Страница:
– Лучше уж так, чем воровать, – угрюмо бросила девушка. – Что тут такого, в конце-то концов? Это сразу забывается, – я, во всяком случае, так думала. Ведь про мужчину за это никто плохого не говорит, и ничего ему не бывает. А вы не расскажете миссис Монт о том, что я вам сказала?
– Разумеется, нет. Вам было очень трудно, да?
– Жутко. Мы с сестрой еле-еле сводим концы с концами, если обе работаем. Она проболела пять недель, а тут я ещё потеряла кошелёк. Там было целых тридцать шиллингов. Ей-богу, я не виновата.
– Да, вам не повезло.
– Чертовски! Будь я на самом деле такая, думаете, они замели бы меня? Всё получилось потому, что я ещё зелёная. Держу пари, девушкам из общества не приходится этим заниматься, когда их поджимает.
– Ну, наверно, и там бывают девушки, которые не побрезгуют любым путём увеличить свои доходы. Но всё равно я считаю, что это можно сделать только по любви. Впрочем, у меня, наверное, старомодные взгляды.
Девушка снова окинула её долгим и на этот раз чуть ли не восхищённым взором:
– Вы – леди, мисс. Скажу честно, я и сама не прочь быть леди, да ведь кем родился, тем и помрёшь.
Динни поморщилась:
– А, далось вам это слово! Самые подлинные леди, каких я знавала, это старые фермерши.
– Правда?
– Да. Я считаю, что некоторые лондонские продавщицы не уступают любой леди.
– Знаете, между ними попадаются ужасно симпатичные девушки. Например, моя сестра. Она куда лучше меня. Никогда бы на такое не пошла. Ваш дядя мне кое-что растолковал, только я не могу на себя положиться. Не люблю отказываться от удовольствий. Да и зачем?
– Весь вопрос в одном: что такое удовольствие. Случайный мужчина это не удовольствие. Скорее наоборот.
Девушка кивнула:
– Это верно. Но когда некуда деваться, пойдёшь и на такое, на что не согласишься в другое время. Можете мне поверить.
Настала очередь Динни кивнуть.
– Мой дядя – славный человек, правда?
– Настоящий джентльмен – никому не навязывает свою религию и всегда готов сунуть руку в кошелёк, если там что-нибудь есть.
– Думаю, что это случается не часто, – вставила Динни. – Наша семья довольно бедна.
– Не деньги делают джентльмена.
Динни выслушала это замечание без особого восторга: ей уже приходилось его слышать.
– Давайте-ка сядем в автобус, – сказала она.
День был солнечный, и девушки поднялись на крышу.
– Нравится вам новая Риджент-стрит? – спросила Динни.
– О да! По-моему, замечательная улица.
– А разве старая вам не больше нравилась?
– Нет. Она была унылая и жёлтая – вся на один манер.
– Зато непохожая на другие улицы. Однообразие подходило к её кривизне.
Девушка, видимо, сообразила, что речь коснулась вопросов вкуса. Она заколебалась, затем упрямо сказала:
– По-моему, она теперь гораздо светлее. Больше движения, все не так казённо.
– Вот как!
– Люблю ездить на крыше автобуса, – продолжала девушка. – Отсюда больше видно. Жизнь-то идёт. Верно?
Эти слова, произнесённые Милли с характерным акцентом лондонских предместий, обрушились на Динни словно удар грома. Разве её собственная жизнь не была размечена заранее? Какой риск, какие приключения ей суждены? Люди, чья судьба зависит от их работы, живут куда интереснее. Её же работа до сих пор состояла в отсутствии всякой работы. И, подумав о Джин, Динни сказала:
– Боюсь, что я веду очень монотонную жизнь. Мне кажется, я вечно чего-то ожидаю.
Девушка опять украдкой взглянула на неё:
– Вам-то уж, наверно, скучать не приходится. Такая хорошенькая!
– Хорошенькая? У меня нос вздёрнутый.
– Пустяки. Зато в вас есть стиль, а это – все. Я всегда считала, что красота – это полдела. Главное – стиль.
– Я бы предпочла красоту.
– Ой, нет. Красивым всякий может быть.
– Но не всякий бывает.
И, взглянув на девушку в профиль, Динни прибавила:
– Вот вам повезло.
Девушка помолчала.
– Я сказала мистеру Черрелу, что хотела бы стать манекенщицей, но он, по-моему, не очень это одобряет.
– Признаюсь откровенно, это самая худшая из всех бесполезных профессий. Переодеваться перед кучей раздражённых женщин! Фу!
– Кому-то же нужно этим заниматься, – с вызовом возразила её собеседница. – Я сама люблю одеться. Без знакомств такое место не получишь. Может быть, миссис Монт похлопочет за меня? Господи, какая манекенщица вышла бы из вас, мисс! Вы такая тоненькая и стильная!
Динни рассмеялась. Автобус остановился на углу Уайтхолла и Вестминстер-стрит.
– Нам выходить. Вы бывали в Вестминстерском аббатстве?
– Нет.
– Не зайти ли нам туда, пока его не снесли и не настроили здесь жилых домов или кино?
– А что, уже собираются?
– К счастью, покамест об этом думают только про себя. Сейчас даже идут разговоры о реставрации.
– Шикарное место! – воскликнула девушка, но у стен аббатства на неё низошло молчание, и она не нарушила его, даже когда они вошли. Динни наблюдала за Миллисент: задрав голову, та созерцала памятники Четему и его соседу.
– Кто этот голый старикан с бородой?
– Нептун. Это символ. Знаете: "Правь, Британия, морями".
– Ну и ну!
Они шли все дальше, пока пропорции древнего храма не предстали им во всём величии.
– Бог ты мой, до чего же здесь много всякой всячины!
– Да, это настоящая лавка древностей. Здесь собрана вся история Англии.
– Только ужасно темно. И столбы такие грязные, верно?
– Заглянем в Уголок поэтов? – предложила Динни.
– А что это такое?
– Место, где хоронят великих писателей.
– За то, что они писали стихи? – удивилась девушка. – Умора!
Динни промолчала. Она не находила это таким уж уморительным – коекакие стихи были ей знакомы. Исследовав ряд надгробий, надписи на которых представляли для Динни лишь весьма относительный интерес, а для её спутницы и вовсе никакого, они медленно прошли по приделу туда, где две красные ветви обвивают чёрную с золотом надпись: "Неизвестному Солдату".
– Интересно, видит он все это оттуда или нет? – полюбопытствовала девушка. – По-моему, ему всё равно. Никто не знает, как его звали, так что он от этого ничего не имеет.
– Да. Зато мы имеем, – возразила Динни, ощутив в горле то щекотание, которое испытывает каждый у могилы Неизвестного Солдата.
Когда они вновь очутились на улице, девушка внезапно спросила:
– Вы верующая, мисс?
