Страница:
Если бы все было так просто!
Полежав еще несколько минут в объятиях Хэла, Тесс снова осталась одна. Хэл встал и начал одеваться. Нехотя она вылезла из постели и занялась тем же. Они сошли вниз, чтобы выпить чего-нибудь и поужинать. Затем они вернулись в свою комнату и снова занялись любовью, теперь уже смакуя удовольствие, которое так неожиданно настигло их в предыдущий раз.
В конце концов Хэл заснул в ее объятиях. Она лежала, убаюкивая его, как мать, прислушиваясь к его дыханию и думая о том, какие сны он видит в этот момент. Как он устал от этой предвыборной кампании! Но он был выносливым мужчиной и уравновешенным. Он был в состоянии выдерживать такое сильное давление, не терять присущее ему чувство юмора и быть ей хорошим мужем.
Затем она осторожно встала и босиком прошла в ванную. Там она открыла сумочку и достала оттуда баночку с нембуталом, вынула стомиллиграммовый шарик и зажала в руке. Некоторое время она молча стояла, затем посмотрела на пилюлю и достала еще одну. Она проглотила обе, запив их стаканом воды из-под крана, и вернулась к мужу. Он не почувствовал ее отсутствия. Он был настолько изнурен, что крепко спал, полностью отключившись.
Тесс знала, что ей не заснуть сегодня ночью. Она спала все хуже и хуже, страдая бессонницей. Она боялась, что скоро нембутал окажется так же бесполезен, как и секонал и милтаун, а также все другие средства, которыми она пользовалась раньше. Наркотики не могли бороться с теми чувствами, которые не давали ей заснуть в ночные часы.
Она посмотрела на Хэла. На губах ее была страдальческая улыбка. Он был для нее таким восхитительным мужем. Он так нежно и чистосердечно относился к ней, к Тесс. Его глаза все еще загорались, когда он видел ее. Он вручал ей часть себя через свой смех, объятия, ласки, шутки, которые он обычно отпускал при ней. И, кроме того, он испытывал к ней доверие, абсолютную уверенность в ее преданности и верности ему.
Да, Хэл отдавал ей часть себя.
Но не всего целиком.
Тесс знала, что в ней было что-то такое, что он любил, благодаря чему чувствовал себя в безопасности, оберегаемым, любимым и даже счастливым. Но она ли давала ему все это?
Затруднительное положение, в котором она оказалась и которое не давало ей покоя, началось с первого же дня их совместной жизни. И теперь, после того, как прошли годы, это чувство лишь укоренилось в ней, стало еще более болезненным.
Она знала, что ее все возрастающая потребность в Хэле становится похожей на пытку. Его очарование и нежность лишь причиняли ей боль.
Когда она впервые увидела Хэла, то не мечтала о том, что может влюбиться в него. На самом деле она была так уверена, что никогда не полюбит ни одного мужчину, что подчинила этому весь свой великолепный ум и высокие амбиции.
Но Хэл пробрался в ее сердце. Может быть, так случилось просто потому, что его нельзя было не любить. Он действительно был тем, кем его называли: принцем. Ни одна женщина не могла устоять перед соблазном, который вызывало его великодушие. С таким искушением просто невозможно было бороться, тем более, что оно соединялось с красотой его совершенного мужского тела.
А может быть, это было ужасное проклятие, которое сумасшедшая Сибил навлекла в день выборов Хэла в Сенат, оживив холодное сердце Тесс, снова открыв его для любви и поместив туда образ Хэла? Проклятие, которое оставила Сибил, сойдя в могилу…
Кроме одной.
Только одной.
В эту ночь, когда Хэл отдавал себя своей верной супруге, на которой был женат уже четыре года, жене, чье тело благодаря ее молодости и какой-то детскости до сих пор сохраняло девические очертания, в эту ночь сладострастность каждого прикосновения была такой же, как всегда. Он отдавал ей себя, полный желания доставить удовольствие своей жене.
Но в то же время чувствовалась загадочная отстраненность, как будто не весь он был здесь или как будто, занимаясь любовью с Тесс, он отдавал часть себя кому-то другому, не принимая то, что она от всего сердца стремилась ему дать.
Было видно, что он изо всех сил старался сделать все наилучшим образом и скрыть это свое отсутствие, свою тайну, уменьшить ее. Он хотел, чтобы его жена ничего не заподозрила. Но она все сильнее и сильнее чувствовала эту странность. И каждый раз она снова и снова убеждалась, что дротик Сибил достиг их дома, у Хэла действительно был кто-то еще. Тесс, которая так хорошо разбиралась в мужских ласках, не могла ошибиться. Сибил не обманывала. Сибил все еще оттуда, из могилы, проворачивала нож в ране.
На протяжении пяти лет жизнь Тесс была посвящена решению трех задач. Первая заключалась в том, чтобы ввести Хэла в Белый дом. И Тесс была уже недалека от достижения этой вершины.
Однако на пути ко второй цели она потерпела жестокое фиаско. Со дня свадьбы она пыталась забеременеть. Консультировалась с прекрасными гинекологами Европы и Америки. Опробовала все средства против бесплодия, которые предписывались экспертами. Денно и нощно ее терзали сомнения, не повредили ли ее репродуктивной системе те противозачаточные средства, к которым она прибегала в предыдущих браках.
Ничто не помогало. И с каждым прошедшим месяцем она видела, что разочарование, которое Хэл так браво скрывал от нее, наносило тяжелый урон его счастью. Хотя он и не говорил об этом, Тесс отлично понимала, что он хочет детей намного больше, чем политических успехов. Его бездетность с Дианой была решающим фактором, обесценившим их брак в его глазах. И когда он женился на Тесс, то был уверен, что уж теперь дети не заставят себя ждать. Но нет, проклятье снова тяготело над ним, ибо новая жена, казалось, была неспособна забеременеть.
Третьей задачей Тесс было заставить Хэла полюбить ее.
Стороннему наблюдателю такая мысль казалась абсурдной. В конце концов она завоевала его, вырвала у прежней жены и заполучила его настолько, что можно было только удивляться, чего же ей еще нужно.
Но, несмотря на такую иронию судьбы, ее желание не становилось менее серьезным и важным. Собственно, жизненно важным.
Ибо Тесс была влюблена в Хэла. Не как преданная, меланхоличная Бесс, или ребячливая Элизабет Бонд, или вкрадчивая, чувственная Лиз Бенедикт, или любое другое альтер эго, которое она находила удобным использовать в своей жизни, но как собственно Тесс. И ей все больше и больше требовалось, чтобы Хэл любил ее самое, а не ту маску, которую она создала, чтобы заарканить его.
