Страница:
сделаю, что могу, для спасения твоего. Но и ты, если будем живы, окажи мне
милость Господню - сохрани род мой, не отними милость свою от дома моего во
веки веков, даже и тогда, когда многих будешь истреблять, пусть останется
милость твоя на доме моем. Поклянись мне, Давид!" И обнял тогда Давид
заступника своего и друга Ионафана, и проступили слезы на глазах у него, и
клялся Давид, что все исполнит для Ионафана...
Но может ли человек клясться в чем-либо, вправе ли давать клятвы, коли
ходит каждый под Господом Богом, в дланях Бога судьба каждого, и волос не
упадет с головы без веления свыше, а свершится иное - и прогневается Господь
и направит руку твою на пролитие крови, и что тогда будут стоить все клятвы.
Тогда, в Гиве, он, Маттафия не понимал, почему Ионафан требует такой
странной клятвы, причем уже не в первый раз. И надо теперь только дивиться
прозорливости Ионафана, предвидел Ионафан, что не наследовать ему престол
отца, знал, что помазан Давид на царство. Знал, но не стал врагом Давида, а
еще более дарил его своей любовью. И если то, что сказал Цофар правда, если
покусился Давид на весь род Саула, если не пощадил сына своего друга, то это
уже совсем не тот Давид, которого знал Маттафия...
Как они с Ионафаном переживали за судьбу Давида! И в праздник
новомесячья сидели рядом на трапезе у царя. Рождался месяц дождей - Тевет,
повеяло уже холодом с гор, и вот-вот должны были начаться обильные ливни. Но
в сам день праздника новомесячья выдалась солнечная погода. Но не веселило
ни солнце, ни чаши с шекером собравшихся в доме Саула. Молча сидели
военачальники за праздничным столом. Рядом с царем, как обычно, сели слева
Авенир и Ионафан, а справа - осталось пустым место Давида. И тогда спросил
Саул у Ионафана: "Почему это не пришел сын Иессеев?" И не было злобы в
голосе царя, и если бы не знал ничего Маттафия, то мог подумать, что
обеспокоен Саул и печется о своем любимом песнопевце и военачальнике.
Однако, это было далеко не так, ибо даже по имени не хотел назвать Давида
Саул, а спросил, как о самом обычном простолюдине - сын Иессеев. И не
поверил Саул сыну своему Ионафану, когда тот стал объяснять о празднестве в
родном городе Давида Вифлееме. Пытался он успокоить царя, но чем больше он
старался, тем более приходил Саул в ярость, и весь свой накопившийся гнев
обрушил на Ионафана. И такой ненавистью горели глаза Саула, что Маттафии
казалось, бросится сейчас царь на сына своего, и Маттафия даже привстал и
подвинулся ближе, чтобы встать, если потребуется, между ними.
- Негодный! Непокорный! Извращенный похотью! - выкрикивал Саул, схватив
Ионафана за края одежды. - Так ты чтишь отца своего, что и малого не можешь
исполнить из приказанного мной. Велел я тебе привести сына Иессея, а ты
явился один! Ты испугался за его жизнь! Разве я не знаю, что ты подружился с
сыном Иессея на позор отцу и матери. Ты не поймешь того, что доколе этот
хитрец будет жить на земле - не устоишь ни ты, ни царство твое. Не станет
меня - и не к тебе перейдет престол мой! Ты сейчас же пойдешь и приведешь
его сюда, он обречен на смерть, так угодно Господу!
Лицо Ионафана побледнело, он сжал кулаки, казалось, он сейчас кинется
на царя. Авенир бросился к Ионафану, готовый схватить ослушника, но
отстранил его Ионафан и шагнул к атласному пологу, завешивающему вход в
покои. Лицо его стало белым, как мука, все мышцы его напряглись, и желваки
заходили на скулах, и спросил он у Саула:
- Что сделал тебе Давид, отец и господин мой? За что ты хочешь
умертвить человека, верного тебе? Или правду говорят, что злой дух одолел
тебя?
Это было прилюдное оскорбление, собственный сын при всех высказывал
непокорность. Быстрым движением, словно лев, отскочил Саул от стола ,
выхватил у оруженосца копье и метнул в своего сына Ионафана. Ахнули все
разом. И неподвижно стоял Ионафан, не сделал даже попытки уклониться от
летящего копья. Но хранил его Господь, и пролетело копье мимо, распоров
атласный полог у входа.
И тогда в зловещей тишине Ионафан поднял копье, и замерли все вокруг,
но не направил он против царя и отца смертоносное оружие, а положил копье на
порог и покинул отцовские покои, не сказав ни единого слова. Немного погодя,
и он, Маттафия, вышел наружу и одиноко и тоскливо было на душе его.
Можно ли было простить все это Саулу? Можно ли оправдать его? Теперь
он, Маттафия, должен ответить за все. Стать продолжением того, кто дал тебе
жизнь, так повелевает Господь. Когда решился бороться, не должно быть
сомнений. И если не покинет Всевышний, то придаст силы и вложит свои слова в
уста. Им, Всевышним, был избран Саул из сонма многих! Легко ли было простому
пастуху стать помазанником Божьим? Пасти народ свой, защищать и не пролить
крови - возможно ли? Пусть все услышат правду о нем, первом царе Израиля. Но
всегда ли нужна вся правда? Услышав ее, возрадуются те, кому нужно
представить царя исчадием ада, порождением злых демонов...
Маттафия подошел к окну, кроны деревьев заслоняли небо. Там, за ними,
были крепостные стены, были городские ворота, через которые, возможно, ему
уже не дано выйти. Ловушка, которую он сам yстроил себе, вот-вот
захлопнется. Давид - последняя надежда. И неизвестно, что он предпримет? И
дойдет ли весть до царственных ушей. Кто мчится в Иерусалим? Кому смогла
довериться Зулуна? Вопросы - без ответов...
Маттафия стоял у окна, погрузившись в мрачные раздумья, когда за спиной
его послышался вкрадчивый голос Цофара:
-Царь бодрствует? По-прежнему чисты пергаменты, и память не хочет
возвращаться? А ведь пора для отыскания истин пришла... Царю угодно
выслушать про те злодеяния, о которых он забыл?
Маттафия повернулся, рядом с Цофаром он увидел человека со свитком, а
позади за ними, склонив голову, стоял Бер-Шаарон, которого держал за плечо
стражник.
Бер-Шаарон шагнул вперед и очутился как бы один на один с тем, против
кого он должен был свидетельствовать. Пленник окинул его изучающим взглядом,
в котором не было ненависти, а напротив, даже сочувствие. Словно вернулись
они в тот день, когда после победы над амаликитянами от царя зависело - жить
или не жить ему, Бер-Шаарону. И тогда царь пощадил его. Он понял, что нету
никакой вины на нем, Бер-Шаароне. Бер-Шаарон просто высказал сомнения, когда
выбирали царя, каждый человек имеет право сомневаться, имеет право говорить
правду. Теперь от него, Бер-Шаарона, ждали той правды, которая должна
погубить царя, обречь царя на казнь.
