Страница:
Ханаанской, и возжелал себе фараона. Заполнили люди весь город Массифу, и
повелел Самуил подходить к нему всем коленам поочередно. Колено Бер-Шаарона
было в числе последних, и надежд никто не питал на то, что будет избран
царем их соплеменник...
Первыми прошли перед Самуилом люди из колена Рувимова, ибо был Рувим
старшим сыном Иакова от нелюбимой жены Леи, сыном, лишенным первородства за
тяжкий грех - совершил он прелюбодеяние с Ваалой, наложницей своего отца.
Давно забыт этот грех, праведны люди колена Рувимова, множество было среди
них знатных и умудренных годами мужей, владели они обширными пастбищами на
берегах Иордана, умели постоять за себя, но были излишне кичливы и уверены
были, что идет в их рядах будущий правитель всего Израиля. Но молча смотрел
поверх их голов Самуил.
Бер-Шаарон был в те годы любопытен и всюду хотел успеть, покинул он
своих родичей и старался протиснуться поближе к пророку - вдруг выбор падет
на убогого и никчемного, надо упредить тогда. Надо остановить пророка, надо
добиться, чтобы избрал достойного. Так думал в те давние дни Бер-Шаарон, не
понимая, что судьбы всех людей записаны на небесах, что все они под дланью
Божьей, и ничего не дано изменить смертному человеку...
Вынесли тогда из дома Самуила Ковчег Завета и установили на кровле,
чтобы мог невидимый Господь узреть свой народ, сидя на крыльях херувимов. И
стояли подле Ковчега четыре священника в белых эфодах и непрестанно пели
псалмы, восхваляя Господа, вездесущего и всемогущего. А люди все проходили и
проходили перед Самуилом. И недолго шли мужи из колена Симонова, ибо не было
у них своих земель и многие из них смешались с более многочисленным коленом
Иудиным. Зато, когда вслед за ними двинулись люди из колена Иудина, стало
тесно среди домов Массифы, ибо умножилось колено Иудино, и было над ним
благословение Господне. Никогда мужи этого колена не преклонялись перед
идолами, не искали защиты у ханаанских богов земли и плодородия и не брали
они в жены женщин ханаанских, и изгоняли из шатров тех, кто нарушил этот
завет. И Бер-Шаарон не раз благодарил Господа, что не среди этого колена
дано было родиться, ни за какие блага не расстался бы он с женой своей
Амирой. В колене его, Ефремовым, многие имели иноплеменных жен, и ни разу не
слышал он упреков в том, что привел в свой шатер плененную им в стане
амаликитян женщину. Живи она сейчас, разве мучился бы он среди бродяг и
отверженных, разве бы утратил все, что имел на. лике земном. И от Саула она
бы уберегла, говорила всегда - подальше надо быть от правителей.
Рано ушла она в мир иной. Болезни иссушили ее тело, сжались ее груди,
истончились ноги, и не спасли ее ни отвары из трав, ни знахарки... Оставила
его одного замаливать грехи и мучиться среди чужих людей... А в те давние
годы легко было с ней, не ценил только, мало ласки дал ей. А она старалась
все сделать для него и сыновей. Снарядила их тогда в Массифу, отстирала
праздничные одежды, все хотела, чтобы приметили их, чтобы видели - не хуже
других живут в доме Бер-Шаарона...
И вот стоял тогда Бер-Шаарон в окружении сыновей своих и смотрел, как
бесконечным потоком шли сыновья Иуды, уверены были почти все, что именно
среди них находится тот, на кого указал Господь Самуилу. Помнил и
Бер-Шаарон, и все старейшины завет патриарха Иакова, что не отойдет скипетр
от Иуды, и будет всегда обладать властью род его, и явится на землю Мессия -
посланник Всевышнего, и будет он из рода Иудина. Храбростью своей в битвах,
где сражались они, как молодые львы, доказали сыны Иуды свое право на
власть. Долго и величественно шли они перед Самуилом, никого из них не
остановил пророк.
И прошли вслед за ними мужи из колена Завулонова, живущие вдоль берегов
морских и знающие корабельное дело, и прошли люди из колена Данова,
оберегающие северные границы, воинственные и уверенные в себе, и прошли люди
из колена Гадова, храбрые и высокомерные, и прошли люди из других колен
Израиля, и ни на ком не задержал своего взгляда пророк Самуил.
И вот вступили на улицы соплеменники Бер-Шаарона, он влился в их ряды,
и помнится, как забилось тогда сердце, как кровь прильнула к лицу. Стыдно
сейчас признаться, но тогда хотелось, чтобы указал на него, Бер-Шаарона,
пророк Самуил, но смотрел пророк поверх голов туда, на окраину Массифы, где
показались люди из последнего колена - Вениаминова. Рожден был Вениамин на
земле Ханаанской, когда привел свой род туда Иаков, рождение последнего сына
стоило жизни жене его любимой Рахили, сына младшего Вениамина - любимого
брата Иосифа...
Вот в этом колене и был избранник. И вспомнилось, как тогда посмотрел
на него, Бер-Шаарона, хитрый Кис, вспомнилась его кривая ухмылка, наверняка
знал Кис заранее на кого падет выбор. А Самуил долго выискивал взглядом
избранника, и наконец в наступившей гулкой тишине провозгласил:
- Сей муж из семьи Киса и зовут его Саул!
До сих пор звучат в ушах Бер-Шаарона эти слова, уже плохо слышит он
теперь, не разбирает слов произносимых рядом, но голоса из прошлого звучат
отчетливо. И этот голос Самуила сливается с испуганных голосом Эсфири, его
дочери: "Я не знаю, как его зовут!" Голос Эсфири может свести с ума.
"Замолчи, - шепчет Бер-Шаарон,- замолчи!"
Долго тогда искали младшего сына Киса... И был радостно возбужден Кис,
и хотя понимал Бер-Шаарон, что сейчас не время говорить о дочери, что совсем
о другом сыне думал Кис, когда жаждал заполучать в невесты Эсфирь, что у
Саула уже есть Ахиноама, но ведь царь может иметь много жен, у него хватит
богатств, чтобы содержать их... Так думал тогда он, Бер-Шаарон, поздравляя
торжествующего Киса...
