Голсуорси Джон. Цветок в пустыне

   – Я не отказалась бы от сигареты, – объявила женщина.
   У Динни не было сигарет. Она позвонила.
   – Какой сорт вы курите?
   – А, любую дешёвку.
   Появилась официантка, взглянула на женщину, взглянула на Динни и осведомилась: "Что вам?"
   – Пачку "Плейере", пожалуйста. Мне большую чашку свежего кофе покрепче с кексом или булочкой. А вам?
   Женщина посмотрела на Динни, словно оценивая её возможности, посмотрела на официантку и нерешительно попросила:
   – По правде сказать, я здорово голодная. Холодного мяса и бутылку портера, что ли.
   – Гарнир или салат? – спросила Динни.
   – Благодарю, лучше салат.
   – Прекрасно. Возьмём ещё пикули. И будьте добры, поскорее.
   Официантка провела языком по губам, кивнула и ушла.
   – Знаете, это очень мило с вашей стороны, – неожиданно выпалила женщина.
   – С вашей стороны тоже очень любезно, что вы согласились. Без вас я совсем растерялась бы.
   – Она не понимает, в чём дело, – сказала женщина, кивнув в сторону исчезнувшей официантки. – Сказать по правде, я тоже.
   – Почему? Мы же обе хотим есть.
   – Ну, в этом сомневаться не приходится, – согласилась женщина. – Увидите, как я буду уплетать. Ужасно рада, что вы заказали пикули. Обожаю маринады, хоть они мне и не по карману.
   – Я забыла про коктейли, – смущённо призналась Динни. – Но, может быть, их тут не приготовляют?
   – Сгодится и шерри. Сейчас принесу.
   Женщина встала и вышла в бар.
   Динни воспользовалась случаем и попудрила нос. Потом сунула руку за, лиф, где были спрятаны трофеи с Саут-Молтон-сквер, и вытащила пятифунтовую бумажку. Ею овладело какое-то мрачное возбуждение.
   Женщина принесла два бокала:
   – Я сказала, чтобы их приписали к счету. Выпивка здесь что надо.
   Динни подняла бокал и пригубила. Женщина осушила свой одним глотком.
   – Не могу без этого. Представляете себе страну, где не достанешь выпить!
   – Люди все равно достают.
   – Ещё бы! Но, говорят, спиртное там дрянь.
   Динни отметила жадное любопытство, с каким глаза женщины скользнули по её пальто, платью и лицу.
   – Простите, у вас свидание? – неожиданно спросила та.
   – Нет. Я поем и пойду домой.
   Женщина вздохнула.
   – Скорей бы уж она принесла эти чёртовы сигареты! Официантка вернулась с бутылкой портера и пачкой сигарет. Поглядывая на волосы Динни, она откупорила бутылку.
   – Уф! – вздохнула женщина, глубоко затянувшись своей "дешёвкой". Очень курить хотелось.
   – Остальное сейчас подам, – объявила официантка.
   – Я вас случайно не видела на сцене? – поинтересовалась женщина.
   – Нет, я не актриса.
   Возвращение официантки помешало очередному вопросу. Кофе оказалось горячим и лучше, чем предполагала Динни. Она успела выпить почти всю чашку и проглотить большой кусок сливового пирога, прежде чем женщина, сунув в рот маринованный орех, заговорила снова.
   – В Лондоне живёте?
   – Нет, я из Оксфордшира.
   – Я тоже люблю деревню, только теперь почти не бываю за городом. Я ведь выросла около Мейдстоуна, – отсюда рукой подать.
   Женщина испустила отдающий портером вздох.
   – Говорят, коммунисты в России покончили с проституцией. Ну не здорово ли! Мне один американец рассказывал. Он был журналист. До чего бюджет изменился! Ничего подобного ещё не бывало, – продолжала она, с таким усердием выпуская клубы дыма, как будто это облегчало ей душу. – Жуткая у нас безработица!
   – Да, она на всех отражается.
   – Насчёт всех не знаю, а на мне здорово. – Взгляд женщины стал тяжёлым. – Вам, наверно, неудобно такие вещи слушать?