– В известной мере, – с сомнением в голосе ответила Динни.
– Меня не обучали катехизису. Отец с мамой любили мистера Черрела, но считали веру предрассудком. Знаете, мой папа был социалист. Он говорил, что религия – часть капиталистической системы. Конечно, люди нашего класса в церковь не ходят. Во-первых, времени нет. Потом, в церкви надо уж очень тихо сидеть, а я больше люблю двигаться. И ещё: почему, если бог существует, его называют Он? Меня это возмущает. Мне кажется, с девушками потому так и обращаются, что бога называют Он. После этой истории я много думала над тем, что рассказывал нам в участке проповедник. Один Он ничего сотворить не может. Для этого требуется ещё Она.
Динни встрепенулась:
– Вам следовало бы поделиться этим соображением с моим дядей. Интересная мысль!
– Говорят, теперь женщины равны мужчинам, – продолжала девушка, – но, знаете, это же неправда. У меня на работе все девушки без исключения боялись хозяина. У кого деньги, у того и сила. Все чиновники, и судьи, и священники – мужчины. Генералы – тоже. Кнут у них в руках, и всетаки без нас им ничего не сделать. Будь я одна женщина на земле, я бы им показала.
Динни хранила молчание. Личный опыт девушки слишком горек, это бесспорно, и всё-таки в её словах есть правда. Создатель двупол. В противном случае процесс творения сразу же прервался бы. В этом причина изначального равенства, над которым Динни прежде не задумывалась. Будь эта девушка такой же, как она сама, Динни сумела бы ей, ответить, а так приходится сдерживаться. И, немного сожалея о своём снобизме, Динни вернулась к своему обычному ироническому тону:
– Экая бунтовщица!
– Конечно, бунтовщица, – согласилась девушка. – После такого любая взбунтуется.
– Ну, вот мы и у миссис Монт. Мне надо по делам, поэтому я вас оставляю. Надеюсь, ещё встретимся.
Динни протянула руку, девушка пожала её и сказала просто:
– Мне было очень приятно.
– И мне. Желаю успеха!
Оставив Миллисент в холле, Динни отправилась на Оукли-стрит в том настроении, какое бывает у человека, когда ему не удаётся зайти так далеко, как хотелось. Она соприкоснулась с тем, что отмечено на карте белым пятном, и в испуге отпрянула. Её мысли и чувства напоминали щебет весенних птиц, ещё не сложивших свои песни. Эта девушка пробудила в Динни странное желание вступить в схватку с жизнью, но не дала ей ни малейшего представления о том, как это делается. Влюбиться, что ли? И то было бы легче! Приятно, наверно, понимать друг друга с полуслова. У Джин и Хьюберта это получилось сразу же. Халлорсен и Ален Тесбери тоже уверяли её, что это возможно. Жизнь представала перед Динни, словно какой-то призрачный театр теней. В полной растерянности девушка облокотилась на парапет набережной и устремила взгляд на бегущую реку. Где выход? Религия? В какой-то мере. Но в какой? Ей вспомнилась фраза из дневника
Хьюберта: "Тому, кто верит в рай, легче, чем таким, как я. Ему вроде как обещана пенсия". Неужели религия – это вера в расчёте на награду? Если так, она цинична. Нет, это вера в добро ради добра, ибо оно прекрасно, как красивый цветок, звёздная ночь, ласковая мелодия! Дядя Хилери выполняет тяжёлую работу лишь ради того, чтобы делать её хорошо. Религиозен ли он? Надо будет об этом спросить.
Рядом с Динни кто-то воскликнул:
– Динни!
Она круто повернулась и увидела Алена Тесбери. Он широко улыбался.
– Я искал Джин и вас. Поехал на Оукли-стрит, там сказали, что вы у Монтов. Я как раз направлялся туда и вот вижу вас. Какая удача!
– Я раздумывала, религиозна я или нет, – сказала Динни.
– Вот совпадение! Я думал о том же.
– Кого вы имеете в виду – себя или меня?
– Откровенно говоря, я смотрю на нас, как на одно целое.
– В самом деле? Ну и как, оно религиозно?
– С оговорками.
– Слышали, какие новости на Оукли-стрит?
– Нет.
– Капитан Ферз вернулся.
– Вот несчастье!
– Всё того же мнения. Видели вы Диану?
– Нет, только горничную. Она как будто была чем-то взволнована. А этот бедняга все ещё не в своём уме?
– Нет, он здоров. Но это ужасно для Дианы.
– Надо её убрать оттуда.
– Я поселюсь у неё, если она позволит, – внезапно объявила Динни.
– Мне эта идея не нравится.
– Допускаю. Но я все равно так сделаю.
– Зачем? Вы не настолько уж близки с ней.
– Мне надоело отлынивать от своих обязанностей.
Молодой человек вытаращил глаза:
– Ничего не понимаю.
– Жизнь вдали от опасностей – ложный путь. Хочу все брать с бою.
– Тогда выходите за меня.
– Право, Ален, я в жизни не видела человека с меньшим количеством мыслей в голове.
– Лучше меньше, да лучше.
Динни направилась вверх по набережной:
– Мне на Оукли-стрит.
Они шли молча. Наконец молодой Тесбери участливо спросил:
– Что вас гложет, дорогая?
– Моя собственная натура: ей все мало тех хлопот, которые она мне причиняет.
– Я мог бы доставить их вам в любом количестве.
– Я говорю серьёзно, Ален.
– Это хорошо. Пока вы не станете серьёзной, вы не выйдете за меня.
Зачем вы себя грызёте?
Динни пожала плечами:
– У меня, видимо, всё получается прямо по Лонгфелло: "Жизнь реальна, жизнь серьёзна". Разве вы не понимаете, как бессодержательна жизнь дочери землевладельца в деревне?
– Я, пожалуй, лучше не скажу вам того, что хотел сказать.
– Нет, скажите.
– Это легко поправить: станьте матерью в городе.
– На этом месте полагается краснеть, – вздохнула Динни. – Я не люблю все превращать в шутку, но, кажется, превращаю.
Молодой Тесбери взял её под руку:
– Вы будете первой, кто превратит в шутку жизнь жены моряка.
Динни улыбнулась:
– Я выйду замуж только тогда, когда мне этого очень сильно захочется. Я себя достаточно хорошо знаю.
– Ладно, Динни. Не буду надоедать вам.
Они опять замолчали. На углу Оукли-стрит Динни остановилась:
– Дальше не провожайте, Ален.
– Я заверну к Монтам вечером и узнаю, как вы. Помните: что бы вам ни потребовалось… насчёт Ферза, вам стоит только позвонить мне в клуб. Вот номер.
Он записал его на карточке и протянул её девушке.
– Будете завтра на свадьбе Джин?
– Ещё бы! Ведь это я её выдаю. Я только хочу…
– До свидания, – простилась Динни.
XXI
– Разумеется, нет. Вам было очень трудно, да?