Писарь развернул свиток пергамента, помешал тростинкой в чаше с краской
и, пригнув голову к плечу, приготовился передать пергаменту слова,
обличающие царя.
Цофар уселся на ложе и откинулся к стене, поглаживая бороду. Стражник
встал рядом с пленником, опустив руку на рукоять меча, торчащего за поясом.
В помещении было душно, и Бер-Шаарону казалось, что горло его сдавлено
какими-то невидимыми пальцами.
- Итак, приступим, - сказал Цофар, растягивая слова, - видит великий
хранитель города Рамарук, что нами все делается во имя справедливости;
сказано всесильным Рамаруком, что никто на земле не может избежать наказания
за свершенное зло, и ничто не может быть сокрыто тенью, ибо приходит
полдень, солнце встает над головой, и исчезают тени.
Цофар замолчал, самодовольно улыбнулся и поднял голову, оглядывая всех
поочередно. Бер-Шаарон кивнул, в горле у него словно застрял комок, и он
судорожно сглотнул. Он знал - от него требовали открыть самое страшное
злодеяние Саула - убийство священников Номвы. Он должен поведать о том
ужасном дне, когда пролилась кровь невинных. Бер-Шаарон на мгновение прикрыл
глаза и перед его мысленным взором предстал главный священник Номвы
мудрейший Авимелех с перерезанным горлом, кровь стекала с уголков его
сомкнутых губ, и словно второй рот - была рана на горле, кровавый след от
ножа Доика Идумеянина.
- Ты боишься Саула? - спросил у него Цофар. - Тебе надо бояться не его,
а меня. Есть средства, способные раскрыть уста любому, мне просто жаль
истязать твою старческую плоть! И мы ценим, что ты первым открыл нам, кого
мы поймали. Зачем он пришел сюда, ты, наверное, тоже знаешь? Может быть,
хотел собрать недовольных Давидом? Безумец! Пошел верблюд рога получать, а
ему и уши обрезали! И ты, если будешь хитрить и изворачиваться, уподобишься
верблюду, жаждущему заиметь рога!
- О чем я могу свидетельствовать, мой господин, - сказал Бер-Шaарон, -
всем известно об убийстве священников Номвы. Господь наказует нас - и тех,
кого давно нет, не оживишь, а нас он заставляет страдать и дает нам память,
вызывающую из прошлого кровавые дни.
- Так ты говоришь, кровавые дни, ты свидетельствуешь об этом? -
оживился Цофар и приказал писарю, чтобы тот записывал свидетельство
злодеяний. Писарь и без того уже скрипел тростинкой по пергаменту.
- Сколько священников было убито? - спросил Цофар.
- Восемьдесят пять из тех, кто носил льняной эфод, - ответил Бер-Шаарон
и после некоторого молчания добавил, - я мог быть восемьдесят шестым...
- И ты еще пытаешься оправдать своего царя, как ты труслив. Не бойся
его, он уже ничего не сможет сделать тебе. Он подобен мухе, у которой
оборваны крылья, - сказал Цофар и отрывисто засмеялся. - Давай, спросим у
него .
Он повернулся к пленнику.
- Поведай, как ты резал священников, - сказал Цофар, - как ты посмел
поднять руку на служителей своего Бога? Ты знаешь, мы здесь чтим всех богов.
Самый страшный грех - это оскорбление служителей богов. Никто в нашем городе
не посмеет оскорбить священнослужителей. А ты убивал их! Ты не боялся
расплаты в подземном царстве?
Цофар поднялся и подошел почти вплотную к пленнику, теперь он говорил,
задрав бороду вверх, глаза его блестели, ему нравилось обличать преступника.
- Убийство священников - преступление, которому нет оправдания, -
неожиданно заговорил пленник, лицо его напряглось.
Бер-Шаарон почувствовал, как трудно далось пленнику это признание. Цари
никогда не признают себя виновными, это Бер-Шаарон усвоил давно.
-Ты признаешь, что совершил преступление? - спросил у пленника Цофар.
- Священники тоже были виновны, они снабдили Давида оружием, - ответил
допрашиваемый, - и не царь убивал их, а Доик Идумеянин, старик может это
подтвердить.
- Да, да. Я подтверждаю, - быстро поддержал Бер-Шаарон,- это был Доик
Идумеянин, он один вызвался, он один...
- Но ведь это был приказ Саула, - прервал его Цофар.
- Был ли выбор, - сказал пленник, - был ли другой путь. Царь помазанник
божий, служители Господни пошли против помазанника...
- За убийство служителей Бога даже помазанник божий должен быть казнен!
Он осквернил тех, кто служит Богу, он осквернил храм божий! - выкрикнул
Цофар.
- Это ты говоришь, - усмехнулся пленник, - святыни Бога
неприкосновенны. Саул чтил их. Даже в языческих храмах не позволял расхищать
дары... Однажды алмаз был украден из храма Дагона. И тогда царь повелел
отыскать похитителя и казнить. Но нечестивый скрылся...
При этих словах Цофар вздрогнул и нервно затеребил бороду. Потом после
долгого молчания сказал писарю:
- Нет смысла тратить пергамент на бредовые речи. Ничего путного нам не
добиться от злобного царя и старика, выжившего из ума!
- Я тоже слышал о пропаже алмаза, мой господин, - сказал Бер-Шаарон. -
Саул искал похитителя, он знал, кто свершил зло, говорят потом злодей
скрылся в городе-убежище, у нас скрылся...
- Тебя не спрашивают, - злобно крикнул Цофар, - лучше вспомни: только
ли священников убил Саул, не поразил ли он город священников - Номву, не
обесчадил ли он жен священников из Номвы? Достоин ли он жить после этого?
Вспомни вину его перед тобой, а не выдуманные им алмазы...
- Господь судит нас, - тихо произнес Бер-Шаарон, - и вправе ли мы
творить суд над помазанником его, предо мною нет вины царя.
- Ты ошибаешься, - оказал пленник, - царь виновен перед тобой и перед
дочерью твоей. Ты тоже виновен перед ней. Все мы виновны друг перед другом,
и будет ли дано нам выслушать покаяние каждого?
- Эсфирь, бедная моя девочка, моя Эсфирь, - забормотал Бер-Шаарон.
Цофар нервно ходил по комнате, лицо его выражало и презрение, и страх
одновременно, будто он увидел чудище, которое хотел убить, и вдруг понял,
что это невозможно, что чудище проскользнуло в него самого. Не есть ли он
тот верблюд, который пошел за рогами, подумал Бер-Шаарон, и еще подумал, что
все люди похожи на этого верблюда. Никто не знает, где отыщет, а где и сам
понесет потерю. Как он не смог догадаться, как он не сумел расспросить
Эсфирь - ужели был так слеп тогда...
- Запомни этого старика, - сказал Цофар стражнику, - хорошенько
запомни!