   – В наши дни надо много наговорить, чтобы человеку стало неудобно.
   – Вы же понимаете, я не с епископами путаюсь.
   Динни расхохоталась.
   – А они, что, не такие, как все? – вызывающе бросила женщина. – Правда, как-то раз я наскочила на одного священника. Вот он говорил так, как я ещё не слыхивала. Ну, конечно, я не могла сделать то, что он советовал.
   – Пари держу, я его знаю, – отозвалась Динни. – Его фамилия Черрел.
   – Точно! – воскликнула женщина, и глаза её округлились.
   – Он мой дядя.
   – Вот оно что! Так-так. Смешной всё-таки наш мир. И не такой уж большой. Хороший он был человек, – прибавила женщина.
   – Он и сейчас жив.
   – На свете таких мало.
   Динни, ожидавшая этих неизбежных слов, подумала: "Вот тут и полагается заводить: "Заблудшая сестра моя!.."
   Женщина насытилась и удовлетворённо вздохнула.
   – С удовольствием поела, – объявила она и встала. – Очень вам благодарна. А теперь пойду, иначе ничего не заработаю: для нашего дела, поздно будет.
   Динни звякнула колокольчиком. Официантка появилась с подозрительной быстротой.
   – Счёт, пожалуйста. И не можете ли разменять вот это?
   Официантка опасливо взяла кредитку.
   – Я сейчас, – только приведу себя в порядок, – предупредила женщина и скрылась в дверях.
   Динни допила кофе. Она пыталась понять, что значит жить так, как живёт эта женщина. Официантка принесла сдачу, получила на чай, поблагодарила и ушла. Динни вернулась к прерванным размышлениям.
   – Ну, – раздался позади неё голос женщины, – не думаю, что нам приведётся встретиться, но всё-таки скажу: вы – молодчага.
   Динни подняла на неё глаза:
   – Вы сказали, что вышли без ничего. Это значит, что у вас и дома ничего не было?
   – Ясное дело, – подтвердила женщина.
   – Не откажите взять себе сдачу. Остаться в Лондоне без денег – просто ужасно.
   Женщина кусала губы. Динни заметила, что они дрожат.
   – Не хочется мне брать у вас денег: вы были так добры ко мне, – замялась женщина.
   – А, пустяки! Ну, прошу вас, возьмите! И, схватив руку женщины, Динни сунула в неё деньги. К ужасу девушки, женщина громко засопела. Динни уже собралась удирать, как вдруг та воскликнула:
   – Знаете, что я сделаю? Пойду домой и завалюсь спать. Ей-богу, пойду! Да, пойду домой и отосплюсь.
   Динни торопливо возвратилась на Слоун-стрит. Проходя мимо высоких домов, с зашторенными окнами, она с облегчением почувствовала, что её тоска потеряла свою остроту. Надо спешить, – до Маунт-стрит не близко. Окончательно стемнело, и, несмотря на электрическую дымку, окутавшую город, в небе стали видны звёзды. Динни решила не пересекать парк вторично, а пошла вдоль решётки. Ей казалось, что она уже бесконечно давно простилась со Стэком и собакой на Корк-стрит. По мере приближения к Парк Лейн движение становилось всё оживлённее. Завтра все эти машины отхлынут к Эпсомскому ипподрому, город опустеет. И Динни с болью поняла, каким пустым всегда будет для неё Лондон, если отнять у неё Уилфрида и надежду на встречу с ним.
   Девушка подошла к воротам напротив "норовистого пузанчика" и вдруг, как будто весь этот вечер ей только приснился, увидела, что у памятника стоит Уилфрид. Она глотнула воздух и ринулась вперёд. Он протянул руки и прижал её к себе.
   Минуты встречи затягивать было нельзя, – вокруг сновали автомобили и пешеходы, и они под руку направились к Маунт-стрит. Динни молча прижалась к Уилфриду, он тоже не раскрывал рта. Но ведь он пришёл сюда, чтобы ощутить её близость, – и при одной мысли об этом девушка испытывала бесконечное облегчение.
