Страница:
Динни утвердительно кивнула.
– Что бы мне ни говорили, – возразил моряк, – одно для меня бесспорно: лучше иметь под боком американца, чем любого другого иноземца. Скажу больше – это мнение всего флота.
– Не потому ли, что у нас с ними общий язык?
– Нет. Но у нас общая закваска и общий взгляд на вещи.
– Это распространяется только на англо-американцев?
– В любом случае всё зависит от того, каков сам американец, – даже когда дело идёт о людях голландского или скандинавского происхождения, как этот Халлорсен. Мы ведь и сами из той же породы, что они.
– А германо-американцев вы к ней не относите?
– Отношу, но лишь в некоторой степени. Вспомните, какой, формы голова у немцев. По существу они центрально – или восточноевропейцы.
– Вам бы лучше поговорить с моим дядей Эдриеном.
– Это такой высокий с козлиной бородкой? У него симпатичное лицо.
– Он чудесный, – подтвердила Динни. – Мы отбились от остальных, и роса уже падает.
– Ещё минутку. То, что я сказал за обедом, сказано совершенно серьёзно. Вы – мой идеал, и, надеюсь, мне разрешат следовать за ним?
Динни покраснела и сделала реверанс:
– Юный сэр, вы мне льстите. Спешу напомнить вам, что ваше благородное ремесло…
– Вы бываете когда-нибудь серьёзной?
– Не часто – особенно когда падает роса.
Ален сжал ей руку:
– Ладно. В один прекрасный день станете… И причиной этому буду я.
Динни слегка ответила на его пожатие, высвободила руку и пошла дальше.
– Эта аллея – словно коридор. Вам по вкусу такое сравнение? Оно многим нравится.
– Прелестная родственница, я буду думать о вас день и ночь. Не утруждайте себя ответом, – сказал молодой Тесбери и распахнул перед ней балконную дверь.
Сесили Масхем сидела за роялем, рядом с ней стоял Майкл.
Динни подошла к нему:
– Я отправляюсь в гостиную Флёр, Майкл. Не покажешь ли лорду Саксендену, где она находится. Буду ждать до двенадцати, потом пойду спать. А пока что подберу отрывки, которые надо ему прочесть.
– Всё будет сделано, Динни. Доведу его до самого порога. Желаю успеха!
Достав дневник, Динни распахнула окно маленькой гостиной и уселась выбирать отрывки. Было уже половина одиннадцатого. Ни один звук не отвлекал девушку. Она выбрала шесть довольно длинных отрывков, которые, на её взгляд, доказывали невыполнимость задачи, стоявшей перед её братом. Затем закурила сигарету, высунулась из окна и стала ждать.
Вечер был такой же изумительный, как и раньше, но сейчас Динни воспринимала его гораздо острее. Вечное движение в вечном покое? Если бог существует, он, видимо, избегает непосредственного вмешательства в дела смертных. Да и зачем ему вмешиваться? Внял ли он крику зайца, подстреленного Саксенденом, и содрогнулся ли? Увидел ли бог, как пальцы Алена сжали её руку? Улыбнулся ли он? Послал ли он ангела с хинином к Хьюберту, когда тот, сражённый лихорадкой, лежал в боливийских джунглях, слушая, как вопят болотные птицы? Если бы миллиарды лет тому назад вон та звезда погасла и повисла в космосе холодной чёрной массой, записал ли бы это бог на своей манжете? Внизу – мириады мириадов листьев и былинок, сплетающих ткань непроглядной мглы; вверху – мириады мириадов звёзд, излучающих свет, который помогает глазам Динни ощущать тьму. И все это порождено бесконечным движением в бесконечном покое, всё это – частица бога. Сама она, Динни; и дымок её сигареты; и жасмин, до которого рукой подать и цвет которого неразличим; и работа её мозга, заключающего, что этот цвет – не жёлтый; и собака, лающая так далеко, что звук кажется ниточкой – потяни за неё и схватишь рукой тишину, – все, всё имеет своё далёкое, беспредельное, всеобъемлющее, непостижимое назначение, всё исходит от бога.
Динни вздрогнула и отошла от окна. Села в кресло, положила дневник на колени и оглядела комнату. Чувствуется вкус Флёр. Здесь все преобразилось – тон ковра выбран удачно, свет мягко затенён и, не раздражая глаз, падает на платье цвета морской волны и покоящиеся на дневнике руки Динни. Долгий день утомил девушку. Она откинула голову и сонно уставилась на лепных купидонов, украшающих карниз, которым какая-то из предшествующих леди Монт распорядилась обвести комнату. Толстенькие забавные создания. Они скованы цепью из роз и обречены вечно разглядывать спину соседа, к которому так и не могут приблизиться. Пробегают розовые миги, пробегают… Веки Динни опустились, рот приоткрылся. Девушка спала. А свет, скользя по лицу, волосам и шее уснувшей, нескромно обнаруживал их небрежную прелесть, наводящую на мысль о тех подлинно английских итальянках, которых писал Боттичелли. Густая прядка подстриженных волос сбилась на лоб, на полуоткрытых губах мелькала улыбка; тень ресниц, чуть более тёмных, чем брови, трепетала на щеках, казавшихся прозрачными; в такт зыбким снам морщился и вздрагивал нос, словно посмеиваясь над тем, что он немножко вздёрнут. Казалось, довольно самого лёгкого прикосновения, чтобы сорвать запрокинутую головку с белого стебелька шеи…
Внезапно голова выпрямилась. Посередине комнаты, строго глядя на девушку немигающими голубыми глазами, стоял тот, кого называли Бантамский петух.
– Простите, – извинился он. – Вы славно вздремнули.
– Мне снились сладкие пирожки, – сказала Динни. – Очень любезно, что вы пришли, хотя сейчас уже, наверное, поздно.
– Семь склянок. Надеюсь, вы не долго? Не возражаете, если закурю трубку?
Пэр уселся на диван напротив Динни и стал набивать трубку. У него был вид человека, который ждёт, что ему все выложат, а он возьмёт и оставит своё мнение при себе. В эту минуту Динни особенно отчётливо поняла, как вершатся государственные дела. "Всё ясно, – думала она. – Он оказывает услугу, не надеясь на плату. Работа Джин!" Никто – ни сама Динни, ни любая другая женщина не смогла бы определить, что испытывала сейчас девушка – то ли признательность к Тигрице за то, что та отвлекла внимание пэра на себя, то ли известную ревность по отношению к ней. Как бы то ни было, сердце Динни усиленно забилось, и она начала читать быстро и сухо. Прочла три отрывка, потом взглянула на Саксендена. Лицо его, – если не считать посасывающих трубку губ, – было похоже на раскрашенное деревянное изваяние. Глаза по-прежнему смотрели на Динни с любопытством, к которому теперь примешивалась лёгкая неприязнь, словно он думал: "Эта девица хочет, чтобы я расчувствовался. Слишком поздно".