Бер-Шаарон не расслышал этих слов, он думал об Эсфири, о дочери,
которую изгнал, которую обрек на гибель, о дочери, которая любила Саула, она
была чиста, как агнец Божий, ему же, Бер-Шаарону, нет прощения, это он понял
только теперь...
- Таких как ты, Саул убивал! - выкрикнул Цофар, его начинал злить
затянувшийся ход разбирательства. Криком он хотел не только испугать
Бер-Шаарона, но и подавить тот страх, что затаился в нем самом.
- Может быть царь был прав? Он должен был убить меня, - тихо произнес
Бер-Шаарон, - за свой грех я достоин смерти. И священники тоже знали на что
идут, их смущал Самуил, теперь я это понимаю, возможно, был заговор...
- Твои уста изрекают истину, - сказал пленник, - может ли царь не быть
жестоким, если против него замышлен заговор? Если один из близких к Каверуну
людей окажется похитителем священных даров, ужели Каверун помилует его?
Саул, помиловавший похитителя, или Саул, приказавший казнить его - кто ближе
Господу? Скажи об этом...
- Что за пустые разглагольствования, - резко оборвал Цофар, - Ты не
только казнил священников. Ты преследовал Давида, ты хотел умертвить его.
Почему? Ты знал о злодеяниях Давида, ты страшился его?
- Имею ли я право свидетельствовать против Давида, - спокойно ответил
пленник, - он помазанник Божий, мне ли судить его?
- Тебя мы успеем услышать, Саул, - раздраженно произнес Цофар, - ты уже
попался, ты изобличен во лжи, благодаря свидетельствам Бер-Шаарона, слова
твои записаны. А тебе, Бер-Шаарон, еще будет время вспомнить не о выдуманных
алмазах, а о злодействах Саула. Не вздумай скрываться, мои люди настигнут
тебя в любом месте земли Ханаанской!
Цофар резко взмахнул рукой, давая понять, что разговор прекращен, и
приказал стражнику увести Бер-Шаарона.
Стражник провел Бер-Шаарона по узким коридорам к выходу, потом они
долго шли по усыпанной мелкими камешками дорожке сада. Вокруг цвели
невиданной красоты цветы, гнули ветви деревьев к земле созревшие плоды,
переливчатыми трелями оглашали сад птицы, доставленные из Египта. Бер-Шаарон
не замечал всех красот. Рай был вокруг, но только не в его душе. Он понимал,
что стал оружием в чьей-то игре, что любые его слова будут использованы во
вред ему, и, может быть, тем женщинам, что приютили его, и всей еврейской
общине. Всю свою долгую жизнь он стремился говорить правду, он не робел
перед царями, он не хотел ни перед кем гнуться, но жизнь согнула его. Он сам
обрек себя на нищету. Это стало его покаянием. Но видно, Господь не принял
его покаяния, не помог и камень на шее. Ему не прощены грехи. Он же готов
простить всем их прегрешения. Он готов простить грехи даже Саулу и Давиду -
ведь Господь помазал их на царство, и они исполняли его волю...
Стражник отворил ворота, путь был свободен. Бер-Шаарон остановился, еще
не веря, что обретает свободу. Он увидел, что небо по-прежнему безоблачно,
что солнце клонится к земле, окрашивая край небосклона, он услышал, что поют
птицы. Он глубоко вдохнул ставший прохладным воздух и сел на траву под
широколистной пальмой. Ноги у него ныли, будто кто-то выворачивал их.
И только когда отошла ноющая боль от ног его, поднялся Бер-Шаарон с
земли и побрел к крепостным воротам. Успел он до заката войти в свою пещеру,
где много долгих лет находил обитель свою среди таких же, как он,
отверженных и бездомных. Здесь, он знал - и примет смерть. Ничего нет
вечного на земле. Никто и никогда не хоронил обитателей пещеры, просто
вытаскивали тело умершего и бросали в ров за крепостными воротами, туда же,
куда сбрасывали мусор. У обитателей пещеры не было здесь, в городе, родных и
своих семей, не было, конечно, и сребреников, чтобы купить себе место в
пещере для погребения.
Теперь Бер-Шаарон мог надеяться, что минует его тело мусорный ров,
женщины, похожие на ангелов, не позволят бросить его туда. Он был уверен - у
них есть своя погребальная пещера. Они из царского рода и чем-то связаны с
Саулом. Царь - сегодня узник, а завтра может стать всесильным правителем
города-убежища, трудно познать судьбу помазанника, ее знает только Господь.
Бер-Шаарон старался откинуть мысли о смерти, но какие-то предчувствия,
словно липкая паутина, опутывали его. Он понимал, что Цофар не оставит в
покое, что им всем, его мучителям, каждому нужна своя правда. Они далеки от
Господа. Каждый должен покаяться. Это понял даже Саул. Мысли о Сауле теперь
соединялись с думами об Эсфири. Призрак изгнанной дочери витал в темноте
пещере, Бер-Шаарону казалось, что он слышит ее нежный голос. Дочка молила
простить ее грех. Она убаюкивала невидимого ребенка. О чем ты, шептал
Бер-Шаарон, ворочаясь на своем каменном ложе, о чем ты? Это ты должна
простить меня, ибо нет человека более грешного на земле, чем тот, кто
погубил свою дочь. Эсфирь не слушала. Она пела колыбельную своему ребенку,
она звала ребенка Саулом.
Хотелось крикнуть - ты ошиблась, так не бывает. Саул не твой ребенок.
Это царь. Он тоже виновен пред тобой. Он имел жену -
широкобедрую Ахиноаму, как он мог покуситься на кроткую голубку, как
мог? Совесть царя молчит. Молчит, когда он бросает кроткую Эсфирь. Молчит,
когда Доик Идумеянин точит свой нож. Доик - главный пастух, ставший палачом.
Доик, привыкший перерезать горло агнцам. Молчит совесть, когда убивают
младенцев в городе Номва...
Почему Бог отвернулся от Номвы? Ведь Господу были угодны
жертвоприношения, воздаваемые в Номве, - так утверждал сам пророк Самуил,
так говорил и Ахимелех, готовящийся сменить Самуила.
Многие в Номве осуждали Ахимелеха за его стремление к власти.
Бер-Шаарон не относился к их числу. Не может он бросить упрека ни в чем и
сейчас тому великомученику, которому на площади в Гиве перерезали горло.
Лучше бы спасся Ахимелех, а он, Бер-Шаарон, был бы умерщвлен вместо главного
священнослужителя Номвы. Aхимелеху он стольким обязан - Ахимелех сделал из
него священника.