   Они ходили взад и вперёд мимо подъезда, как простые слуга и горничная, которым удалось вырваться на четверть часа. Происхождение и национальность, привычки и мораль, – все забылось, и, может быть, в эти короткие минуты среди всех семи миллионов лондонцев не было двух более взволнованных и прочнее слитых воедино людей.
   Наконец чувство юмора взяло верх.
   – Милый, нельзя же всю ночь провожать друг друга. Итак, последний поцелуй!.. Ну, ещё один!.. Ещё один!
   Девушка взбежала по ступеням и повернула ключ.

XXI

   Уилфрид расстался со своим издателем злой и встревоженный. Не вдаваясь в исследование душевных глубин Компсона Грайса, он тем не менее чуял какую-то махинацию. Весь этот тревожный день Дезерт пробродил по городу, раздираемый борьбою двух чувств: облегчения, потому что он сжёг корабли, и негодования, потому что он не желал примириться с неотвратимым. Поглощённый своими переживаниями, он даже не сообразил, каким ударом для Динни будет его записка, и только по возвращении домой, когда он получил её ответ, сердце его, а вслед за сердцем и тело потянулись к ней, и Уилфрид отправился туда, где она случайно столкнулась с ним. За те немногие минуты, которые они провели на Маунт-стрит, молча, полуобнявшись и прохаживаясь мимо дома Монтов, девушка сумела вселить в Уилфрида веру в то, что теперь миру противостоит не он один, а они вдвоём. Зачем же отстраняться и делать её несчастнее, чем нужно? Поэтому на другое утро Уилфрид послал ей через Стэка записку с приглашением "прокатиться". Но Уилфрид забыл про дерби, и, как только их машина тронулась, поток автомобилей подхватил её и унёс с собой.
   – Я никогда не бывала на дерби, – сказала Динни. – Съездим?
   Оснований поехать было тем больше, что никаких оснований не ехать не было.
   Динни пришла в изумление при виде всеобщей сдержанности. Ни пьяных, ни лент, ни тележек, запряжённых осликами, ни приставных носов, ни шуток, ни экипажей четвёркой, ни разносчиков, ни торговок – один клинообразный неудержимый поток автобусов и машин, по большей части закрытых.
   Когда наконец они вылезли из автомобиля на стоянке у ипподрома, съели свои сандвичи и смешались с толпой, их инстинктивно повлекло туда, где можно увидеть лошадь. Если картина Фрита «Дерби» и соответствовала когда-нибудь жизненной правде, то теперь, казалось, давно утратила это соответствие. На ней изображены живые люди, живущие настоящей минутой; толпа же, окружавшая Уилфрида и Динни, казалось, не жила, а только куда-то стремилась.
   В паддоке, который, казалось, тоже заполнен исключительно одними людьми, Уилфрид неожиданно сказал:
   – Мы сделали глупость, Динни, – нас кто-нибудь да увидит.
   – Ну и пускай. Смотри, наконец-то лошади.
   Действительно, на круге проминали лошадей. Динни заторопилась к ним.
   – Они все такие красивые, – вполголоса заметила она. – Для меня они все как на подбор, кроме вон той. Не нравится мне её спина.
   Уилфрид заглянул в программу:
   – Это фаворит.
   – А мне всё равно не нравится. Ты понимаешь, что я имею в виду? Она какая-то угловатая – до хвоста ровно, а потом сразу вниз.
   – Согласен, но ведь резвость не зависит от формы спины.
   – Я поставлю на ту, которая понравится тебе, Уилфрид.
   – Тогда подожди, пока я присмотрюсь.
   Со всех сторон люди на ходу сыпали кличками лошадей.
   Динни протискалась к барьеру, Уилфрид встал позади неё.
   – Не лошадь, а сущая свинья, – объявил кто-то слева от Динни. – Ни за что не поставлю больше на эту клячу.