Но это было невозможно. Хэл женился на ловкой самозванке, преданной Бесс. По-матерински любящей вдове, которой он отдал свое доверие и в конце концов руку. Ему ничего не было известно о той женщине, которая скрывалась под этой маской. Но и самой Тесс, чья жизнь хищницы требовала маскировки в качестве постоянного оружия против мира, ее собственная сущность была известна даже еще меньше, чем ее мужу. Ибо всю жизнь она была слишком занята завоеваниями, чтобы беспокоиться о формировании собственной личности, со своими достоинствами и недостатками, как у всякого нормального человека.
Итак, Тесс столкнулась с трагическим противоречием: она вынуждена носить маску, которую проклинала, ибо именно она отделяла ее от мужа. Она грезила девичьими грезами о своем принце Дезире, который бы заботился о ней и любил такой, какова она есть, и в то же время знала, что сама она желает столкнуться со своим истинным лицом ничуть не больше, чем Дориан Грей, запрятавший свой грешный портрет на чердак.
Смятение было столь сильно, что Тесс теряла уверенность во всем. Ее волновало, выдержит ли ее маска огромное напряжение любви. В голову ей приходили странные мысли. Смогла бы она сама победить Хэла, как это удалось Бесс? Что бы случилось, если бы он понял, какова она на самом деле? Не отшатнулся ли бы в ужасе?
Это были тягостные вопросы, и они наполняли ее душу страхом и трепетом. Они открывали дверь постоянным сомнениям, о которых она не думала никогда раньше. И, что было болезненнее всего, они направляли ее острый ум и плодовитое воображение к той теме, которая явно мучила ее, – безымянной женщине, согласно проклятым словам Сибил, завладевшей сердцем Хэла.
Она не могла удержаться от того, чтобы исследовать прошлое Хэла. Нанятые ею детективы, лучшие в стране, раскопали и собрали свидетельства о дюжинах интрижек, которые были у Хэла с различными женщинами: журналистками, политическими ассистентками, вашингтонскими женами, актрисами, некой модельершей одежды, звездой бродвейской музыкальной комедии, даже с женщиной из суда.
Были фотографии, подтверждавшие документально его связи. Но они почти ничего не значили. Природа его сексуальной неразборчивости и свобода действий не давали возможности узнать, кто из этих партнерш действительно что-то для него значил, какой из них он отдавал предпочтение в своем сердце.
Итак, Тесс вернулась туда, откуда начала, к тому дню, когда тлевшие угольки любви, желавшие разгореться в ее сердце, вспыхнули жестокими словами Сибил Ланкастер.
Тесс была влюбленной женщиной, не уверенной, что ее любят, а от этой болезни нет лекарства. Боль становилась все острее, все глубже с каждым прикосновением мужа, с каждой улыбкой, которой он приветствовал ее после долгой разлуки. Обладать частично было мучением безмерно более ужасным, нежели просто не иметь его.
Тесс ревновала не только к той таинственной женщине, которую она не могла найти, но и к себе самой. Ибо, завоевав Хэла для Бесс, она потеряла его для себя. Он принадлежал незнакомке, и за своей маской Тесс была самой одинокой женщиной на свете.
Итак, поскольку каждый месяц завершался очередным крушением надежды иметь ребенка, а Белый дом становился все ближе, заботливость мужа неявно окрашивалась напряжением бездетности и усталостью от огромных амбиций, а мучения Тесс становились все невыносимее.
«Ко мне, о духи смерти! Измените
Мой пол». [2]
Эти строки из «Макбета», заученные бог весть когда, неожиданно ярко всплыли в памяти, поразив Тесс до глубины души. Если бы только она не была влюблена! Если бы сегодня все имело то же значение, что и до Хэла. Но нет. Теперь была другая игра. То, что Диана перестрадала с Хэлом за годы замужества, Тесс теперь испытывала в миллион раз больнее. Потому что для Дианы Хэл был не больше чем вежливым незнакомцем, тогда как для Тесс он стал так близок и все же остался далек…
Теперь Тесс лежала рядом с мужем в темноте и слушала ритм его дыхания. Во сне у него было лицо мальчишки. Каким он был невинным и в то же время способным причинять боль! Возможно, порой эти качества идут рука об руку. Это была загадка, над решением которой она устала биться.
Две таблетки нембутала окутали ватным туманом ее чувства, но сон по-прежнему был далеко-далеко.
Завтра она попрощается с мужем, пошлет его на политическую войну и будет отчаянно бороться за него в его отсутствие. Затем, несколько дней спустя, она снова окажется в его объятиях, припадая к той лучшей части его души, которая поддерживает ее, давая кровь для ее жизни. Лекарство, которое, увы, отравляет, ибо в сочетании с ее любовью это снадобье причиняет такую боль, которую едва может вынести женщина.
Она нежно потрогала волосы Хэла, почувствовала, как он шевельнулся. Вздохнул во сне и заключил ее в объятия.
По ком он вздыхает? О чьих объятиях он мечтает сегодня? Тесс закрыла глаза.
«Казалось мне, раздался вопль: «Не спите!
Макбет зарезал сон!» [3]
Слова еще плясали у нее в мозгу как насмехающиеся демоны, когда ее накрыла свинцовая тяжесть тревожного сна.
IV
Полежав еще несколько минут в объятиях Хэла, Тесс снова осталась одна. Хэл встал и начал одеваться. Нехотя она вылезла из постели и занялась тем же. Они сошли вниз, чтобы выпить чего-нибудь и поужинать. Затем они вернулись в свою комнату и снова занялись любовью, теперь уже смакуя удовольствие, которое так неожиданно настигло их в предыдущий раз.
В конце концов Хэл заснул в ее объятиях. Она лежала, убаюкивая его, как мать, прислушиваясь к его дыханию и думая о том, какие сны он видит в этот момент. Как он устал от этой предвыборной кампании! Но он был выносливым мужчиной и уравновешенным. Он был в состоянии выдерживать такое сильное давление, не терять присущее ему чувство юмора и быть ей хорошим мужем.
Затем она осторожно встала и босиком прошла в ванную. Там она открыла сумочку и достала оттуда баночку с нембуталом, вынула стомиллиграммовый шарик и зажала в руке. Некоторое время она молча стояла, затем посмотрела на пилюлю и достала еще одну. Она проглотила обе, запив их стаканом воды из-под крана, и вернулась к мужу. Он не почувствовал ее отсутствия. Он был настолько изнурен, что крепко спал, полностью отключившись.