Оставленный один на лике земли, потерявший и жену, и дочь, и сыновей,
он, Бер-Шаарон обретал смысл существования в том, чтобы служить творцу и
отвращать людей от грехов и идолопоклонства. Несли в Номву жертвоприношения
со всех земель Ханаана, здесь стекали кровь и тук на жертвенники, здесь
пекли священные хлеба для Господа, здесь был Ковчег Завета. На площади, у
дома для приезжих, постоянно толпились те, кто хотел испросить милости у
Господа Бога, здесь жгли костры, под навесами жалобно блеяли агнцы, словно
чующие, что обречены и будут принесены в жертву, трубно кричали верблюды,
ржали кони. Многие искали путь к Господу, но и мирской суеты избежать было
невозможно. Были в городе и беглые люди, и торговцы, и блудницы, живущие в
пещерах гор иудейских, были и отроки, за малую мзду указывающие пути к этим
пещерам, да и сами готовые услужить богатому путнику. Со всеми мерзостями
боролся Ахимелех, но велики грехи людские, и всего не объять и не узреть...
Город был расположен на полпути между Гивой и Вифлеемом, он стал
считаться святым после разграбления филистимлянами Силона, ибо сюда из
Силома был переправлен Ковчег Завета, здесь теперь была сооружена скиния для
него. Здесь прошли самые спокойные годы Бер-Шаарона. Душа его радовалась, и
сердце сильнее билось, когда приходил его черед принимать жертвоприношения.
Здесь, у жертвенника для всесожжения, погружая руки в святую воду, совершая
омовения прежде, чем зажечь жертвенный костер, дано было ему, Бер-Шаарону,
обретать святость и забывались все обиды, и он, казалось, все потерявший в
жизни, славил эту жизнь, и горели огоньки в золотых лампадах, курился
фимиам, и все делалось, как повелел Господь еще Моисею, даруя Тору.
И был допущен Бер-Шаарон к святому святых - к Ковчегу Завета, где
хранились скрижали, на которых начертаны были заповеди божьи, где стоял
золотой сосуд с манной небесной и лежал жезл первосвященника Аарона. И еще
хранился здесь огромный меч Голиафа, того самого великана, которого победил
Давид. Гордился Ахимелех дружбой с Давидом. Передал ему Давид слова своих
песен и псалмов, славящих Господа и воздающих дань подвигам сынов Израиля.
Но не смог узреть Ахимелех сколь опасна встреча с Давидом. А возможно, знал
тогда, что Самуил помазал от имени Господа на царство Давида и хотел
заслужить доверие будущего царя. Но ведь знал и другое, знал, что Давид стал
неугоден Саулу, что это его главный враг.
В те дни, казалось, ничто не предвещало беды. Урожай был обильный, и
дожди щедро оросили землю. Радовались все, но видно, не дано покоя и счастья
душам людским. Ожидаешь добра, а приходит зло, надеешься на свет, а
наступает тьма. Чем, Господь, прогневили тебя служители твои? Возносились
почти каждый месяц жертвы всесожжения, да, верно, не жертвенный дым угоден
Господу, а чистота помыслов людских. Гордыня обуяла Ахимелеха, хотел он
стать преемником Самуила, но не дано было ему услышать предостережение
Господне. Ибо перед появлением Давида в Номве приходили сюда сыны
пророческие и пели, и плясали перед Ковчегом Господним, но не званы были на
трапезу - исходил от них дух смрадный, и когда прогнали их, то запели они о
днях печали, уносящих жизни людей и губящих все праведное, и никто не
прислушался к голосам их провидческим.
А на следующий день встретил Бер-Шаарон на площади у городских ворот
Давида, и был тот, как и сыны пророческие, весь в дорожной пыли, и кудри его
сбились в лохмы, и лицо было опечалено. Заметив Бер-Шаарона, прикрылся Давид
плащом и скользнул в толпу. Надо было рассказать сразу об этой встрече
Ахимелеху, но подумал тогда он, Бер-Шаарон, что обманули глаза его, и не мог
в таком виде появиться в Номве военачальник царский, победитель Голиафа,
смелый воин и сладкоголосый песнопевец.
И еще одна была странная встреча - мелькнул в торговых рядах Доик
Идумеянин - главный пастух Саула. И тоже прикрывал он плащом свое лицо. И
показалось сразу странным Бер-Шаарону появление Доика в Номве. Решил, что
послан Доик закупать баранов, ибо славились местные бараны своей белой
шерстью. Правда, мелькнула мысль - а почему скрытно явился сей хранитель
стад, почему не пришел к Ахимелеху... Надо было тогда бить тревогу, всегда
человек силен задним умом. Знал ведь, что Доик Идумеянин человек двуликий, и
не прост был его путь к возвышению при царском доме, и ради этого возвышения
отрекся Доик от богов идумейских, и соблюдал заветы Единого Господа строже,
чем самый набожный священнослужитель, молился он всегда долго и прилюдно,
стараясь всем показать, что всецело душа его с Богом сынов Израилевых. Саул
чтил Доика, был Доик любимцем не только царя, но и пророка Самуила.
И никто из них не раскусил Доика, никто не знал, что на душе у него,
мог Доик и грешить, и каяться, и женские сердца клонить к безрассудству, ибо
был лик его точен, словно вырезан из черного дерева, и в глазах его
затаенные страсти кипели.
Не придал значения Бер-Шаарон этим двум встречам, будь он тогда
разумнее, мог бы упредить кровопролитие. Да, видно, уготовано было Господом
- испытать кровью тех, кто служит ему. Разве думали собравшиеся в просторном
дворе Ахимелеха, что сочтены дни их жизни. Говорили о Самуиле, о том, что
недоволен пророк Саулом, что был пророку голос Господен, повелевший избрать
нового царя Израилю; спорили о том, где рыть новый колодец. День был
солнечный, ни одно даже крохотное облачко не появлялось на ослепительно
голубом небосводе. Стояли все под навесом. Из Вифлеема привели агнцев
белоснежных и трепещущих, часть священников ушла, чтобы принять жертвы для
всесожжения.
И тогда появился Давид, в запыленном плаще, усталый и нетерпеливый.
Ахимелех, завидев его, бросился навстречу. - Давид! Любезный сердцу моему
Давид! - воскликнул Ахимелех. - Рад тебя видеть! Но почему ты один? Почему
никого нету с тобою?
И отвечал Давид:
- Праведный Ахимелех, служитель угодный Господу, царь поручил мне
тайное дело.
Никто не мог и не хотел усомниться в его словах. Все знали, что имя
Давида неотделимо от имени Саула, в них обоих видели спасение и возвышение
Израиля. И Давид продолжал рассказывать о том, как долго шел он, что ждет
его отряд молодых воинов, скрытый в уединенном месте, оставленный в засаде у
пределов земли Иудиной, и что нуждаются они в пище, ибо кончились все
запасы, а возвращаться в Гиву, не выполнив царского поручения, они не могут,
и что пришел он спешно достать для них хлеба. И тут Ахимелех засомневался,
да и не мудрено было впасть в сомнения - разве так должен был явиться
царский посланник, почему с ним нет оруженосцев, почему его одежды покрыты
пылью и порваны? И Ахимелех стал объяснять, что нет готового хлеба под рукой
- и это действительно было так - с утра раздали все богомольцам. И сказал
Ахимелех, что есть только хлеб священный, взятый из скинии, и что можно
милость Господню - сохрани род мой, не отними милость свою от дома моего во
веки веков, даже и тогда, когда многих будешь истреблять, пусть останется
милость твоя на доме моем. Поклянись мне, Давид!" И обнял тогда Давид
заступника своего и друга Ионафана, и проступили слезы на глазах у него, и
клялся Давид, что все исполнит для Ионафана...
