Годвин Уильям. Калеб Уильямс

   В зале началось движение; все приготовились к танцу. Мистер Фокленд повернулся к мисс Хардингем.
   – Сэр, – резко перебил его мистер Тиррел, – эта леди – моя дама.
   – Не думаю, сэр. Леди была так любезна, что приняла мое приглашение.
   – Нет, говорю вам, сэр. Я заинтересован в расположении этой леди, сэр. И никому не позволю посягать на мои права.
   – В данном случае речь идет не о расположении леди.
   – Сэр, разговоры излишни. Очистите место, сэр.
   Мистер Фокленд спокойно остановил своего соперника.
   – Мистер Тиррел, – сказал он довольно твердо, – не будем спорить по этому поводу. Раз мы не можем прийти к соглашению, то это недоразумение разрешит распорядитель. Ни один из нас не может стремиться к тому, чтобы хвастаться своей храбростью перед дамами. Подчинимся же без возражений его приговору.
   – Будь я проклят, сэр, если понимаю…
   – Тише, мистер Тиррел. Я не имел намерения вас оскорбить. Но ни один человек не помешает мне осуществить то, на что я уже заявил свои права, сэр.
   Слова эти мистер Фокленд произнес с самым невозмутимым видом. Голос его звучал немного громче обыкновенного, но в тоне не было ни грубости, ни нетерпения. В его манерах было столько обаяния, что свирепость его противника превратилась в слабость. Мисс Хардингем, которая уже начинала жалеть о своей затее, быстро успокоилась, видя, с каким благородным самообладанием держит себя ее новый кавалер. Мистер Тиррел удалился, не проронив больше ни слова. Отходя, он бормотал про себя проклятия, слышать которые мистера Фокленда не обязывал никакой кодекс чести; да и вообще разобрать их было бы нелегкой задачей. Возможно, что мистер Тиррел уступил бы не так легко, если бы здравый смысл не подсказывал ему, что, как ни пылал он жаждой мщения, это была не та почва для ссоры, какой ему желательно было бы воспользоваться. Но если он не мог открыто посчитаться с мистером Фоклендом за такой бунт против его власти, то втихомолку его злокозненный ум непрестанно был этим занят, и было достаточно ясно, что он ведет жестокий счет, по которому противник его, как он надеялся, расплатится в один прекрасный день.

ГЛАВА IV

   Это была одна из тех бесчисленных, с каждым днем как будто учащавшихся мелких обид, которые мистер Тиррел был обречен переносить от мистера Фокленда. Во всех подобных случаях мистер Фокленд вел себя с такой безупречной порядочностью, что это только укрепляло доброе мнение о нем. Чем больше мистер Тиррел боролся против своей неудачи, тем очевидней и упорнее она становилась. Тысячу раз проклинал он свою звезду, которая, как он говорил, злорадствует, делая мистера Фокленда на каждом шагу орудием его унижения. Страдая от целого ряда досадных происшествий, он, видимо, остро переживал всякое лестное отличие, оказываемое его противнику, даже когда дело шло о предметах, в которых он раньше нисколько не притязал на первенство. Такой случай вскоре произошел.