   Девушка взглянула на говорившего. Широкоплечий мужчина, рост футов пять с половиной, на шее жирная складка, на голове котелок, во рту сигара. Лучше уж быть лошадью, чем таким.
   Дама, сидевшая на раскладной трости справа от неё, негодовала:
   – Неужели нельзя очистить дорогу? Лошади того и гляди споткнутся. В позапрошлом году я из-за этого проиграла.
   Рука Уилфрида легла на плечо девушки.
   – Мне нравится вон тот жеребец – Бленхейм, – шепнул он. – Пойдём поставим на него.
   Они проследовали туда, где перед окошечками, вернее перед отверстиями, напоминавшими голубиные гнезда, стояли недлинные очереди.
   – Побудь здесь, – попросил Уилфрид. – Я только положу яичко и назад.
   Динни остановилась, глядя ему вслед.
   – Здравствуйте, мисс Черрел! Перед нею стоял высокий мужчина в сером цилиндре, с переброшенным через плечо большим футляром от полевого бинокля.
   – Мы встречались с вами у памятника Фошу и на свадьбе вашей сестры.
   Помните?
   – Ну как же! Вы – мистер Масхем.
   Сердце девушки учащённо забилось. Она старалась не смотреть в сторону Уилфрида.
   – Сестра пишет?
   – Да, было письмо из Египта. В Красном море они, видимо, попали в страшную жару.
   – Выбрали, на какую поставить?
   – Нет ещё.
   – Я не связывался бы с фаворитом, – не вытянет.
   – Мы хотели на Бленхейма.
   – Что ж, хорошая лошадь и на поворотах послушная. Но у её владельца в конюшне есть другая, поинтереснее. Я вижу, вы – новичок. Подскажу вам две приметы, мисс Черрел, и смотрите, чтобы у вашей лошади была хоть одна из них: во-первых, подъемность сзади; во-вторых, индивидуальность, не внешний вид, а именно индивидуальность.
   – Подъемность сзади? То есть круп выше, чем остальная спина? Джек Масхем улыбнулся:
   – Примерно так. Как только заметите это в лошади, особенно если ей надо брать подъем, ставьте не колеблясь.
   – А что такое индивидуальность? Это, когда она поднимает голову и смотрит поверх людей в пространство? Я однажды видела такую.
   – Честное слово, из вас получилась бы замечательная ученица. Вы прямо-таки прочли мою мысль.
   – Но я не знаю, какая это была лошадь, – призналась Динни.
   – Очень странно.
   Девушка увидела, что благожелательный интерес словно застыл на лице
   Масхема. Он приподнял шляпу и отвернулся. За её спиной раздался голос
   Уилфрида.
   – Ну, я поставил десятку.
   – Пойдём на трибуну и посмотрим скачки.
   Уилфрид, по-видимому, не заметил Масхема, и Динни, идя с ним под руку, старалась забыть внезапно застывшее лицо её собеседника. Вид толпы, где каждый изо всех сил протискивался вперёд, чтобы поскорее "узнать свою судьбу", готвлек девушку, и, когда они подошли к трибуне, ей уже было безразлично все на свете, кроме Уилфрида и лошадей. Им достались стоячие места у барьера, поблизости от букмекеров.
   – Я запомнила – зелёный и шоколадный, как конфеты. Фисташки – моя любимая начинка. Сколько я могу выиграть, милый?
   – Послушаем.
   В общем шуме они различили слова:
   – Бленхейм – восемнадцать против одного.
   – Сто восемьдесят! – воскликнула Динни. – Вот замечательно!
   – Видишь, у Бленхейма прочная репутация, она идёт не из конюшен.
   Скоро следующий заезд. Смотри, уже выводят. Жокеев в зелёном и шоколадном двое. Вторая из лошадей – наша.
   Парад, упоительный для всех, кроме самих лошадей, позволил Динни разглядеть выбранного ими гнедого, масть которого прекрасно гармонировала с цветами наездника.
   – Нравится он тебе, Динни?
   – Мне почти все лошади нравятся. Правду говорят, что можно определить по виду, какая лучше?
   – Нет, неправду.