Но может ли человек клясться в чем-либо, вправе ли давать клятвы, коли
ходит каждый под Господом Богом, в дланях Бога судьба каждого, и волос не
упадет с головы без веления свыше, а свершится иное - и прогневается Господь
и направит руку твою на пролитие крови, и что тогда будут стоить все клятвы.
Тогда, в Гиве, он, Маттафия не понимал, почему Ионафан требует такой
странной клятвы, причем уже не в первый раз. И надо теперь только дивиться
прозорливости Ионафана, предвидел Ионафан, что не наследовать ему престол
отца, знал, что помазан Давид на царство. Знал, но не стал врагом Давида, а
еще более дарил его своей любовью. И если то, что сказал Цофар правда, если
покусился Давид на весь род Саула, если не пощадил сына своего друга, то это
уже совсем не тот Давид, которого знал Маттафия...
Как они с Ионафаном переживали за судьбу Давида! И в праздник
новомесячья сидели рядом на трапезе у царя. Рождался месяц дождей - Тевет,
повеяло уже холодом с гор, и вот-вот должны были начаться обильные ливни. Но
в сам день праздника новомесячья выдалась солнечная погода. Но не веселило
ни солнце, ни чаши с шекером собравшихся в доме Саула. Молча сидели
военачальники за праздничным столом. Рядом с царем, как обычно, сели слева
Авенир и Ионафан, а справа - осталось пустым место Давида. И тогда спросил
Саул у Ионафана: "Почему это не пришел сын Иессеев?" И не было злобы в
голосе царя, и если бы не знал ничего Маттафия, то мог подумать, что
обеспокоен Саул и печется о своем любимом песнопевце и военачальнике.
Однако, это было далеко не так, ибо даже по имени не хотел назвать Давида
Саул, а спросил, как о самом обычном простолюдине - сын Иессеев. И не
поверил Саул сыну своему Ионафану, когда тот стал объяснять о празднестве в
родном городе Давида Вифлееме. Пытался он успокоить царя, но чем больше он
старался, тем более приходил Саул в ярость, и весь свой накопившийся гнев
обрушил на Ионафана. И такой ненавистью горели глаза Саула, что Маттафии
казалось, бросится сейчас царь на сына своего, и Маттафия даже привстал и
подвинулся ближе, чтобы встать, если потребуется, между ними.
- Негодный! Непокорный! Извращенный похотью! - выкрикивал Саул, схватив
Ионафана за края одежды. - Так ты чтишь отца своего, что и малого не можешь
исполнить из приказанного мной. Велел я тебе привести сына Иессея, а ты
явился один! Ты испугался за его жизнь! Разве я не знаю, что ты подружился с
сыном Иессея на позор отцу и матери. Ты не поймешь того, что доколе этот
хитрец будет жить на земле - не устоишь ни ты, ни царство твое. Не станет
меня - и не к тебе перейдет престол мой! Ты сейчас же пойдешь и приведешь
его сюда, он обречен на смерть, так угодно Господу!
Лицо Ионафана побледнело, он сжал кулаки, казалось, он сейчас кинется
на царя. Авенир бросился к Ионафану, готовый схватить ослушника, но
отстранил его Ионафан и шагнул к атласному пологу, завешивающему вход в
покои. Лицо его стало белым, как мука, все мышцы его напряглись, и желваки
заходили на скулах, и спросил он у Саула:
- Что сделал тебе Давид, отец и господин мой? За что ты хочешь
умертвить человека, верного тебе? Или правду говорят, что злой дух одолел
тебя?
Это было прилюдное оскорбление, собственный сын при всех высказывал
непокорность. Быстрым движением, словно лев, отскочил Саул от стола ,
выхватил у оруженосца копье и метнул в своего сына Ионафана. Ахнули все
разом. И неподвижно стоял Ионафан, не сделал даже попытки уклониться от
летящего копья. Но хранил его Господь, и пролетело копье мимо, распоров
атласный полог у входа.
И тогда в зловещей тишине Ионафан поднял копье, и замерли все вокруг,
но не направил он против царя и отца смертоносное оружие, а положил копье на
порог и покинул отцовские покои, не сказав ни единого слова. Немного погодя,
и он, Маттафия, вышел наружу и одиноко и тоскливо было на душе его.
Можно ли было простить все это Саулу? Можно ли оправдать его? Теперь
он, Маттафия, должен ответить за все. Стать продолжением того, кто дал тебе
жизнь, так повелевает Господь. Когда решился бороться, не должно быть
сомнений. И если не покинет Всевышний, то придаст силы и вложит свои слова в
уста. Им, Всевышним, был избран Саул из сонма многих! Легко ли было простому
пастуху стать помазанником Божьим? Пасти народ свой, защищать и не пролить
крови - возможно ли? Пусть все услышат правду о нем, первом царе Израиля. Но
всегда ли нужна вся правда? Услышав ее, возрадуются те, кому нужно
представить царя исчадием ада, порождением злых демонов...
Маттафия подошел к окну, кроны деревьев заслоняли небо. Там, за ними,
были крепостные стены, были городские ворота, через которые, возможно, ему
уже не дано выйти. Ловушка, которую он сам yстроил себе, вот-вот
захлопнется. Давид - последняя надежда. И неизвестно, что он предпримет? И
дойдет ли весть до царственных ушей. Кто мчится в Иерусалим? Кому смогла
довериться Зулуна? Вопросы - без ответов...
Маттафия стоял у окна, погрузившись в мрачные раздумья, когда за спиной
его послышался вкрадчивый голос Цофара:
-Царь бодрствует? По-прежнему чисты пергаменты, и память не хочет
возвращаться? А ведь пора для отыскания истин пришла... Царю угодно
выслушать про те злодеяния, о которых он забыл?
Маттафия повернулся, рядом с Цофаром он увидел человека со свитком, а
позади за ними, склонив голову, стоял Бер-Шаарон, которого держал за плечо
стражник.
Бер-Шаарон шагнул вперед и очутился как бы один на один с тем, против
кого он должен был свидетельствовать. Пленник окинул его изучающим взглядом,
в котором не было ненависти, а напротив, даже сочувствие. Словно вернулись
они в тот день, когда после победы над амаликитянами от царя зависело - жить
или не жить ему, Бер-Шаарону. И тогда царь пощадил его. Он понял, что нету
никакой вины на нем, Бер-Шаароне. Бер-Шаарон просто высказал сомнения, когда
выбирали царя, каждый человек имеет право сомневаться, имеет право говорить
правду. Теперь от него, Бер-Шаарона, ждали той правды, которая должна
погубить царя, обречь царя на казнь.
