. В кухне было тепло; огромная каменная печь ещё не остыла. Леску можно было бы распутать до утра, в ней было ещё часов на десять непрерывной работы, но пальцы слушались плохо, будто чуть примороженные, и Ольга отложила дело до утра. Какая разница когда умирать, если впереди пустая вечность?
Ночью она снова вызвала призрак сына и неотзывчивый призрак снова сел распутывать леску, как будто в этом был какой-то смысл. Может быть там, в его мире, смысл становился совсем другим. Ольга решила, что обязательно закончит работу, если её сын так упорно стремится к этому. А после можно будет спокойно умереть. В любом случае она должна исполнить подсказку, которой она не понимает.
В эту ночь ей удалось уснуть, под утро.
Когда она проснулась, был неранний очень солнечный день, из тех дней, котрым всегда радуешься из самой своей глубины. Она сразу вспомнила о леске и представила сегодня: сегодня закончить, а потом... Пусть все закончится скорее. Но за ночь леска, непрочно привязанная, сумела отцепиться от дивана и снова свернулась в привычную путаницу. В этот раз Ольга привязала её накрепко и решила не отступать, пока работа не будет сделана. Как автомат, она проделала ежедневные мелочи, приготовила еду, подняла гирьку в ходиках. Над морем собирались тучи, но не спешили приближаться, а грудились на полпути от горизонта.
Только к полудню она смогла приняться за работу. Теперь она работала быстрее, найдя простую тактику: аккуратно вынимать петлю из петли и не делать ничего другого, даже если кажется, что нужно. Постепенно из невозможной груды появлялись длинные свободные исключения, Ольга аккуратно раскладывала их на полу. Когда стало холодно, она протопила печь, и снова вернулась к простой работе. День отгорел. Где-то посреди гулкой ночи она закончила, крепко привязала второй конец и упала на кровать. Кровать все ещё не существовала, но начинала приобретать легкую вещественную плотность. Ей снилась леска: бесчисленные петли, извивы, изгибы, полузатянутые узелки, готовые затянуться намертво при неверном движении пальцев. Олег был где-то рядом, невидимый, но говоривший ей насмешливо, что ничего не выйдет. И она сердилась на него, как, бывало часто, сердилась на самом деле. Несколько раз за ночь она просыпалась и в темноте комнаты плавали неуместные видения: хорошо дрессированная белая собака несла на шее тяжелое колесо, муравейник поедал огромную желтую муху, уже мертвую, распускались, жирно блестя, быстрые весенние листья.
Проснувшись, она вспомнила, что пора снова одеваться к собственным похоронам (мертвые должны выглядеть красиво), и проверила мысленно, не забыла ли чего. Наверное, нужно оставить дом в порядке, прибрать в комнатах, может быть, даже оставить записку, все обьясняющую. Но кому и зачем? Не хотелось вставать и что-либо делать. Новый день снова был долог как вечность, он вместит в себя сколько угодно жизни, ненастоящей, и одну настоящую смерть. Правда, она уже не спешила умирать.
Без особого удивления она заметила, что леска запутана снова. Оба её конца оставались привязанными к диванчику, но средина, видимо, привыкшая за годы к запутанности, вернулась в свое обычное состояние. Просто нужно было намотать все на палку, но вечером Ольга забыла это сделать. Казалось, леска имеет свой характер и свою собственную жизнь, но Ольга знала, что только казалось.
В этот день она снова проделала ту же самую работу уже без особого труда, зная наизусть многие петли, и успела до позднего вечера. Пустые комнаты начинали заполняться мерцающими образами вещей, тех же, что были при Олеге. Вещи ещё не были по-настоящему материальны, но уже можно было снять с крючка платье или пальто, вынести ведро золы или посмотреться в зеркало. Закончив, она намотала леску на гладкую палку и прочно связала концы. Теперь ничего не могло случиться. Значит, завтра.
Рано утром она проснулась от стука в калитку. На мгновение сверкнула надежда: из тех надежд, что возможны только между сном и явью, но вот непрочная грань пройдена, будто лопнул радужный пузырек - только пустота.
Ольга впустила гостей. Это были двое мужчин без лиц - один светловолосый, другой носатый. Носатый намного старше. Люди без лиц отдохнули, благодарно сьели приготовленное, рассказывая о себе. Ольга слушала и удивлялась тому, как могут эти люди говорить без слов. Их речь ничего не значила, и не могла значить, но когда Ольга отвечала, в её голосе тоже не было слов, и её речь тоже ничего не значила. Но обе незначимости ухитрялись попадать в такт и избегать недоразумений. Иногда Ольга усилием мысли разбивала лед и окуналась в поток речи, и узнавала несколько слов, но это было так тяжело и так ненужно.