Саула нашли в обозе, привели растерянного, покрасневшего. На голову он
был выше самого высокого из сынов Израиля. Черная. борода обрамляла его
лицо, а глаза его были так широко раскрыты, так был он растерян, что всем
почему-то захотелось ободрить отрока, прикоснуться к нему, и уже раздавались
крики: "Слава царю!" И хотя еще ничего не свершил этот высокорослый сын
Киса, всех покорил он своим простодушием... Кто бы мог подумать тогда, что
он даст повеление Доику Идумеянину, чтобы тот перерезал священников из
Номвы, кто бы мог подумать?.. Можно ли было предположить тогда, что в него
вселится злой дух. Это был первый царь народа, царь, которого так долго
ждали, это был будущий воин и защитник. Он должен был погибнуть за свой
народ, и все поверили в его смерть, когда на Гелвуйских высотах было
поражено войско его филистимлянами, поверили, что он лег на меч свой, чтобы
избежать позора, были даже свидетели тому. Свидетелей всегда можно найти. А
он, Саул, избежал смерти, отыскал город-убежище, чтобы здесь продолжать
вершить зло, чтобы казнить тех, кто спасся от ножа Доика Идумеянина. Ведь
властитель не может жить без пролития крови. И первым он лишит жизни его,
Бер-Шаарона. Стоит страже зазеваться, стоит отворить темницу... Да и
правитель города Каверун может выпустить, правитель с правителем всегда
договорятся. А стоит ли бояться смерти? Если бы Господь не насылал ее, земля
бы переполнилась людьми...
Когда исчезает страх смерти, бояться уже нечего, ничто не страшит.
Бер-Шаарон знал, что никто не оплачет его смерть. Может быть, только та
несчастная женщина по имени Зулуна, которая иногда приносит снедь в пещеру,
приносит такие теплые пропитанные медом лепешки... Найдет его тело и
всплакнет, как и все женщины, у женщин всегда легко появляются слезы.
Бер-Шаарон приподнялся с холодных камней, осторожно, чтобы не разбудить
других бедолаг, нашедших здесь, в пещере, свое пристанище, вышел наружу.
Наступал предрассветный час... Уже было слышно пение первых птиц, и
прорисовывались на горизонте силуэты сиреневых гор. Молчаливо, словно
застывшее стадо баранов, облегали они город, защищая его от ветра и
непрошеных гостей. Рассветный зыбкий воздух был переполнен молчанием.
Бер-Шаарон горько вздохнул и помрачнел при мысли о том, что пришло время
искать новое пристанище. Сил для этого нового переселения почти не осталось.
Вновь Саул сгонял его с насиженного места. За спиной Саула всегда стоял
Самуил. Это Самуил был во всем виноват. Почему же ошибся пророк? Почему не
смог разобрать правильно, что повелевает Господь? Помазал одного, а не
прошло и десятка лет, как сделал помазанником другого. Вместо Саула захотел
поставить Давида. Кому же нужен был такой первый царь, который не смог
удержать своего царства и пал на свой меч. Кто хотел иметь царем Саула?
Внешность обманчива. Ну и что с того, что он выше всех в стране Израиля.
Есть вообще племена исполинов... А может быть, это все подстроил хитроумный
Кис? Это ведь Кис послал Саула за пропавшими ослицами, послал в Раму, велел
в случае, если ослицы не найдутся, зайти к пророку. Простодушный юный
великан не мог не понравиться Самуилу. К тому же, Самуил не хотел терять
власть, он думал, что сможет командовать этим бесхитростным великаном.
И пророки могут ошибаться. Все смертны. Всех будет судить Господь. Но
далек, хотя и неотвратим суд Всевышнего. И смертные спешат свершить свой
суд, и у каждого своя правда. Саул должен ответить и за священников, и за
амаликитян. Но и ему, Бер-Шаарону, будет предъявлен свой счет. И за сыновей,
которых не уберег, и за дочь, которую изгнал из дома, обрек на погибель. Нет
за все это прощения, да и не у кого просить его. И Саул не будет прощен. В
городе больше всего амаликитян, если те узнают, что здесь Саул - то
растерзают его, но есть здесь и кенеяне - их Саул спас, но те, кого спасли,
будут молчать, а те, у кого убиты отцы, возвысят голоса свои. Всегда
свершенное зло запоминается сильнее, чем сделанное добро. Саул ведь не
только преследовал его, Бер-Шаарона, он дважды спас от гибели. Почему?
Возможно, это было просто случайное стечение событий. Остальное - все в
крови...
Напрасно ты пришел в этот город, Саул, - прошептал Бер-Шаарон, - этот
город не для тебя! Даже я не боюсь тебя, Саул!
Маттафию подвели к черному круглому отверстию, занимавшему середину
пола в сторожевой башне. Его заставили сесть в деревянную бадью, и стражники
на веревках стали опускать эту бадью. Бадья, поначалу медленно скользящая
вниз, внезапно рванулась и полетела навстречу сгущающейся тьме. Достигнув
дна, раскололась она с таким грохотом, будто рухнули стены преисподней.
Веревка поволокла вверх обруч и несколько оставшихся досок. Наверху
послышались ругань стражников и какое-то шипенье. И все смолкло.
Его окружила плотная и затхлая тьма, лишь над головой слабо
вырисовывалось круглое отверстие. Он понял, что очутился на дне высохшего
колодца. Здесь, в этой глубокой яме, возможно, некогда хранились запасы
воды, сберегаемые на случай длительной осады крепости. Теперь хранилище
стало темницей. Стены выложены тесаным камнем, гладким - зацепиться не за
что. Убежать отсюда невозможно. Если бы даже он смог выбраться, то очутился
в сторожевой башне, ворота в которую постоянно заперты, да и стражники
дежурят на крепостной стене днем и ночью.
Оставалось терпеливо ждать и надеяться, что все случившееся у
крепостных ворот - дело злого случая, сатанинское наваждение. Откуда-то
взялся этот старик, очевидно когда-то до смерти напуганный Саулом, да еще и
судья, смыслящий в написании арамейских знаков. Попробуй теперь, докажи, что
ты не Саул. Это опасное сходство всю жизнь преследовало его, Маттафию. И в
плену проклятые филистимляне жаждали похвастать перед всеми - поймали царя,
поняв же, что ошиблись, все равно, издеваясь, называли не иначе как царем.
Царь, добывающий медь в подземных штольнях, обжигаемый жаром плавильных
печей...
Жизнь закалила его. Он знал, что нет безвыходных положений. Сколько раз
его и выручало, а не только губило, сходство с Саулом. Но теперь-то,
казалось все в прошлом...Все знают, что давно истлели кости царя. Повсюду
распевают псалмы Давида, повсюду восхваляют подвиги нового царя.
Народ не пошел за Авессаломом, который смутил чернь неисполнимыми
посулами. Все устали от войн. Избави Господь сыновей, думал Маттафия,
ввязываться в эти схватки. Старший Фалтий мог пойти сражаться за Давида, еще
в Гиве сауловской Фалтий был просто влюблен в этого будущего царя. Слишком
долго он, Маттафия, томился в плену. Сыновьям нужен отец...
Он, Маттафия, вырос без отца, он долгое время не мог добиться от матери
имени того, кому обязан своим появлением на свет. Тайна происхождения
тяготела над ним всю жизнь, а теперь обернулась страшной явью, будто из
могилы протянулось отцовское неприятие его, умерший не хотел, чтобы жил на
земле человек, столь похожий на него. И теперь вместо себя хочет отдать на
заклание сына...