Тесс знала, что ей не заснуть сегодня ночью. Она спала все хуже и хуже, страдая бессонницей. Она боялась, что скоро нембутал окажется так же бесполезен, как и секонал и милтаун, а также все другие средства, которыми она пользовалась раньше. Наркотики не могли бороться с теми чувствами, которые не давали ей заснуть в ночные часы.
Она посмотрела на Хэла. На губах ее была страдальческая улыбка. Он был для нее таким восхитительным мужем. Он так нежно и чистосердечно относился к ней, к Тесс. Его глаза все еще загорались, когда он видел ее. Он вручал ей часть себя через свой смех, объятия, ласки, шутки, которые он обычно отпускал при ней. И, кроме того, он испытывал к ней доверие, абсолютную уверенность в ее преданности и верности ему.
Да, Хэл отдавал ей часть себя.
Но не всего целиком.
Тесс знала, что в ней было что-то такое, что он любил, благодаря чему чувствовал себя в безопасности, оберегаемым, любимым и даже счастливым. Но она ли давала ему все это?
Затруднительное положение, в котором она оказалась и которое не давало ей покоя, началось с первого же дня их совместной жизни. И теперь, после того, как прошли годы, это чувство лишь укоренилось в ней, стало еще более болезненным.
Она знала, что ее все возрастающая потребность в Хэле становится похожей на пытку. Его очарование и нежность лишь причиняли ей боль.
Когда она впервые увидела Хэла, то не мечтала о том, что может влюбиться в него. На самом деле она была так уверена, что никогда не полюбит ни одного мужчину, что подчинила этому весь свой великолепный ум и высокие амбиции.
Но Хэл пробрался в ее сердце. Может быть, так случилось просто потому, что его нельзя было не любить. Он действительно был тем, кем его называли: принцем. Ни одна женщина не могла устоять перед соблазном, который вызывало его великодушие. С таким искушением просто невозможно было бороться, тем более, что оно соединялось с красотой его совершенного мужского тела.
А может быть, это было ужасное проклятие, которое сумасшедшая Сибил навлекла в день выборов Хэла в Сенат, оживив холодное сердце Тесс, снова открыв его для любви и поместив туда образ Хэла? Проклятие, которое оставила Сибил, сойдя в могилу…
Кроме одной.
Только одной.
В эту ночь, когда Хэл отдавал себя своей верной супруге, на которой был женат уже четыре года, жене, чье тело благодаря ее молодости и какой-то детскости до сих пор сохраняло девические очертания, в эту ночь сладострастность каждого прикосновения была такой же, как всегда. Он отдавал ей себя, полный желания доставить удовольствие своей жене.
Но в то же время чувствовалась загадочная отстраненность, как будто не весь он был здесь или как будто, занимаясь любовью с Тесс, он отдавал часть себя кому-то другому, не принимая то, что она от всего сердца стремилась ему дать.
Было видно, что он изо всех сил старался сделать все наилучшим образом и скрыть это свое отсутствие, свою тайну, уменьшить ее. Он хотел, чтобы его жена ничего не заподозрила. Но она все сильнее и сильнее чувствовала эту странность. И каждый раз она снова и снова убеждалась, что дротик Сибил достиг их дома, у Хэла действительно был кто-то еще. Тесс, которая так хорошо разбиралась в мужских ласках, не могла ошибиться. Сибил не обманывала. Сибил все еще оттуда, из могилы, проворачивала нож в ране.
На протяжении пяти лет жизнь Тесс была посвящена решению трех задач. Первая заключалась в том, чтобы ввести Хэла в Белый дом. И Тесс была уже недалека от достижения этой вершины.
Однако на пути ко второй цели она потерпела жестокое фиаско. Со дня свадьбы она пыталась забеременеть. Консультировалась с прекрасными гинекологами Европы и Америки. Опробовала все средства против бесплодия, которые предписывались экспертами. Денно и нощно ее терзали сомнения, не повредили ли ее репродуктивной системе те противозачаточные средства, к которым она прибегала в предыдущих браках.
Ничто не помогало. И с каждым прошедшим месяцем она видела, что разочарование, которое Хэл так браво скрывал от нее, наносило тяжелый урон его счастью. Хотя он и не говорил об этом, Тесс отлично понимала, что он хочет детей намного больше, чем политических успехов. Его бездетность с Дианой была решающим фактором, обесценившим их брак в его глазах. И когда он женился на Тесс, то был уверен, что уж теперь дети не заставят себя ждать. Но нет, проклятье снова тяготело над ним, ибо новая жена, казалось, была неспособна забеременеть.
Третьей задачей Тесс было заставить Хэла полюбить ее.
Стороннему наблюдателю такая мысль казалась абсурдной. В конце концов она завоевала его, вырвала у прежней жены и заполучила его настолько, что можно было только удивляться, чего же ей еще нужно.
Но, несмотря на такую иронию судьбы, ее желание не становилось менее серьезным и важным. Собственно, жизненно важным.
Ибо Тесс была влюблена в Хэла. Не как преданная, меланхоличная Бесс, или ребячливая Элизабет Бонд, или вкрадчивая, чувственная Лиз Бенедикт, или любое другое альтер эго, которое она находила удобным использовать в своей жизни, но как собственно Тесс. И ей все больше и больше требовалось, чтобы Хэл любил ее самое, а не ту маску, которую она создала, чтобы заарканить его.
Но это было невозможно. Хэл женился на ловкой самозванке, преданной Бесс. По-матерински любящей вдове, которой он отдал свое доверие и в конце концов руку. Ему ничего не было известно о той женщине, которая скрывалась под этой маской. Но и самой Тесс, чья жизнь хищницы требовала маскировки в качестве постоянного оружия против мира, ее собственная сущность была известна даже еще меньше, чем ее мужу. Ибо всю жизнь она была слишком занята завоеваниями, чтобы беспокоиться о формировании собственной личности, со своими достоинствами и недостатками, как у всякого нормального человека.
Итак, Тесс столкнулась с трагическим противоречием: она вынуждена носить маску, которую проклинала, ибо именно она отделяла ее от мужа. Она грезила девичьими грезами о своем принце Дезире, который бы заботился о ней и любил такой, какова она есть, и в то же время знала, что сама она желает столкнуться со своим истинным лицом ничуть не больше, чем Дориан Грей, запрятавший свой грешный портрет на чердак.