Испытывая все возрастающую ненависть к взятой на себя задаче, Динни поспешила продолжить чтение. Четвёртый отрывок был самым душераздирающим из всех, кроме последнего, – по крайней мере для самой Динни. Когда она кончила, голос её слегка дрожал.
– Это уж он хватил! – сказал лорд Саксенден. – У мулов, знаете ли, никаких чувств не бывает. Просто бессловесная скотина.
Гнев Динни нарастал. Она больше не могла смотреть на Саксендена и стала читать дальше. Теперь, излагая этот мучительный рассказ, впервые произнесённый вслух, она дала себе волю. Она кончила, задыхаясь, вся дрожа, силясь, чтобы голос не изменил ей. Подбородок лорда Саксендена опирался на ладонь. Пэр спал.
Динни стояла, глядя на него так, как незадолго до того он сам смотрел на неё. Был момент, когда она чуть не выбила у него руку из-под головы. Её спасло чувство юмора. Взирая на Саксендена, словно Венера с картины Боттичелли на Марса, девушка вырвала листок из блокнота, лежавшего на бюро Флёр, написала: "Страшно сожалею, что утомила вас", – и с предельной осторожностью положила записку на колени пэру. Свернула дневник, подкралась к двери, открыла её и оглянулась. До неё донеслись слабые звуки, которым суждено было вскоре перейти в храп. "Взываешь к его чувствам, а он спит, – подумала она. – Вот так же и войну выиграл".
Динни повернулась и увидела профессора Халлорсена.
XI
– Что бы мне ни говорили, – возразил моряк, – одно для меня бесспорно: лучше иметь под боком американца, чем любого другого иноземца. Скажу больше – это мнение всего флота.
– Не потому ли, что у нас с ними общий язык?
– Нет. Но у нас общая закваска и общий взгляд на вещи.
– Это распространяется только на англо-американцев?
– В любом случае всё зависит от того, каков сам американец, – даже когда дело идёт о людях голландского или скандинавского происхождения, как этот Халлорсен. Мы ведь и сами из той же породы, что они.
– А германо-американцев вы к ней не относите?
– Отношу, но лишь в некоторой степени. Вспомните, какой, формы голова у немцев. По существу они центрально – или восточноевропейцы.
– Вам бы лучше поговорить с моим дядей Эдриеном.
– Это такой высокий с козлиной бородкой? У него симпатичное лицо.
– Он чудесный, – подтвердила Динни. – Мы отбились от остальных, и роса уже падает.
– Ещё минутку. То, что я сказал за обедом, сказано совершенно серьёзно. Вы – мой идеал, и, надеюсь, мне разрешат следовать за ним?
Динни покраснела и сделала реверанс:
– Юный сэр, вы мне льстите. Спешу напомнить вам, что ваше благородное ремесло…
– Вы бываете когда-нибудь серьёзной?
– Не часто – особенно когда падает роса.
Ален сжал ей руку:
– Ладно. В один прекрасный день станете… И причиной этому буду я.
Динни слегка ответила на его пожатие, высвободила руку и пошла дальше.
– Эта аллея – словно коридор. Вам по вкусу такое сравнение? Оно многим нравится.
– Прелестная родственница, я буду думать о вас день и ночь. Не утруждайте себя ответом, – сказал молодой Тесбери и распахнул перед ней балконную дверь.
Сесили Масхем сидела за роялем, рядом с ней стоял Майкл.
Динни подошла к нему:
– Я отправляюсь в гостиную Флёр, Майкл. Не покажешь ли лорду Саксендену, где она находится. Буду ждать до двенадцати, потом пойду спать. А пока что подберу отрывки, которые надо ему прочесть.
– Всё будет сделано, Динни. Доведу его до самого порога. Желаю успеха!
Достав дневник, Динни распахнула окно маленькой гостиной и уселась выбирать отрывки. Было уже половина одиннадцатого. Ни один звук не отвлекал девушку. Она выбрала шесть довольно длинных отрывков, которые, на её взгляд, доказывали невыполнимость задачи, стоявшей перед её братом. Затем закурила сигарету, высунулась из окна и стала ждать.
Вечер был такой же изумительный, как и раньше, но сейчас Динни воспринимала его гораздо острее. Вечное движение в вечном покое? Если бог существует, он, видимо, избегает непосредственного вмешательства в дела смертных. Да и зачем ему вмешиваться? Внял ли он крику зайца, подстреленного Саксенденом, и содрогнулся ли? Увидел ли бог, как пальцы Алена сжали её руку? Улыбнулся ли он? Послал ли он ангела с хинином к Хьюберту, когда тот, сражённый лихорадкой, лежал в боливийских джунглях, слушая, как вопят болотные птицы? Если бы миллиарды лет тому назад вон та звезда погасла и повисла в космосе холодной чёрной массой, записал ли бы это бог на своей манжете? Внизу – мириады мириадов листьев и былинок, сплетающих ткань непроглядной мглы; вверху – мириады мириадов звёзд, излучающих свет, который помогает глазам Динни ощущать тьму. И все это порождено бесконечным движением в бесконечном покое, всё это – частица бога. Сама она, Динни; и дымок её сигареты; и жасмин, до которого рукой подать и цвет которого неразличим; и работа её мозга, заключающего, что этот цвет – не жёлтый; и собака, лающая так далеко, что звук кажется ниточкой – потяни за неё и схватишь рукой тишину, – все, всё имеет своё далёкое, беспредельное, всеобъемлющее, непостижимое назначение, всё исходит от бога.
Динни вздрогнула и отошла от окна. Села в кресло, положила дневник на колени и оглядела комнату. Чувствуется вкус Флёр. Здесь все преобразилось – тон ковра выбран удачно, свет мягко затенён и, не раздражая глаз, падает на платье цвета морской волны и покоящиеся на дневнике руки Динни. Долгий день утомил девушку. Она откинула голову и сонно уставилась на лепных купидонов, украшающих карниз, которым какая-то из предшествующих леди Монт распорядилась обвести комнату. Толстенькие забавные создания. Они скованы цепью из роз и обречены вечно разглядывать спину соседа, к которому так и не могут приблизиться. Пробегают розовые миги, пробегают… Веки Динни опустились, рот приоткрылся. Девушка спала. А свет, скользя по лицу, волосам и шее уснувшей, нескромно обнаруживал их небрежную прелесть, наводящую на мысль о тех подлинно английских итальянках, которых писал Боттичелли. Густая прядка подстриженных волос сбилась на лоб, на полуоткрытых губах мелькала улыбка; тень ресниц, чуть более тёмных, чем брови, трепетала на щеках, казавшихся прозрачными; в такт зыбким снам морщился и вздрагивал нос, словно посмеиваясь над тем, что он немножко вздёрнут. Казалось, довольно самого лёгкого прикосновения, чтобы сорвать запрокинутую головку с белого стебелька шеи…
Внезапно голова выпрямилась. Посередине комнаты, строго глядя на девушку немигающими голубыми глазами, стоял тот, кого называли Бантамский петух.