   Лошади повернули и лёгким галопом проскакали мимо трибун.
   – Ты не находишь, что у Бленхейма круп выше остальной спины?
   – Нет. Красиво идут. А почему ты спрашиваешь?
   Но Динни только прижала к себе его руку и слегка вздрогнула.
   Биноклей у них не было, и когда начался заезд, они ничего не смогли разглядеть толком. Позади них какой-то мужчина то и дело вскрикивал:
   – Фаворит ведёт!.. Фаворит ведёт!..
   Когда лошади прошли Тэттенхэм Корнер, тот же мужчина, захлёбываясь, переменил мнение:
   – Паша… Паша возьмёт!.. Нет, Фаворит… Нет, не он!.. Илиада!.. Илиада вырвалась!..
   Уилфрид стиснул руку Динни.
   – Наш! Смотри – вон там! – бросил он.
   Динни увидела на другой стороне круга лошадь под розово-коричневым жокеем, которого обходил шоколадно-зелёный. Обошёл, обошёл! Они выиграли!
   Толпа пришла в замешательство и умолкла, а они стояли и улыбались друг другу. Этот выигрыш – знамение!
   – Я получу твои деньги, разыщем машину и домой.
   Уилфрид настоял, чтобы Динни взяла себе все деньги, и она присоединила их к своему сокровищу. Лишняя гарантия на тот случай, если ему вздумается избавить её от себя!
   На обратном пути они снова заехали в Ричмонд-парк и долго сидели среди молодых папоротников, слушая кукушек и чувствуя себя бесконечно счастливыми в успокоительно шепчущей тишине солнечного дня.
   Они пообедали в одном из ресторанов Кенсингтона, и Уилфрид в конце концов расстался с ней на углу Маунт-стрит.
   Ночью Динни не тревожили ни сны, ни сомнения, и к завтраку она вышла с ясными глазами и лёгким загаром на щеках. Её дядя читал "Дейли фейз". Он отложил газету и сказал:
   – Пробеги её, Динни, когда выпьешь кофе. В ней есть кое-что, заставляющее усомниться в том, что редакторы – тоже люди и наши братья. И кое-что, не оставляющее сомнений в том, что издатели к последним не относятся.
   Динни прочла письмо Компсона Грайса, напечатанное под шапкой:
   ОТСТУПНИЧЕСТВО МИСТЕРА ДЕЗЕРТА.
   НАШ ВЫЗОВ ПРИНЯТ.
   ПРИЗНАНИЕ.
   Под заголовком были помещены две строфы из поэмы сэра Альфреда

 
Лайела «Богословие перед казнью».
Для чего? Ни за славу я жизнь отдаю, Я и жил и погибну безвестно;
Не за право на место в небесном раю, Торговаться с всевышним невместно.
Но, блюдя англичанина имя и честь,
Предпочту умереть, чем позор перенесть.
Я сегодня усну меж несчётных костей
Тех, о ком все давно позабыли,
Кто служил безымянно отчизне своей,
Кто лежит в безымянной могиле
И о ком не расскажет надгробный гранит,
Как солдат и в мучениях верность хранит.
Розоватый загар на лице Динни сменился багровым румянцем.
 

   – Да, – печально вымолвил сэр Лоренс, наблюдая на нею, – дело сделано, как сказал бы старый Форсайт. Тем не менее я вчера разговаривал с одним человеком, и он считает, что в наше время больше нет неизгладимых пятен. Сжульничал в карты? Украл ожерелье? Поезжай за границу года на два, – и все забудется. А сексуальные аномалии, с его точки зрения, давно уже в порядке вещей. Так что мы можем ещё утешаться!
   – Меня возмущает лишь одно: теперь каждый червяк будет вправе болтать всё, что ему заблагорассудится.
   Сэр Лоренс кивнул:
   – Чем крупнее червяк, тем больше он убеждён в своих правах. Но бес покоиться надо не о червях, а о тех, кто "блюдёт англичанина имя и честь". Такие ещё попадаются.
   – Дядя, каким способом Уилфрид может публично доказать, что он не трус?