Смятение было столь сильно, что Тесс теряла уверенность во всем. Ее волновало, выдержит ли ее маска огромное напряжение любви. В голову ей приходили странные мысли. Смогла бы она сама победить Хэла, как это удалось Бесс? Что бы случилось, если бы он понял, какова она на самом деле? Не отшатнулся ли бы в ужасе?
Это были тягостные вопросы, и они наполняли ее душу страхом и трепетом. Они открывали дверь постоянным сомнениям, о которых она не думала никогда раньше. И, что было болезненнее всего, они направляли ее острый ум и плодовитое воображение к той теме, которая явно мучила ее, – безымянной женщине, согласно проклятым словам Сибил, завладевшей сердцем Хэла.
Она не могла удержаться от того, чтобы исследовать прошлое Хэла. Нанятые ею детективы, лучшие в стране, раскопали и собрали свидетельства о дюжинах интрижек, которые были у Хэла с различными женщинами: журналистками, политическими ассистентками, вашингтонскими женами, актрисами, некой модельершей одежды, звездой бродвейской музыкальной комедии, даже с женщиной из суда.
Были фотографии, подтверждавшие документально его связи. Но они почти ничего не значили. Природа его сексуальной неразборчивости и свобода действий не давали возможности узнать, кто из этих партнерш действительно что-то для него значил, какой из них он отдавал предпочтение в своем сердце.
Итак, Тесс вернулась туда, откуда начала, к тому дню, когда тлевшие угольки любви, желавшие разгореться в ее сердце, вспыхнули жестокими словами Сибил Ланкастер.
Тесс была влюбленной женщиной, не уверенной, что ее любят, а от этой болезни нет лекарства. Боль становилась все острее, все глубже с каждым прикосновением мужа, с каждой улыбкой, которой он приветствовал ее после долгой разлуки. Обладать частично было мучением безмерно более ужасным, нежели просто не иметь его.
Тесс ревновала не только к той таинственной женщине, которую она не могла найти, но и к себе самой. Ибо, завоевав Хэла для Бесс, она потеряла его для себя. Он принадлежал незнакомке, и за своей маской Тесс была самой одинокой женщиной на свете.
Итак, поскольку каждый месяц завершался очередным крушением надежды иметь ребенка, а Белый дом становился все ближе, заботливость мужа неявно окрашивалась напряжением бездетности и усталостью от огромных амбиций, а мучения Тесс становились все невыносимее.
«Ко мне, о духи смерти! Измените
Мой пол». [2]
Эти строки из «Макбета», заученные бог весть когда, неожиданно ярко всплыли в памяти, поразив Тесс до глубины души. Если бы только она не была влюблена! Если бы сегодня все имело то же значение, что и до Хэла. Но нет. Теперь была другая игра. То, что Диана перестрадала с Хэлом за годы замужества, Тесс теперь испытывала в миллион раз больнее. Потому что для Дианы Хэл был не больше чем вежливым незнакомцем, тогда как для Тесс он стал так близок и все же остался далек…
Теперь Тесс лежала рядом с мужем в темноте и слушала ритм его дыхания. Во сне у него было лицо мальчишки. Каким он был невинным и в то же время способным причинять боль! Возможно, порой эти качества идут рука об руку. Это была загадка, над решением которой она устала биться.
Две таблетки нембутала окутали ватным туманом ее чувства, но сон по-прежнему был далеко-далеко.
Завтра она попрощается с мужем, пошлет его на политическую войну и будет отчаянно бороться за него в его отсутствие. Затем, несколько дней спустя, она снова окажется в его объятиях, припадая к той лучшей части его души, которая поддерживает ее, давая кровь для ее жизни. Лекарство, которое, увы, отравляет, ибо в сочетании с ее любовью это снадобье причиняет такую боль, которую едва может вынести женщина.
Она нежно потрогала волосы Хэла, почувствовала, как он шевельнулся. Вздохнул во сне и заключил ее в объятия.
По ком он вздыхает? О чьих объятиях он мечтает сегодня? Тесс закрыла глаза.
«Казалось мне, раздался вопль: «Не спите!
Макбет зарезал сон!» [3]
Слова еще плясали у нее в мозгу как насмехающиеся демоны, когда ее накрыла свинцовая тяжесть тревожного сна.
IV
17 апреля 1964 года
Диана в одиночестве брела по Сентрал-Парк. Ей некуда было торопиться, и она все не могла прийти в себя после ленча с незамужними леди Столворт – кузинами Рене Столворт и Бекки де-Форест, с тетками, старыми девами Рейчел и Лулу, и, конечно, матерью, – ленча, который вымотал ее настолько, что она проспала потом час в своем номере у «Пьера».
Сегодня ей надо было присутствовать на обеде в доме на Пятой авеню с друзьями семьи, которые знали ее с рождения. Они привезли какого-то друга из Европы, шотландца по имени Ги Макэлвейн, который был владельцем огромного замка под Абердином. Старый холостяк, он составил бы отличную партию для Дианы и, что еще важнее, благодаря ему она могла бы выбраться из этой страны.
Ленч стоил ей труда и причинил боль. Ни одна из этих представительниц Столвортов не простила Диану за то, что произошло с Хэлом. Провести с ними два часа практически в борьбе, терпеть их искусственную оживленность и очевидное неодобрение – это было слишком.
Диана была «скелетом в шкафу» Столвортов. Казалось, родственники хотели оградить ее от внешнего мира и в то же время забыть об ее существовании. Семейные советы планировали исключить ее из регулярных сборищ клана Столвортов. Общественные сборища, на которые ее приглашали, стали для нее испытанием, так как только самые храбрые и самые добрые из ее родственников решались сказать ей что-либо приятное.
Все они вежливо ожидали ее исчезновения. Но никто не хотел этого больше, чем она сама.
Сегодня утром она приняла пару таблеток бензедрина с кофе, как часть подготовки к предстоящему долгому дню. Как бы то ни было, после утренних переживаний она слишком ослабла, чтобы выдержать предстоящий ленч без добавочных приготовлений. Она добавила милтаун к полуденной порции водки, надеясь восстановить некое равновесие. Она намеревалась продержаться весь ленч на одном джибсоне за столом и одном-двух глотках из фляжки в дамской комнате.
Но милтаун как-то непредвиденно расслабил ее. К одиннадцати она была в таком расстройстве, что за следующие сорок пять минут проглотила еще две порции и приковыляла на ленч как механическая игрушка, у которой расшатались болты.
Час, который она проспала после полудня, ни в коей мере не поддержал ее. Теперь было половина четвертого. Как часто бывало в последнее время, предстоящий вечер виделся ей в мрачном свете, и она почти не надеялась пережить его без дальнейших потерь своей гордости, нервов и, конечно же, репутации.