– Простите, – извинился он. – Вы славно вздремнули.
– Мне снились сладкие пирожки, – сказала Динни. – Очень любезно, что вы пришли, хотя сейчас уже, наверное, поздно.
– Семь склянок. Надеюсь, вы не долго? Не возражаете, если закурю трубку?
Пэр уселся на диван напротив Динни и стал набивать трубку. У него был вид человека, который ждёт, что ему все выложат, а он возьмёт и оставит своё мнение при себе. В эту минуту Динни особенно отчётливо поняла, как вершатся государственные дела. "Всё ясно, – думала она. – Он оказывает услугу, не надеясь на плату. Работа Джин!" Никто – ни сама Динни, ни любая другая женщина не смогла бы определить, что испытывала сейчас девушка – то ли признательность к Тигрице за то, что та отвлекла внимание пэра на себя, то ли известную ревность по отношению к ней. Как бы то ни было, сердце Динни усиленно забилось, и она начала читать быстро и сухо. Прочла три отрывка, потом взглянула на Саксендена. Лицо его, – если не считать посасывающих трубку губ, – было похоже на раскрашенное деревянное изваяние. Глаза по-прежнему смотрели на Динни с любопытством, к которому теперь примешивалась лёгкая неприязнь, словно он думал: "Эта девица хочет, чтобы я расчувствовался. Слишком поздно".
Испытывая все возрастающую ненависть к взятой на себя задаче, Динни поспешила продолжить чтение. Четвёртый отрывок был самым душераздирающим из всех, кроме последнего, – по крайней мере для самой Динни. Когда она кончила, голос её слегка дрожал.
– Это уж он хватил! – сказал лорд Саксенден. – У мулов, знаете ли, никаких чувств не бывает. Просто бессловесная скотина.
Гнев Динни нарастал. Она больше не могла смотреть на Саксендена и стала читать дальше. Теперь, излагая этот мучительный рассказ, впервые произнесённый вслух, она дала себе волю. Она кончила, задыхаясь, вся дрожа, силясь, чтобы голос не изменил ей. Подбородок лорда Саксендена опирался на ладонь. Пэр спал.
Динни стояла, глядя на него так, как незадолго до того он сам смотрел на неё. Был момент, когда она чуть не выбила у него руку из-под головы. Её спасло чувство юмора. Взирая на Саксендена, словно Венера с картины Боттичелли на Марса, девушка вырвала листок из блокнота, лежавшего на бюро Флёр, написала: "Страшно сожалею, что утомила вас", – и с предельной осторожностью положила записку на колени пэру. Свернула дневник, подкралась к двери, открыла её и оглянулась. До неё донеслись слабые звуки, которым суждено было вскоре перейти в храп. "Взываешь к его чувствам, а он спит, – подумала она. – Вот так же и войну выиграл".
Динни повернулась и увидела профессора Халлорсена.
XI
У Динни перехватило дыхание, когда она заметила, что глаза Халлорсена устремлены поверх её головы на спящего пэра. Что он подумает о ней, видя, как она крадучись уходит в полночь из маленькой уединённой гостиной от влиятельного человека? Американец опять строго уставился на неё. И в ужасе от мысли, что сейчас он скажет: "Простите!" – и разбудит спящего, она прижала к себе дневник, поднесла палец к губам, шепнула: "Не будите бэби!" – и скользнула в темноту коридора.
У себя в комнате Динни досыта нахохоталась, затем уселась и попыталась разобраться в своих впечатлениях. Известно, какой репутацией пользуются титулованные особы в демократических странах. Халлорсен, видимо, предположил самое худшее. Но девушка полностью воздавала ему должное: что бы он ни подумал, дальше него это не пойдёт. При всех своих недостатках он – человек крупный. Однако она уже представляла себе, как утром за завтраком он сурово скажет ей: "Восхищаюсь вами, мисс Черрел, вы превосходно выглядите". Динни подосадовала на себя за то, что так плохо ведёт дела Хьюберта, и легла. Спала плохо, проснулась усталая и бледная и завтракала у себя наверху.
Когда в поместье бывают гости, дни удивительно похожи один на другой. Мужчины надевают все те же гольфы и пёстрые галстуки, едят все те же завтраки, постукивают все по тому же барометру, курят все те же трубки и стреляют все тех же птиц. Собаки виляют все теми же хвостами, делают все ту же стойку в тех же неожиданных местах, заливаются тем же сдавленным лаем и гоняют тех же голубей на тех же лужайках. Дамы все так же завтракают в постели или за общим столом, сыплют те же соли в те же ванны, бродят по тому же парку, болтают о тех же знакомых с той же привычной недоброжелательностью, хотя каждая, разумеется, страшно их любит, сосредоточенно склоняются над теми же грядками с тем же неизменным пристрастием к портулаку, играют в тот же крокет или теннис с тем же писком, пишут те же письма, чтобы опровергнуть те же слухи или заказать ту же старинную мебель, расходятся в тех же мнениях и соглашаются с теми же расхождениями. Слуги все так же остаются невидимыми за исключением все тех же определённых моментов жизни. В доме стоит всё тот же смешанный запах цветов, табака, книг и диванных подушек.
Динни написала брату письмо, где, ни словом не упомянув о Халлорсене, Саксендене и Тесбери, весело болтала о тёте Эм, Босуэле-и-Джонсоне, дяде Эдриене, леди Хенриет и просила Хьюберта приехать за ней на машине. В полдень явилась трать в теннис Тесбери; поэтому до конца охоты Динни не видела ни лорда Саксендена, ни американца. Однако за чаем, восседая на углу стола, тот, кого прозвали Бантамским петухом, окинул её таким долгим и странным взглядом, что девушка поняла: он ей не простил. Она постаралась сделать вид, что ничего не заметила, но сердце у неё упало. Пока что, видимо, она принесла Хьюберту только вред. "Напущу-ка на него Джин", – подумала она и пошла разыскивать Тигрицу. По дороге наткнулась на Халлорсена, немедленно решила вернуть утраченные позиции и заговорила:
– Появись вы вчера чуточку раньше, профессор Халлорсен, вы бы услышали, как я читала отрывки из дневника моего брага лорду Саксендену. Вам это было бы полезней, чем ему.
Лицо Халлорсена прояснилось.
– Вот оно что! – воскликнул он. – А я-то удивлялся, какое снотворное вы подсунули бедному лорду!
– Я подготавливала его к вашей книге. Пошлёте ему экземпляр?