   Мистер Клер, поэт, творения которого принесли бессмертную славу его стране^[18], после долгих лет, посвященных возвышенному творчеству гения, недавно удалился как раз в эти места, чтобы спокойно вкушать плоды своих трудов в виде сбережений и заслуженной славы. Все окрестные джентльмены смотрели на такого соседа с известной долей обожания. Они испытывали тщеславие при мысли, что предмет гордости Англии – родом из их округи, и отнюдь не скупились на выражения признательности при виде того, кто некогда покинул их искателем счастья, а на склоне своих дней вернулся в их среду, увенчанный почестями и богатством. Читатель знаком с его творениями; он, наверное, с восторгом зачитывался ими, и мне незачем напоминать ему об их совершенстве. Но он, может быть, ничего не знает о личных качествах поэта; ему неизвестно, что его произведения вряд ли более замечательны, чем его беседа. В обществе, казалось, он был единственным лицом, не подозревавшим о величии его славы. Для всего мира сочинения его надолго останутся своего рода образцом того, что способен создать человеческий разум; но никто не замечал их недостатков так остро, как он сам, не видел так ясно, как много еще нужно было бы сделать; он один, казалось, смотрел на свои творения с чувством превосходства и равнодушно. Одной из черт, особенно сильно выделявших его из среды окружающих, была неизменная ласковость обращения, глубокая душевная чуткость, которая на заблуждения других взирала без тени недоброжелательства и исключала для кого бы то ни было возможность видеть в нем врага. Он откровенно и непринужденно указывал людям на их ошибки; его замечания вызывали удивление, порой возражения, но никогда не смущали тех, к кому они относились. Они чувствовали прикосновение инструмента, применяемого для исправления их погрешностей, но он никогда не калечил того, кого стремился исцелить. Таковы были нравственные качества, выделявшие мистера Клера в кругу его знакомых. Проявляемые им умственные совершенства заключались прежде всего в спокойной и кроткой восторженности и в глубине мыслей, непринужденно и с такой легкостью выражавшихся в его словах, что только оглядываясь назад можно было заметить, каким изумительным многообразием идей были они насыщены.
   В этой глуши мистер Клер нашел, разумеется, мало людей, способных разделять его мысли и удовольствия. Впрочем, к числу слабостей великих людей всегда принадлежало стремление бежать на лоно природы и вести беседу с лесами и рощами, а не с людьми, одаренными умом сильным и чутким, подобным их собственному. С момента приезда мистера Фокленда мистер Клер стал явно отличать его самым лестным образом. Для такого гения не требовалось долгого опыта и терпеливого наблюдения, чтобы обнаружить достоинства и недостатки в любом человеке. Материал для суждений накапливался у него в течение долгого времени, и к концу столь славной жизни он, можно сказать, видел человека насквозь почти с первого взгляда. Что удивительного в том, что он заинтересовался умом, до известной степени родственным его собственному? Но больному воображению мистера Тиррела всякое отличие, оказываемое его сопернику, казалось обидой, намеренно нанесенной ему, Тиррелу. С другой стороны, мистер Клер, настолько мягкий и благосклонный в своих замечаниях, что обижаться на них было невозможно, не скупился на похвалы и охотно пользовался оказываемым ему уважением с целью воздать людям должное. Однажды на вечере, на котором присутствовали мистер Фокленд и мистер Тиррел, в одном из многочисленных кружков, на которые разбилось общество, зашла речь о поэтическом таланте Фокленда. Присутствовавшая там дама, известная остротой своего ума, сказала, что ей посчастливилось прочесть только что оконченное мистером Фоклендом стихотворение – «Оду гению рыцарства» – и что она находит в нем изысканные достоинства. Любопытство общества тотчас разгорелось, а дама добавила, что переписанный экземпляр этого произведения сейчас находится при ней и собравшиеся могут ознакомиться с ним, если только оглашение его не будет неприятно автору. Присутствующие тотчас же принялись упрашивать мистера Фокленда уступить их желанию, и мистер Клер, находившийся тут же, поддержал их просьбу. Ничто не доставляло этому джентльмену большего удовольствия, как возможность быть свидетелем и отдавать должное проявлениям выдающихся умственных способностей. Мистер Фокленд не отличался ни ложной скромностью, ни жеманством и потому охотно выразил согласие.
   Случилось так, что мистер Тиррел находился в том же кружке. Трудно предположить, чтобы оборот, который принял разговор, был ему хоть сколько-нибудь приятен. Он, видимо, хотел удалиться, но словно какая-то неведомая сила, какое-то волшебство удержало его на месте и заставило выпить до дна горькую чашу, уготованную ему завистью.
   Стихотворение прочел обществу мистер Клер, декламационный талант которого вряд ли уступал другим его дарованиям. Простота, богатство оттенков и выразительность отличали его чтение. Трудно представить себе более утонченное наслаждение, чем выпавшее на долю тех, кому посчастливилось быть его слушателями. Красоты стихотворения мистера Фокленда были показаны в самом выгодном свете. Смена страстей, переживаемых автором, захватила и слушателей. Места пылкие и торжественные были прочитаны с соответствующим чувством, плавно и непринужденно. Картины, вызванные к жизни творческой фантазией поэта, вставали во весь рост, то угнетая душу суеверным страхом, то восхищая ее образами сверкающей красоты.