Люди без лиц гостили два дня. К вечеру второго Ольга научилась различать слова одного из них, светловолосого. Они сидели в кухне после еды и вдруг Ольга поняла, что ей говорят что-то приятное. Она заплакала впервые за все эти дни. Будто прорвалась дамба: она плакала и не могла остановиться. Светловолосый человек без лица, наверное, был смущен и озадачен, он пробовал её утешать, но слов в его речи все-таки не было.
Уезжая, гости о чем-то просили её и о чем-то спрашивали. Она отвечала правильно и соглашалась на все просьбы. Копившиеся слезы уже вышли и не мешали смотреть, но люди все равно оставались без лиц.
Они уезжали вдоль совершенно пустой улицы; было очень холодно, очень бело, слишком бело, это что-нибудь да значило, но Ольга не знала что.
Вернувшись, она сразу вспомнила о леске и подошла к тому месту, где оставила моток. Узел был разрезан и леска, раскрутившись, запуталась снова. Ольга попыталась вспомнить, как это могло случиться. О чем просили её эти люди? Может быть, им нужен был кусок лески? Она не помнила. Все равно это не имеет значения. Есть завтрашний день и завтра никто не помешает.
Комнаты уже обрели былую плотность и время снова стало временем: Ольга попробовала вспомнить какой был день и ей почти удалось. Кажется, день был праздничным. Она решила не ложиться спать. Взявшись за леску, она заметила, что забыла расположение петель, Может ыбть. петли в этот раз завязались по-иному. Она потратила на работу день и две ночи. Она почти не отдыхала и чувствовала в себе ещё очень много сил. Под конец второй ночи она снова стала видеть призраки - и старые, и новые. Но она не стала спать, опасаясь, что с леской что-нибудь случится и в этот раз.
Но в этот раз ничего не случилось. Одеваясь, Ольга ходила из комнаты в комнату, оставляя леску наедине с собой. Возвращаясь, она смотрела на моток, ожидая от него неведомо какого чуда. Но моток был мертв, как и любая другая вещь в доме. Да и она сама была давно мертва, хотя сегодня ей почему-то захотелось жить. Но что может быть страшнее пустой бесконечности жизни?
Она вышла в сени и протянула руку, чтобы открыть дверь. Задняя дверь захлопнулась и в сенях стало темно. Ольга помедлила, вглядываясь в движущиеся картины, надеясь ещё раз увидеть сына. Он вышел из стены, неправдоподобно маленький, с совсем детским лицом, как будто бы там он стал ещё моложе. Его глаза что-то искали.
- Я здесь, - сказала Ольга.
- Досвидания, - ответил он.
- Почему "досвидания"? Мы встретимся ещё сегодня.
- Досвидания.
Он вышел сквозь стену и в руках у него был моток лески, расправленной наконец-то.
Ольга вышла из калитки и посмотрела на море. Был голубой, воздушный день. Снег пересыпался желтыми искрами. Облака стоймя плыли в небе, подкрашенные по верхней кромке избыточно белым, для лучшего контраста с синевой. Море замерзло до самого горизонта и было покрыто снегом. Море можно было узнать лишь по неправдоподобной гладкости и по его злому отпечатку в памяти. Ольга вспомнила, что мороз стоит уже давно. Значит, лед прочен.
Эту историю древняя женщина по имени Ольга рассказала мне пятнадцать лет назад. Сейчас её наверняка нет на свете, потому что так долго люди не живут. Вначале, поглощенный неожиданностями собственной жизни, я призабыл эту историю, но с каждым годом вспоминаю её все ярче. Может быть, я рассказал её не совсем верно. Сейчас я понимаю, что поразило меня в ней сильнее всего: маленькая капля человеческого горя, совсем маленькая капля среди омывающих мир океанов. И все же хочется жить.
СКАЗКА О ЯДОВИТОЙ ЖЕНЩИНЕ
В некотором царстве, в некотором государстве жили-были люди - как и в любых других царствах-государствах. Но в этом царстве-государстве люди были очень ответственными и добросовестными. Поэтому они все время старались принести себя в жертву. Вначале приносили себя в жертву Богу, но потом кто-то выяснил, что Бога нет, а если и есть, то где-то очень далеко. Так далеко, что о жертвах и не знает. Тогда люди стали приносить себя в жертву родине: собирались кучками и шли куда-то, чтобы их кто-то убил. Но вскоре соседям надоело убивать людей из некоторого царства-государства. И люди эти очень опечалились.
Думали они думали, и наконец придумали.
И решили они приносить себя в жертву царству-государству. И приняли люди такой закон: как только кто-нибудь соберет много денег, принесет большую пользу иили прославит царство-государство, его нужно сразу схватить, посадить в тюрьму, там помучить для порядку, а потом казнить с почетом. И придумали люди самую почетную казнь, вот какую.