Писарь развернул свиток пергамента, помешал тростинкой в чаше с краской
и, пригнув голову к плечу, приготовился передать пергаменту слова,
обличающие царя.
Цофар уселся на ложе и откинулся к стене, поглаживая бороду. Стражник
встал рядом с пленником, опустив руку на рукоять меча, торчащего за поясом.
В помещении было душно, и Бер-Шаарону казалось, что горло его сдавлено
какими-то невидимыми пальцами.
- Итак, приступим, - сказал Цофар, растягивая слова, - видит великий
хранитель города Рамарук, что нами все делается во имя справедливости;
сказано всесильным Рамаруком, что никто на земле не может избежать наказания
за свершенное зло, и ничто не может быть сокрыто тенью, ибо приходит
полдень, солнце встает над головой, и исчезают тени.
Цофар замолчал, самодовольно улыбнулся и поднял голову, оглядывая всех
поочередно. Бер-Шаарон кивнул, в горле у него словно застрял комок, и он
судорожно сглотнул. Он знал - от него требовали открыть самое страшное
злодеяние Саула - убийство священников Номвы. Он должен поведать о том
ужасном дне, когда пролилась кровь невинных. Бер-Шаарон на мгновение прикрыл
глаза и перед его мысленным взором предстал главный священник Номвы
мудрейший Авимелех с перерезанным горлом, кровь стекала с уголков его
сомкнутых губ, и словно второй рот - была рана на горле, кровавый след от
ножа Доика Идумеянина.
- Ты боишься Саула? - спросил у него Цофар. - Тебе надо бояться не его,
а меня. Есть средства, способные раскрыть уста любому, мне просто жаль
истязать твою старческую плоть! И мы ценим, что ты первым открыл нам, кого
мы поймали. Зачем он пришел сюда, ты, наверное, тоже знаешь? Может быть,
хотел собрать недовольных Давидом? Безумец! Пошел верблюд рога получать, а
ему и уши обрезали! И ты, если будешь хитрить и изворачиваться, уподобишься
верблюду, жаждущему заиметь рога!
- О чем я могу свидетельствовать, мой господин, - сказал Бер-Шaарон, -
всем известно об убийстве священников Номвы. Господь наказует нас - и тех,
кого давно нет, не оживишь, а нас он заставляет страдать и дает нам память,
вызывающую из прошлого кровавые дни.
- Так ты говоришь, кровавые дни, ты свидетельствуешь об этом? -
оживился Цофар и приказал писарю, чтобы тот записывал свидетельство
злодеяний. Писарь и без того уже скрипел тростинкой по пергаменту.
- Сколько священников было убито? - спросил Цофар.
- Восемьдесят пять из тех, кто носил льняной эфод, - ответил Бер-Шаарон
и после некоторого молчания добавил, - я мог быть восемьдесят шестым...
- И ты еще пытаешься оправдать своего царя, как ты труслив. Не бойся
его, он уже ничего не сможет сделать тебе. Он подобен мухе, у которой
оборваны крылья, - сказал Цофар и отрывисто засмеялся. - Давай, спросим у
него .
Он повернулся к пленнику.
- Поведай, как ты резал священников, - сказал Цофар, - как ты посмел
поднять руку на служителей своего Бога? Ты знаешь, мы здесь чтим всех богов.
Самый страшный грех - это оскорбление служителей богов. Никто в нашем городе
не посмеет оскорбить священнослужителей. А ты убивал их! Ты не боялся
расплаты в подземном царстве?
Цофар поднялся и подошел почти вплотную к пленнику, теперь он говорил,
задрав бороду вверх, глаза его блестели, ему нравилось обличать преступника.
- Убийство священников - преступление, которому нет оправдания, -
неожиданно заговорил пленник, лицо его напряглось.
Бер-Шаарон почувствовал, как трудно далось пленнику это признание. Цари
никогда не признают себя виновными, это Бер-Шаарон усвоил давно.
-Ты признаешь, что совершил преступление? - спросил у пленника Цофар.
- Священники тоже были виновны, они снабдили Давида оружием, - ответил
допрашиваемый, - и не царь убивал их, а Доик Идумеянин, старик может это
подтвердить.
- Да, да. Я подтверждаю, - быстро поддержал Бер-Шаарон,- это был Доик
Идумеянин, он один вызвался, он один...
- Но ведь это был приказ Саула, - прервал его Цофар.
- Был ли выбор, - сказал пленник, - был ли другой путь. Царь помазанник
божий, служители Господни пошли против помазанника...
- За убийство служителей Бога даже помазанник божий должен быть казнен!
Он осквернил тех, кто служит Богу, он осквернил храм божий! - выкрикнул
Цофар.
- Это ты говоришь, - усмехнулся пленник, - святыни Бога
неприкосновенны. Саул чтил их. Даже в языческих храмах не позволял расхищать
дары... Однажды алмаз был украден из храма Дагона. И тогда царь повелел
отыскать похитителя и казнить. Но нечестивый скрылся...
При этих словах Цофар вздрогнул и нервно затеребил бороду. Потом после
долгого молчания сказал писарю:
- Нет смысла тратить пергамент на бредовые речи. Ничего путного нам не
добиться от злобного царя и старика, выжившего из ума!
- Я тоже слышал о пропаже алмаза, мой господин, - сказал Бер-Шаарон. -
Саул искал похитителя, он знал, кто свершил зло, говорят потом злодей
скрылся в городе-убежище, у нас скрылся...
- Тебя не спрашивают, - злобно крикнул Цофар, - лучше вспомни: только
ли священников убил Саул, не поразил ли он город священников - Номву, не
обесчадил ли он жен священников из Номвы? Достоин ли он жить после этого?
Вспомни вину его перед тобой, а не выдуманные им алмазы...
- Господь судит нас, - тихо произнес Бер-Шаарон, - и вправе ли мы
творить суд над помазанником его, предо мною нет вины царя.
- Ты ошибаешься, - оказал пленник, - царь виновен перед тобой и перед
дочерью твоей. Ты тоже виновен перед ней. Все мы виновны друг перед другом,
и будет ли дано нам выслушать покаяние каждого?
- Эсфирь, бедная моя девочка, моя Эсфирь, - забормотал Бер-Шаарон.
Цофар нервно ходил по комнате, лицо его выражало и презрение, и страх
одновременно, будто он увидел чудище, которое хотел убить, и вдруг понял,
что это невозможно, что чудище проскользнуло в него самого. Не есть ли он
тот верблюд, который пошел за рогами, подумал Бер-Шаарон, и еще подумал, что
все люди похожи на этого верблюда. Никто не знает, где отыщет, а где и сам
понесет потерю. Как он не смог догадаться, как он не сумел расспросить
Эсфирь - ужели был так слеп тогда...
- Запомни этого старика, - сказал Цофар стражнику, - хорошенько
запомни!