   Каковы были на этот раз слушатели, об этом уже говорилось. Это были по большей части люди простые, необразованные, с неразвитым вкусом. Поэтов они читали, – если вообще читали их, – только из подражания, испытывая при этом мало удовольствия. Поэма мистера Фокленда была пронизана своеобразным огнем пылкого вдохновения. То же стихотворение на многих из присутствующих, вероятно, не произвело бы особого впечатления, если бы они читали его сами. Но выразительность интонации мистера Клера открыла стихотворению дорогу к их сердцам. Он кончил. И как раньше слушатели всем своим видом выражали сочувствие переживаниям, составлявшим содержание произведения, так теперь они постарались превзойти один другого в похвалах. Чувства их были такого рода, к каким они совсем не привыкли. Один говорил, другой перебивал, побуждаемый непреодолимым порывом. И самый характер похвал, неловких и отрывистых, делал их своеобразными и замечательными. Но с чем мистеру Тиррелу было трудней всего примириться – это с поведением мистера Клера. Он вернул рукопись даме, от которой получил ее, и, обращаясь к мистеру Фокленду, сказал живо и выразительно: «Да, это то, что нужно. Это настоящая поэзия! Мне приходилось читать слишком много стихов, вымученных усилиями педантов, и пасторалей, лишенных всякого смысла. Нам нужны именно такие поэты, как вы, сэр. Не забудьте, однако, что муза существует не для того, чтобы украшать ленивые досуги, а для целей самых возвышенных и неоценимых. Поступайте согласно велению своей судьбы».
   Немного погодя мистер Клер встал и удалился вместе с мистером Фоклендом и двумя-тремя другими лицами. Как только они ушли, мистер Тиррел придвинулся ближе к слушателям. Он так долго просидел молча, что теперь, кажется, готов был лопнуть от желчи и негодования.
   – Недурные стишки, – сказал он как бы про себя, ни к кому не обращаясь. – Что ж, в самом деле, стишки довольно сносные! Черт побери! Хотел бы я знать, какой прок от этого добра, даже если бы его хватило на то, чтобы нагрузить целый корабль?!
   – Что вы! – воскликнула дама, которая познакомила общество с «Одой» мистера Фокленда. – Вы должны признать, что поэзия – приятное и изысканное развлечение.
   – Изысканное? Вон что! Лучше поглядите на этого Фокленда. Что за сморчок! Ради самого дьявола, сударыня, неужели вы думаете, что он стал бы писать стишки, если бы был годен на что-нибудь лучшее?
   Разговор на этом не остановился. Дама стала возражать, к ней присоединилось еще несколько человек, находившихся под свежим впечатлением от чтения. Мистер Тиррел становился все безудержнее в своих нападках, облегчая этим свою душу. Лица, которые до известной степени могли бы укротить его пыл, ушли. Говорившие один за другим умолкали, слишком робкие, чтобы возражать, или слишком равнодушные, чтобы состязаться с охваченным яростью мистером Тиррелом. Он вернул себе видимость прежнего могущества; но он чувствовал, что она обманчива и ненадежна, и испытывал досаду.
   Домой он возвращался в сопровождении молодого человека, который был весьма схож с ним нравом, что сделало его одним из главных поверенных Тиррела, которому было с ним по пути. Можно было думать, что мистер Тиррел в достаточной мере излил свою желчь в диалоге, который он только что вел. Но оказалось, что он не в состоянии изгнать из памяти пережитую неприятность.
   – Будь проклят этот Фокленд! – заговорил он. – Из-за ничтожного негодяя столько шуму! Но женщинам и дуракам одна цена. Тут уж ничего не поделаешь. Те, кто их учит, вот кто должен отвечать, а больше всех – мистер Клер. Ведь он человек, которому следовало бы знать жизнь и не поддаваться обману всякой мишуры и побрякушек. Он как будто разбирается в вещах. Я никогда бы не поверил, что он станет подпевать каким-то ублюдкам без чести и разума. Но все на свете одинаковы. Те, кто кажется лучше своих соседей, просто искуснее притворяются. Дороги выбирают разные, а хотят все одного. Он и меня самого ввел было в обман. Но теперь – довольно. Это зачинщики зла. Дураки могут сплоховать, но они не стали бы упорствовать, если бы люди, которые должны указывать им правильный путь, не поощряли их вместо этого на дурное.