– По-моему, не стоит, мисс Черрел. Я ведь не так уж сильно заинтересован в его здоровье. По мне, пусть совсем не спит. Меня не устраивает человек, который способен заснуть, слушая вас. Чем вообще занимается этот ваш лорд?
– Чем он занимается? Он из тех, кого у вас как будто называют "важными шишками". Не знаю, в какой именно области, но мой отец утверждает, что с Саксенденом считаются. Надеюсь, вы сегодня снова утёрли ему нос?
Чем основательнее вы это проделаете, тем больше у брата шансов вернуть себе положение, которое он утратил из-за вашей экспедиции.
– В самом деле? Разве личные отношения влияют у вас на такие дела?
– А у вас разве нет?
– Увы, да. Но я предполагал, что в старых странах для этого слишком прочные традиции.
– Ну, мы-то, конечно, никогда не сознаёмся, что личные отношения могут влиять на дела.
Халлорсен улыбнулся:
– Удивительно, почему весь мир устроен на один манер. Америка понравилась бы вам, мисс Черрел. Я был бы счастлив показать её вам.
Он говорил так, словно Америка была антикварной вещью, лежащей у него в чемодане, и Динни заколебалась, как истолковать его последнюю реплику – то ли придать ей невероятно огромное значение, то ли никакого. Затем, взглянув Халлорсену в лицо, поняла, что он имел в виду первое, и, выпустив коготки, отпарировала:
– Благодарю, однако вы все ещё мой враг.
Халлорсен протянул ей руку, но Динни отступила.
– Мисс Черрел, я сделаю всё возможное, чтобы опровергнуть то отрицательное мнение, которое сложилось у вас обо мне. Я ваш самый покорный слуга и надеюсь, что мне ещё посчастливится стать для вас чем-то большим.
Он выглядел страшно высоким, красивым, здоровым, и это возмущало
Динни.
– Профессор, не следует ничего воспринимать слишком серьёзно: это приводит к разочарованиям. А теперь простите, – я должна разыскать мисс Тесбери.
С этими словами она ускользнула. Смешно! Трогательно! Лестно! Отвратительно! Это какое-то безумие! Что бы человек ни задумал, всё идёт вкривь и вкось, безнадёжно запутывается. В конце концов, разумнее всего положиться на случай.
Джин Тесбери, только что закончив партию с Сесили Масхем, снимала с волос сетку.
– Идём пить чай, – объявила Динни. – Лорд Саксенден тоскует по вас.
Однако в дверях комнаты, где был сервирован чай, её задержал сэр Лоренс, который сказал, что за эти дни ещё ни разу не поговорил с ней, и позвал к себе в кабинет взглянуть на миниатюры.
– Моя коллекция национальных типов. Все женщины мира, как видишь: француженка, немка, итальянка, голландка, американка, испанка, русская. Не хватает только тебя. Не согласишься ли попозировать одному молодому человеку?
– Я?
– Ты.
– Почему я?
– Потому что, – ответил сэр Лоренс, рассматривая племянницу через монокль, – твой тип – ключ к разгадке английской леди, а я коллекционирую такие, которые выявляют различие между национальными культурами.
– Это звучит страшно интригующе.
– Взгляни-ка на эту. Вот французская культура в чистом виде: быстрота восприятия, остроумие, трудолюбие, эстетизм, но не эмоциональный, а интеллектуальный, отсутствие юмора, условная, чисто внешняя сентиментальность, склонность к стяжательству, – обрати внимание на глаза, чувство формы, неоригинальность, чёткое, но узкое мировоззрение, никакой мечтательности, темперамент пылкий, но легко подавляемый. Весь облик гармоничный, с отчётливыми гранями. А вот редкий тип американки, первоклассный образец национальной культуры. Заметь, какой взгляд – словно у неё во рту лакомый кусочек и она об этом знает. В глазах запрятана целая батарея. Она её пускает в ход, но непременно с соблюдением приличий. Прекрасно сохранится до глубокой старости. Хороший вкус, знаний порядочно, системы мало. Теперь взгляни на эту немку. Эмоционально менее сдержанна, чем предыдущие, чувства формы тоже меньше, но совестлива, старательна, обладает острым чувством долга. Вкуса мало. Не лишена довольно неуклюжего юмора. Если не примет мер – растолстеет. Полна сентиментальности и в то же время здравого смысла. Во всех отношениях восприимчивее двух первых. Может быть, это и не самый типичный образец. Другого достать не удалось. А вот итальянка, моя любимая. Интересная, не правда ли? Великолепная отделка снаружи, а внутри что-то дикое, вернее сказать – естественное. Словом, с изяществом носит красивую маску, которая легко с неё спадает. Знает, чего хочет, – пожалуй, слишком ясно знает. Если может, добивается этого сама; если не может, добивается того, чего хочет кто-то другой. Поэтична лишь там, где задеты её переживания. Чувствует остро – ив семейных делах, и во всех прочих. Не закрывает глаза на опасность, смела до безрассудства, но легко теряет равновесие. Вкус имеет тонкий, но способна на крупные промахи. Любовью к природе не отличается. В интеллектуальном плане решительна, но не предприимчива и не любознательна. А здесь, – сказал сэр Лоренс, неожиданно оборачиваясь к Динни, я повешу милый моему сердцу образец англичанки. Хочешь послушать – какой?
– Караул!
– Не бойся. Личностей касаться не буду. Здесь налицо застенчивость, развитая и подавленная до такой степени, что превратилась в беззастенчивость. Для этой леди собственная личность – самый назойливый и непрошеный гость. Мы наблюдаем в ней чувство не лишённого остроты юмора, которое ориентирует и несколько стерилизует все остальные. Нас поражает облик, свидетельствующий о призвании не к семейной жизни, а, я бы сказал, к общественной, социальной деятельности, – особенность, не свойственная вышерассмотренным типам. Мы обнаруживаем в нём некоторую прозрачность, словно воздух и туман попали в организм. Мы приходим к выводу, что данному типу недостаёт целенаправленности – целенаправленности в образовании, деятельности, мышлении, суждениях, хотя решимость наличествует в полной мере. Чувства развиты не слишком сильно; на эстетические эмоции гораздо энергичнее воздействуют естественные, чем искусственные возбудители. Отсутствуют – восприимчивость немки, определённость француженки, индивидуальное своеобразие и двойственность итальянки, дисциплинированное обаяние американки. Зато есть нечто особое, – слово, моя дорогая, подбери сама, – за что я страшно хочу включить тебя в мою коллекцию образцов национальных культур.
– Но я же нисколько не культурна, дядя Лоренс!