К этому времени наука в некотором царстве-государстве достигла небывалых высот. Ученые люди научились делать все, даже выращивать людей в пробирке. И вырастили ученые люди ядовитую женщину, и посадили её в клетку, и стали использовать для почетных казней.
Была ядовитая женщина блондинкой маленького роста, с очень тонким голосом. Во дни досуга, когда некого было казнить, любила она играть на флейте-пикколо. А казнила она при помощи поцелуя: так получалось и просто, и приятно. Понятно, что казнила она только мужчин. Женщин казнили с помощью механических приспособлений, так уж повелось. Перед поцелуем ядовитая женщина растопыривала руки, выпучивала глаза и кричала своим страшным высоким голосом: "сейчас я тебя поцелую!!!" Некоторые умирали от страха, ещё до поцелуя.
И все было бы хорошо, если бы ни женщины. Стали женщины жаловаться на свою горькую судьбинушку. Вот у них, говорят, в других царствах-государствах, там женщины имеют равные права, а у нас неравенство. Неправовое у нас царство-государство, нерпавовое! И стали хватать женщин и казнить с помощью механических приспособлений, и совсем мало женщин осталось. И очень опечалились от этого все ответственные и добросовестные люди.
И задумали тогда женщины вкликую хитрость и коварство: решили они вырастить в пробирке ядовитого мужчину. Собрали они весь яд, который только могли, и вылили в пробирку, чтобы мужчина оказался поядовитее. И собрали они яда немало, поэтому пробирку пришлось брать сорокаведерную. А рассуждали они вот как: если наш мужчина окажется ядовитее, чем ихняя женщина, а женщина его поцелует, то она умрет сама, а мужчина останется. Тогда мужчин придется казнить на механических приспособлениях, пусть узнают, где раки зимуют. Неправы были женщины, но Бог им судья.
И вышел из пробирки ядовитый младенец мужского пола. А когда подрос, то стал он брюнетом высокого росту, и научился играть на большом медном тромбоне, и пугал своим тромбоном всех соседей. И говорил младенец басом и все время лез целоваться. Поэтому каждая женщина, из тех, что жили поблизости, носила на губах асбестовую маску, а это очень не нравилось мужьям тех женщин, которые жили поблизости. И решили проверить мужья, в чем тут дело.
И вот однажды...
И вот однажды проведали мужья в чем дело. И схватили они ядовитого младенца, заклеили ему ром пластырем, чтобы не вздумал целоваться, и отвели его в страшное подземелье, полное механических приспособлений. И заковали его в цепи и приковали конец цепи к большому кольцу в стене. А на цепи повесили четырнадцать замков. И посовещавшись, решили оставить младенца до утра, а сами пошли к своим женам и запретили женам носить асбестовые маски отныне и вовеки веков.
И долго плакал ядовитый младенец, а когда надоело плакать, то замолчал и стал прислушиваться. И услышал он женские шаги и обрадовался, а когда вспомнил о пластыре на губах, то огорчился и заплакал снова. И подошла к нему женщина с факелом и спросила:
- Как тебя зовут?
- Бу-бу-уб, - ответил ядовитый мледенец.
Тогда сняла женщина пластырь, отошла на безопасное расстояние и спросила снова:
- Как тябя зовут?
- Меня зовут ядовитый младенец, - ответил ядовитый младенец.
- Но какой же ты младенец, если у тебя усы?
- Ну и что, - сказал младенец, - нет у меня другого имени.
- А вот меня зовут Ядовитая Женщина, - сказала женщина. - Можно, я буду называть тебя Тамшка?
- А почему Тамшка?
Тогда ядовитая женщина потупила взор и, попечалившись слегка, стала рассказывать так:
- Тамшкой звали первого мужчину, которого я казнила. На самом дле его звали Тамиллон, а фамилия была Фулиши, - но сокращенно Тамшка. В детстве его называли Тамшка Фулиши, а обзывали "там, в шкафу лежит". И правда, он такой маленький был, что мог поместиться в шкафчик для одежды. Это он мне все перед смертью рассказал, я ведь его не сразу поцеловала, он ведь у меня первый был. Он очень, обижался, когда его обзывали, и поэтому решил изобрести что-нибудь великое. А когда изобрел, его казнили с почетом. Жалко было казнить, до сих пор помню. Так хочешь, будешь Тамшка?
НИТЬ ЖИЗНИ
Эту историю мне рассказала древняя женщина по имени Ольга.