Бер-Шаарон не расслышал этих слов, он думал об Эсфири, о дочери,
которую изгнал, которую обрек на гибель, о дочери, которая любила Саула, она
была чиста, как агнец Божий, ему же, Бер-Шаарону, нет прощения, это он понял
только теперь...
- Таких как ты, Саул убивал! - выкрикнул Цофар, его начинал злить
затянувшийся ход разбирательства. Криком он хотел не только испугать
Бер-Шаарона, но и подавить тот страх, что затаился в нем самом.
- Может быть царь был прав? Он должен был убить меня, - тихо произнес
Бер-Шаарон, - за свой грех я достоин смерти. И священники тоже знали на что
идут, их смущал Самуил, теперь я это понимаю, возможно, был заговор...
- Твои уста изрекают истину, - сказал пленник, - может ли царь не быть
жестоким, если против него замышлен заговор? Если один из близких к Каверуну
людей окажется похитителем священных даров, ужели Каверун помилует его?
Саул, помиловавший похитителя, или Саул, приказавший казнить его - кто ближе
Господу? Скажи об этом...
- Что за пустые разглагольствования, - резко оборвал Цофар, - Ты не
только казнил священников. Ты преследовал Давида, ты хотел умертвить его.
Почему? Ты знал о злодеяниях Давида, ты страшился его?
- Имею ли я право свидетельствовать против Давида, - спокойно ответил
пленник, - он помазанник Божий, мне ли судить его?
- Тебя мы успеем услышать, Саул, - раздраженно произнес Цофар, - ты уже
попался, ты изобличен во лжи, благодаря свидетельствам Бер-Шаарона, слова
твои записаны. А тебе, Бер-Шаарон, еще будет время вспомнить не о выдуманных
алмазах, а о злодействах Саула. Не вздумай скрываться, мои люди настигнут
тебя в любом месте земли Ханаанской!
Цофар резко взмахнул рукой, давая понять, что разговор прекращен, и
приказал стражнику увести Бер-Шаарона.
Стражник провел Бер-Шаарона по узким коридорам к выходу, потом они
долго шли по усыпанной мелкими камешками дорожке сада. Вокруг цвели
невиданной красоты цветы, гнули ветви деревьев к земле созревшие плоды,
переливчатыми трелями оглашали сад птицы, доставленные из Египта. Бер-Шаарон
не замечал всех красот. Рай был вокруг, но только не в его душе. Он понимал,
что стал оружием в чьей-то игре, что любые его слова будут использованы во
вред ему, и, может быть, тем женщинам, что приютили его, и всей еврейской
общине. Всю свою долгую жизнь он стремился говорить правду, он не робел
перед царями, он не хотел ни перед кем гнуться, но жизнь согнула его. Он сам
обрек себя на нищету. Это стало его покаянием. Но видно, Господь не принял
его покаяния, не помог и камень на шее. Ему не прощены грехи. Он же готов
простить всем их прегрешения. Он готов простить грехи даже Саулу и Давиду -
ведь Господь помазал их на царство, и они исполняли его волю...
Стражник отворил ворота, путь был свободен. Бер-Шаарон остановился, еще
не веря, что обретает свободу. Он увидел, что небо по-прежнему безоблачно,
что солнце клонится к земле, окрашивая край небосклона, он услышал, что поют
птицы. Он глубоко вдохнул ставший прохладным воздух и сел на траву под
широколистной пальмой. Ноги у него ныли, будто кто-то выворачивал их.
И только когда отошла ноющая боль от ног его, поднялся Бер-Шаарон с
земли и побрел к крепостным воротам. Успел он до заката войти в свою пещеру,
где много долгих лет находил обитель свою среди таких же, как он,
отверженных и бездомных. Здесь, он знал - и примет смерть. Ничего нет
вечного на земле. Никто и никогда не хоронил обитателей пещеры, просто
вытаскивали тело умершего и бросали в ров за крепостными воротами, туда же,
куда сбрасывали мусор. У обитателей пещеры не было здесь, в городе, родных и
своих семей, не было, конечно, и сребреников, чтобы купить себе место в
пещере для погребения.
Теперь Бер-Шаарон мог надеяться, что минует его тело мусорный ров,
женщины, похожие на ангелов, не позволят бросить его туда. Он был уверен - у
них есть своя погребальная пещера. Они из царского рода и чем-то связаны с
Саулом. Царь - сегодня узник, а завтра может стать всесильным правителем
города-убежища, трудно познать судьбу помазанника, ее знает только Господь.
Бер-Шаарон старался откинуть мысли о смерти, но какие-то предчувствия,
словно липкая паутина, опутывали его. Он понимал, что Цофар не оставит в
покое, что им всем, его мучителям, каждому нужна своя правда. Они далеки от
Господа. Каждый должен покаяться. Это понял даже Саул. Мысли о Сауле теперь
соединялись с думами об Эсфири. Призрак изгнанной дочери витал в темноте
пещере, Бер-Шаарону казалось, что он слышит ее нежный голос. Дочка молила
простить ее грех. Она убаюкивала невидимого ребенка. О чем ты, шептал
Бер-Шаарон, ворочаясь на своем каменном ложе, о чем ты? Это ты должна
простить меня, ибо нет человека более грешного на земле, чем тот, кто
погубил свою дочь. Эсфирь не слушала. Она пела колыбельную своему ребенку,
она звала ребенка Саулом.
Хотелось крикнуть - ты ошиблась, так не бывает. Саул не твой ребенок.
Это царь. Он тоже виновен пред тобой. Он имел жену -
широкобедрую Ахиноаму, как он мог покуситься на кроткую голубку, как
мог? Совесть царя молчит. Молчит, когда он бросает кроткую Эсфирь. Молчит,
когда Доик Идумеянин точит свой нож. Доик - главный пастух, ставший палачом.
Доик, привыкший перерезать горло агнцам. Молчит совесть, когда убивают
младенцев в городе Номва...
Почему Бог отвернулся от Номвы? Ведь Господу были угодны
жертвоприношения, воздаваемые в Номве, - так утверждал сам пророк Самуил,
так говорил и Ахимелех, готовящийся сменить Самуила.
Многие в Номве осуждали Ахимелеха за его стремление к власти.
Бер-Шаарон не относился к их числу. Не может он бросить упрека ни в чем и
сейчас тому великомученику, которому на площади в Гиве перерезали горло.
Лучше бы спасся Ахимелех, а он, Бер-Шаарон, был бы умерщвлен вместо главного
священнослужителя Номвы. Aхимелеху он стольким обязан - Ахимелех сделал из
него священника.