– Я употребляю это дьявольское слово лишь за неимением лучшего. Под культурой я подразумеваю не образованность, но тот отпечаток, который налагают на нас происхождение плюс воспитание, если оба эти фактора рассматривать совокупно. Получи эта француженка твоё воспитание, Динни, она всё-таки не была бы похожа на тебя, равно как и ты, получив её воспитание, не была бы похожа на неё. Теперь погляди на эту русскую довоенных лет. Тип более расплывчатый и неопределённый, чем у всех остальных. Я отыскал её на Каледонском рынке. Эта женщина, по всей видимости, стремилась глубоко входить во все и никогда ничему не отдавалась надолго. Держу пари, что она не шла, а бежала по жизни, да и теперь ещё бежит, если уцелела, причём это отнимает у неё гораздо меньше сил, чем отняло бы у тебя. Судя по её лицу, она изведала больше эмоций и была ими опустошена меньше, чем остальные. А вот моя испанка, может быть, самый интересный экземпляр коллекции. Это женщина, воспитанная вдали от мужчин. Подозреваю, что такой тип встречается все реже. В ней есть свежесть отпечаток монастыря, мало любопытства и энергии, масса гордости, почти никакого тщеславия; она сокрушительна в своих страстях, – ты не находишь? – и столковаться с ней трудно. Ну, Динни, будешь позировать моему молодому человеку?
– Разумеется, если вам этого в самом деле хочется.
– В самом деле. Коллекция – моя слабость. Я всё устрою. Он может приехать к вам в Кондафорд. А теперь мне пора обратно. Нужно проводить Бантама. Ты уже сделала ему предложение?
– Вчера я вогнала его в сон, читая ему дневник Хьюберта. Он меня просто ненавидит. Не смею ни о чём его просить. Дядя Лоренс, он действительно важная шишка?
Сэр Лоренс с таинственным видом кивнул и сказал:
– Бантам – идеальный общественный деятель. Практически не способен ни к каким чувствам: всё, что он чувствует, неизменно связано с Бантамом. Такого нельзя раздавить: он всегда выскользнет и окажется наверху. Не человек, а резина. Притом он нужен государству. Кто же воссядет в сонме сильных, если мы все окажемся тонкокожими? Эти же люди – непробиваемые, Динни. У них не только лбы – все медное. Значит, ты даром потратила время?
– Думаю, что теперь у меня есть в запасе другой выход.
– Вот и прекрасно. Халлорсен тоже уезжает. Этот парень мне нравится. Типичный американец, но крепок как дуб.
Сэр Лоренс расстался с племянницей, и Динни, не испытывая желания встречаться ни с "резиной", ни с "дубом", ушла в свою комнату.
На следующий день в десять часов утра Липпингхолл опустел с той быстротой, с какою всегда происходит разъезд гостей из загородного дома. Флёр и Майкл увезли в своей машине в Лондон Эдриена и Диану. Масхемы уехали поездом. Помещик и леди Хенриет отбыли на автомобиле в свою Нортгемптонскую резиденцию. Остались лишь Динии и тётя Уилмет, но Тесбери обещали прийти к завтраку и привести с собой отца.
– Он милый, Динни, – сказала леди Монт. – Старая школа. Очень изысканный. Выговаривает слова так протяжно: "Никогда-a, всегда-a". Жаль, что они бедны. Джин – изумительна. Ты не находишь?
– Джин чуточку пугает меня, тётя Эм, – она чересчур хорошо знает, чего хочет.
– Очень забавно когo-нибудь сватать, – отозвалась тётка. – Я так давно никого не сватала. Интересно, что мне скажут Кон и твоя мать. Теперь буду плохо спать по ночам.
– Сперва уговорите Хьюберта, тётя;
– Я всегда любила Хьюберта, – лицом он настоящий Черрел. А ты нет, Динни. Не понимаю, откуда у тебя такая кожа. И потом, он такой интересный, когда сидит на лошади. У кого он заказывает себе бриджи?
– По-моему, он донашивает последнюю военную пару, тётя.
– И у него всегда такие приятные длинные жилеты. Теперь носят короткие полосатые. Они превращают мужчину в какого-то коротышку. Я пошлю его вместе с Джин осматривать грядки. Портулак – самый удобный предлог, когда нужно свести людей. А-а! Вон Босуэл-и-Джонсон. Он мне нужен.
Хьюберт приехал в первом часу и чуть ли не сразу же объявил:
– Я раздумал публиковать дневник, Динни. Выставлять свои раны напоказ – это слишком мерзко.
Радуясь, что не успела предпринять никаких шагов, Динни мягко ответила:
– Вот и хорошо, мой дорогой.
– Я все взвесил. Если не получу назначения здесь, переведусь в один из суданских полков или в индийскую полицию, – там, я слышал, нужны люди. Буду лишь рад снова уехать из Англии. Кто здесь сейчас?
– Только дядя Лоренс, тётя Эм и тётя Уилмет. К завтраку придёт местный пастор с детьми. Это Тесбери, наши дальние родственники.
– Вот как? – угрюмо буркнул Хьюберт.
Динни ожидала прихода Тесбери чуть ли не с раздражением. Однако сразу же выяснилось, что Хьюберт и молодой Тесбери служили по соседству – один в Месопотамии, другой на Персидском заливе. Они обменивались воспоминаниями, когда Хьюберт увидел Джин. Динни заметила, как он бросил на девушку взгляд пристальный и вопросительный – взгляд человека, который подстерёг птицу незнакомой породы; затем он отвёл глаза, заговорил, засмеялся и опять посмотрел на Джин.
Тётя Эм подала голос:
– Хьюберт похудел.
Пастор вытянул руки, словно желая привлечь всеобщее внимание к своим ныне столь изысканно округлым формам:
– Сударыня, в его годы мне была свойственна ещё большая худоба-а.
– Мне тоже, – вздохнула леди Монт. – Я была такая же тоненькая, как ты, Динни.
– Никто из нас не избегнет этого… э-э… незаслуженного приращения объёма-а. Взгляните на Джин. Без преувеличения – она гибкая как змея. А через сорок лет… Впрочем, может быть, нынешняя молодёжь никогда-а не потолстеет. Они ведь принимают… э-э… меры.
Во время завтрака за уже сдвинутым столом обе пожилые дамы сидели справа и слева от пастора. Напротив него – сэр Лоренс, напротив Хьюберта – Ален, напротив Джин – Динни.
– От всего сердца возблагодарим господа, в милости своей ниспославшего нам все эти благословенные дары.
– Странная милость! – шепнул молодой Тесбери на ухо Динни. – Выходит, убийство тоже благословенно?
– Сейчас подадут зайца, – сказала девушка. – Я видела, как его подшибли. Он кричал.
– Лучше уж собачина, чем заяц!
Динни бросила ему признательный взгляд:
– Не хотите ли вы с сестрой навестить нас в Кондафорде?
– Почту за счастье!
– Когда вам обратно на корабль?
– У меня ещё месяц.
– Мне кажется, вы любите вашу профессию?
– Да, – просто ответил он. – Это в крови. У нас а семье все моряки.
– А у нас все военные.