Вместо него он, Маттафия, брошен в сырую яму, как злостный преступник,
теперь надо ждать, когда разберутся во всем, когда доложат правителю. С
деньгами можно распрощаться, годами скопленные сикли уже не вернешь.
Хотелось облегчить жизнь женам и сыновьям, но видно не судьба обрести
богатства, не до этого - надо сначала выбраться отсюда, надо доказать, что
они ошиблись, приняв его за царя...
Маттафия сидел на дне ямы, подложив под себя обломки бадьи, он прикрыл
глаза, но сон не приходил к нему. Он не мог определить, прошла ли ночь,
начался ли новый день. О том, что этот день настал, он понял, когда ему
кинули сверху лепешки. Он разделил их на несколько частей. Над головой
обозначилось смутное белесое пятно - это означало, что там, наверху, взошло
солнце. Дано ли увидеть его свет, дано ли выбраться отсюда. Глаза постепенно
привыкли к полумраку. Слух обострился. У него, Маттафии, всегда был острый
слух. Маттафия мог, припав к земле, услышать бег филистимлянских колесниц
задолго до их появления. Заслышав во тьме шорох крыльев, он мог швырнуть
камень на этот звук, и сраженная птица падала наземь. Он мог пустить стрелу
в сторону едва уловимого шепота врага, и стрела пронзала невидимого
противника. Теперь это все не нужно ему, его войны позади.
Теперь обостренный слух позволяет ему услышать, как где-то под землей
пробирается вода, как наверху кто-то вошел в башню. Шуршание и писк здесь,
внутри ямы, говорит о том, что и в подземелье продолжается какая-то
невидимая жизнь. Он различил, как метнулась тень у стены ямы, и понял - это
крыса, стал шарить по камням, стараясь отыскать ее нору. Наткнулся рукой на
узкое отверстие, положил рядом кусочек лепешки. Он не враг всему живому.
Господь создал много тварей, все хотят жить. Все должны научиться безропотно
принимать свой удел.
Жизнь наделила его, Маттафию, терпением. Он всегда находил выход из
самых тяжелых положений. Он всегда уповал на Бога. Он знал - Господь послал
испытание, и Господь пошлет спасение. Господь не раз спасал его и в битвах,
и в пустыне, где он был вынужден скрываться с Давидом, когда Саул
преследовал их, как охотник хищного зверя. Он поставил им капканы на всех
дорогах. Но не захлопнулись эти капканы... Господь не оставил своих сынов и
на краю гибели всегда протягивал свою спасительную длань.
Смерть все время кралась по пятам Маттафии, он играл с ней в прятки, он
привык жить рядом с ней. Он никогда не страшился смерти в бою, ибо владел
мечом почти всегда искуснее врага, он не устрашился ее в плену, когда рядом
с ним падали и умирали ежечасно его товарищи. В плену нужно было терпение, и
он научился смирять свою горячую кровь. Еще в детстве, когда он убегал из
дома охотиться в далекие долины, мать говорила ему: это бродит в тебе кровь,
это внутри тебя рождается беспокойство, ибо кровь беспокойных богоборцев и
мудрецов иври не хочет смешиваться с горячей кровью вспыльчивых сынов
пустыни, рожденных Амаликом.
Она, давшая ему жизнь, была дочерью амаликитянки. Эту амаликитянку
пленил знатный иври, владелец пастбищ и маслобоен. Этот знатный иври, имя
которого так схоже с именем выжившего из ума старика, свидетельствующего
против него, Маттафии, в свое время изгнал свою дочь. Имя же отца для него,
Маттафии, долгое время было скрыто завесой тайны. Пока, наконец, мать не
решилась сорвать эту завесу, взяв с сына слово, что нигде и никогда, ни при
каких обстоятельствах, он никому не откроет тайну своего происхождения. Она
понимала, что это грозит ему смертью. Она не хотела, чтобы он попал в
царской дом, ей было достаточно того, что он рос сильным и здоровым и мог
всегда за себя постоять. Он плохо помнил те годы, когда они с матерью еще не
обрели своего пристанища. Позже он узнал, что еще до своего рождения стал
причиной ее скитаний. Еще не появившись на свет, он вызвал гнев ее отца, и
этот богатый и властный человек изгнал из дома свою юную дочь только за то,
что живот ее стал слишком заметен, и она ни за что не хотела назвать того,
чье семя проникло в ее лоно.
Долгие годы она блуждала от поселенья к поселению в земле Ханаанской, и
Маттафия помнит, как прятала она для него колоски, как тяжело ей было
бродить целыми днями по уже убранному полю, отыскивая пропущенное жнецами. И
он, маленький и бессильный, лежал в борозде у края поля и задыхался в плаче,
мучимый жаждой и голодом. Потом, когда он уже сам мог брести с ней по тропам
и дорогам, где можно было часто встретить караваны, они питались подаяниями.
И сейчас кровь приливает к сердцу, когда оживает в памяти пыльная дорога
детства - крики погонщиков верблюдов, рев голодных ослов, караванщики,
опьяненные шекером... они пытаются затащить мать в свой шатер, она, закусив
губы, старается сдержать плач, и он, единственный ее защитник, кидается с
камнем в руках на разгоряченных и жаждущих легкой добычи караванщиков. Не
разглядев в темноте, что это всего лишь мальчик - он ведь и тогда, в десять
лет, был ростом выше любого из них - они трусливо разбегаются. Караванщики,
разве это мужчины, гиены, живущие разбоем и обманом, считающие свои сикли и
прячущие алмазы даже в задницах своих. Вечный страх ограбления сопровождал
караваны, вечный страх и голод гнали молодую женщину с ребенком по
каменистым дорогам Ханаана.
Мать, вот та женщина, которая любила его, Маттафию, как самую себя и
даже больше, она любовалась им и часто говорила: "Ты высок и крепок, как
кедр ливанский, волосы твои, как смоль, ты плоть от плоти и кость от кости
отца своего, возлюбленного моего. Ты повторил все прекрасные черты его". Кто
этот возлюбленный, бросивший их на произвол судьбы, мать долго не хотела
назвать. "Есть ли имя у облаков - вон, сколько их разных, есть ли имя у
ветра, есть ли имена у лучей солнца - и облака, и лучи солнца, и ветры
ласкают нас, они прекрасны, и зачем имя тому, кто несет тепло и радость", -
говорила она, и слезы выступали у нее на глазах. Эти слезы не мог Маттафия
простить тому, кто зачал его и обрек на скитания и голод. А мать была
покорна судьбе и считала, что так угодно было Господу, провозгласившему
устами пророка Самуила иной жребий для ее возлюбленного.