По долгу службы мне пришлось тогда провести несколько зимних месяцев в одной из северных деревень. На дом Ольги мне указали сразу же и предупредили, что там живет женщина, которой больше ста лет. Я пожелал узнать насколько больше и, получив очень разные ответы (от ста до двухсот, что было черезчур фантастическим вымыслом), впервые задумался о том, что же такое сто лет человеческой жизни, если даже цепкая и долгая память общины не может вместить их. Ольга не понравилась мне вначале - неразговорчивая, похожая лицом на вымороженного морского окуня - но уже в первый вечер... Так начинаешь читать заведомо н е с в о ю книгу в тряском вагоне поезда, чтобы подтолкнуть остановившееся время, и вдруг как брызги солнца из разрыва тучи - и время уже перемахнуло в нефизическое измерение. В первый вечер Ольга причесывалась, глядя в иссиня-синюю синь окна, чуть тронутую узором, её волосы были не желто-серебрянного, а платинового оттенка, и она сказала спокойно:
- В такую ночь все же хочется жить.
И я вздрогнул от неожиданности этого "все же". Обычно она говорила редко и понемногу, всегда одну-две фразы или чуть больше в ответ на мой вопрос, но, прожив месяцы в её доме, я услышал историю несколько раз (всегда в разных фрагментах - как глиняные таблички занесенных песками глиняных библиотек), собрал её слова в мозаику и мозаика ожила. ... Ее сына звали Олег, восемьдесят лет назад Олегу было около двенадцати. Я не могу представить себе этого мальчика, слишком глубок темный колодец лет. Когда ему было около двенадцати, он ушел в темное море и не вернулся. Время тогда колебалось на самой кромке зимы, а на зиму деревня обычно пустела, но он не вернулся и Ольга осталась ждать. У неё оставалась спутанная рыболовная леска (или что-то подобное, я не представляю на какую нить вязали крючки тогда) и уже в первый день Ольга пробовала распутывать узлы и петли, чтобы пригасить бессмысленность ожидания - ведь когда случается такое, сердце не верит, но знает ответ заранее. На следующее утро она уже не надеялась. Она вышла на берег, к черным маслянистым волнам. Волны глотали легкий снег и выплевывали быстро замерзающие брызги. Море было злым и хищным. Ей захотелось умереть. Проще всего было войти в море, она смогла бы это сделать. Но море ожидало её, ожидало законную вторую жертву, чтобы прибавить её к первой. - Иди ко мне, - сказало море. - Нет, - ответила Ольга, - не сейчас. Она окаменела в этот день и очнулась только к вечеру. Отошла от волн и медленно направилась к дому, в доме разожгла огонь и стала готовить ужин для одного, потому что сама есть не хотела. Нож соскользнул с хрустого куска мяса и щелкнул лезвием о доску. Маленький звук отразился эхом от стен, Ольга обернулась и увидела, что дом совершенно пуст. Так пуст, что даже страшно плакать: в пустом доме плач звучит страшнее. - Иди ко мне, - снова сказало море, - тебе больше некуда идти.
Ольга прошла по пустым комнатам и легла в несуществующую постель. Неопределенно выл ветер, подражая голосу зверя,три маленьких прямоугольика проявлялись из темноты, сообщая о том, что снаружи снег, который светится даже при отсутствии света. Что-то мелкое, цветное проплыло перед глазами, Ольга настроила резкозть и увидела цветок, вырастающий из оскала лица, причем лицо казалось довольным. Она прогнала видение, но вслед за ним незамедлили другие: вот большой город с трубами вместо домов, вот блестящая колонна изо льда, солнце светит сбоку и блик проступает сквозь зеленоватую весомость, вот башня с маленьким окошечком, а в окошечке стол, а на нем свеча, совсем настоящая. Ольга прогнала сопротивляющиеся видения и напряглась, вызывая ЕГО. Некоторое время видения медлили, обиженно перемешавшись, потом стали уползать, раздвигаться, пропуская одно, правильное, пришедшее по вызову. Он вошел, прозрачный, слабо святящися, но все же освещавший пустую комнату. Он вошел в свою комнату, а не в ту куда звала его Ольга, его комната была точно такой же, но не пустой и повернутой под небольшим углом к оригиналу - так, что сразу ощущалось отличие. Его комната слегка светилась и освещала комнату реальную; резной деревянный диван, (темно - красный в оригинале,в том мире был будто из синего стекла, но все же сохранивший первозданную деревянность) проваливался углом и половиной спинки в пустую стену и терял при этом две ножки из четырех. Ольга позвала ЕГО, но ОН не откликнулся - озабоченно, неторопливо вошел с тем выражением глаз, от знакомости которого хотелось кричать и биться как пойманная рыба,и сел на диван. В руках Олега был нож и ворох запутанной лески. Он положил нож на стол ( в том мире было солнце, потому что лезвие блеснуло, качнувшись) и принялся распутывать леску. Этот моток он нашел за несколько месяцев до своей смерти и пробовал распутать его с безнадежным и бесполезным упорством ребенка, которое перерастает в красивую мужскую настойчивость, но вот - не переросло. Этот же моток, явно ненужный, Ольга выбросила в первый день ожидания, не справившись с путанной нитью. Олег распутывал и распутывал, сосредоточенно и безрезультатно, но вдуг поднял глаза, будто услышав чей-то зов, встал и поспешно вышел, - нет, не вышел, а растворился в черноте, дрожащей зеленью, за полшага до выхода. Снова загромоздились освобожденные видения, сейчас они были другими (проплыл кусочек летнего дня), но Ольга встала, укуталась в кружевной платок, нащупав его пушистую мягкость, и вышла из дому.