– Ваш брат чертовски умён. Страшно рад, что познакомился с ним.
– Благодарю вас, Блор, не надо, – бросила Динни дворецкому. – Дайте лучше холодную куропатку. Мистер Тесбери тоже съест что-нибудь холодное.
– Говядины, сэр? Телятины? Куропатку?
– Куропатку. Благодарю вас.
– Я однажды видела, как заяц мыл уши, – вставила девушка.
– Когда у вас такой вид, – сказал молодой Тесбери, – я просто…
– Какой такой?
– Ну, словно вас нет.
– Весьма признательна.
– Динни, – спросил сэр Лоренс, – кто это сказал, что мир похож на устрицу? А по-моему – на улитку. Как ты считаешь?
– Я не очень разбираюсь в моллюсках, дядя Лоренс.
– Твоё счастье. Эта брюхокогая пародия на чувство собственного достоинства – единственное осязаемое воплощение американского идеализма. Американцы так стараются ей подражать, что готовы даже употреблять её в пищу. Стоит американцам от этого отказаться, как они станут реалистами и вступят в Лигу наций. Тогда нам конец.
Но Динни не слушала, – она наблюдала за лицом Хьюберта. Взгляд его больше не светился тоской, глаза были прикованы к глубоким манящим глазам Джин. Динни вздохнула.
– Совершенно верно, – подхватил сэр Лоренс. – Мы, к сожалению, не доживём до того дня, когда американцы перестанут подражать улитке и вступят в Лигу наций. В конце концов, – продолжал он, прищурив левый глаз, она создана американцем и представляет собой единственное разумное начинание нашей эпохи. Тем не менее она вызывает непреодолимое отвращение у почитателей другого американца по имени Монро, который умер в тысяча восемьсот тридцать первом году и о котором люди типа СаксенДена никогда не вспоминают без насмешки.
У себя в комнате Динни досыта нахохоталась, затем уселась и попыталась разобраться в своих впечатлениях. Известно, какой репутацией пользуются титулованные особы в демократических странах. Халлорсен, видимо, предположил самое худшее. Но девушка полностью воздавала ему должное: что бы он ни подумал, дальше него это не пойдёт. При всех своих недостатках он – человек крупный. Однако она уже представляла себе, как утром за завтраком он сурово скажет ей: "Восхищаюсь вами, мисс Черрел, вы превосходно выглядите". Динни подосадовала на себя за то, что так плохо ведёт дела Хьюберта, и легла. Спала плохо, проснулась усталая и бледная и завтракала у себя наверху.
Когда в поместье бывают гости, дни удивительно похожи один на другой. Мужчины надевают все те же гольфы и пёстрые галстуки, едят все те же завтраки, постукивают все по тому же барометру, курят все те же трубки и стреляют все тех же птиц. Собаки виляют все теми же хвостами, делают все ту же стойку в тех же неожиданных местах, заливаются тем же сдавленным лаем и гоняют тех же голубей на тех же лужайках. Дамы все так же завтракают в постели или за общим столом, сыплют те же соли в те же ванны, бродят по тому же парку, болтают о тех же знакомых с той же привычной недоброжелательностью, хотя каждая, разумеется, страшно их любит, сосредоточенно склоняются над теми же грядками с тем же неизменным пристрастием к портулаку, играют в тот же крокет или теннис с тем же писком, пишут те же письма, чтобы опровергнуть те же слухи или заказать ту же старинную мебель, расходятся в тех же мнениях и соглашаются с теми же расхождениями. Слуги все так же остаются невидимыми за исключением все тех же определённых моментов жизни. В доме стоит всё тот же смешанный запах цветов, табака, книг и диванных подушек.
Динни написала брату письмо, где, ни словом не упомянув о Халлорсене, Саксендене и Тесбери, весело болтала о тёте Эм, Босуэле-и-Джонсоне, дяде Эдриене, леди Хенриет и просила Хьюберта приехать за ней на машине. В полдень явилась трать в теннис Тесбери; поэтому до конца охоты Динни не видела ни лорда Саксендена, ни американца. Однако за чаем, восседая на углу стола, тот, кого прозвали Бантамским петухом, окинул её таким долгим и странным взглядом, что девушка поняла: он ей не простил. Она постаралась сделать вид, что ничего не заметила, но сердце у неё упало. Пока что, видимо, она принесла Хьюберту только вред. "Напущу-ка на него Джин", – подумала она и пошла разыскивать Тигрицу. По дороге наткнулась на Халлорсена, немедленно решила вернуть утраченные позиции и заговорила:
– Появись вы вчера чуточку раньше, профессор Халлорсен, вы бы услышали, как я читала отрывки из дневника моего брага лорду Саксендену. Вам это было бы полезней, чем ему.
Лицо Халлорсена прояснилось.
– Вот оно что! – воскликнул он. – А я-то удивлялся, какое снотворное вы подсунули бедному лорду!
– Я подготавливала его к вашей книге. Пошлёте ему экземпляр?
– По-моему, не стоит, мисс Черрел. Я ведь не так уж сильно заинтересован в его здоровье. По мне, пусть совсем не спит. Меня не устраивает человек, который способен заснуть, слушая вас. Чем вообще занимается этот ваш лорд?
– Чем он занимается? Он из тех, кого у вас как будто называют "важными шишками". Не знаю, в какой именно области, но мой отец утверждает, что с Саксенденом считаются. Надеюсь, вы сегодня снова утёрли ему нос?
Чем основательнее вы это проделаете, тем больше у брата шансов вернуть себе положение, которое он утратил из-за вашей экспедиции.
– В самом деле? Разве личные отношения влияют у вас на такие дела?
– А у вас разве нет?
– Увы, да. Но я предполагал, что в старых странах для этого слишком прочные традиции.
– Ну, мы-то, конечно, никогда не сознаёмся, что личные отношения могут влиять на дела.
Халлорсен улыбнулся:
– Удивительно, почему весь мир устроен на один манер. Америка понравилась бы вам, мисс Черрел. Я был бы счастлив показать её вам.
Он говорил так, словно Америка была антикварной вещью, лежащей у него в чемодане, и Динни заколебалась, как истолковать его последнюю реплику – то ли придать ей невероятно огромное значение, то ли никакого. Затем, взглянув Халлорсену в лицо, поняла, что он имел в виду первое, и, выпустив коготки, отпарировала:
– Благодарю, однако вы все ещё мой враг.
Халлорсен протянул ей руку, но Динни отступила.
– Мисс Черрел, я сделаю всё возможное, чтобы опровергнуть то отрицательное мнение, которое сложилось у вас обо мне. Я ваш самый покорный слуга и надеюсь, что мне ещё посчастливится стать для вас чем-то большим.
Он выглядел страшно высоким, красивым, здоровым, и это возмущало
Динни.