Такова была в эти дни ее жизнь. Каждое утро она просыпалась, чтобы карабкаться вверх в борьбе за выживание, которая превращалась, прежде чем она это осознавала, в соскальзывание по склону туманного дня к зловещему вечеру. Впервые она ощутила зыбучие пески под ногами, когда посмотрела на себя в зеркало и увидела маску, которую терпеливо вылепил алкоголь из того, что некогда было прекрасным лицом.
Чтобы забыть это лицо, она ежедневно капитулировала перед транквилизаторами, стимуляторами и выпивкой. Она взирала на мир будто со стороны, держа его на расстоянии вытянутой руки в течение утра, затем джибсоны за ленчем посылали ее в туманное шатание после полудня, сумрачную пытку, когда часы ее одиночества были почти столь же катастрофичны, как и обязательные контакты с ближайшими членами семьи.
Затем наступала ночь, над которой поднимали завесу крепкие коктейли и воровские отхлебывания из фляжки. Она редко пробовала и запоминала обед. Вечер проходил в дреме, а на следующее утро она размышляла с сомнением, не оскорбила ли кого-нибудь, не сказала ли чего, что поставило ее в неловкое положение, глотала ли слова заметнее, чем обычно, возможно, столкнула вазу, спотыкалась или даже упала.
И при этом она знала, что каждый смотрит на нее, каждый интересуется, как скоро она утонет, и вообще, как она осмеливается появляться на публике.
В возрасте тридцати шести лет Диана начинала ощущать приближавшиеся щупальца смерти. Они проступали в пилюлях, которые накидывали безобразную вуаль на ее мозг, и в алкоголе, который обжигал ее рот и травил тело. Мир стал темным океаном, стремившимся поглотить ее. Еще какое-то время она побарахтается, пытаясь плыть через него на маленьком маслянистом пузырьке алкоголя, но это продлится недолго.
Никто не пожалеет о ней. Семья будет лишь рада тому, что ее измученное лицо исчезло вместе с надеждами, которые некогда столь глупо на нее возлагались. Ее позор был вдвойне непростителен, потому что ей было вручено все, включая великого Хэла Ланкастера, единственного и неповторимого принца Хэла, а она оказалась слишком слабой, чтобы это все удержать.
Скоро, так или иначе, она исчезнет из мира, попытавшись оставить как можно меньше воспоминаний о своем стыде. Для дебютанток следующего года или для их дочерей впоследствии ее имя лишь передаст отзвук скандала, как выцветший полинявший корсаж напоминает смутно о бале, на котором много лет назад произошло нечто неприятное.
Тем не менее ее стыд переживет ее и будет преследовать девиц Столворт в грядущих поколениях. Ведь она была женой Хэйдона Ланкастера и потеряла его…
Спасаясь от подобных мыслей, Диана ковыляла этим днем от «Пьера» через Пятую авеню в парк, надев темные очки и шарф, чтобы сделать себя как можно менее узнаваемой. День был столь злым, что, если она не глотнет свежего воздуха и не бросит взгляд на человеческую гонку вне ее усохшего личного мирка, она не сможет вынести вечера и откажется от этого слабого шанса с шотландцем.
Она блуждала по дорожкам, наблюдая, как мимо легко скользили на роликовых коньках подростки, производя легкий шорох по гравию. Она видела матерей, катающих своих младенцев в колясках, кормящих голубей старых леди на скамейках, мальчишек, играющих в футбол, и влюбленные парочки, идущие рука об руку под улыбчивым солнцем.
Болезненные ощущения, мучившие Диану, перебивались весенней свежестью веселой кутерьмы, царившей в парке. Это и позволяло Диане продолжать свой путь. Она молила Бога, чтобы вторые полчаса прогулки восстановили ее форму настолько, чтобы она смогла как-то дотянуть день. Потом, вдруг, она поняла, что заблудилась.
Она увидела широкую поляну, бугорок, мраморный памятник и чуть поодаль, за деревьями с новой листвой, кирпичные валы Вест Сайда. Вокруг никого не было, и Диана понятия не имела, где она очутилась.
Это напугало ее. Она играла в этом парке еще девочкой со своей нянюшкой и знала каждый его фут от площади Великой Армии до Девяносто шестой улицы. Для нее заблудиться в Сентрал-Парк было так же невозможно, как забыть, какой вилкой едят сначала на светских ленчах.
И тем не менее все вокруг казалось незнакомым. Большие дубы, дорожка, даже голубое небо, чуть окрашенное желтизной ее солнечных очков, все было странным. Словно на небо были наброшены чары, превратившие парк в буколическую, а не населенную людьми землю.
Диана начала подумывать, как восстановить в памяти свой путь, и осторожно расспрашивала, как выбраться на знакомую территорию. Ей необходимо основательно выпить, когда она вернется домой. Лучше оставить эту дурацкую затею с укрепляющим воздухом, чем рисковать в приключениях вроде этого.
Она повернулась на каблуках, чтобы идти назад, и сразу увидела женщину и мальчика.
Они играли вместе на чуть покатой лужайке. У них были одеяло для пикника, корзинка и большой мешок, рядом с которым в траве лежала фотокамера.
Мать, ибо что-то в их тихой близости делало очевидным, что это мать, стоя на четвереньках, медленно подбиралась к мальчику, который притворялся, что не видит ее, и прикрывал лицо рукой. На нем были хлопчатые штаны и светлый весенний жакет.
Ему было лет пять-шесть – Диана не очень разбиралась в возрасте детей, – довольно хорошенький, с темными волосами и алебастровым лицом. Когда, захихикав, он посмотрел на приблизившуюся мать, Диана уловила взгляд его темных, красивых, как у девочки, глаз.
На матери были голубые джинсы и свитер. Она была очень маленькой, с темными средней длины волосами. Когда она подкрадывалась к мальчику, который ерзал в ожидании, казалось, что от них обоих исходит нечто юное, весеннее, гармонирующее со свежей тишиной парка.
– Ку-ку, – проворковала мать. – А я тебя вижу.
Голос звучал так ясно, что Диана поняла, насколько она ближе к ним, чем думала. Так близко, что, если она сделает малейшее движение, они услышат и обернутся. Она не хотела нарушать очарования их укромной игры, не хотела и того, чтобы они заметили ее прежде, чем она найдет способ ускользнуть от них.