Здесь шел снег, мелкий, шелестящий, злобно бьющий мерзлую землю, переползающий мелкими холмиками. Ольга хорошо помнила то место, куда бросила леску накануне. А её следы сразу же заметались снегом.
Она обыскала всю заднюю часть двора, где могла быть леска, но ничего не нашла. Снегу пока было немного, и он не мог укрыть такой большой пучек, значит, унесло ветром. Утром будет много снега и леску не найти до самой весны. Но весной искать будет некому. Ольга решила умереть завтра: море так море, пусть порадуется, оно погубило столько людей - одним больше или меньше...
Утром она встала поздно и неторопливо оделась к собственным похоронам. Времени было очень много, день равнялся столетию, но так не хотелось жить, что она сдерживала торопливость рук. Одевшись, она вышла к морю; сегдня черная влага была мертвой, не оживляемой ветром, лежала как огромная смоляная гладь. Отчего-то кружилась голова и ноги были ватными; Ольга взяла палку и оперлась на нее, как старуха, чтобы не упасть. Не упасть - это было главным, потому что ноги не держали, а до моря оставалось ещё сто шагов или больше. В голове стрекотали летние кузнечики и огромные прозрачные бабочки проплывали перед лицом - и близко, и далеко одновременно, будто впечатываясь в свой собственный увеличенный символ - она делала шаг за шагом и наконец вошла в воду. Ее ногам не было холодно, не холоднее, чем всему остальному телу, вода была мягкой и расступающейся, как воздух. Наверное, море очень хотело принять её.
Ольга вошла по пояс и провалилась, волосы всплыли и заструились хвостом русалки. Изнутри изумрудным, но только очень хотелось дышать. Она знала, что это ненадолго, это только в первую минуту, потом легкие обреченно замрут, смирившись, а у неё ещё будет время всмотреться в мертвое, стеклянное дно или, перевернувшись как мертвая рыба, увидеть зеркальный текучий блеск поверхности. Что-то острое резало щеку.
Она застонала и очнулась на берегу. Она лежала плашмя, лицом в снег, и острый камень резал щеку. Она перевернулась на спину и дышать стало легче. Значит, ноги все же не донесли её. Стучала кровь в висках и в шейной ямке. Почему? Почему она не смогла сделать этого? Она спокойно задумалась и вспомнила, что ничего не ела почти три дня. Вот поэтому ноги и отказывались подчиниться. Все очень просто, только нужно успеть за сегодняшний день: затопить печь, приготовить что-нибудь простое, сьесть и немного отдохнуть. Потом ноги подчинятся, не имея отговорки. Она повернулась на бок и попыталась встать, опираясь на руку. Сразу же закружились огненные пятна и близкий черный дом с голубыми окнами вплыл в туман, приподнялся и поплыл прочь, покачиваясь. Ольга снова повалилась на снег. Впрочем, умереть можно было и так, ведь не обязательно идти к морю - она открыла глаза, чтобы в последний раз мир стал настоящим, настоящим, глаза неохотно согласились и стерли цветные пятна. Шагах в десяти, поверх снега, лежал запутанный ворох лески.
Отдохнув, Ольга поднялась, взяла леску и вошла в дом. Ноги подчинялись плохо, но обратно она шла без палки. Нужно было затопить печь и подождать пока черная пещера раскалится до красна, потом налить воды в чугунок и бросить туда картошку и кусок мяса. Ольга заранее поставила чугунок у печи, подумав, что может не хватить сил нести его полным. Кочергой она помешивала уголья, кочерга была страшно тяжелой.
Она поела, совсем немного, но сразу почувствовала себя лучше. Голода не было, была лишь воля и знание необходимости. Посидев неподвижно около часа (простые ходики со смеющимся медведем перестали тики-тикать, опутилась гирька. Ходики: несколько зубчатых желтых колес и деревянная пластина с рисунком, вот и все), просидев этот час, она поела снова с тем же сознанием необходимости, взяла леску и пошла в комнату. Там она села на диван (тот самый, на призраке которого ночью сидел ОН) и принялась распутывать. И сразу поняла как нелегко это будет.