Слезы иссушили глаза матери, жаркое солнце сделало темной некогда белую
кожу, руки огрубели от каждодневной работы, груди ее иссохли. И считала она,
что все это наказание за ее грехи, и что все это уготовано Господом и
Ваалом. Потому и имя дала сыну - Маттафия, что на языке иври значит - Богом
данный.
Свою первую обитель они нашли на землях, за которыми начинаются горы
Ливанские. Где-то здесь, неподалеку от города-убежища, о котором тогда они
ничего не знали. И не предполагал Маттафия, что в конце лет занесет судьба
его туда, где был исток его жизни, здесь начиналась она...
Именно здесь, неподалеку от пределов Дановых, возделывал пшеничное поле
отверженный всеми одноглазый Овадия. Говорили все, что несет он проклятие
Господа, ибо изгнан был за тяжкие грехи из колена Иудина. Говорили, что
много лет назад убил он свою жену, возревновав ее. Эсфирь, так звали мать
Маттафии, приглянулась ему и разрешил он собирать на своем поле оставшиеся
после жнецов колоски, Маттафия вместе с матерью бродил по колкой стерне от
восхода до заката. Овадия был добр к ним и кормил их вместе со своими
работниками. Но было слишком страшно его лицо, угрюмый и косматый, как Исав,
молчаливый Овадия пугал одним своим видом. Он был противен не только
Маттафии, по-видимому, и мать не выдержала, и они покинули сытный дом и еще
долго скитались по землям всех двенадцати колен Израиля, пройдя путь от
полуночных земель до полуденных, прежде чем сумели обрести свою обитель.
И нашли они прибежище не у сынов Израиля, а у совсем другого племени.
Того племени, к которому принадлежала мать Эсфири - Амира. Была родительница
Маттафии, Эсфирь, похожа на женщин того племени, хотя и не сразу признали ее
там своей. Были то амаликитяне и жили они среди пустынь, содержали стада
верблюдов и еще промышляли разбоем на караванных дорогах, ведущих из долины
четырех рек месопотамских в египетскую землю. Были амаликитяне смуглы, будто
их долго коптили на дымных кострах, и глаза у них были узкие, потому что
всегда приходилось им щуриться от ветра пустыни, несущего не только
удушающую жару, но и колкие песчинки. Властвовал над амаликитянами хитрый и
самолюбивый царь Агаг, и они не строили себе домов из глины и кирпичей, а
жили в шатрах из козьих шкур.
Маттафия быстро усвоил их язык, гортанный и раскатистый. А родительница
его Эсфирь нашла здесь мужа, пожилого торговца верблюдами, которого он,
Маттафия, наотрез отказался называть отцом и даже пытался убежать из дома,
когда обидчивый торговец огрел его плетью.
Но жив Господь и всюду простер он свою длань, и лишен был жизни
незадачливый торговец. Напали на его караван бедуины и убили всех
амаликитян, которые везли бараньи шкуры в долину четырех рек. Он, Маттафия,
помнит, как порвав одежды и посыпав голову песком, долго рыдала мать. Но ни
одной слезинки не смог выдавить из своих глаз тогда он, Маттафия. И напрасно
убивалась мать и считала, что пропадут они и не сможет она прокормить себя и
сына. Господь сжалился над ними, ее взяли в работницы к самом Агагу, и хотя
царь ненавидел евреев и считал большим грехом прежнюю жизнь матери среди
сынов Израиля, но все же смилостивился он: очень усердна была мать и
трудилась так, как будто не было у нее других целей и забот в жизни, кроме
той, чтобы содержать в чистоте и порядке шатры царя и его многочисленных жен
и наложниц.
И попал он, Маттафия, в окружение царских сыновей, и стал с ними
приучаться к воинскому делу, метать копья, стрелять из лука, сражаться на
мечах, и был он во всем ловчее и умелее своих сверстников. Под жгучими
лучами солнца он загорел и почти ничем не отличался от амаликитян, кроме,
конечно, своего огромного роста и еще одного отличия, происхождение которого
никто не смог объяснить ему.
Была у него, как и у всех сынов Израилевых, обрезана, крайняя плоть,
как знак завета с Господом, заключенного еще Авраамом. И когда купался он,
Маттафия, со сверстниками или обмывался у родника, старался отойти в
сторону, а иногда и делал вид, что не страдает от жары, и сидел в
одиночестве на берегу, а потом приходил к реке или роднику, когда темнело, и
никто уже не смог бы заметить этого его отличия. Если же случалось со всеми
вместе откинуть набедренную повязку, то старался он прикрыть свой член либо
пальмовым листом, либо рукой.
И однажды заметил это один из сыновей Агага, верховодивший среди них и
всегда старавшийся показать свое превосходство, и когда обливались они водой
у родника, подскочил этот насмешник сзади, схватил за руки и крикнул:
"Смотрите, смотрите на Маттафию, его крайняя плоть, cловнo у старца!"
Напрасно Маттафия пытался освободиться из цепких рук обидчика, подскочили и
другие царские отроки. Один из них стал допытываться у Маттафии, не ходит ли
тот к блудницам, другой стал уверять всех, что Маттафия слишком часто
дергает свою крайнюю плоть и орошает семенем землю. Маттафия оправдывался,
клялся, что еще не познал ни разу женщину. И, наконец, один из отроков, тот,
что был постарше и в свое время был пленен в горах Иудейских и бежал из
плена, подскочил к Маттафии почти вплотную и выкрикнул: "Ты иври, еврей,
признавайся, ты из сынов Израилевых!" И закричали, все разом: "Иври! Иври!"
И отступились от него, словно от прокаженного.
В тот день он прибежал к своему шатру и лежал там до позднего вечера,
пока не пришла мать. И так пристал к ней, так просил объяснить, почему
считают его евреем, что она сдалась, и ему удалось все выпытать у нее, и в
тот вечер он узнал тайну своего происхождения, и эта тайна стала тяготеть
над ним во всей дальнейшей жизни,
А в тот вечер мать, ласково перебирая его смолистые кудри, старалась
успокоить его и говорила долго, и голос ее был мягкий, убаюкивающий, но
каждое слово рождало новые вопросы, и хотелось вскочить и крикнуть: "Это все
выдумано тобой, этого не могло быть!" А мать все говорила и говорила, словно
прорвалась запруда ее молчания, словно предчувствовала она, что сочтены ее
дни, и смерть уготована ей тем, кто был для нее ярче солнца и дороже самого
крупного изумруда. Она хотела передать свою доброту, свою любовь, свое
всепрощение. Она хотела, чтобы он, Маттафия, также все простил. Она не
понимала, что мужчина должен быть воином, и доброта не всегда является
прямой дорогой к милосердию, а жестокость не всегда гибельна.