– Жутко. Мы с сестрой еле-еле сводим концы с концами, если обе работаем. Она проболела пять недель, а тут я ещё потеряла кошелёк. Там было целых тридцать шиллингов. Ей-богу, я не виновата.
– Да, вам не повезло.
– Чертовски! Будь я на самом деле такая, думаете, они замели бы меня? Всё получилось потому, что я ещё зелёная. Держу пари, девушкам из общества не приходится этим заниматься, когда их поджимает.
– Ну, наверно, и там бывают девушки, которые не побрезгуют любым путём увеличить свои доходы. Но всё равно я считаю, что это можно сделать только по любви. Впрочем, у меня, наверное, старомодные взгляды.
Девушка снова окинула её долгим и на этот раз чуть ли не восхищённым взором:
– Вы – леди, мисс. Скажу честно, я и сама не прочь быть леди, да ведь кем родился, тем и помрёшь.
Динни поморщилась:
– А, далось вам это слово! Самые подлинные леди, каких я знавала, это старые фермерши.
– Правда?
– Да. Я считаю, что некоторые лондонские продавщицы не уступают любой леди.
– Знаете, между ними попадаются ужасно симпатичные девушки. Например, моя сестра. Она куда лучше меня. Никогда бы на такое не пошла. Ваш дядя мне кое-что растолковал, только я не могу на себя положиться. Не люблю отказываться от удовольствий. Да и зачем?
– Весь вопрос в одном: что такое удовольствие. Случайный мужчина это не удовольствие. Скорее наоборот.
Девушка кивнула:
– Это верно. Но когда некуда деваться, пойдёшь и на такое, на что не согласишься в другое время. Можете мне поверить.
Настала очередь Динни кивнуть.
– Мой дядя – славный человек, правда?
– Настоящий джентльмен – никому не навязывает свою религию и всегда готов сунуть руку в кошелёк, если там что-нибудь есть.
– Думаю, что это случается не часто, – вставила Динни. – Наша семья довольно бедна.
– Не деньги делают джентльмена.
Динни выслушала это замечание без особого восторга: ей уже приходилось его слышать.
– Давайте-ка сядем в автобус, – сказала она.
День был солнечный, и девушки поднялись на крышу.
– Нравится вам новая Риджент-стрит? – спросила Динни.
– О да! По-моему, замечательная улица.
– А разве старая вам не больше нравилась?
– Нет. Она была унылая и жёлтая – вся на один манер.
– Зато непохожая на другие улицы. Однообразие подходило к её кривизне.
Девушка, видимо, сообразила, что речь коснулась вопросов вкуса. Она заколебалась, затем упрямо сказала:
– По-моему, она теперь гораздо светлее. Больше движения, все не так казённо.
– Вот как!
– Люблю ездить на крыше автобуса, – продолжала девушка. – Отсюда больше видно. Жизнь-то идёт. Верно?
Эти слова, произнесённые Милли с характерным акцентом лондонских предместий, обрушились на Динни словно удар грома. Разве её собственная жизнь не была размечена заранее? Какой риск, какие приключения ей суждены? Люди, чья судьба зависит от их работы, живут куда интереснее. Её же работа до сих пор состояла в отсутствии всякой работы. И, подумав о Джин, Динни сказала:
– Боюсь, что я веду очень монотонную жизнь. Мне кажется, я вечно чего-то ожидаю.
Девушка опять украдкой взглянула на неё:
– Вам-то уж, наверно, скучать не приходится. Такая хорошенькая!
– Хорошенькая? У меня нос вздёрнутый.
– Пустяки. Зато в вас есть стиль, а это – все. Я всегда считала, что красота – это полдела. Главное – стиль.
– Я бы предпочла красоту.
– Ой, нет. Красивым всякий может быть.
– Но не всякий бывает.
И, взглянув на девушку в профиль, Динни прибавила:
– Вот вам повезло.
Девушка помолчала.
– Я сказала мистеру Черрелу, что хотела бы стать манекенщицей, но он, по-моему, не очень это одобряет.
– Признаюсь откровенно, это самая худшая из всех бесполезных профессий. Переодеваться перед кучей раздражённых женщин! Фу!
– Кому-то же нужно этим заниматься, – с вызовом возразила её собеседница. – Я сама люблю одеться. Без знакомств такое место не получишь. Может быть, миссис Монт похлопочет за меня? Господи, какая манекенщица вышла бы из вас, мисс! Вы такая тоненькая и стильная!
Динни рассмеялась. Автобус остановился на углу Уайтхолла и Вестминстер-стрит.
– Нам выходить. Вы бывали в Вестминстерском аббатстве?
– Нет.
– Не зайти ли нам туда, пока его не снесли и не настроили здесь жилых домов или кино?
– А что, уже собираются?
– К счастью, покамест об этом думают только про себя. Сейчас даже идут разговоры о реставрации.
– Шикарное место! – воскликнула девушка, но у стен аббатства на неё низошло молчание, и она не нарушила его, даже когда они вошли. Динни наблюдала за Миллисент: задрав голову, та созерцала памятники Четему и его соседу.
– Кто этот голый старикан с бородой?
– Нептун. Это символ. Знаете: "Правь, Британия, морями".
– Ну и ну!
Они шли все дальше, пока пропорции древнего храма не предстали им во всём величии.
– Бог ты мой, до чего же здесь много всякой всячины!
– Да, это настоящая лавка древностей. Здесь собрана вся история Англии.
– Только ужасно темно. И столбы такие грязные, верно?
– Заглянем в Уголок поэтов? – предложила Динни.
– А что это такое?
– Место, где хоронят великих писателей.
– За то, что они писали стихи? – удивилась девушка. – Умора!
Динни промолчала. Она не находила это таким уж уморительным – коекакие стихи были ей знакомы. Исследовав ряд надгробий, надписи на которых представляли для Динни лишь весьма относительный интерес, а для её спутницы и вовсе никакого, они медленно прошли по приделу туда, где две красные ветви обвивают чёрную с золотом надпись: "Неизвестному Солдату".
– Интересно, видит он все это оттуда или нет? – полюбопытствовала девушка. – По-моему, ему всё равно. Никто не знает, как его звали, так что он от этого ничего не имеет.
– Да. Зато мы имеем, – возразила Динни, ощутив в горле то щекотание, которое испытывает каждый у могилы Неизвестного Солдата.
Когда они вновь очутились на улице, девушка внезапно спросила:
– Вы верующая, мисс?
– В известной мере, – с сомнением в голосе ответила Динни.
– Меня не обучали катехизису. Отец с мамой любили мистера Черрела, но считали веру предрассудком. Знаете, мой папа был социалист. Он говорил, что религия – часть капиталистической системы. Конечно, люди нашего класса в церковь не ходят. Во-первых, времени нет. Потом, в церкви надо уж очень тихо сидеть, а я больше люблю двигаться. И ещё: почему, если бог существует, его называют Он? Меня это возмущает. Мне кажется, с девушками потому так и обращаются, что бога называют Он. После этой истории я много думала над тем, что рассказывал нам в участке проповедник. Один Он ничего сотворить не может. Для этого требуется ещё Она.