– Профессор, не следует ничего воспринимать слишком серьёзно: это приводит к разочарованиям. А теперь простите, – я должна разыскать мисс Тесбери.
С этими словами она ускользнула. Смешно! Трогательно! Лестно! Отвратительно! Это какое-то безумие! Что бы человек ни задумал, всё идёт вкривь и вкось, безнадёжно запутывается. В конце концов, разумнее всего положиться на случай.
Джин Тесбери, только что закончив партию с Сесили Масхем, снимала с волос сетку.
– Идём пить чай, – объявила Динни. – Лорд Саксенден тоскует по вас.
Однако в дверях комнаты, где был сервирован чай, её задержал сэр Лоренс, который сказал, что за эти дни ещё ни разу не поговорил с ней, и позвал к себе в кабинет взглянуть на миниатюры.
– Моя коллекция национальных типов. Все женщины мира, как видишь: француженка, немка, итальянка, голландка, американка, испанка, русская. Не хватает только тебя. Не согласишься ли попозировать одному молодому человеку?
– Я?
– Ты.
– Почему я?
– Потому что, – ответил сэр Лоренс, рассматривая племянницу через монокль, – твой тип – ключ к разгадке английской леди, а я коллекционирую такие, которые выявляют различие между национальными культурами.
– Это звучит страшно интригующе.
– Взгляни-ка на эту. Вот французская культура в чистом виде: быстрота восприятия, остроумие, трудолюбие, эстетизм, но не эмоциональный, а интеллектуальный, отсутствие юмора, условная, чисто внешняя сентиментальность, склонность к стяжательству, – обрати внимание на глаза, чувство формы, неоригинальность, чёткое, но узкое мировоззрение, никакой мечтательности, темперамент пылкий, но легко подавляемый. Весь облик гармоничный, с отчётливыми гранями. А вот редкий тип американки, первоклассный образец национальной культуры. Заметь, какой взгляд – словно у неё во рту лакомый кусочек и она об этом знает. В глазах запрятана целая батарея. Она её пускает в ход, но непременно с соблюдением приличий. Прекрасно сохранится до глубокой старости. Хороший вкус, знаний порядочно, системы мало. Теперь взгляни на эту немку. Эмоционально менее сдержанна, чем предыдущие, чувства формы тоже меньше, но совестлива, старательна, обладает острым чувством долга. Вкуса мало. Не лишена довольно неуклюжего юмора. Если не примет мер – растолстеет. Полна сентиментальности и в то же время здравого смысла. Во всех отношениях восприимчивее двух первых. Может быть, это и не самый типичный образец. Другого достать не удалось. А вот итальянка, моя любимая. Интересная, не правда ли? Великолепная отделка снаружи, а внутри что-то дикое, вернее сказать – естественное. Словом, с изяществом носит красивую маску, которая легко с неё спадает. Знает, чего хочет, – пожалуй, слишком ясно знает. Если может, добивается этого сама; если не может, добивается того, чего хочет кто-то другой. Поэтична лишь там, где задеты её переживания. Чувствует остро – ив семейных делах, и во всех прочих. Не закрывает глаза на опасность, смела до безрассудства, но легко теряет равновесие. Вкус имеет тонкий, но способна на крупные промахи. Любовью к природе не отличается. В интеллектуальном плане решительна, но не предприимчива и не любознательна. А здесь, – сказал сэр Лоренс, неожиданно оборачиваясь к Динни, я повешу милый моему сердцу образец англичанки. Хочешь послушать – какой?
– Караул!
– Не бойся. Личностей касаться не буду. Здесь налицо застенчивость, развитая и подавленная до такой степени, что превратилась в беззастенчивость. Для этой леди собственная личность – самый назойливый и непрошеный гость. Мы наблюдаем в ней чувство не лишённого остроты юмора, которое ориентирует и несколько стерилизует все остальные. Нас поражает облик, свидетельствующий о призвании не к семейной жизни, а, я бы сказал, к общественной, социальной деятельности, – особенность, не свойственная вышерассмотренным типам. Мы обнаруживаем в нём некоторую прозрачность, словно воздух и туман попали в организм. Мы приходим к выводу, что данному типу недостаёт целенаправленности – целенаправленности в образовании, деятельности, мышлении, суждениях, хотя решимость наличествует в полной мере. Чувства развиты не слишком сильно; на эстетические эмоции гораздо энергичнее воздействуют естественные, чем искусственные возбудители. Отсутствуют – восприимчивость немки, определённость француженки, индивидуальное своеобразие и двойственность итальянки, дисциплинированное обаяние американки. Зато есть нечто особое, – слово, моя дорогая, подбери сама, – за что я страшно хочу включить тебя в мою коллекцию образцов национальных культур.
– Но я же нисколько не культурна, дядя Лоренс!
– Я употребляю это дьявольское слово лишь за неимением лучшего. Под культурой я подразумеваю не образованность, но тот отпечаток, который налагают на нас происхождение плюс воспитание, если оба эти фактора рассматривать совокупно. Получи эта француженка твоё воспитание, Динни, она всё-таки не была бы похожа на тебя, равно как и ты, получив её воспитание, не была бы похожа на неё. Теперь погляди на эту русскую довоенных лет. Тип более расплывчатый и неопределённый, чем у всех остальных. Я отыскал её на Каледонском рынке. Эта женщина, по всей видимости, стремилась глубоко входить во все и никогда ничему не отдавалась надолго. Держу пари, что она не шла, а бежала по жизни, да и теперь ещё бежит, если уцелела, причём это отнимает у неё гораздо меньше сил, чем отняло бы у тебя. Судя по её лицу, она изведала больше эмоций и была ими опустошена меньше, чем остальные. А вот моя испанка, может быть, самый интересный экземпляр коллекции. Это женщина, воспитанная вдали от мужчин. Подозреваю, что такой тип встречается все реже. В ней есть свежесть отпечаток монастыря, мало любопытства и энергии, масса гордости, почти никакого тщеславия; она сокрушительна в своих страстях, – ты не находишь? – и столковаться с ней трудно. Ну, Динни, будешь позировать моему молодому человеку?
– Разумеется, если вам этого в самом деле хочется.
– В самом деле. Коллекция – моя слабость. Я всё устрою. Он может приехать к вам в Кондафорд. А теперь мне пора обратно. Нужно проводить Бантама. Ты уже сделала ему предложение?
– Вчера я вогнала его в сон, читая ему дневник Хьюберта. Он меня просто ненавидит. Не смею ни о чём его просить. Дядя Лоренс, он действительно важная шишка?
Сэр Лоренс с таинственным видом кивнул и сказал:
– Бантам – идеальный общественный деятель. Практически не способен ни к каким чувствам: всё, что он чувствует, неизменно связано с Бантамом. Такого нельзя раздавить: он всегда выскользнет и окажется наверху. Не человек, а резина. Притом он нужен государству. Кто же воссядет в сонме сильных, если мы все окажемся тонкокожими? Эти же люди – непробиваемые, Динни. У них не только лбы – все медное. Значит, ты даром потратила время?