- Забудь обиды, Маттафия, - нежно шептала она, и он видел в полутьме
наступившего вечера, как наполняются теплом ее голубые глаза, - ты такой же
повелел Самуил подходить к нему всем коленам поочередно. Колено Бер-Шаарона
было в числе последних, и надежд никто не питал на то, что будет избран
царем их соплеменник...
Первыми прошли перед Самуилом люди из колена Рувимова, ибо был Рувим
старшим сыном Иакова от нелюбимой жены Леи, сыном, лишенным первородства за
тяжкий грех - совершил он прелюбодеяние с Ваалой, наложницей своего отца.
Давно забыт этот грех, праведны люди колена Рувимова, множество было среди
них знатных и умудренных годами мужей, владели они обширными пастбищами на
берегах Иордана, умели постоять за себя, но были излишне кичливы и уверены
были, что идет в их рядах будущий правитель всего Израиля. Но молча смотрел
поверх их голов Самуил.
Бер-Шаарон был в те годы любопытен и всюду хотел успеть, покинул он
своих родичей и старался протиснуться поближе к пророку - вдруг выбор падет
на убогого и никчемного, надо упредить тогда. Надо остановить пророка, надо
добиться, чтобы избрал достойного. Так думал в те давние дни Бер-Шаарон, не
понимая, что судьбы всех людей записаны на небесах, что все они под дланью
Божьей, и ничего не дано изменить смертному человеку...
Вынесли тогда из дома Самуила Ковчег Завета и установили на кровле,
чтобы мог невидимый Господь узреть свой народ, сидя на крыльях херувимов. И
стояли подле Ковчега четыре священника в белых эфодах и непрестанно пели
псалмы, восхваляя Господа, вездесущего и всемогущего. А люди все проходили и
проходили перед Самуилом. И недолго шли мужи из колена Симонова, ибо не было
у них своих земель и многие из них смешались с более многочисленным коленом
Иудиным. Зато, когда вслед за ними двинулись люди из колена Иудина, стало
тесно среди домов Массифы, ибо умножилось колено Иудино, и было над ним
благословение Господне. Никогда мужи этого колена не преклонялись перед
идолами, не искали защиты у ханаанских богов земли и плодородия и не брали
они в жены женщин ханаанских, и изгоняли из шатров тех, кто нарушил этот
завет. И Бер-Шаарон не раз благодарил Господа, что не среди этого колена
дано было родиться, ни за какие блага не расстался бы он с женой своей
Амирой. В колене его, Ефремовым, многие имели иноплеменных жен, и ни разу не
слышал он упреков в том, что привел в свой шатер плененную им в стане
амаликитян женщину. Живи она сейчас, разве мучился бы он среди бродяг и
отверженных, разве бы утратил все, что имел на. лике земном. И от Саула она
бы уберегла, говорила всегда - подальше надо быть от правителей.
Рано ушла она в мир иной. Болезни иссушили ее тело, сжались ее груди,
истончились ноги, и не спасли ее ни отвары из трав, ни знахарки... Оставила
его одного замаливать грехи и мучиться среди чужих людей... А в те давние
годы легко было с ней, не ценил только, мало ласки дал ей. А она старалась
все сделать для него и сыновей. Снарядила их тогда в Массифу, отстирала
праздничные одежды, все хотела, чтобы приметили их, чтобы видели - не хуже
других живут в доме Бер-Шаарона...
И вот стоял тогда Бер-Шаарон в окружении сыновей своих и смотрел, как
бесконечным потоком шли сыновья Иуды, уверены были почти все, что именно
среди них находится тот, на кого указал Господь Самуилу. Помнил и
Бер-Шаарон, и все старейшины завет патриарха Иакова, что не отойдет скипетр
от Иуды, и будет всегда обладать властью род его, и явится на землю Мессия -
посланник Всевышнего, и будет он из рода Иудина. Храбростью своей в битвах,
где сражались они, как молодые львы, доказали сыны Иуды свое право на
власть. Долго и величественно шли они перед Самуилом, никого из них не
остановил пророк.
И прошли вслед за ними мужи из колена Завулонова, живущие вдоль берегов
морских и знающие корабельное дело, и прошли люди из колена Данова,
оберегающие северные границы, воинственные и уверенные в себе, и прошли люди
из колена Гадова, храбрые и высокомерные, и прошли люди из других колен
Израиля, и ни на ком не задержал своего взгляда пророк Самуил.
И вот вступили на улицы соплеменники Бер-Шаарона, он влился в их ряды,
и помнится, как забилось тогда сердце, как кровь прильнула к лицу. Стыдно
сейчас признаться, но тогда хотелось, чтобы указал на него, Бер-Шаарона,
пророк Самуил, но смотрел пророк поверх голов туда, на окраину Массифы, где
показались люди из последнего колена - Вениаминова. Рожден был Вениамин на
земле Ханаанской, когда привел свой род туда Иаков, рождение последнего сына
стоило жизни жене его любимой Рахили, сына младшего Вениамина - любимого
брата Иосифа...
Вот в этом колене и был избранник. И вспомнилось, как тогда посмотрел
на него, Бер-Шаарона, хитрый Кис, вспомнилась его кривая ухмылка, наверняка
знал Кис заранее на кого падет выбор. А Самуил долго выискивал взглядом
избранника, и наконец в наступившей гулкой тишине провозгласил:
- Сей муж из семьи Киса и зовут его Саул!
До сих пор звучат в ушах Бер-Шаарона эти слова, уже плохо слышит он
теперь, не разбирает слов произносимых рядом, но голоса из прошлого звучат
отчетливо. И этот голос Самуила сливается с испуганных голосом Эсфири, его
дочери: "Я не знаю, как его зовут!" Голос Эсфири может свести с ума.
"Замолчи, - шепчет Бер-Шаарон,- замолчи!"
Долго тогда искали младшего сына Киса... И был радостно возбужден Кис,
и хотя понимал Бер-Шаарон, что сейчас не время говорить о дочери, что совсем
о другом сыне думал Кис, когда жаждал заполучать в невесты Эсфирь, что у
Саула уже есть Ахиноама, но ведь царь может иметь много жен, у него хватит
богатств, чтобы содержать их... Так думал тогда он, Бер-Шаарон, поздравляя
торжествующего Киса...