Динни встрепенулась:
– Вам следовало бы поделиться этим соображением с моим дядей. Интересная мысль!
– Говорят, теперь женщины равны мужчинам, – продолжала девушка, – но, знаете, это же неправда. У меня на работе все девушки без исключения боялись хозяина. У кого деньги, у того и сила. Все чиновники, и судьи, и священники – мужчины. Генералы – тоже. Кнут у них в руках, и всетаки без нас им ничего не сделать. Будь я одна женщина на земле, я бы им показала.
Динни хранила молчание. Личный опыт девушки слишком горек, это бесспорно, и всё-таки в её словах есть правда. Создатель двупол. В противном случае процесс творения сразу же прервался бы. В этом причина изначального равенства, над которым Динни прежде не задумывалась. Будь эта девушка такой же, как она сама, Динни сумела бы ей, ответить, а так приходится сдерживаться. И, немного сожалея о своём снобизме, Динни вернулась к своему обычному ироническому тону:
– Экая бунтовщица!
– Конечно, бунтовщица, – согласилась девушка. – После такого любая взбунтуется.
– Ну, вот мы и у миссис Монт. Мне надо по делам, поэтому я вас оставляю. Надеюсь, ещё встретимся.
Динни протянула руку, девушка пожала её и сказала просто:
– Мне было очень приятно.
– И мне. Желаю успеха!
Оставив Миллисент в холле, Динни отправилась на Оукли-стрит в том настроении, какое бывает у человека, когда ему не удаётся зайти так далеко, как хотелось. Она соприкоснулась с тем, что отмечено на карте белым пятном, и в испуге отпрянула. Её мысли и чувства напоминали щебет весенних птиц, ещё не сложивших свои песни. Эта девушка пробудила в Динни странное желание вступить в схватку с жизнью, но не дала ей ни малейшего представления о том, как это делается. Влюбиться, что ли? И то было бы легче! Приятно, наверно, понимать друг друга с полуслова. У Джин и Хьюберта это получилось сразу же. Халлорсен и Ален Тесбери тоже уверяли её, что это возможно. Жизнь представала перед Динни, словно какой-то призрачный театр теней. В полной растерянности девушка облокотилась на парапет набережной и устремила взгляд на бегущую реку. Где выход? Религия? В какой-то мере. Но в какой? Ей вспомнилась фраза из дневника
Хьюберта: "Тому, кто верит в рай, легче, чем таким, как я. Ему вроде как обещана пенсия". Неужели религия – это вера в расчёте на награду? Если так, она цинична. Нет, это вера в добро ради добра, ибо оно прекрасно, как красивый цветок, звёздная ночь, ласковая мелодия! Дядя Хилери выполняет тяжёлую работу лишь ради того, чтобы делать её хорошо. Религиозен ли он? Надо будет об этом спросить.
Рядом с Динни кто-то воскликнул:
– Динни!
Она круто повернулась и увидела Алена Тесбери. Он широко улыбался.
– Я искал Джин и вас. Поехал на Оукли-стрит, там сказали, что вы у Монтов. Я как раз направлялся туда и вот вижу вас. Какая удача!
– Я раздумывала, религиозна я или нет, – сказала Динни.
– Вот совпадение! Я думал о том же.
– Кого вы имеете в виду – себя или меня?
– Откровенно говоря, я смотрю на нас, как на одно целое.
– В самом деле? Ну и как, оно религиозно?
– С оговорками.
– Слышали, какие новости на Оукли-стрит?
– Нет.
– Капитан Ферз вернулся.
– Вот несчастье!
– Всё того же мнения. Видели вы Диану?
– Нет, только горничную. Она как будто была чем-то взволнована. А этот бедняга все ещё не в своём уме?
– Нет, он здоров. Но это ужасно для Дианы.
– Надо её убрать оттуда.
– Я поселюсь у неё, если она позволит, – внезапно объявила Динни.
– Мне эта идея не нравится.
– Допускаю. Но я все равно так сделаю.
– Зачем? Вы не настолько уж близки с ней.
– Мне надоело отлынивать от своих обязанностей.
Молодой человек вытаращил глаза:
– Ничего не понимаю.
– Жизнь вдали от опасностей – ложный путь. Хочу все брать с бою.
– Тогда выходите за меня.
– Право, Ален, я в жизни не видела человека с меньшим количеством мыслей в голове.
– Лучше меньше, да лучше.
Динни направилась вверх по набережной:
– Мне на Оукли-стрит.
Они шли молча. Наконец молодой Тесбери участливо спросил:
– Что вас гложет, дорогая?
– Моя собственная натура: ей все мало тех хлопот, которые она мне причиняет.
– Я мог бы доставить их вам в любом количестве.
– Я говорю серьёзно, Ален.
– Это хорошо. Пока вы не станете серьёзной, вы не выйдете за меня.
Зачем вы себя грызёте?
Динни пожала плечами:
– У меня, видимо, всё получается прямо по Лонгфелло: "Жизнь реальна, жизнь серьёзна". Разве вы не понимаете, как бессодержательна жизнь дочери землевладельца в деревне?
– Я, пожалуй, лучше не скажу вам того, что хотел сказать.
– Нет, скажите.
– Это легко поправить: станьте матерью в городе.
– На этом месте полагается краснеть, – вздохнула Динни. – Я не люблю все превращать в шутку, но, кажется, превращаю.
Молодой Тесбери взял её под руку:
– Вы будете первой, кто превратит в шутку жизнь жены моряка.
Динни улыбнулась:
– Я выйду замуж только тогда, когда мне этого очень сильно захочется. Я себя достаточно хорошо знаю.
– Ладно, Динни. Не буду надоедать вам.
Они опять замолчали. На углу Оукли-стрит Динни остановилась:
– Дальше не провожайте, Ален.
– Я заверну к Монтам вечером и узнаю, как вы. Помните: что бы вам ни потребовалось… насчёт Ферза, вам стоит только позвонить мне в клуб. Вот номер.
Он записал его на карточке и протянул её девушке.
– Будете завтра на свадьбе Джин?
– Ещё бы! Ведь это я её выдаю. Я только хочу…
– До свидания, – простилась Динни.
XXI
У дверей дома Ферзов девушка остановилась. Она спокойно рассталась с молодым человеком, но нервы у неё были натянуты, как струны скрипки. Ей никогда не приходилось сталкиваться с душевнобольными, и мысль о предстоящей встрече тем сильнее пугала её. Открыла всё та же пожилая горничная. Миссис Ферз с капитаном Ферзом. Не пройдёт ли мисс Черрел в гостиную? Динни немного подождала в той комнате, где была заперта Джин. Вошла Шейла, спросила: "Хэлло! Вы ждёте ма-а-моч-ку?" – и снова вышла. Когда появилась Диана, на лице Динни было такое выражение, словно она снимала допрос со своих собственных чувств.