   Через несколько дней после этого случая мистер Тиррел был удивлен посещением мистера Фокленда. Мистер Фокленд без обиняков объяснил причину своего прихода.
   – Мистер Тиррел, – сказал он, – я пришел, чтобы дружески объясниться с вами.
   – Объясниться? Чем я оскорбил вас?
   – Решительно ничем, сэр. И по этой-то причине я считаю данный момент самым подходящим для того, чтобы нам как следует договориться.
   – Вы чертовски торопитесь, сэр! Уверены ли вы, что такая спешка не испортит дела, вместо того чтобы поправить его?
   – Да, я уверен, сэр. Я твердо полагаюсь на чистоту своих намерений и не хочу сомневаться в том, что вы охотно согласитесь содействовать им, как только узнаете, с чем я пришел.
   – Может случиться, что мы и не сойдемся в этом вопросе, мистер Фокленд. Один думает так, другой – иначе. Может быть, я считаю, что у меня вовсе нет особенных причин быть довольным вами.
   – Может быть, так. Однако я не нахожу за собой никакой вины, которая дала бы вам основание быть недовольным мною.
   – Как бы то ни было, сэр, вы не имели права беспокоить меня. Если вы пришли посмеяться надо мной и разведать, с какого рода человеком вам придется иметь дело, то будь я проклят, если вам придется порадоваться своей затее.
   – Нет ничего легче, как нам поссориться, сэр. Если вы этого желаете, то вы всегда найдете к тому благоприятный случай.
   – Будь я проклят, сэр, если вы не явились задирать меня.
   – Мистер Тиррел! Сэр! Осторожнее!
   – Чего мне бояться, сэр? Вы грозите мне? К черту! Кто вы такой! Для чего вы пришли сюда?
   Горячность мистера Тиррела заставила мистера Фокленда сдержаться.
   – Я неправ, – оказал он. – Признаю это. Я пришел с мирными намерениями. И только поэтому я взял на себя смелость посетить вас. Каковы бы ни были мои чувства при других обстоятельствах, сейчас я должен подавить их.
   – А! Прекрасно, сэр! Что же вы можете еще предложить?
   – Мистер Тиррел, – продолжал мистер Фокленд, – вы легко поймете, что меня привела сюда не пустая причина. Я не стал бы беспокоить вас своим посещением, не будь у меня для этого серьезного основания. Мой приход может служить порукой, что сам я нахожусь под сильным впечатлением того, что хочу сообщить.
   Мы – в опасном положении. Мы – на краю водоворота, который, если захватит нас, сделает всякие разговоры излишними. Между нами, видимо, закралась несчастная зависть, которую я хотел бы устранить. И потому я пришел просить вашего содействия. Мы оба люди требовательные, и оба способны быстро воспламеняться, горячиться и негодовать. В настоящее время осторожность не может быть позорной ни для одного из нас. Может быть, придет время, когда мы пожалеем, что не прибегли к ней, но будет уже поздно. Зачем нам быть врагами? Вкусы у нас разные, но мы не должны мешать друг другу. У нас есть с избытком все, что нужно для счастья. Каждый из нас может пользоваться общим уважением и прожить долгую жизнь в покое и радости. Разумно ли с нашей стороны обменять такое приятное будущее на плоды раздора? Вражда между людьми с нашими свойствами и нашими слабостями чревата последствиями, о которых я думаю с содроганием. Боюсь, сэр, что это обозначает смерть – по крайней мере для одного из нас – и несчастье и упреки совести для оставшегося в живых.
   – Клянусь честью! Вы странный человек! Зачем вы морочите мне голову своими предсказаниями и предчувствиями?