Саула нашли в обозе, привели растерянного, покрасневшего. На голову он
был выше самого высокого из сынов Израиля. Черная. борода обрамляла его
лицо, а глаза его были так широко раскрыты, так был он растерян, что всем
почему-то захотелось ободрить отрока, прикоснуться к нему, и уже раздавались
крики: "Слава царю!" И хотя еще ничего не свершил этот высокорослый сын
Киса, всех покорил он своим простодушием... Кто бы мог подумать тогда, что
он даст повеление Доику Идумеянину, чтобы тот перерезал священников из
Номвы, кто бы мог подумать?.. Можно ли было предположить тогда, что в него
вселится злой дух. Это был первый царь народа, царь, которого так долго
ждали, это был будущий воин и защитник. Он должен был погибнуть за свой
народ, и все поверили в его смерть, когда на Гелвуйских высотах было
поражено войско его филистимлянами, поверили, что он лег на меч свой, чтобы
избежать позора, были даже свидетели тому. Свидетелей всегда можно найти. А
он, Саул, избежал смерти, отыскал город-убежище, чтобы здесь продолжать
вершить зло, чтобы казнить тех, кто спасся от ножа Доика Идумеянина. Ведь
властитель не может жить без пролития крови. И первым он лишит жизни его,
Бер-Шаарона. Стоит страже зазеваться, стоит отворить темницу... Да и
правитель города Каверун может выпустить, правитель с правителем всегда
договорятся. А стоит ли бояться смерти? Если бы Господь не насылал ее, земля
бы переполнилась людьми...
Когда исчезает страх смерти, бояться уже нечего, ничто не страшит.
Бер-Шаарон знал, что никто не оплачет его смерть. Может быть, только та
несчастная женщина по имени Зулуна, которая иногда приносит снедь в пещеру,
приносит такие теплые пропитанные медом лепешки... Найдет его тело и
всплакнет, как и все женщины, у женщин всегда легко появляются слезы.
Бер-Шаарон приподнялся с холодных камней, осторожно, чтобы не разбудить
других бедолаг, нашедших здесь, в пещере, свое пристанище, вышел наружу.
Наступал предрассветный час... Уже было слышно пение первых птиц, и
прорисовывались на горизонте силуэты сиреневых гор. Молчаливо, словно
застывшее стадо баранов, облегали они город, защищая его от ветра и
непрошеных гостей. Рассветный зыбкий воздух был переполнен молчанием.
Бер-Шаарон горько вздохнул и помрачнел при мысли о том, что пришло время
искать новое пристанище. Сил для этого нового переселения почти не осталось.
Вновь Саул сгонял его с насиженного места. За спиной Саула всегда стоял
Самуил. Это Самуил был во всем виноват. Почему же ошибся пророк? Почему не
смог разобрать правильно, что повелевает Господь? Помазал одного, а не
прошло и десятка лет, как сделал помазанником другого. Вместо Саула захотел
поставить Давида. Кому же нужен был такой первый царь, который не смог
удержать своего царства и пал на свой меч. Кто хотел иметь царем Саула?
Внешность обманчива. Ну и что с того, что он выше всех в стране Израиля.
Есть вообще племена исполинов... А может быть, это все подстроил хитроумный
Кис? Это ведь Кис послал Саула за пропавшими ослицами, послал в Раму, велел
в случае, если ослицы не найдутся, зайти к пророку. Простодушный юный
великан не мог не понравиться Самуилу. К тому же, Самуил не хотел терять
власть, он думал, что сможет командовать этим бесхитростным великаном.
И пророки могут ошибаться. Все смертны. Всех будет судить Господь. Но
далек, хотя и неотвратим суд Всевышнего. И смертные спешат свершить свой
суд, и у каждого своя правда. Саул должен ответить и за священников, и за
амаликитян. Но и ему, Бер-Шаарону, будет предъявлен свой счет. И за сыновей,
которых не уберег, и за дочь, которую изгнал из дома, обрек на погибель. Нет
за все это прощения, да и не у кого просить его. И Саул не будет прощен. В
городе больше всего амаликитян, если те узнают, что здесь Саул - то
растерзают его, но есть здесь и кенеяне - их Саул спас, но те, кого спасли,
будут молчать, а те, у кого убиты отцы, возвысят голоса свои. Всегда
свершенное зло запоминается сильнее, чем сделанное добро. Саул ведь не
только преследовал его, Бер-Шаарона, он дважды спас от гибели. Почему?
Возможно, это было просто случайное стечение событий. Остальное - все в
крови...
Напрасно ты пришел в этот город, Саул, - прошептал Бер-Шаарон, - этот
город не для тебя! Даже я не боюсь тебя, Саул!
Маттафию подвели к черному круглому отверстию, занимавшему середину
пола в сторожевой башне. Его заставили сесть в деревянную бадью, и стражники
на веревках стали опускать эту бадью. Бадья, поначалу медленно скользящая
вниз, внезапно рванулась и полетела навстречу сгущающейся тьме. Достигнув
дна, раскололась она с таким грохотом, будто рухнули стены преисподней.
Веревка поволокла вверх обруч и несколько оставшихся досок. Наверху
послышались ругань стражников и какое-то шипенье. И все смолкло.
Его окружила плотная и затхлая тьма, лишь над головой слабо
вырисовывалось круглое отверстие. Он понял, что очутился на дне высохшего
колодца. Здесь, в этой глубокой яме, возможно, некогда хранились запасы
воды, сберегаемые на случай длительной осады крепости. Теперь хранилище
стало темницей. Стены выложены тесаным камнем, гладким - зацепиться не за
что. Убежать отсюда невозможно. Если бы даже он смог выбраться, то очутился
в сторожевой башне, ворота в которую постоянно заперты, да и стражники
дежурят на крепостной стене днем и ночью.
Оставалось терпеливо ждать и надеяться, что все случившееся у
крепостных ворот - дело злого случая, сатанинское наваждение. Откуда-то
взялся этот старик, очевидно когда-то до смерти напуганный Саулом, да еще и
судья, смыслящий в написании арамейских знаков. Попробуй теперь, докажи, что
ты не Саул. Это опасное сходство всю жизнь преследовало его, Маттафию. И в
плену проклятые филистимляне жаждали похвастать перед всеми - поймали царя,
поняв же, что ошиблись, все равно, издеваясь, называли не иначе как царем.
Царь, добывающий медь в подземных штольнях, обжигаемый жаром плавильных
печей...
Жизнь закалила его. Он знал, что нет безвыходных положений. Сколько раз
его и выручало, а не только губило, сходство с Саулом. Но теперь-то,
казалось все в прошлом...Все знают, что давно истлели кости царя. Повсюду
распевают псалмы Давида, повсюду восхваляют подвиги нового царя.
Народ не пошел за Авессаломом, который смутил чернь неисполнимыми
посулами. Все устали от войн. Избави Господь сыновей, думал Маттафия,
ввязываться в эти схватки. Старший Фалтий мог пойти сражаться за Давида, еще
в Гиве сауловской Фалтий был просто влюблен в этого будущего царя. Слишком
долго он, Маттафия, томился в плену. Сыновьям нужен отец...
Он, Маттафия, вырос без отца, он долгое время не мог добиться от матери
имени того, кому обязан своим появлением на свет. Тайна происхождения
тяготела над ним всю жизнь, а теперь обернулась страшной явью, будто из
могилы протянулось отцовское неприятие его, умерший не хотел, чтобы жил на
земле человек, столь похожий на него. И теперь вместо себя хочет отдать на
заклание сына...