– Простите, дорогая, мы просматривали газеты. Я изо всех сил стараюсь обращаться с ним так, словно ничего не было.
Динни подошла к Диане и погладила её по руке.
– Но так нельзя без конца, Динни, нельзя. Я знаю, что нельзя.
– Позвольте мне остаться у вас. Скажете ему, что мы давно условились.
– Но ведь вам, может быть, придётся трудно, Динни! Не знаю прямо, что с ним делать. Он боится выходить, встречаться с людьми, даже слышать не хочет о том, чтобы уехать туда, где его никто не знает, не хочет показаться врачу, не хочет ничего слушать, не желает никого видеть.
– Он будет видеть меня. Это приручит его. Думаю, что трудно будет лишь первые дни. Ехать мне за вещами?
– Если вы решили быть ангелом, поезжайте.
– Раньше чем вернуться сюда, я созвонюсь с дядей Эдриеном. Он с утра поехал в лечебницу.
Диана отошла к окну и смотрела в него, стоя к Динни спиной. Вдруг она обернулась:
– Я решилась, Динни. Я ни за что не дам ему пойти на дно! Если я хоть как-нибудь могу помочь ему выкарабкаться, я это сделаю.
– Благослови вас бог! Располагайте мною, – сказала Динни и, не полагаясь больше ни на выдержку Дианы, ни на свою, торопливо вышла и спустилась по лестнице. Проходя под окнами столовой, она вновь увидела лицо с горящими глазами, которые наблюдали за её уходом. Всю обратную дорогу до Саут-сквер чувство трагической несправедливости не покидало Динни.
За завтраком Флёр сказала:
– Нет смысла мучить себя раньше времени, Динни. Конечно, счастье, что Эдриен – сущий святой. Но все это прекрасный пример того, как мало закон влияет на нашу жизнь. Предположим, Диана получила бы свободу. Разве это помешало бы Ферзу вернуться прямо к ней? Или изменило бы её отношение к нему? Закон не властен там, где речь идёт о чисто человеческой стороне дела. Диана любит Эдриена?
– Не думаю.
– Вы уверены?
– Нет. Мне трудно разобраться даже в том, что я сама чувствую.
– Кстати, вспомнила. Звонил ваш американец. Он хочет зайти.
– Пусть заходит. Но я буду на Оукли-стрит.
Флёр бросила на неё проницательный взгляд:
– Значит, ставить на моряка?
– Нет. Ставьте на старую деву.
– Дорогая, это ерунда.
– Не вижу, что мы выигрываем, вступая в брак.
Флёр ответила с беглой жёсткой улыбкой:
– Мы не можем стоять на месте, Динни. Во всяком случае не стоим.
Это было бы слишком скучно.
– Вы – современная женщина. Флёр. Я – средневековая.
– Ну, лицом вы действительно напоминаете ранних итальянцев. Но и ранние итальянцы не бежали от жизни. Не обольщайтесь, – рано или поздно вы наскучите сами себе, а тогда…
Динни смотрела на Флёр, изумлённая этой вспышкой проницательности в её лишённой всяких иллюзий родственнице.
– Что же выиграли вы. Флёр?
– По крайней мере стала полноценной женщиной, – сухо ответила та.
– Вы имеете в виду детей?
– Ими можно обзавестись и не выходя замуж. Так считают многие, хотя я этому не очень верю. Для вас, Динни, это просто немыслимо. Над вами тяготеет родовой комплекс: у всех подлинно старинных семей наследственная тяга к законности. Без этого они бы не были подлинно старинными.
Динни наморщила лоб:
– Я, правда, об этом не думала, но ни за что не хотела бы иметь незаконного ребёнка. Кстати, вы дали той девушке рекомендацию?
– Да. Не вижу никаких оснований, почему бы ей не стать манекенщицей. Она достаточна худа. Фигурки под мальчика будут в моде ещё по крайней мере год. Затем, – запомните мои слова, – юбки удлинятся, и все снова начнут сходить с ума по пышным формам.
– Вы не находите, что это несколько унизительно?
– Что именно?
– Бегать по магазинам, менять фасон платья, причёску и всё такое.
– Зато полезно для торговли. Мы отдаём себя в руки мужчин для того, чтобы они попадали в наши руки. Философия обольщения.
– Если эта девушка получит место манекенщицы, у неё будет меньше шансов остаться честной, правда?
– Наоборот, больше. Она даже сможет выйти замуж. Впрочем, я не утруждаю себя заботой о нравственности ближних. Вам в Кондафорде, наверно, приходится думать о таких вещах, – вы ведь осели там с самого норманнского завоевания. Между прочим, ваш отец помнит о налоге на наследство? Он принял меры?
– Он ещё не стар. Флёр.
– Да, но все люди смертны. Есть у него что-нибудь, кроме поместья?
– Только пенсия.
– Много у вас леса?
– Я не допускаю даже мысли о вырубке. Уничтожить за полчаса то, что двести лет росло и набиралось сил! Это отвратительно.
– Дорогая, в таких случаях остаётся одно: продать и удалиться.
– Как-нибудь справимся, – отрезала Динни. – Кондафорд мы не отдадим.
– Не забывайте про Джин.
Динни выпрямилась:
– И она не отдаст. Тесбери – такой же древний род, как и мы.
– Допустим. Но Джин удивительно многосторонняя и энергичная особа. Она не согласится прозябать.
– Жить в Кондафорде не значит прозябать.
– Не горячитесь, Динни. Я думаю только о вашей пользе. Если вас выставят, я обрадуюсь не больше, чем если Кит лишится Липпингхолла. Майкл решительно ненормальный. Он заявляет, что если уж он – один из столпов страны, то ему жаль её. Какая глупость! Никто, кроме меня, никогда не узнает, какое он чистое золото! – прибавила Флёр с неожиданно глубоким чувством; потом, видимо перехватив удивлённый взгляд Динни, спросила: Значит, я могу отшить американца?
– Можете. Три тысячи миль между мной и Кондафордом!.. Не выйдет, мэм.
– По-моему, вам следовало бы сжалиться над беднягой. Он ведь поведал мне, что вы, как он выражается, его идеал.
– Опять это слово? – воскликнула Динни.
– Да, термин неудачный. Но он прибавил, что сходит с ума по вас.
– Велика важность!
– В устах человека, который едет на край света разыскивать истоки цивилизации, это, вероятно, всё-таки важно. Большинство из нас согласилось бы поехать на край света, только бы их не разыскивать.
– В тот день, когда прекратится история с Хьюбертом, я порву с Халлорсеном, – объявила Динни.