   – Потому что это необходимо для вашего счастья. Потому что я должен предупредить вас об опасности сейчас, не ожидая, пока эта возможность уже будет исключена. Ссорясь, мы будем только подражать огромной массе людей, которые легко поссорились бы на нашем месте. Поступим лучше. Покажем, что у нас есть достаточно великодушия, чтобы пренебречь мелкими недоразумениями. Этим мы окажем больше всего чести самим себе, а поступив иначе, только доставим смешное зрелище нашим знакомым.
   – Вы думаете? Пожалуй, в этом есть доля правды. Будь я проклят, если соглашусь служить забавой хоть одному человеку!
   – Вы правы, мистер Тиррел. Будем же оба действовать так, чтобы наилучшим образом вызвать к себе уважение. Ни один из нас не намерен сворачивать с дороги, пусть ни один не мешает другому идти спокойно его путем. Заключим такой договор, и пусть взаимная терпимость обеспечит мир между нами.
   С этими словами мистер Фокленд в знак примирения протянул мистеру Тиррелу руку. Но этот жест был слишком обязывающим, и своенравный грубиян, на которого все, что перед этим произошло, как будто произвело некоторое впечатление, отшатнулся. Мистер Фокленд опять чуть не вспыхнул из-за этой новой грубости, но сдержался.
   – Все это очень невразумительно! – воскликнул мистер Тиррел. – Ради какого черта стали бы вы торопиться, если бы у вас не было тайной цели надуть меня?
   – Мои намерения мужественны и честны, – возразил мистер Фокленд. – Зачем вы отвергаете предложение, внушенное разумом и одинаково важное для нашей обоюдной пользы?
   Мистер Тиррел воспользовался случаем, чтобы передохнуть, после чего заговорил в своем обычном тоне:
   – Так, сэр. Я должен признать, что все это не лишено искренности. Отплачу вам той же монетой. Не важно, как я дошел до теперешнего состояния. Нрав у меня крутой и не поддается обузданию. Может быть, вы считаете это слабостью, но я не желаю его изменять. Пока вас не было, я чувствовал себя прекрасно. Мне нравились мои соседи, и они хорошо ко мне относились. Но теперь положение совершенно изменилось. И до тех пор, пока я не смогу выходить из дому, не натыкаясь на какие-нибудь обиды, к которым вы имеете прямое или косвенное отношение, я буду ненавидеть вас. Так вот, сэр, если вы уедете из нашего графства или даже из королевства – хоть к самому черту, если вам угодно, и так, чтобы я никогда больше ничего не слыхал о вас, – я готов обещать вам, что не буду с вами ссориться до конца своих дней. Тогда пусть ваши стихи и ребусы, загадки и каламбуры будут самыми замечательными в мире – для меня это безразлично.
   – Мистер Тиррел, будьте благоразумны! Ведь и я мог бы пожелать, чтобы вы оставили наше графство, как вы желаете, чтобы я оставил его. Я пришел к вам как к человеку своего круга. В человеческом обществе нам приходится не только наслаждаться, но кое с чем и мириться. Никто не должен воображать, будто мир существует для него одного. Будем брать вещи как они есть и по возможности приспособляться к неизбежным обстоятельствам.
   – Правильно, сэр. Красноречиво сказано. Но я повторяю свое: мы все такие, какими нас создал бог. Я не философ и не поэт, чтобы гоняться за журавлями в небе, стараясь быть не тем, каким вы меня знаете. А что до последствий, то чему суждено быть, то будет. Что посеяли, то и пожнем. Так вот, видите ли, я не стану задумываться над тем, что должно случиться, а стойко выдержу это, когда оно произойдет. Скажу вам только одно: до тех пор, пока вы будете залезать каждый день в мое блюдо, я буду ненавидеть вас пуще александрийского листа и валерьянки. И будь я проклят, если я не возненавидел вас еще больше за ваше сегодняшнее наглое появление, когда никто за вами не посылал и вы явились только затем, чтобы показать, до какой степени вы умнее всех на свете!
   – Мистер Тиррел, я свое сказал. Я предусмотрел последствия и пришел к вам как друг. Я надеялся, что путем взаимных объяснений мы сумеем лучше понять друг друга. Я ошибся. Но, может быть, когда вы хладнокровно обсудите то, что произошло, вы отдадите должное моим добрым намерениям и признаете, что мое предложение не было неразумно.