Мать шутливо бормотала, угрожающе приближаясь. Наконец она настигла ребенка, который сделал попытку увильнуть, прежде чем она поймала его тонкими руками и притянула к себе. Его смех плясал в воздухе парка, как пузырьки воздуха на поверхности ручейка.
Мать повалила его на себя, и он хихикал в ямку на ее шее, а она обнимала его. Глаза ее смотрели любяще в небо над ней, и из горла вырвался тихий вздох материнского счастья. Она держала ребенка очень близко от себя, притворяясь, что взяла его в плен. На губах у нее играла улыбка.
Хотя Диана видела женщину в профиль и незнакомая обстановка парка накладывала печать чуждого и на нее, Диане она показалась знакомой. Несмотря на смазанное восприятие, Диана хотела разглядеть ее получше и стояла тихо.
– Поймала! – проговорила мать.
– Нет, я тебя поймал! – поправил мальчик.
– Да ну. Ты думаешь, что ты такой ловкий? – улыбнулась мать, резко повернувшись и положив его на обе лопатки. – Ты, вероятно, думаешь, что можешь обвести меня вокруг своего пальчика, да?
– Мм, – кивнул ребенок, касаясь ее щеки. Несмотря на возраст и нежную красоту черт, он был по-своему очень мужественным. Нескрываемая сила материнской любви давала ему уверенность в том, что ему есть место в ее сердце, и тем самым сообщала определенную мужскую власть, которую он имел над ней. Диана восхищалась их близостью, когда до нее дошел тембр ее голоса, и она поняла, почему эта молодая женщина казалась такой знакомой.
Из-за того, что сама мама была миниатюрной, мальчик в ее руках казался больше. Теперь Диана смогла увидеть ее маленькие прекрасно сформированные конечности и торс, чуть измененные родами и восьмью-девятью годами, которые она ее не встречала. Она также увидела за сегодняшней более короткой прической длинные волосы, которые та всегда носила в прежние дни.
Но имя все равно не вспоминалось. Мгновение Диана проклинала спиртное, которое блокировало память, так же как больной артритом проклинает постоянный недуг, из-за которого он с болью вынимает пробку из бутылки.
Материнство делает женщину красивее, чем она когда-либо была. На лице этой женщины сияло счастье, столь чистое, что Диане почти хотелось отвести глаза, смущаясь перед таким совершенным счастьем.
Диана почувствовала, как у нее перехватило горло, когда прошлое взяло ее в свои объятья. Другое время, другой мир. Она сама могла источать сияние материнской любви и держать какого-то милого мальчика у себя на руках. Красота лебединой шеи матери, смеющихся глаз, наполненных материнской страстью, голоса, окрашенного юмором и радостью, могла быть ее собственной.
Но не в этом мире. В этом мире она могла лишь стоять как морщинистая старая карга и глазеть на такое немыслимое блаженство, как на сцену из сказки, магически воплощенную в жизнь в этом таинственном уголке парка.
И все же некогда знакомое имя не всплывало в ее памяти. Она могла только смотреть и слушать.
Мать все еще держала ребенка под собой.
– Я смотрю вверх, – проговорила она, вытягивая шею, чтобы заглянуть за деревья, – и вижу темно-синее небо и робкое облачко на нем.
– Это первое, которое вылезло, – предположил малыш, пощипывая ее шею.
– Да, – кивнула она. – Ты думаешь, быть первым это очень неловко, так как никто не составляет тебе компании?
– Оно застенчиво и чуточку покраснело, – согласился мальчик.
– Ты прав, оно розовое, правда ведь? – проговорила она, все еще глядя вверх…
– А что ты видишь, когда смотришь вниз? – спросил мальчик.
– Хм, – проговорила она, разглядывая его с таинственной улыбкой. – Когда я смотрю вниз, я вижу хорошенького… – шепот ветерка в листве заглушил последние слова.
Диана смотрела в изумлении. Со своими формами, подобная эльфу или нимфе, женщина казалась девочкой, и все же она благословенна бесконечной глубиной материнства. При звуках ее ласкающих слов у Дианы слезы навернулись на глаза.
Но теперь она видела ее лицо более отчетливо, и имя присоединилось к нему само, возникнув ниоткуда.
Лаура.
Диана стояла как громом пораженная. Имя звучало в ней, словно удары колокола, посылая сквозь память свое эхо. Лаура…
Последний раз она видела ее в тот день, когда вызвала в дом на Пятой авеню, чтобы разлучить с Хэлом. Так давно! Вечность…
Диана думала, что отстаивает то, что принадлежит ей по праву. А позднее, выйдя за Хэла замуж, она всегда смотрела на Лауру как на проигравшую, тем более, что во время их краткого разговора о Хэле, болезненного разговора, было отчаянно ясно, что Лауре он действительно дорог.
Но теперь калейдоскоп дней перевернулся, и все куски оказались на других местах. Жизнь Дианы с Хэлом всего лишь воспоминание, а ее жизнь женщины почти кончена. И вот Лаура: ее бывшая естественная прелесть расцвела в нечто прекрасное, почти непереносимое для взгляда, потому что судьба наградила ее сыном.
Диана стояла, слушая их бормотанье, нежный лирический шепот матери, общающейся со своим ребенком словами, положенными на музыку любви. Она старалась сохранить самообладание. Что-то в этой сцене было необъяснимое. Такое же загадочное, как нереальная тишина этого затерянного уголка парка, который она как будто бы хорошо знала.
Диана в одиночестве брела по Сентрал-Парк. Ей некуда было торопиться, и она все не могла прийти в себя после ленча с незамужними леди Столворт – кузинами Рене Столворт и Бекки де-Форест, с тетками, старыми девами Рейчел и Лулу, и, конечно, матерью, – ленча, который вымотал ее настолько, что она проспала потом час в своем номере у «Пьера».
Сегодня ей надо было присутствовать на обеде в доме на Пятой авеню с друзьями семьи, которые знали ее с рождения. Они привезли какого-то друга из Европы, шотландца по имени Ги Макэлвейн, который был владельцем огромного замка под Абердином. Старый холостяк, он составил бы отличную партию для Дианы и, что еще важнее, благодаря ему она могла бы выбраться из этой страны.
Ленч стоил ей труда и причинил боль. Ни одна из этих представительниц Столвортов не простила Диану за то, что произошло с Хэлом. Провести с ними два часа практически в борьбе, терпеть их искусственную оживленность и очевидное неодобрение – это было слишком.