– Думаю, что для этого вам придётся надеть фату. Вы будете прелестны в ней, когда под немецкую музыку выйдете с вашим моряком из деревенской церкви, как в добрые феодальные времена.
– Я ни за кого не собираюсь замуж.
– Это будет видно. Пока что не позвонить ли нам Эдриену?
У Эдриена ответили, что его ожидают к четырём. Динни попросила передать, чтобы он зашёл на Саут-сквер, и отправилась собирать свои вещи. В половине четвёртого она спустилась вниз и увидела на вешалке шляпу, поля которой напомнили ей нечто знакомое. Она, крадучись, повернула назад к лестнице, как вдруг услыхала:
– Вот замечательно! Я так боялся, что не застану вас.
Динни подала Халлорсену руку, и они вместе вошли в гостиную Флёр, где на фоне мебели времён Людовика XV он показался ей до нелепости мужественным.
– Я хотел сообщить вам, мисс Черрел, что предпринято мною в отношении вашего брата. Я условился с нашим консулом в Ла Пас. Он разыщет Мануэля и передаст по телеграфу его показания под присягой о том, что на капитана бросились с ножом. Для разумных людей этого достаточно, чтобы оправдать вашего брата. Я пресеку эту идиотскую историю, хотя бы мне самому пришлось поехать в Боливию.
– Я вам так благодарна, профессор.
– Пустое! Теперь я готов сделать для вашего брата всё что угодно. Я полюбил его, как родного.
Эти зловещие слова были произнесены так просто, с такой душевной широтой и щедростью, что Динни почувствовала себя маленькой и жалкой.
– Вы нехорошо выглядите, – неожиданно объявил американец. – Если что-нибудь случилось, скажите мне, и я всё улажу.
Динни рассказала ему о возвращении Ферза.
– Такая красивая леди! Скверное дело! Впрочем, может быть, она любит его и ей потом станет, наоборот, легче.
– Я буду жить у неё.
– Вы молодчина! Капитан Ферз опасен?
– Пока неизвестно.
Халлорсен сунул руку в задний карман и вытащил миниатюрный пистолет:
– Положите в сумочку. Меньшего калибра не бывает. Я купил его на то время, пока я здесь, убедившись, что в вашей стране люди ходят без ружей.
Динни рассмеялась.
– Благодарю вас, профессор, но он обязательно выстрелит там, где не нужно. И потом, если бы мне даже угрожала опасность, воспользоваться им было бы нечестно.
– Вы правы. Мне это не пришло в голову, а вы правы. Человек, поражённый таким недугом, заслуживает бережного обращения. Но мне очень неприятно знать, что вы можете подвергнуться опасности.
Вспомнив наставления Флёр, Динни отважно спросила:
– Почему?
– Потому что вы мне дороги.
– Страшно мило с вашей стороны. Но вам не следует забывать, что я не товар на брачном рынке.
– Каждая женщина – такой товар, пока не вышла замуж.
– Кое-кто полагает, что лишь тогда она им и становится.
– Видите ли, мне лично адюльтер не нужен, – серьёзно сказал Халлорсен. – Ив вопросах пола, и во всём остальном я люблю, чтобы сделка была честной.
– Надеюсь, что вам удастся заключить её.
Он выпрямился:
– Я хочу заключить её с вами. Имею честь просить вас стать миссис
Халлорсен, и, пожалуйста, не говорите сразу "нет".
– Я должна это сказать, раз вы хотите честной сделки, профессор.
Она увидела, как боль затуманила голубые глаза американца, и ощутила жалость. Он приблизился и показался ей таким огромным, что девушка вздрогнула.
– Дело в моей национальности?
– Не знаю, в чём.
– Или в неприязни, которую вы питали ко мне из-за брата?
– Не знаю.
– Могу я надеяться?
– Нет. Я польщена и признательна вам, но – нет.
– Простите, здесь замешан другой мужчина?
Динни покачала головой.
– Я думаю, что слишком мало сделал для вас, – сказал он. – Я должен вас заслужить.
– Я недостойна служения. Просто у меня нет к вам чувства.
– У меня чистые руки и чистое сердце.
– Я уверена в этом. Я восхищаюсь вами, профессор, но никогда не полюблю вас.
Словно не полагаясь на себя, Халлорсен отошёл на прежнее расстояние и отдал ей глубокий поклон. Он был действительно великолепен – статный, исполненный простоты и достоинства. Наступило молчание. Затем он сказал:
– Что ж, слезами горю не поможешь. Располагайте мной, как вам заблагорассудится. Я ваш самый покорный слуга.
Он повернулся и вышел.
Когда Динни услышала, как хлопнула входная дверь, ей что-то сдавило горло. Она испытывала боль из-за того, что сделала ему больно, и в то же время ощущала то облегчение, которое чувствует человек, когда ему перестаёт угрожать что-нибудь огромное, простое, первобытное – море, гроза, бык. Она стояла перед одним из зеркал Флёр и презирала себя, словно в первый раз обнаружила, что у неё чересчур утончённые нервы. Как мог этот большой, красивый, здоровый мужчина полюбить её, чьё отражение в зеркале казалось таким изысканным и тоненьким? Он же переломит её одной рукой. Не поэтому ли она так испугалась? О, эти широкие бескрайние просторы, частицей которых представлялись ей его рост, сила, здоровье, раскаты голоса! Смешно, пожалуй, даже глупо, но она по-настоящему испугалась! Нет, она будет с теми, кому принадлежит, – не с этими просторами, не с ним. Сопоставлять такие вещи просто комично.
Динни с кривой улыбкой всё ещё стояла перед зеркалом, когда вошёл Эдриен. Она круто повернулась. Осунувшийся, измученный и морщинистый, худой, добрый и встревоженный! Трудно было придумать контраст более очевидный и более успокоительный для её натянутых нервов. Поцеловав дядю, Динни сказала:
– Мне очень хотелось видеть вас до переезда к Диане.
– Ты переезжаешь к Диане?
– Да. Я не верю, что вы завтракали, пили чай и вообще что-нибудь ели.
Динни позвонила.
– Кокер, мистер Эдриен выпьет…
– Бренди с содовой, Кокер. Благодарю вас.
– Ну что, дядя? – спросила она, когда Эдриен осушил стакан.
– Боюсь, ничего существенного мне там не сказали. По их мнению, Ферз должен вернуться в лечебницу. Но зачем ему возвращаться, коль скоро он ведёт себя нормально? Они сомневаются в его выздоровлении, но не могут указать никаких подозрительных симптомов за последние недели. Я разыскал его личного служителя и расспросил этого парня. Он производит вполне приличное впечатление. Он считает, что в данный момент капитан Ферз так же нормален, как и он сам. Но – в этом-то вся беда – он говорит, что Ферз уже был однажды нормален целых три недели, а потом опять неожиданно сорвался. Если его что-нибудь всерьёз разволнует – хотя бы малейшее противоречие, – Ферзу снова станет плохо, может быть, ещё хуже, чем раньше.