Вначале она нашла конец лесы и стала продевать его в петли, но нить была упругой, живой, играющей и, распутанная, стягивалась петлями снова. Тогда Ольга закрепила освобожденный конец за ручку дивана и стала последовательно продевать петли одна в одну. Дело пошло быстрее и правильнее, она даже увлеклась и не заметила, как опустился вечер - накрыл колпаком. Болели глаза и снова впускали потусторонние пятна, поэтому Ольга пошла в кухню и поела оставшегося. В кухне было тепло; огромная каменная печь ещё не остыла. Леску можно было бы распутать до утра, в ней было ещё часов на десять непрерывной работы, но пальцы слушались плохо, будто чуть примороженные, и Ольга отложила дело до утра. Какая разница когда умирать, если впереди пустая вечность?
Ночью она снова вызвала призрак сына и неотзывчивый призрак снова сел распутывать леску, как будто в этом был какой-то смысл. Может быть там, в его мире, смысл становился совсем другим. Ольга решила, что обязательно закончит работу, если её сын так упорно стремится к этому. А после можно будет спокойно умереть. В любом случае она должна исполнить подсказку, которой она не понимает.
В эту ночь ей удалось уснуть, под утро.
Когда она проснулась, был неранний очень солнечный день, из тех дней, котрым всегда радуешься из самой своей глубины. Она сразу вспомнила о леске и представила сегодня: сегодня закончить, а потом... Пусть все закончится скорее. Но за ночь леска, непрочно привязанная, сумела отцепиться от дивана и снова свернулась в привычную путаницу. В этот раз Ольга привязала её накрепко и решила не отступать, пока работа не будет сделана. Как автомат, она проделала ежедневные мелочи, приготовила еду, подняла гирьку в ходиках. Над морем собирались тучи, но не спешили приближаться, а грудились на полпути от горизонта.
Только к полудню она смогла приняться за работу. Теперь она работала быстрее, найдя простую тактику: аккуратно вынимать петлю из петли и не делать ничего другого, даже если кажется, что нужно. Постепенно из невозможной груды появлялись длинные свободные исключения, Ольга аккуратно раскладывала их на полу. Когда стало холодно, она протопила печь, и снова вернулась к простой работе. День отгорел. Где-то посреди гулкой ночи она закончила, крепко привязала второй конец и упала на кровать. Кровать все ещё не существовала, но начинала приобретать легкую вещественную плотность. Ей снилась леска: бесчисленные петли, извивы, изгибы, полузатянутые узелки, готовые затянуться намертво при неверном движении пальцев. Олег был где-то рядом, невидимый, но говоривший ей насмешливо, что ничего не выйдет. И она сердилась на него, как, бывало часто, сердилась на самом деле. Несколько раз за ночь она просыпалась и в темноте комнаты плавали неуместные видения: хорошо дрессированная белая собака несла на шее тяжелое колесо, муравейник поедал огромную желтую муху, уже мертвую, распускались, жирно блестя, быстрые весенние листья.
Проснувшись, она вспомнила, что пора снова одеваться к собственным похоронам (мертвые должны выглядеть красиво), и проверила мысленно, не забыла ли чего. Наверное, нужно оставить дом в порядке, прибрать в комнатах, может быть, даже оставить записку, все обьясняющую. Но кому и зачем? Не хотелось вставать и что-либо делать. Новый день снова был долог как вечность, он вместит в себя сколько угодно жизни, ненастоящей, и одну настоящую смерть. Правда, она уже не спешила умирать.
Без особого удивления она заметила, что леска запутана снова. Оба её конца оставались привязанными к диванчику, но средина, видимо, привыкшая за годы к запутанности, вернулась в свое обычное состояние. Просто нужно было намотать все на палку, но вечером Ольга забыла это сделать. Казалось, леска имеет свой характер и свою собственную жизнь, но Ольга знала, что только казалось.
В этот день она снова проделала ту же самую работу уже без особого труда, зная наизусть многие петли, и успела до позднего вечера. Пустые комнаты начинали заполняться мерцающими образами вещей, тех же, что были при Олеге. Вещи ещё не были по-настоящему материальны, но уже можно было снять с крючка платье или пальто, вынести ведро золы или посмотреться в зеркало. Закончив, она намотала леску на гладкую палку и прочно связала концы. Теперь ничего не могло случиться. Значит, завтра.
Рано утром она проснулась от стука в калитку. На мгновение сверкнула надежда: из тех надежд, что возможны только между сном и явью, но вот непрочная грань пройдена, будто лопнул радужный пузырек - только пустота.