Оставленный один на лике земли, потерявший и жену, и дочь, и сыновей,
он, Бер-Шаарон обретал смысл существования в том, чтобы служить творцу и
отвращать людей от грехов и идолопоклонства. Несли в Номву жертвоприношения
со всех земель Ханаана, здесь стекали кровь и тук на жертвенники, здесь
пекли священные хлеба для Господа, здесь был Ковчег Завета. На площади, у
дома для приезжих, постоянно толпились те, кто хотел испросить милости у
Господа Бога, здесь жгли костры, под навесами жалобно блеяли агнцы, словно
чующие, что обречены и будут принесены в жертву, трубно кричали верблюды,
ржали кони. Многие искали путь к Господу, но и мирской суеты избежать было
невозможно. Были в городе и беглые люди, и торговцы, и блудницы, живущие в
пещерах гор иудейских, были и отроки, за малую мзду указывающие пути к этим
пещерам, да и сами готовые услужить богатому путнику. Со всеми мерзостями
боролся Ахимелех, но велики грехи людские, и всего не объять и не узреть...
Город был расположен на полпути между Гивой и Вифлеемом, он стал
считаться святым после разграбления филистимлянами Силона, ибо сюда из
Силома был переправлен Ковчег Завета, здесь теперь была сооружена скиния для
него. Здесь прошли самые спокойные годы Бер-Шаарона. Душа его радовалась, и
сердце сильнее билось, когда приходил его черед принимать жертвоприношения.
Здесь, у жертвенника для всесожжения, погружая руки в святую воду, совершая
омовения прежде, чем зажечь жертвенный костер, дано было ему, Бер-Шаарону,
обретать святость и забывались все обиды, и он, казалось, все потерявший в
жизни, славил эту жизнь, и горели огоньки в золотых лампадах, курился
фимиам, и все делалось, как повелел Господь еще Моисею, даруя Тору.
И был допущен Бер-Шаарон к святому святых - к Ковчегу Завета, где
хранились скрижали, на которых начертаны были заповеди божьи, где стоял
золотой сосуд с манной небесной и лежал жезл первосвященника Аарона. И еще
хранился здесь огромный меч Голиафа, того самого великана, которого победил
Давид. Гордился Ахимелех дружбой с Давидом. Передал ему Давид слова своих
песен и псалмов, славящих Господа и воздающих дань подвигам сынов Израиля.
Но не смог узреть Ахимелех сколь опасна встреча с Давидом. А возможно, знал
тогда, что Самуил помазал от имени Господа на царство Давида и хотел
заслужить доверие будущего царя. Но ведь знал и другое, знал, что Давид стал
неугоден Саулу, что это его главный враг.
В те дни, казалось, ничто не предвещало беды. Урожай был обильный, и
дожди щедро оросили землю. Радовались все, но видно, не дано покоя и счастья
душам людским. Ожидаешь добра, а приходит зло, надеешься на свет, а
наступает тьма. Чем, Господь, прогневили тебя служители твои? Возносились
почти каждый месяц жертвы всесожжения, да, верно, не жертвенный дым угоден
Господу, а чистота помыслов людских. Гордыня обуяла Ахимелеха, хотел он
стать преемником Самуила, но не дано было ему услышать предостережение
Господне. Ибо перед появлением Давида в Номве приходили сюда сыны
пророческие и пели, и плясали перед Ковчегом Господним, но не званы были на
трапезу - исходил от них дух смрадный, и когда прогнали их, то запели они о
днях печали, уносящих жизни людей и губящих все праведное, и никто не
прислушался к голосам их провидческим.
А на следующий день встретил Бер-Шаарон на площади у городских ворот
Давида, и был тот, как и сыны пророческие, весь в дорожной пыли, и кудри его
сбились в лохмы, и лицо было опечалено. Заметив Бер-Шаарона, прикрылся Давид
плащом и скользнул в толпу. Надо было рассказать сразу об этой встрече
Ахимелеху, но подумал тогда он, Бер-Шаарон, что обманули глаза его, и не мог
в таком виде появиться в Номве военачальник царский, победитель Голиафа,
смелый воин и сладкоголосый песнопевец.
И еще одна была странная встреча - мелькнул в торговых рядах Доик
Идумеянин - главный пастух Саула. И тоже прикрывал он плащом свое лицо. И
показалось сразу странным Бер-Шаарону появление Доика в Номве. Решил, что
послан Доик закупать баранов, ибо славились местные бараны своей белой
шерстью. Правда, мелькнула мысль - а почему скрытно явился сей хранитель
стад, почему не пришел к Ахимелеху... Надо было тогда бить тревогу, всегда
человек силен задним умом. Знал ведь, что Доик Идумеянин человек двуликий, и
не прост был его путь к возвышению при царском доме, и ради этого возвышения
отрекся Доик от богов идумейских, и соблюдал заветы Единого Господа строже,
чем самый набожный священнослужитель, молился он всегда долго и прилюдно,
стараясь всем показать, что всецело душа его с Богом сынов Израилевых. Саул
чтил Доика, был Доик любимцем не только царя, но и пророка Самуила.
И никто из них не раскусил Доика, никто не знал, что на душе у него,
мог Доик и грешить, и каяться, и женские сердца клонить к безрассудству, ибо
был лик его точен, словно вырезан из черного дерева, и в глазах его
затаенные страсти кипели.
Не придал значения Бер-Шаарон этим двум встречам, будь он тогда
разумнее, мог бы упредить кровопролитие. Да, видно, уготовано было Господом
- испытать кровью тех, кто служит ему. Разве думали собравшиеся в просторном
дворе Ахимелеха, что сочтены дни их жизни. Говорили о Самуиле, о том, что
недоволен пророк Саулом, что был пророку голос Господен, повелевший избрать
нового царя Израилю; спорили о том, где рыть новый колодец. День был
солнечный, ни одно даже крохотное облачко не появлялось на ослепительно
голубом небосводе. Стояли все под навесом. Из Вифлеема привели агнцев
белоснежных и трепещущих, часть священников ушла, чтобы принять жертвы для
всесожжения.
И тогда появился Давид, в запыленном плаще, усталый и нетерпеливый.
Ахимелех, завидев его, бросился навстречу. - Давид! Любезный сердцу моему
Давид! - воскликнул Ахимелех. - Рад тебя видеть! Но почему ты один? Почему
никого нету с тобою?
И отвечал Давид:
- Праведный Ахимелех, служитель угодный Господу, царь поручил мне
тайное дело.
Никто не мог и не хотел усомниться в его словах. Все знали, что имя
Давида неотделимо от имени Саула, в них обоих видели спасение и возвышение
Израиля. И Давид продолжал рассказывать о том, как долго шел он, что ждет
его отряд молодых воинов, скрытый в уединенном месте, оставленный в засаде у
пределов земли Иудиной, и что нуждаются они в пище, ибо кончились все
запасы, а возвращаться в Гиву, не выполнив царского поручения, они не могут,
и что пришел он спешно достать для них хлеба. И тут Ахимелех засомневался,
да и не мудрено было впасть в сомнения - разве так должен был явиться
царский посланник, почему с ним нет оруженосцев, почему его одежды покрыты
пылью и порваны? И Ахимелех стал объяснять, что нет готового хлеба под рукой
- и это действительно было так - с утра раздали все богомольцам. И сказал
Ахимелех, что есть только хлеб священный, взятый из скинии, и что можно