   После этого мистер Фокленд удалился. Во время свидания он, безусловно, держался так, что его поведение делало ему особую честь. Однако он не мог сдержать полностью свою горячность, и даже в те мгновения, когда он был на особенной высоте, в его манерах оставался оттенок надменности, который не мог не вызвать раздражения. Даже самое благородство, с каким он обуздывал свою страстность, служило косвенным упреком его противнику. Свидание было им задумано под влиянием самых благородных побуждений, но оно, бесспорно, послужило к углублению трещины, которую должно было заделать.
   Что касается мистера Тиррела, то он прибегнул к своему испытанному средству и излил пришедшие в смятение мысли своему верному другу.
   – Вот новая уловка этого молодчика, чтобы доказать свое воображаемое превосходство! – кричал он. – Мы отлично знаем, что у него язык хорошо подвешен. Конечно, если бы мир управлялся при помощи слов, Фокленд был бы на своем месте. Да, он держал бы его в руках. Но что толку в болтовне. Это не дело. Удивляюсь, как я его не треснул. Но это еще впереди. Это только лишний долг к той куче долгов, которые он когда-нибудь полностью мне заплатит. Фокленд преследует меня, как демон. Я не могу проснуться, не думая о нем! Не могу уснуть, не видя его во сне! Он отравляет мне все удовольствия. Я был бы счастлив, если бы узнал, что его разрывают крючьями на части. Я готов впиться зубами в его сердце. Я не буду знать радости, пока не увижу его гибели! Может быть, в нем и есть кое-что неплохое, но для меня он – вечное мученье. Мысль о нем мертвым грузом лежит у меня на сердце. И я имею право стряхнуть ее. Неужели он думает, что я так и буду терпеть все это ни за что ни про что? Несмотря на ожесточение мистера Тиррела, он, по-видимому, стал относиться с некоторой справедливостью к своему сопернику. Разумеется, он продолжал смотреть на него со все возрастающей неприязнью, но уже не видел в нем врага, достойного презрения. Он стал избегать встреч с ним, воздерживаться от бесцельных выражений вражды. Он как будто притаился, выслеживая свою жертву и припасая яд для смертоносного нападения.

ГЛАВА V

   Через некоторое время в окрестностях вспыхнула болезнь, действие которой отличалось беспримерной быстротой. Она оказалась роковой для многих жителей. Одним из первых заболел мистер Клер. Можно себе представить, сколько огорчений и тревоги вызвало это обстоятельство среди его соседей. Мистер Клер был в их глазах чем-то большим, нежели простым смертным. Ровное и невозмутимое обхождение, необычайная ласковость и сердечная доброта, вместе с его талантами, безобидным остроумием и обширным умом, делали его кумиром всех, кто его знал. Во всяком случае, в его сельском уединении у него не было врагов. Все скорбели об опасности, которая теперь угрожала ему. До тех пор казалось, что у него впереди долгая жизнь, что он сойдет в могилу, обремененный годами и почестями. Может быть, внешность была обманчива. Может быть, умственные усилия, которые он делал и которые часто имели более стремительный, бурный и длительный характер, чем это допускало бережное отношение к здоровью, посеяли в нем семена грядущего недуга. Как бы то ни было, доверчивый наблюдатель, безусловно, стал бы утверждать, что его привычка к умеренности, деятельный ум и всегда веселое расположение духа смогут на время остановить самую смерть и воспрепятствовать приступам болезни при условии, если она не подступит с необычайной быстротой и силой. Это обстоятельство еще более увеличивало всеобщую скорбь.
   Но никто не был поражен ею в такой степени, как мистер Фокленд. Быть может, не было человека, который бы так хорошо понимал, насколько ценна жизнь, подвергавшаяся теперь опасности. Он поспешил к больному, но не сразу был допущен к нему. Зная о заразности своей болезни, мистер Клер распорядился, чтобы к нему входило как можно меньше людей. Мистер Фокленд назвал себя. Ему ответили, что общее правило распространяется и на него. Однако он был не из тех, кто легко позволяет отстранить себя. Он стал упорно настаивать и наконец добился своего, выслушав только наставление о мерах, признанных наиболее действительными для предохранения от заразы.