Ольга впустила гостей. Это были двое мужчин без лиц - один светловолосый, другой носатый. Носатый намного старше. Люди без лиц отдохнули, благодарно сьели приготовленное, рассказывая о себе. Ольга слушала и удивлялась тому, как могут эти люди говорить без слов. Их речь ничего не значила, и не могла значить, но когда Ольга отвечала, в её голосе тоже не было слов, и её речь тоже ничего не значила. Но обе незначимости ухитрялись попадать в такт и избегать недоразумений. Иногда Ольга усилием мысли разбивала лед и окуналась в поток речи, и узнавала несколько слов, но это было так тяжело и так ненужно.
Люди без лиц гостили два дня. К вечеру второго Ольга научилась различать слова одного из них, светловолосого. Они сидели в кухне после еды и вдруг Ольга поняла, что ей говорят что-то приятное. Она заплакала впервые за все эти дни. Будто прорвалась дамба: она плакала и не могла остановиться. Светловолосый человек без лица, наверное, был смущен и озадачен, он пробовал её утешать, но слов в его речи все-таки не было.
Уезжая, гости о чем-то просили её и о чем-то спрашивали. Она отвечала правильно и соглашалась на все просьбы. Копившиеся слезы уже вышли и не мешали смотреть, но люди все равно оставались без лиц.
Они уезжали вдоль совершенно пустой улицы; было очень холодно, очень бело, слишком бело, это что-нибудь да значило, но Ольга не знала что.
Вернувшись, она сразу вспомнила о леске и подошла к тому месту, где оставила моток. Узел был разрезан и леска, раскрутившись, запуталась снова. Ольга попыталась вспомнить, как это могло случиться. О чем просили её эти люди? Может быть, им нужен был кусок лески? Она не помнила. Все равно это не имеет значения. Есть завтрашний день и завтра никто не помешает.
Комнаты уже обрели былую плотность и время снова стало временем: Ольга попробовала вспомнить какой был день и ей почти удалось. Кажется, день был праздничным. Она решила не ложиться спать. Взявшись за леску, она заметила, что забыла расположение петель, Может ыбть. петли в этот раз завязались по-иному. Она потратила на работу день и две ночи. Она почти не отдыхала и чувствовала в себе ещё очень много сил. Под конец второй ночи она снова стала видеть призраки - и старые, и новые. Но она не стала спать, опасаясь, что с леской что-нибудь случится и в этот раз.
Но в этот раз ничего не случилось. Одеваясь, Ольга ходила из комнаты в комнату, оставляя леску наедине с собой. Возвращаясь, она смотрела на моток, ожидая от него неведомо какого чуда. Но моток был мертв, как и любая другая вещь в доме. Да и она сама была давно мертва, хотя сегодня ей почему-то захотелось жить. Но что может быть страшнее пустой бесконечности жизни?
Она вышла в сени и протянула руку, чтобы открыть дверь. Задняя дверь захлопнулась и в сенях стало темно. Ольга помедлила, вглядываясь в движущиеся картины, надеясь ещё раз увидеть сына. Он вышел из стены, неправдоподобно маленький, с совсем детским лицом, как будто бы там он стал ещё моложе. Его глаза что-то искали.
- Я здесь, - сказала Ольга.
- Досвидания, - ответил он.
- Почему "досвидания"? Мы встретимся ещё сегодня.
- Досвидания.
Он вышел сквозь стену и в руках у него был моток лески, расправленной наконец-то.
Ольга вышла из калитки и посмотрела на море. Был голубой, воздушный день. Снег пересыпался желтыми искрами. Облака стоймя плыли в небе, подкрашенные по верхней кромке избыточно белым, для лучшего контраста с синевой. Море замерзло до самого горизонта и было покрыто снегом. Море можно было узнать лишь по неправдоподобной гладкости и по его злому отпечатку в памяти. Ольга вспомнила, что мороз стоит уже давно. Значит, лед прочен.
Эту историю древняя женщина по имени Ольга рассказала мне пятнадцать лет назад. Сейчас её наверняка нет на свете, потому что так долго люди не живут. Вначале, поглощенный неожиданностями собственной жизни, я призабыл эту историю, но с каждым годом вспоминаю её все ярче. Может быть, я рассказал её не совсем верно. Сейчас я понимаю, что поразило меня в ней сильнее всего: маленькая капля человеческого горя, совсем маленькая капля среди омывающих мир океанов. И все же хочется жить.
СКАЗКА О ЯДОВИТОЙ ЖЕНЩИНЕ
В некотором царстве, в некотором государстве жили-были люди - как и в любых других царствах-государствах. Но в этом царстве-государстве люди были очень ответственными и добросовестными. Поэтому они все время старались принести себя в жертву. Вначале приносили себя в жертву Богу, но потом кто-то выяснил, что Бога нет, а если и есть, то где-то очень далеко. Так далеко, что о жертвах и не знает. Тогда люди стали приносить себя в жертву родине: собирались кучками и шли куда-то, чтобы их кто-то убил. Но вскоре соседям надоело убивать людей из некоторого царства-государства. И люди эти очень опечалились.