Диана была «скелетом в шкафу» Столвортов. Казалось, родственники хотели оградить ее от внешнего мира и в то же время забыть об ее существовании. Семейные советы планировали исключить ее из регулярных сборищ клана Столвортов. Общественные сборища, на которые ее приглашали, стали для нее испытанием, так как только самые храбрые и самые добрые из ее родственников решались сказать ей что-либо приятное.
Все они вежливо ожидали ее исчезновения. Но никто не хотел этого больше, чем она сама.
Сегодня утром она приняла пару таблеток бензедрина с кофе, как часть подготовки к предстоящему долгому дню. Как бы то ни было, после утренних переживаний она слишком ослабла, чтобы выдержать предстоящий ленч без добавочных приготовлений. Она добавила милтаун к полуденной порции водки, надеясь восстановить некое равновесие. Она намеревалась продержаться весь ленч на одном джибсоне за столом и одном-двух глотках из фляжки в дамской комнате.
Но милтаун как-то непредвиденно расслабил ее. К одиннадцати она была в таком расстройстве, что за следующие сорок пять минут проглотила еще две порции и приковыляла на ленч как механическая игрушка, у которой расшатались болты.
Час, который она проспала после полудня, ни в коей мере не поддержал ее. Теперь было половина четвертого. Как часто бывало в последнее время, предстоящий вечер виделся ей в мрачном свете, и она почти не надеялась пережить его без дальнейших потерь своей гордости, нервов и, конечно же, репутации.
Такова была в эти дни ее жизнь. Каждое утро она просыпалась, чтобы карабкаться вверх в борьбе за выживание, которая превращалась, прежде чем она это осознавала, в соскальзывание по склону туманного дня к зловещему вечеру. Впервые она ощутила зыбучие пески под ногами, когда посмотрела на себя в зеркало и увидела маску, которую терпеливо вылепил алкоголь из того, что некогда было прекрасным лицом.
Чтобы забыть это лицо, она ежедневно капитулировала перед транквилизаторами, стимуляторами и выпивкой. Она взирала на мир будто со стороны, держа его на расстоянии вытянутой руки в течение утра, затем джибсоны за ленчем посылали ее в туманное шатание после полудня, сумрачную пытку, когда часы ее одиночества были почти столь же катастрофичны, как и обязательные контакты с ближайшими членами семьи.
Затем наступала ночь, над которой поднимали завесу крепкие коктейли и воровские отхлебывания из фляжки. Она редко пробовала и запоминала обед. Вечер проходил в дреме, а на следующее утро она размышляла с сомнением, не оскорбила ли кого-нибудь, не сказала ли чего, что поставило ее в неловкое положение, глотала ли слова заметнее, чем обычно, возможно, столкнула вазу, спотыкалась или даже упала.
И при этом она знала, что каждый смотрит на нее, каждый интересуется, как скоро она утонет, и вообще, как она осмеливается появляться на публике.
В возрасте тридцати шести лет Диана начинала ощущать приближавшиеся щупальца смерти. Они проступали в пилюлях, которые накидывали безобразную вуаль на ее мозг, и в алкоголе, который обжигал ее рот и травил тело. Мир стал темным океаном, стремившимся поглотить ее. Еще какое-то время она побарахтается, пытаясь плыть через него на маленьком маслянистом пузырьке алкоголя, но это продлится недолго.
Никто не пожалеет о ней. Семья будет лишь рада тому, что ее измученное лицо исчезло вместе с надеждами, которые некогда столь глупо на нее возлагались. Ее позор был вдвойне непростителен, потому что ей было вручено все, включая великого Хэла Ланкастера, единственного и неповторимого принца Хэла, а она оказалась слишком слабой, чтобы это все удержать.
Скоро, так или иначе, она исчезнет из мира, попытавшись оставить как можно меньше воспоминаний о своем стыде. Для дебютанток следующего года или для их дочерей впоследствии ее имя лишь передаст отзвук скандала, как выцветший полинявший корсаж напоминает смутно о бале, на котором много лет назад произошло нечто неприятное.
Тем не менее ее стыд переживет ее и будет преследовать девиц Столворт в грядущих поколениях. Ведь она была женой Хэйдона Ланкастера и потеряла его…
Спасаясь от подобных мыслей, Диана ковыляла этим днем от «Пьера» через Пятую авеню в парк, надев темные очки и шарф, чтобы сделать себя как можно менее узнаваемой. День был столь злым, что, если она не глотнет свежего воздуха и не бросит взгляд на человеческую гонку вне ее усохшего личного мирка, она не сможет вынести вечера и откажется от этого слабого шанса с шотландцем.
Она блуждала по дорожкам, наблюдая, как мимо легко скользили на роликовых коньках подростки, производя легкий шорох по гравию. Она видела матерей, катающих своих младенцев в колясках, кормящих голубей старых леди на скамейках, мальчишек, играющих в футбол, и влюбленные парочки, идущие рука об руку под улыбчивым солнцем.
Болезненные ощущения, мучившие Диану, перебивались весенней свежестью веселой кутерьмы, царившей в парке. Это и позволяло Диане продолжать свой путь. Она молила Бога, чтобы вторые полчаса прогулки восстановили ее форму настолько, чтобы она смогла как-то дотянуть день. Потом, вдруг, она поняла, что заблудилась.
Она увидела широкую поляну, бугорок, мраморный памятник и чуть поодаль, за деревьями с новой листвой, кирпичные валы Вест Сайда. Вокруг никого не было, и Диана понятия не имела, где она очутилась.
Это напугало ее. Она играла в этом парке еще девочкой со своей нянюшкой и знала каждый его фут от площади Великой Армии до Девяносто шестой улицы. Для нее заблудиться в Сентрал-Парк было так же невозможно, как забыть, какой вилкой едят сначала на светских ленчах.
И тем не менее все вокруг казалось незнакомым. Большие дубы, дорожка, даже голубое небо, чуть окрашенное желтизной ее солнечных очков, все было странным. Словно на небо были наброшены чары, превратившие парк в буколическую, а не населенную людьми землю.
Диана начала подумывать, как восстановить в памяти свой путь, и осторожно расспрашивала, как выбраться на знакомую территорию. Ей необходимо основательно выпить, когда она вернется домой. Лучше оставить эту дурацкую затею с укрепляющим воздухом, чем рисковать в приключениях вроде этого.
Она повернулась на каблуках, чтобы идти назад, и сразу увидела женщину и мальчика.
Они играли вместе на чуть покатой лужайке. У них были одеяло для пикника, корзинка и большой мешок, рядом с которым в траве лежала фотокамера.