– Думаю, что теперь у меня есть в запасе другой выход.
– Вот и прекрасно. Халлорсен тоже уезжает. Этот парень мне нравится. Типичный американец, но крепок как дуб.
Сэр Лоренс расстался с племянницей, и Динни, не испытывая желания встречаться ни с "резиной", ни с "дубом", ушла в свою комнату.
На следующий день в десять часов утра Липпингхолл опустел с той быстротой, с какою всегда происходит разъезд гостей из загородного дома. Флёр и Майкл увезли в своей машине в Лондон Эдриена и Диану. Масхемы уехали поездом. Помещик и леди Хенриет отбыли на автомобиле в свою Нортгемптонскую резиденцию. Остались лишь Динии и тётя Уилмет, но Тесбери обещали прийти к завтраку и привести с собой отца.
– Он милый, Динни, – сказала леди Монт. – Старая школа. Очень изысканный. Выговаривает слова так протяжно: "Никогда-a, всегда-a". Жаль, что они бедны. Джин – изумительна. Ты не находишь?
– Джин чуточку пугает меня, тётя Эм, – она чересчур хорошо знает, чего хочет.
– Очень забавно когo-нибудь сватать, – отозвалась тётка. – Я так давно никого не сватала. Интересно, что мне скажут Кон и твоя мать. Теперь буду плохо спать по ночам.
– Сперва уговорите Хьюберта, тётя;
– Я всегда любила Хьюберта, – лицом он настоящий Черрел. А ты нет, Динни. Не понимаю, откуда у тебя такая кожа. И потом, он такой интересный, когда сидит на лошади. У кого он заказывает себе бриджи?
– По-моему, он донашивает последнюю военную пару, тётя.
– И у него всегда такие приятные длинные жилеты. Теперь носят короткие полосатые. Они превращают мужчину в какого-то коротышку. Я пошлю его вместе с Джин осматривать грядки. Портулак – самый удобный предлог, когда нужно свести людей. А-а! Вон Босуэл-и-Джонсон. Он мне нужен.
Хьюберт приехал в первом часу и чуть ли не сразу же объявил:
– Я раздумал публиковать дневник, Динни. Выставлять свои раны напоказ – это слишком мерзко.
Радуясь, что не успела предпринять никаких шагов, Динни мягко ответила:
– Вот и хорошо, мой дорогой.
– Я все взвесил. Если не получу назначения здесь, переведусь в один из суданских полков или в индийскую полицию, – там, я слышал, нужны люди. Буду лишь рад снова уехать из Англии. Кто здесь сейчас?
– Только дядя Лоренс, тётя Эм и тётя Уилмет. К завтраку придёт местный пастор с детьми. Это Тесбери, наши дальние родственники.
– Вот как? – угрюмо буркнул Хьюберт.
Динни ожидала прихода Тесбери чуть ли не с раздражением. Однако сразу же выяснилось, что Хьюберт и молодой Тесбери служили по соседству – один в Месопотамии, другой на Персидском заливе. Они обменивались воспоминаниями, когда Хьюберт увидел Джин. Динни заметила, как он бросил на девушку взгляд пристальный и вопросительный – взгляд человека, который подстерёг птицу незнакомой породы; затем он отвёл глаза, заговорил, засмеялся и опять посмотрел на Джин.
Тётя Эм подала голос:
– Хьюберт похудел.
Пастор вытянул руки, словно желая привлечь всеобщее внимание к своим ныне столь изысканно округлым формам:
– Сударыня, в его годы мне была свойственна ещё большая худоба-а.
– Мне тоже, – вздохнула леди Монт. – Я была такая же тоненькая, как ты, Динни.
– Никто из нас не избегнет этого… э-э… незаслуженного приращения объёма-а. Взгляните на Джин. Без преувеличения – она гибкая как змея. А через сорок лет… Впрочем, может быть, нынешняя молодёжь никогда-а не потолстеет. Они ведь принимают… э-э… меры.
Во время завтрака за уже сдвинутым столом обе пожилые дамы сидели справа и слева от пастора. Напротив него – сэр Лоренс, напротив Хьюберта – Ален, напротив Джин – Динни.
– От всего сердца возблагодарим господа, в милости своей ниспославшего нам все эти благословенные дары.
– Странная милость! – шепнул молодой Тесбери на ухо Динни. – Выходит, убийство тоже благословенно?
– Сейчас подадут зайца, – сказала девушка. – Я видела, как его подшибли. Он кричал.
– Лучше уж собачина, чем заяц!
Динни бросила ему признательный взгляд:
– Не хотите ли вы с сестрой навестить нас в Кондафорде?
– Почту за счастье!
– Когда вам обратно на корабль?
– У меня ещё месяц.
– Мне кажется, вы любите вашу профессию?
– Да, – просто ответил он. – Это в крови. У нас а семье все моряки.
– А у нас все военные.
– Ваш брат чертовски умён. Страшно рад, что познакомился с ним.
– Благодарю вас, Блор, не надо, – бросила Динни дворецкому. – Дайте лучше холодную куропатку. Мистер Тесбери тоже съест что-нибудь холодное.
– Говядины, сэр? Телятины? Куропатку?
– Куропатку. Благодарю вас.
– Я однажды видела, как заяц мыл уши, – вставила девушка.
– Когда у вас такой вид, – сказал молодой Тесбери, – я просто…
– Какой такой?
– Ну, словно вас нет.
– Весьма признательна.
– Динни, – спросил сэр Лоренс, – кто это сказал, что мир похож на устрицу? А по-моему – на улитку. Как ты считаешь?
– Я не очень разбираюсь в моллюсках, дядя Лоренс.
– Твоё счастье. Эта брюхокогая пародия на чувство собственного достоинства – единственное осязаемое воплощение американского идеализма. Американцы так стараются ей подражать, что готовы даже употреблять её в пищу. Стоит американцам от этого отказаться, как они станут реалистами и вступят в Лигу наций. Тогда нам конец.
Но Динни не слушала, – она наблюдала за лицом Хьюберта. Взгляд его больше не светился тоской, глаза были прикованы к глубоким манящим глазам Джин. Динни вздохнула.
– Совершенно верно, – подхватил сэр Лоренс. – Мы, к сожалению, не доживём до того дня, когда американцы перестанут подражать улитке и вступят в Лигу наций. В конце концов, – продолжал он, прищурив левый глаз, она создана американцем и представляет собой единственное разумное начинание нашей эпохи. Тем не менее она вызывает непреодолимое отвращение у почитателей другого американца по имени Монро, который умер в тысяча восемьсот тридцать первом году и о котором люди типа СаксенДена никогда не вспоминают без насмешки.