   – Он хорошо воевал.
   – Кто же помнит о войне!
   – Может быть, бросить бомбу в его автомобиль на Пикадилли? – печально усмехнулся сэр Лоренс. – Пусть небрежно взглянет на неё и закурит сигарету. Умнее ничего придумать не могу.
   – Вчера я видела мистера Масхема.
   – Значит, была на дерби? Баронет вытащил из кармана крошечную сигару:
   – Джек убеждён, что ты – жертва.
   – Ох, ну что бы людям оставить нас в покое!
   – Очаровательных нимф не оставляют в покое. Джек ведь женоненавистник.
   Динни безнадёжно рассмеялась.
   – Смешно, наверно, смотреть на чужие переживания.
   Она встала и подошла к окну. Ей казалось, весь мир вокруг неё лает, как собаки на загнанную в угол кошку, и, однако, Маунт-стрит была совершенно пустынной, если не считать фургона, развозившего молоко.

XXII

   Когда скачки задерживали Джека Масхема в Лондоне, он ночевал в Бэртон-клубе. Он прочёл в "Дейли фейз" отчёт о дерби и лениво перевернул страницу. Остальные отделы "этой газетёнки" обычно мало интересовали его. Её стиль был несовместим с его приверженностью к внешним формам, новости, печатаемые в ней, претили его вкусу, а политические убеждения раздражали тем, что слишком напоминали его собственные. Тем не менее у него всё же хватило внимания заметить шапку: "Отступничество мистера Дезерта". Прочтя половину набранной под ней колонки, Джек Масхем отшвырнул газету и сказал себе: "Парня придётся осадить!"
   Упиваясь своей трусостью, Дезерт добьётся того, что и эту милую девушку сделает парией! Он настолько непорядочен, что осмеливается появляться с ней на людях в тот самый день, когда публично признал свою трусость в такой же грязной, как он сам, газете!
   В век, когда терпимость и всепрощение стали чуть ли не повальной болезнью, Джек Масхем не стеснялся следовать своим антипатиям и выражать их. Он невзлюбил молодого Дезерта с первого же взгляда. У парня даже фамилия и та ему под стать. И подумать только, что эта милая девушка, которая безо всякой подготовки делает такие меткие замечания о скаковых лошадях, испортит себе жизнь из-за хвастуна и трусливого мальчишки! Нет, это уж чересчур! Если бы не Лоренс, давно пора бы принять меры. Внезапно Масхем мысленно запнулся. Как!.. Человек публично признается в своём позоре. Старая уловка – вырвать жало у критики, выдать необходимость за доблесть. Похваляться дезертирством! Петушок не стал бы драться, будь у него другой выход!.. Но тут Масхем опять запнулся. Конечно, не дело посторонних вмешиваться. Но если открыто и явно не осудить поведение этого типа, вся история будет выглядеть так, словно она никого не касается.
   "Чёрт побери! – воскликнул он про себя. – Пусть хоть клуб возвыситг голос и выскажет своё мнение. Нам в «Бэртоне» не нужны крысы!"
   В тот же вечер Джек Масхем поставил вопрос на заседании правления и чуть не ужаснулся, увидев апатию, с какой тот был встречен. Из семи присутствовавших, – председательствовал Уилфрид Бентуорт, Помещик, – четверо считали, что все это, во-первых, дело личной совести молодого Дезерта, а во-вторых, смахивает на газетную утку. С тех пор как Лайел написал свою поэму, времена изменились! Один из четырёх вообще заявил, что не желает связываться: он не читал "Барса", не знает Дезерта и терпеть не может "Дейли фейз".
   – Я тоже, – согласился Джек Масхем. – Но вот поэма.
   Он утром послал лакея купить её и читал целый час после завтрака.
   – Позволите прочесть вам отрывок?
   – Бога ради, Джек, не надо! Пятый член, который до сих пор хранил молчание, высказался в том смысле, что, если Масхем настаивает, придётся всем прочесть эту вещь.
   – Да, настаиваю.