– Простите, дорогая, мы просматривали газеты. Я изо всех сил стараюсь обращаться с ним так, словно ничего не было.
Динни подошла к Диане и погладила её по руке.
– Но так нельзя без конца, Динни, нельзя. Я знаю, что нельзя.
– Позвольте мне остаться у вас. Скажете ему, что мы давно условились.
– Но ведь вам, может быть, придётся трудно, Динни! Не знаю прямо, что с ним делать. Он боится выходить, встречаться с людьми, даже слышать не хочет о том, чтобы уехать туда, где его никто не знает, не хочет показаться врачу, не хочет ничего слушать, не желает никого видеть.
– Он будет видеть меня. Это приручит его. Думаю, что трудно будет лишь первые дни. Ехать мне за вещами?
– Если вы решили быть ангелом, поезжайте.
– Раньше чем вернуться сюда, я созвонюсь с дядей Эдриеном. Он с утра поехал в лечебницу.
Диана отошла к окну и смотрела в него, стоя к Динни спиной. Вдруг она обернулась:
– Я решилась, Динни. Я ни за что не дам ему пойти на дно! Если я хоть как-нибудь могу помочь ему выкарабкаться, я это сделаю.
– Благослови вас бог! Располагайте мною, – сказала Динни и, не полагаясь больше ни на выдержку Дианы, ни на свою, торопливо вышла и спустилась по лестнице. Проходя под окнами столовой, она вновь увидела лицо с горящими глазами, которые наблюдали за её уходом. Всю обратную дорогу до Саут-сквер чувство трагической несправедливости не покидало Динни.
За завтраком Флёр сказала:
– Нет смысла мучить себя раньше времени, Динни. Конечно, счастье, что Эдриен – сущий святой. Но все это прекрасный пример того, как мало закон влияет на нашу жизнь. Предположим, Диана получила бы свободу. Разве это помешало бы Ферзу вернуться прямо к ней? Или изменило бы её отношение к нему? Закон не властен там, где речь идёт о чисто человеческой стороне дела. Диана любит Эдриена?
– Не думаю.
– Вы уверены?
– Нет. Мне трудно разобраться даже в том, что я сама чувствую.
– Кстати, вспомнила. Звонил ваш американец. Он хочет зайти.
– Пусть заходит. Но я буду на Оукли-стрит.
Флёр бросила на неё проницательный взгляд:
– Значит, ставить на моряка?
– Нет. Ставьте на старую деву.
– Дорогая, это ерунда.
– Не вижу, что мы выигрываем, вступая в брак.
Флёр ответила с беглой жёсткой улыбкой:
– Мы не можем стоять на месте, Динни. Во всяком случае не стоим.
Это было бы слишком скучно.
– Вы – современная женщина. Флёр. Я – средневековая.
– Ну, лицом вы действительно напоминаете ранних итальянцев. Но и ранние итальянцы не бежали от жизни. Не обольщайтесь, – рано или поздно вы наскучите сами себе, а тогда…
Динни смотрела на Флёр, изумлённая этой вспышкой проницательности в её лишённой всяких иллюзий родственнице.
– Что же выиграли вы. Флёр?
– По крайней мере стала полноценной женщиной, – сухо ответила та.
– Вы имеете в виду детей?
– Ими можно обзавестись и не выходя замуж. Так считают многие, хотя я этому не очень верю. Для вас, Динни, это просто немыслимо. Над вами тяготеет родовой комплекс: у всех подлинно старинных семей наследственная тяга к законности. Без этого они бы не были подлинно старинными.
Динни наморщила лоб:
– Я, правда, об этом не думала, но ни за что не хотела бы иметь незаконного ребёнка. Кстати, вы дали той девушке рекомендацию?
– Да. Не вижу никаких оснований, почему бы ей не стать манекенщицей. Она достаточна худа. Фигурки под мальчика будут в моде ещё по крайней мере год. Затем, – запомните мои слова, – юбки удлинятся, и все снова начнут сходить с ума по пышным формам.
– Вы не находите, что это несколько унизительно?
– Что именно?
– Бегать по магазинам, менять фасон платья, причёску и всё такое.
– Зато полезно для торговли. Мы отдаём себя в руки мужчин для того, чтобы они попадали в наши руки. Философия обольщения.
– Если эта девушка получит место манекенщицы, у неё будет меньше шансов остаться честной, правда?
– Наоборот, больше. Она даже сможет выйти замуж. Впрочем, я не утруждаю себя заботой о нравственности ближних. Вам в Кондафорде, наверно, приходится думать о таких вещах, – вы ведь осели там с самого норманнского завоевания. Между прочим, ваш отец помнит о налоге на наследство? Он принял меры?
– Он ещё не стар. Флёр.
– Да, но все люди смертны. Есть у него что-нибудь, кроме поместья?
– Только пенсия.
– Много у вас леса?
– Я не допускаю даже мысли о вырубке. Уничтожить за полчаса то, что двести лет росло и набиралось сил! Это отвратительно.
– Дорогая, в таких случаях остаётся одно: продать и удалиться.
– Как-нибудь справимся, – отрезала Динни. – Кондафорд мы не отдадим.
– Не забывайте про Джин.
Динни выпрямилась:
– И она не отдаст. Тесбери – такой же древний род, как и мы.
– Допустим. Но Джин удивительно многосторонняя и энергичная особа. Она не согласится прозябать.
– Жить в Кондафорде не значит прозябать.
– Не горячитесь, Динни. Я думаю только о вашей пользе. Если вас выставят, я обрадуюсь не больше, чем если Кит лишится Липпингхолла. Майкл решительно ненормальный. Он заявляет, что если уж он – один из столпов страны, то ему жаль её. Какая глупость! Никто, кроме меня, никогда не узнает, какое он чистое золото! – прибавила Флёр с неожиданно глубоким чувством; потом, видимо перехватив удивлённый взгляд Динни, спросила: Значит, я могу отшить американца?
– Можете. Три тысячи миль между мной и Кондафордом!.. Не выйдет, мэм.
– По-моему, вам следовало бы сжалиться над беднягой. Он ведь поведал мне, что вы, как он выражается, его идеал.
– Опять это слово? – воскликнула Динни.
– Да, термин неудачный. Но он прибавил, что сходит с ума по вас.
– Велика важность!
– В устах человека, который едет на край света разыскивать истоки цивилизации, это, вероятно, всё-таки важно. Большинство из нас согласилось бы поехать на край света, только бы их не разыскивать.
– В тот день, когда прекратится история с Хьюбертом, я порву с Халлорсеном, – объявила Динни.
– Думаю, что для этого вам придётся надеть фату. Вы будете прелестны в ней, когда под немецкую музыку выйдете с вашим моряком из деревенской церкви, как в добрые феодальные времена.