Мать, ибо что-то в их тихой близости делало очевидным, что это мать, стоя на четвереньках, медленно подбиралась к мальчику, который притворялся, что не видит ее, и прикрывал лицо рукой. На нем были хлопчатые штаны и светлый весенний жакет.
Ему было лет пять-шесть – Диана не очень разбиралась в возрасте детей, – довольно хорошенький, с темными волосами и алебастровым лицом. Когда, захихикав, он посмотрел на приблизившуюся мать, Диана уловила взгляд его темных, красивых, как у девочки, глаз.
На матери были голубые джинсы и свитер. Она была очень маленькой, с темными средней длины волосами. Когда она подкрадывалась к мальчику, который ерзал в ожидании, казалось, что от них обоих исходит нечто юное, весеннее, гармонирующее со свежей тишиной парка.
– Ку-ку, – проворковала мать. – А я тебя вижу.
Голос звучал так ясно, что Диана поняла, насколько она ближе к ним, чем думала. Так близко, что, если она сделает малейшее движение, они услышат и обернутся. Она не хотела нарушать очарования их укромной игры, не хотела и того, чтобы они заметили ее прежде, чем она найдет способ ускользнуть от них.
Мать шутливо бормотала, угрожающе приближаясь. Наконец она настигла ребенка, который сделал попытку увильнуть, прежде чем она поймала его тонкими руками и притянула к себе. Его смех плясал в воздухе парка, как пузырьки воздуха на поверхности ручейка.
Мать повалила его на себя, и он хихикал в ямку на ее шее, а она обнимала его. Глаза ее смотрели любяще в небо над ней, и из горла вырвался тихий вздох материнского счастья. Она держала ребенка очень близко от себя, притворяясь, что взяла его в плен. На губах у нее играла улыбка.
Хотя Диана видела женщину в профиль и незнакомая обстановка парка накладывала печать чуждого и на нее, Диане она показалась знакомой. Несмотря на смазанное восприятие, Диана хотела разглядеть ее получше и стояла тихо.
– Поймала! – проговорила мать.
– Нет, я тебя поймал! – поправил мальчик.
– Да ну. Ты думаешь, что ты такой ловкий? – улыбнулась мать, резко повернувшись и положив его на обе лопатки. – Ты, вероятно, думаешь, что можешь обвести меня вокруг своего пальчика, да?
– Мм, – кивнул ребенок, касаясь ее щеки. Несмотря на возраст и нежную красоту черт, он был по-своему очень мужественным. Нескрываемая сила материнской любви давала ему уверенность в том, что ему есть место в ее сердце, и тем самым сообщала определенную мужскую власть, которую он имел над ней. Диана восхищалась их близостью, когда до нее дошел тембр ее голоса, и она поняла, почему эта молодая женщина казалась такой знакомой.
Из-за того, что сама мама была миниатюрной, мальчик в ее руках казался больше. Теперь Диана смогла увидеть ее маленькие прекрасно сформированные конечности и торс, чуть измененные родами и восьмью-девятью годами, которые она ее не встречала. Она также увидела за сегодняшней более короткой прической длинные волосы, которые та всегда носила в прежние дни.
Но имя все равно не вспоминалось. Мгновение Диана проклинала спиртное, которое блокировало память, так же как больной артритом проклинает постоянный недуг, из-за которого он с болью вынимает пробку из бутылки.
Материнство делает женщину красивее, чем она когда-либо была. На лице этой женщины сияло счастье, столь чистое, что Диане почти хотелось отвести глаза, смущаясь перед таким совершенным счастьем.
Диана почувствовала, как у нее перехватило горло, когда прошлое взяло ее в свои объятья. Другое время, другой мир. Она сама могла источать сияние материнской любви и держать какого-то милого мальчика у себя на руках. Красота лебединой шеи матери, смеющихся глаз, наполненных материнской страстью, голоса, окрашенного юмором и радостью, могла быть ее собственной.
Но не в этом мире. В этом мире она могла лишь стоять как морщинистая старая карга и глазеть на такое немыслимое блаженство, как на сцену из сказки, магически воплощенную в жизнь в этом таинственном уголке парка.
И все же некогда знакомое имя не всплывало в ее памяти. Она могла только смотреть и слушать.
Мать все еще держала ребенка под собой.
– Я смотрю вверх, – проговорила она, вытягивая шею, чтобы заглянуть за деревья, – и вижу темно-синее небо и робкое облачко на нем.
– Это первое, которое вылезло, – предположил малыш, пощипывая ее шею.
– Да, – кивнула она. – Ты думаешь, быть первым это очень неловко, так как никто не составляет тебе компании?
– Оно застенчиво и чуточку покраснело, – согласился мальчик.
– Ты прав, оно розовое, правда ведь? – проговорила она, все еще глядя вверх…
– А что ты видишь, когда смотришь вниз? – спросил мальчик.
– Хм, – проговорила она, разглядывая его с таинственной улыбкой. – Когда я смотрю вниз, я вижу хорошенького… – шепот ветерка в листве заглушил последние слова.
Диана смотрела в изумлении. Со своими формами, подобная эльфу или нимфе, женщина казалась девочкой, и все же она благословенна бесконечной глубиной материнства. При звуках ее ласкающих слов у Дианы слезы навернулись на глаза.
Но теперь она видела ее лицо более отчетливо, и имя присоединилось к нему само, возникнув ниоткуда.
Лаура.
Диана стояла как громом пораженная. Имя звучало в ней, словно удары колокола, посылая сквозь память свое эхо. Лаура…
Последний раз она видела ее в тот день, когда вызвала в дом на Пятой авеню, чтобы разлучить с Хэлом. Так давно! Вечность…
Диана думала, что отстаивает то, что принадлежит ей по праву. А позднее, выйдя за Хэла замуж, она всегда смотрела на Лауру как на проигравшую, тем более, что во время их краткого разговора о Хэле, болезненного разговора, было отчаянно ясно, что Лауре он действительно дорог.
Но теперь калейдоскоп дней перевернулся, и все куски оказались на других местах. Жизнь Дианы с Хэлом всего лишь воспоминание, а ее жизнь женщины почти кончена. И вот Лаура: ее бывшая естественная прелесть расцвела в нечто прекрасное, почти непереносимое для взгляда, потому что судьба наградила ее сыном.
Диана стояла, слушая их бормотанье, нежный лирический шепот матери, общающейся со своим ребенком словами, положенными на музыку любви. Она старалась сохранить самообладание. Что-то в этой сцене было необъяснимое. Такое же загадочное, как нереальная тишина этого затерянного уголка парка, который она как будто бы хорошо знала.