   Помещик, не проронивший покамест ни слова, объявил:
   – Секретарь достанет нужные экземпляры и разошлёт членам правления. Следует послать им, кроме того, по номеру сегодняшней "Дейли фейз". Правление обсудит вопрос на будущей неделе в пятницу. Так как же, покупаем кларет?
   И они перешли к рассмотрению текущих дел.
   Давно замечено, что, когда газета откапывает факт, который даёт ей возможность выступить в роли поборницы добродетели и ударить в литавры собственной политики, она эксплуатирует этот факт в пределах, допускаемых законом о клевете, и не считается с чувствами отдельных личностей. Застрахованная от неприятностей письмом Компсона Грайса с признанием Уилфрида, "Дейли фейз" максимально использовала свои возможности и за неделю, предшествовавшую очередному заседанию правления, лишила членов последнего всяких оснований ссылаться на неосведомлённость или выказывать равнодушие. В самом деле, весь Лондон читал «Барса» или говорил о нём, а утром в день заседания "Дейли фейз" напечатала длинную и прозрачную передовую о чрезвычайной важности достойного поведения британцев на Востоке. В номере был также помещён большой анонс: «Барс» и другие стихотворения" Уилфрида Дезерта, издание Компсона Грайса; распродано 40 000 экземпляров; третий, расширенный тираж поступает в продажу".
   Обсуждение вопроса о предании остракизму одного из сочленов, естественно, должно было привлечь на заседание большинство остальных; поэтому на правление явились лица, которые никогда на нём не бывали.
   Джек Масхем поставил на обсуждение следующую формулировку:

   "На основании 23-го параграфа устава предложить достопочтенному Уилфриду Дезерту отказаться от членства в Бэртон-клубе ввиду поведения, не подобающего члену такового".

   Он открыл заседание следующими словами:
   – Каждый из вас получил по экземпляру поэмы Дезерта «Барс» и по номеру "Дейли фейз" за прошлую неделю. Дело не вызывает сомнений. Дезерт публично признался, что отрёкся от своей религии под пистолетом, и я заявляю, что он не вправе оставаться членом нашего клуба. Последний был основан в честь великого путешественника, который не отступил бы даже перед силами ада. Нам не нужны люди, презирающие английские традиции и открыто хвастающиеся этим.
   Наступило краткое молчание, после чего пятый из членов правления, присутствовавших на прошлом заседании, возразил:
   – А поэма всё-таки чертовски хороша! Известный королевский адвокат, который когда-то совершил поездку в Турцию, прибавил:
   – Не следует ли пригласить его на заседание?
   – Зачем? – спросил Джек Масхем. – Он не скажет больше, чем сказано в поэме и письме его издателя.
   Четвёртый из членов правления, присутствовавших на прошлом заседании, объявил:
   – Я не собираюсь обращать внимание на "Дейли фейз".
   – Не наша вина, что он выбрал именно эту газетёнку, – отпарировал Джек Масхем.
   – Вмешиваться в вопросы совести – всегда противно, – продолжал четвёртый член правления. – Многие ли из нас решатся утверждать, что не поступили бы так же на его месте?
   Послышался звук, напоминающий шарканье ног, и сморщенный знаток раннецейлокской цивилизации прохрипел:
   – По-моему, Дезерт заслуживает нагоняя не за отступничество, а за шум, поднятый им вокруг этого. Приличия ради он обязан был молчать, а не рекламировать свою книгу! Она выходит уже третьим изданием, её все читают. Делать из подобной истории деньги – это переходит всякие границы.
   – Вряд ли он думал о деньгах, – возразил четвёртый член. – Спрос на книгу – следствие сенсации.
   – Он мог изъять книгу из продажи.
   – Смотря какой договор. Кроме того, такое решение могло быть истолковано, как бегство от бури, которую он сам же поднял. По существу, открыто во всём признаться – очень порядочно с его стороны.
   – Театральный жест! – бросил королевский адвокат.
   – Будь это военный клуб, там не стали бы миндальничать, – заявил Джек Масхем.