– Я ни за кого не собираюсь замуж.
– Это будет видно. Пока что не позвонить ли нам Эдриену?
У Эдриена ответили, что его ожидают к четырём. Динни попросила передать, чтобы он зашёл на Саут-сквер, и отправилась собирать свои вещи. В половине четвёртого она спустилась вниз и увидела на вешалке шляпу, поля которой напомнили ей нечто знакомое. Она, крадучись, повернула назад к лестнице, как вдруг услыхала:
– Вот замечательно! Я так боялся, что не застану вас.
Динни подала Халлорсену руку, и они вместе вошли в гостиную Флёр, где на фоне мебели времён Людовика XV он показался ей до нелепости мужественным.
– Я хотел сообщить вам, мисс Черрел, что предпринято мною в отношении вашего брата. Я условился с нашим консулом в Ла Пас. Он разыщет Мануэля и передаст по телеграфу его показания под присягой о том, что на капитана бросились с ножом. Для разумных людей этого достаточно, чтобы оправдать вашего брата. Я пресеку эту идиотскую историю, хотя бы мне самому пришлось поехать в Боливию.
– Я вам так благодарна, профессор.
– Пустое! Теперь я готов сделать для вашего брата всё что угодно. Я полюбил его, как родного.
Эти зловещие слова были произнесены так просто, с такой душевной широтой и щедростью, что Динни почувствовала себя маленькой и жалкой.
– Вы нехорошо выглядите, – неожиданно объявил американец. – Если что-нибудь случилось, скажите мне, и я всё улажу.
Динни рассказала ему о возвращении Ферза.
– Такая красивая леди! Скверное дело! Впрочем, может быть, она любит его и ей потом станет, наоборот, легче.
– Я буду жить у неё.
– Вы молодчина! Капитан Ферз опасен?
– Пока неизвестно.
Халлорсен сунул руку в задний карман и вытащил миниатюрный пистолет:
– Положите в сумочку. Меньшего калибра не бывает. Я купил его на то время, пока я здесь, убедившись, что в вашей стране люди ходят без ружей.
Динни рассмеялась.
– Благодарю вас, профессор, но он обязательно выстрелит там, где не нужно. И потом, если бы мне даже угрожала опасность, воспользоваться им было бы нечестно.
– Вы правы. Мне это не пришло в голову, а вы правы. Человек, поражённый таким недугом, заслуживает бережного обращения. Но мне очень неприятно знать, что вы можете подвергнуться опасности.
Вспомнив наставления Флёр, Динни отважно спросила:
– Почему?
– Потому что вы мне дороги.
– Страшно мило с вашей стороны. Но вам не следует забывать, что я не товар на брачном рынке.
– Каждая женщина – такой товар, пока не вышла замуж.
– Кое-кто полагает, что лишь тогда она им и становится.
– Видите ли, мне лично адюльтер не нужен, – серьёзно сказал Халлорсен. – Ив вопросах пола, и во всём остальном я люблю, чтобы сделка была честной.
– Надеюсь, что вам удастся заключить её.
Он выпрямился:
– Я хочу заключить её с вами. Имею честь просить вас стать миссис
Халлорсен, и, пожалуйста, не говорите сразу "нет".
– Я должна это сказать, раз вы хотите честной сделки, профессор.
Она увидела, как боль затуманила голубые глаза американца, и ощутила жалость. Он приблизился и показался ей таким огромным, что девушка вздрогнула.
– Дело в моей национальности?
– Не знаю, в чём.
– Или в неприязни, которую вы питали ко мне из-за брата?
– Не знаю.
– Могу я надеяться?
– Нет. Я польщена и признательна вам, но – нет.
– Простите, здесь замешан другой мужчина?
Динни покачала головой.
– Я думаю, что слишком мало сделал для вас, – сказал он. – Я должен вас заслужить.
– Я недостойна служения. Просто у меня нет к вам чувства.
– У меня чистые руки и чистое сердце.
– Я уверена в этом. Я восхищаюсь вами, профессор, но никогда не полюблю вас.
Словно не полагаясь на себя, Халлорсен отошёл на прежнее расстояние и отдал ей глубокий поклон. Он был действительно великолепен – статный, исполненный простоты и достоинства. Наступило молчание. Затем он сказал:
– Что ж, слезами горю не поможешь. Располагайте мной, как вам заблагорассудится. Я ваш самый покорный слуга.
Он повернулся и вышел.
Когда Динни услышала, как хлопнула входная дверь, ей что-то сдавило горло. Она испытывала боль из-за того, что сделала ему больно, и в то же время ощущала то облегчение, которое чувствует человек, когда ему перестаёт угрожать что-нибудь огромное, простое, первобытное – море, гроза, бык. Она стояла перед одним из зеркал Флёр и презирала себя, словно в первый раз обнаружила, что у неё чересчур утончённые нервы. Как мог этот большой, красивый, здоровый мужчина полюбить её, чьё отражение в зеркале казалось таким изысканным и тоненьким? Он же переломит её одной рукой. Не поэтому ли она так испугалась? О, эти широкие бескрайние просторы, частицей которых представлялись ей его рост, сила, здоровье, раскаты голоса! Смешно, пожалуй, даже глупо, но она по-настоящему испугалась! Нет, она будет с теми, кому принадлежит, – не с этими просторами, не с ним. Сопоставлять такие вещи просто комично.
Динни с кривой улыбкой всё ещё стояла перед зеркалом, когда вошёл Эдриен. Она круто повернулась. Осунувшийся, измученный и морщинистый, худой, добрый и встревоженный! Трудно было придумать контраст более очевидный и более успокоительный для её натянутых нервов. Поцеловав дядю, Динни сказала:
– Мне очень хотелось видеть вас до переезда к Диане.
– Ты переезжаешь к Диане?
– Да. Я не верю, что вы завтракали, пили чай и вообще что-нибудь ели.
Динни позвонила.
– Кокер, мистер Эдриен выпьет…
– Бренди с содовой, Кокер. Благодарю вас.
– Ну что, дядя? – спросила она, когда Эдриен осушил стакан.
– Боюсь, ничего существенного мне там не сказали. По их мнению, Ферз должен вернуться в лечебницу. Но зачем ему возвращаться, коль скоро он ведёт себя нормально? Они сомневаются в его выздоровлении, но не могут указать никаких подозрительных симптомов за последние недели. Я разыскал его личного служителя и расспросил этого парня. Он производит вполне приличное впечатление. Он считает, что в данный момент капитан Ферз так же нормален, как и он сам. Но – в этом-то вся беда – он говорит, что Ферз уже был однажды нормален целых три недели, а потом опять неожиданно сорвался. Если его что-нибудь всерьёз разволнует – хотя бы малейшее противоречие, – Ферзу снова станет плохо, может быть, ещё хуже, чем раньше.