Думали они думали, и наконец придумали.
И решили они приносить себя в жертву царству-государству. И приняли люди такой закон: как только кто-нибудь соберет много денег, принесет большую пользу иили прославит царство-государство, его нужно сразу схватить, посадить в тюрьму, там помучить для порядку, а потом казнить с почетом. И придумали люди самую почетную казнь, вот какую.
К этому времени наука в некотором царстве-государстве достигла небывалых высот. Ученые люди научились делать все, даже выращивать людей в пробирке. И вырастили ученые люди ядовитую женщину, и посадили её в клетку, и стали использовать для почетных казней.
Была ядовитая женщина блондинкой маленького роста, с очень тонким голосом. Во дни досуга, когда некого было казнить, любила она играть на флейте-пикколо. А казнила она при помощи поцелуя: так получалось и просто, и приятно. Понятно, что казнила она только мужчин. Женщин казнили с помощью механических приспособлений, так уж повелось. Перед поцелуем ядовитая женщина растопыривала руки, выпучивала глаза и кричала своим страшным высоким голосом: "сейчас я тебя поцелую!!!" Некоторые умирали от страха, ещё до поцелуя.
И все было бы хорошо, если бы ни женщины. Стали женщины жаловаться на свою горькую судьбинушку. Вот у них, говорят, в других царствах-государствах, там женщины имеют равные права, а у нас неравенство. Неправовое у нас царство-государство, нерпавовое! И стали хватать женщин и казнить с помощью механических приспособлений, и совсем мало женщин осталось. И очень опечалились от этого все ответственные и добросовестные люди.
И задумали тогда женщины вкликую хитрость и коварство: решили они вырастить в пробирке ядовитого мужчину. Собрали они весь яд, который только могли, и вылили в пробирку, чтобы мужчина оказался поядовитее. И собрали они яда немало, поэтому пробирку пришлось брать сорокаведерную. А рассуждали они вот как: если наш мужчина окажется ядовитее, чем ихняя женщина, а женщина его поцелует, то она умрет сама, а мужчина останется. Тогда мужчин придется казнить на механических приспособлениях, пусть узнают, где раки зимуют. Неправы были женщины, но Бог им судья.
И вышел из пробирки ядовитый младенец мужского пола. А когда подрос, то стал он брюнетом высокого росту, и научился играть на большом медном тромбоне, и пугал своим тромбоном всех соседей. И говорил младенец басом и все время лез целоваться. Поэтому каждая женщина, из тех, что жили поблизости, носила на губах асбестовую маску, а это очень не нравилось мужьям тех женщин, которые жили поблизости. И решили проверить мужья, в чем тут дело.
И вот однажды...
И вот однажды проведали мужья в чем дело. И схватили они ядовитого младенца, заклеили ему ром пластырем, чтобы не вздумал целоваться, и отвели его в страшное подземелье, полное механических приспособлений. И заковали его в цепи и приковали конец цепи к большому кольцу в стене. А на цепи повесили четырнадцать замков. И посовещавшись, решили оставить младенца до утра, а сами пошли к своим женам и запретили женам носить асбестовые маски отныне и вовеки веков.
И долго плакал ядовитый младенец, а когда надоело плакать, то замолчал и стал прислушиваться. И услышал он женские шаги и обрадовался, а когда вспомнил о пластыре на губах, то огорчился и заплакал снова. И подошла к нему женщина с факелом и спросила:
- Как тебя зовут?
- Бу-бу-уб, - ответил ядовитый мледенец.
Тогда сняла женщина пластырь, отошла на безопасное расстояние и спросила снова:
- Как тябя зовут?
- Меня зовут ядовитый младенец, - ответил ядовитый младенец.
- Но какой же ты младенец, если у тебя усы?
- Ну и что, - сказал младенец, - нет у меня другого имени.
- А вот меня зовут Ядовитая Женщина, - сказала женщина. - Можно, я буду называть тебя Тамшка?
- А почему Тамшка?
Тогда ядовитая женщина потупила взор и, попечалившись слегка, стала рассказывать так:
- Тамшкой звали первого мужчину, которого я казнила. На самом дле его звали Тамиллон, а фамилия была Фулиши, - но сокращенно Тамшка. В детстве его называли Тамшка Фулиши, а обзывали "там, в шкафу лежит". И правда, он такой маленький был, что мог поместиться в шкафчик для одежды. Это он мне все перед смертью рассказал, я ведь его не сразу поцеловала, он ведь у меня первый был. Он очень, обижался, когда его обзывали, и поэтому решил изобрести что-нибудь великое. А когда изобрел, его казнили с почетом. Жалко было казнить, до сих пор помню. Так хочешь, будешь Тамшка?