Вместо него он, Маттафия, брошен в сырую яму, как злостный преступник,
теперь надо ждать, когда разберутся во всем, когда доложат правителю. С
деньгами можно распрощаться, годами скопленные сикли уже не вернешь.
Хотелось облегчить жизнь женам и сыновьям, но видно не судьба обрести
богатства, не до этого - надо сначала выбраться отсюда, надо доказать, что
они ошиблись, приняв его за царя...
Маттафия сидел на дне ямы, подложив под себя обломки бадьи, он прикрыл
глаза, но сон не приходил к нему. Он не мог определить, прошла ли ночь,
начался ли новый день. О том, что этот день настал, он понял, когда ему
кинули сверху лепешки. Он разделил их на несколько частей. Над головой
обозначилось смутное белесое пятно - это означало, что там, наверху, взошло
солнце. Дано ли увидеть его свет, дано ли выбраться отсюда. Глаза постепенно
привыкли к полумраку. Слух обострился. У него, Маттафии, всегда был острый
слух. Маттафия мог, припав к земле, услышать бег филистимлянских колесниц
задолго до их появления. Заслышав во тьме шорох крыльев, он мог швырнуть
камень на этот звук, и сраженная птица падала наземь. Он мог пустить стрелу
в сторону едва уловимого шепота врага, и стрела пронзала невидимого
противника. Теперь это все не нужно ему, его войны позади.
Теперь обостренный слух позволяет ему услышать, как где-то под землей
пробирается вода, как наверху кто-то вошел в башню. Шуршание и писк здесь,
внутри ямы, говорит о том, что и в подземелье продолжается какая-то
невидимая жизнь. Он различил, как метнулась тень у стены ямы, и понял - это
крыса, стал шарить по камням, стараясь отыскать ее нору. Наткнулся рукой на
узкое отверстие, положил рядом кусочек лепешки. Он не враг всему живому.
Господь создал много тварей, все хотят жить. Все должны научиться безропотно
принимать свой удел.
Жизнь наделила его, Маттафию, терпением. Он всегда находил выход из
самых тяжелых положений. Он всегда уповал на Бога. Он знал - Господь послал
испытание, и Господь пошлет спасение. Господь не раз спасал его и в битвах,
и в пустыне, где он был вынужден скрываться с Давидом, когда Саул
преследовал их, как охотник хищного зверя. Он поставил им капканы на всех
дорогах. Но не захлопнулись эти капканы... Господь не оставил своих сынов и
на краю гибели всегда протягивал свою спасительную длань.
Смерть все время кралась по пятам Маттафии, он играл с ней в прятки, он
привык жить рядом с ней. Он никогда не страшился смерти в бою, ибо владел
мечом почти всегда искуснее врага, он не устрашился ее в плену, когда рядом
с ним падали и умирали ежечасно его товарищи. В плену нужно было терпение, и
он научился смирять свою горячую кровь. Еще в детстве, когда он убегал из
дома охотиться в далекие долины, мать говорила ему: это бродит в тебе кровь,
это внутри тебя рождается беспокойство, ибо кровь беспокойных богоборцев и
мудрецов иври не хочет смешиваться с горячей кровью вспыльчивых сынов
пустыни, рожденных Амаликом.
Она, давшая ему жизнь, была дочерью амаликитянки. Эту амаликитянку
пленил знатный иври, владелец пастбищ и маслобоен. Этот знатный иври, имя
которого так схоже с именем выжившего из ума старика, свидетельствующего
против него, Маттафии, в свое время изгнал свою дочь. Имя же отца для него,
Маттафии, долгое время было скрыто завесой тайны. Пока, наконец, мать не
решилась сорвать эту завесу, взяв с сына слово, что нигде и никогда, ни при
каких обстоятельствах, он никому не откроет тайну своего происхождения. Она
понимала, что это грозит ему смертью. Она не хотела, чтобы он попал в
царской дом, ей было достаточно того, что он рос сильным и здоровым и мог
всегда за себя постоять. Он плохо помнил те годы, когда они с матерью еще не
обрели своего пристанища. Позже он узнал, что еще до своего рождения стал
причиной ее скитаний. Еще не появившись на свет, он вызвал гнев ее отца, и
этот богатый и властный человек изгнал из дома свою юную дочь только за то,
что живот ее стал слишком заметен, и она ни за что не хотела назвать того,
чье семя проникло в ее лоно.
Долгие годы она блуждала от поселенья к поселению в земле Ханаанской, и
Маттафия помнит, как прятала она для него колоски, как тяжело ей было
бродить целыми днями по уже убранному полю, отыскивая пропущенное жнецами. И
он, маленький и бессильный, лежал в борозде у края поля и задыхался в плаче,
мучимый жаждой и голодом. Потом, когда он уже сам мог брести с ней по тропам
и дорогам, где можно было часто встретить караваны, они питались подаяниями.
И сейчас кровь приливает к сердцу, когда оживает в памяти пыльная дорога
детства - крики погонщиков верблюдов, рев голодных ослов, караванщики,
опьяненные шекером... они пытаются затащить мать в свой шатер, она, закусив
губы, старается сдержать плач, и он, единственный ее защитник, кидается с
камнем в руках на разгоряченных и жаждущих легкой добычи караванщиков. Не
разглядев в темноте, что это всего лишь мальчик - он ведь и тогда, в десять
лет, был ростом выше любого из них - они трусливо разбегаются. Караванщики,
разве это мужчины, гиены, живущие разбоем и обманом, считающие свои сикли и
прячущие алмазы даже в задницах своих. Вечный страх ограбления сопровождал
караваны, вечный страх и голод гнали молодую женщину с ребенком по
каменистым дорогам Ханаана.
Мать, вот та женщина, которая любила его, Маттафию, как самую себя и
даже больше, она любовалась им и часто говорила: "Ты высок и крепок, как
кедр ливанский, волосы твои, как смоль, ты плоть от плоти и кость от кости
отца своего, возлюбленного моего. Ты повторил все прекрасные черты его". Кто
этот возлюбленный, бросивший их на произвол судьбы, мать долго не хотела
назвать. "Есть ли имя у облаков - вон, сколько их разных, есть ли имя у
ветра, есть ли имена у лучей солнца - и облака, и лучи солнца, и ветры
ласкают нас, они прекрасны, и зачем имя тому, кто несет тепло и радость", -
говорила она, и слезы выступали у нее на глазах. Эти слезы не мог Маттафия
простить тому, кто зачал его и обрек на скитания и голод. А мать была
покорна судьбе и считала, что так угодно было Господу, провозгласившему
устами пророка Самуила иной жребий для ее возлюбленного.
Слезы иссушили глаза матери, жаркое солнце сделало темной некогда белую
кожу, руки огрубели от каждодневной работы, груди ее иссохли. И считала она,
что все это наказание за ее грехи, и что все это уготовано Господом и
Ваалом. Потому и имя дала сыну - Маттафия, что на языке иври значит - Богом
данный.
Свою первую обитель они нашли на землях, за которыми начинаются горы
Ливанские. Где-то здесь, неподалеку от города-убежища, о котором тогда они
ничего не знали. И не предполагал Маттафия, что в конце лет занесет судьба
его туда, где был исток его жизни, здесь начиналась она...
Именно здесь, неподалеку от пределов Дановых, возделывал пшеничное поле
отверженный всеми одноглазый Овадия. Говорили все, что несет он проклятие
Господа, ибо изгнан был за тяжкие грехи из колена Иудина. Говорили, что
много лет назад убил он свою жену, возревновав ее. Эсфирь, так звали мать
Маттафии, приглянулась ему и разрешил он собирать на своем поле оставшиеся
после жнецов колоски, Маттафия вместе с матерью бродил по колкой стерне от
восхода до заката. Овадия был добр к ним и кормил их вместе со своими
работниками. Но было слишком страшно его лицо, угрюмый и косматый, как Исав,
молчаливый Овадия пугал одним своим видом. Он был противен не только
Маттафии, по-видимому, и мать не выдержала, и они покинули сытный дом и еще
долго скитались по землям всех двенадцати колен Израиля, пройдя путь от
полуночных земель до полуденных, прежде чем сумели обрести свою обитель.
И нашли они прибежище не у сынов Израиля, а у совсем другого племени.
Того племени, к которому принадлежала мать Эсфири - Амира. Была родительница
Маттафии, Эсфирь, похожа на женщин того племени, хотя и не сразу признали ее
там своей. Были то амаликитяне и жили они среди пустынь, содержали стада
верблюдов и еще промышляли разбоем на караванных дорогах, ведущих из долины
четырех рек месопотамских в египетскую землю. Были амаликитяне смуглы, будто
их долго коптили на дымных кострах, и глаза у них были узкие, потому что
всегда приходилось им щуриться от ветра пустыни, несущего не только
удушающую жару, но и колкие песчинки. Властвовал над амаликитянами хитрый и
самолюбивый царь Агаг, и они не строили себе домов из глины и кирпичей, а
жили в шатрах из козьих шкур.
Маттафия быстро усвоил их язык, гортанный и раскатистый. А родительница
его Эсфирь нашла здесь мужа, пожилого торговца верблюдами, которого он,
Маттафия, наотрез отказался называть отцом и даже пытался убежать из дома,
когда обидчивый торговец огрел его плетью.
Но жив Господь и всюду простер он свою длань, и лишен был жизни
незадачливый торговец. Напали на его караван бедуины и убили всех
амаликитян, которые везли бараньи шкуры в долину четырех рек. Он, Маттафия,
помнит, как порвав одежды и посыпав голову песком, долго рыдала мать. Но ни
одной слезинки не смог выдавить из своих глаз тогда он, Маттафия. И напрасно
убивалась мать и считала, что пропадут они и не сможет она прокормить себя и
сына. Господь сжалился над ними, ее взяли в работницы к самом Агагу, и хотя
царь ненавидел евреев и считал большим грехом прежнюю жизнь матери среди
сынов Израиля, но все же смилостивился он: очень усердна была мать и
трудилась так, как будто не было у нее других целей и забот в жизни, кроме
той, чтобы содержать в чистоте и порядке шатры царя и его многочисленных жен
и наложниц.
И попал он, Маттафия, в окружение царских сыновей, и стал с ними
приучаться к воинскому делу, метать копья, стрелять из лука, сражаться на
мечах, и был он во всем ловчее и умелее своих сверстников. Под жгучими
лучами солнца он загорел и почти ничем не отличался от амаликитян, кроме,
конечно, своего огромного роста и еще одного отличия, происхождение которого
никто не смог объяснить ему.
Была у него, как и у всех сынов Израилевых, обрезана, крайняя плоть,
как знак завета с Господом, заключенного еще Авраамом. И когда купался он,
Маттафия, со сверстниками или обмывался у родника, старался отойти в
сторону, а иногда и делал вид, что не страдает от жары, и сидел в
одиночестве на берегу, а потом приходил к реке или роднику, когда темнело, и
никто уже не смог бы заметить этого его отличия. Если же случалось со всеми
вместе откинуть набедренную повязку, то старался он прикрыть свой член либо
пальмовым листом, либо рукой.
И однажды заметил это один из сыновей Агага, верховодивший среди них и
всегда старавшийся показать свое превосходство, и когда обливались они водой
у родника, подскочил этот насмешник сзади, схватил за руки и крикнул:
"Смотрите, смотрите на Маттафию, его крайняя плоть, cловнo у старца!"
Напрасно Маттафия пытался освободиться из цепких рук обидчика, подскочили и
другие царские отроки. Один из них стал допытываться у Маттафии, не ходит ли
тот к блудницам, другой стал уверять всех, что Маттафия слишком часто
дергает свою крайнюю плоть и орошает семенем землю. Маттафия оправдывался,
клялся, что еще не познал ни разу женщину. И, наконец, один из отроков, тот,
что был постарше и в свое время был пленен в горах Иудейских и бежал из
плена, подскочил к Маттафии почти вплотную и выкрикнул: "Ты иври, еврей,
признавайся, ты из сынов Израилевых!" И закричали, все разом: "Иври! Иври!"
И отступились от него, словно от прокаженного.
В тот день он прибежал к своему шатру и лежал там до позднего вечера,
пока не пришла мать. И так пристал к ней, так просил объяснить, почему
считают его евреем, что она сдалась, и ему удалось все выпытать у нее, и в
тот вечер он узнал тайну своего происхождения, и эта тайна стала тяготеть
над ним во всей дальнейшей жизни,
А в тот вечер мать, ласково перебирая его смолистые кудри, старалась
успокоить его и говорила долго, и голос ее был мягкий, убаюкивающий, но
каждое слово рождало новые вопросы, и хотелось вскочить и крикнуть: "Это все
выдумано тобой, этого не могло быть!" А мать все говорила и говорила, словно
прорвалась запруда ее молчания, словно предчувствовала она, что сочтены ее
дни, и смерть уготована ей тем, кто был для нее ярче солнца и дороже самого
крупного изумруда. Она хотела передать свою доброту, свою любовь, свое
всепрощение. Она хотела, чтобы он, Маттафия, также все простил. Она не
понимала, что мужчина должен быть воином, и доброта не всегда является
прямой дорогой к милосердию, а жестокость не всегда гибельна.
- Забудь обиды, Маттафия, - нежно шептала она, и он видел в полутьме
наступившего вечера, как наполняются теплом ее голубые глаза, - ты такой же