Страница:
— Ошибка! — хорошо знакомый голос прозвучал как-то чуть-чуть насмешливо. — Все наоборот, я — тот, кого ты ищешь.
Белов перевернулся на спину. Ни Власова, ни Калачева не было и в помине. Над ним стоял Борька Тренихин. Живой, здоровый и совершенно сухой.
— А эти где? Ну, двое — Власов, Калачев?
— Да это ж я и был. — Тренихин усмехнулся. — Ты ж знаешь, я же страсть люблю — с эффектом. Ну-к, оглянись!
Белов оглянулся. Там, за его спиной, горел костер. Дожаривались шашлыки на мангале. Около костра лежали бревна — для сидения. Он вдруг заметил, что и сам он, сам, — непостижимым образом одет в сухой, теплый комбинезон… И на ногах? И на ногах — унтайки.
— А хочешь, настоящее чудо покажу? — Борис оскалился и постучал себя по зубам: — Тридцать два. Родные. Сами взяли — и выросли! А?! Так-то вот!
Он жестом пригласил к костру.
— Так… Ох, извини, забыл… Что будем пить? — и, насладившись замешательством Белова, щелкнул пальцами.
В тот же миг возле костра явилась выпивка — без меры и без счета, как говорят — «в ассортименте»…
— Сам выбирай себе.
— Ты — старик Хоттабыч?
— Да. Есть немного.
— Ну, давай!
Тренихин снова щелкнул пальцами — в руках обоих возникли кружки, армейский стандарт — триста пятьдесят грамм.
— Люблю эту посуду, — сказал Борис. — Но, впрочем, тебе, может быть, лучше хрусталь или чего там еще?
— Нет, — Белов качнул кружкой в руке. — Давай вспомним молодость.
— Ты наливай себе что хочешь, не стесняйся: у меня-то ведь уже налито. — Тренихин качнул кружкой, показывая. — Налил? Ну — за встречу! Будем!
Они чокнулись и выпили.
— Так ты толком-то скажи — что все это означает?
— А ничего нового для тебя, Коляныч, это не означает. Как сцепщик все рассказывал, все так и есть в точности… Попроще если — иноземная, высокоразвитая цивилизация. Чудес-то не бывает — техника, наука… Вот и весь сказ до копейки.
— А где ж тарелки-то?
— Ой, извини! — В руках Белова из ничего возникла в тот же миг тарелка. — Я думал, ты шашлык с шампура жрать будешь.
— Нет-нет… — Белов отложил тарелку. — Я про летающие тарелки говорю.
— О господи! Каких тебе летающих еще? Я, я и есть оно — тарелка, если хочешь. А всей этой конкретики, иллюстраций к фантастическим романам, ее же в природе нет — как таковой.
— То есть?
— Говорю конкретно. В данном случае все от тебя зависит, от тебя самого. Что ты стремишься видеть — то ты и увидишь. Увидишь причем именно так, как самому себе ты этопредставляешь. Вот ты хотел меня найти — и ты нашел. А если б искал, допустим, ну, зеленых человечков, то нашел бы именно их. Вот, пожалуйста…
Борис распался на глазах, превратившись в шесть зеленых четырехглазых человечков с рожками, сидящих на бревне. Причем каждый из них держал в руках свою стандартную армейскую кружку.
— Тут от тебя, от твоей фантазии зависит, что увидишь, — пояснил Борька, сливаясь из зеленых человечков вновь в себя. — Ну? Давай: между первой и второй промежуток небольшой!
Выпили.
— Я, честно говоря, думал, что представительство иной цивилизации ну, как-то выглядит…
— Да? Вот это интересно. И как же оно выглядит?
— Ну, так… Архитектура…
— Вон. Посмотри туда. Годится?
Белов посмотрел туда, куда указывал Борис.
На плато, среди карликовых березок, возвышались циклопические постройки, странных причудливых форм, скрученные, фосфоресцирующие, издающие невнятные, но тревожащие душу звуки.
— Похоже, правда?
— Похоже на хорошие, дорогие декорации к фантастическому фильму.
— Нравится?
— Ну, как сказать… Неплохо.
— А мне не нравится, — сказал Борис, и постройки растаяли в воздухе. — Голливудщина дерьмовая. Дешевка. Еще по коньячку?
— Давай. — Белов протянул было руку к бутылке, но в тот же момент заметил, что кружка его налита.
— Не утруждай себя, Белов!…Поехали! Ух! Ну, теперь закусывай давай!
— Ага! — Белов навалился на шашлык. — А почему вдруг это здесь все? А?
— Да очень просто. Место здесь глухое, местных нет, лишние не ходят… И вместе с тем оно довольно просто достижимо. Это место. Достижимо для желающих.
— И это что — единственно подходящая точка на земле?
— Ну что ты! Нет, конечно. Просто такие точки создаются всегда в подобных местах — а на Земле их больше сотни — таких же точек, как вот эта. Точки перехода.
— Что значит «точка перехода»?
— Здесь ты в контакте с ними. С нами. С иноземной цивилизацией. Которая старше земной почти на тридцать миллионов лет. И мало того — здесь точка перехода, здесь ты можешь уйти к ним — если хочешь и если ты билет имеешь, как бы. Пригласительный билет.
— Кто ж получает такой пригласительный билет?
— Да кто захочет. Любой. Вот взять тебя — ты сюда стремился. Пришел. Прошел, можно сказать, все испытания, почти. Сам прошел. Вот, получай. — Борис достал из кармана небольшой абсолютно чистый кусочек картона, размером с визитную карточку. — Вот твой билет. Раз — и квас.
Белов взял карточку и покрутил ее в руках.
— И что теперь? Не понимаю.
— Теперь ты можешь перейти в иное состояние. Как я. Они дают тебе гражданство. Вид на жительство — ну, если хочешь.
— А что взамен?
— Да ничего. — Борис пожал плечами. — Что им с нас взять-то, кроме чести?
— Но это как бы смерть?
— Смерть? — Борька удивился. — Я похож на мертвого?
— Нет, не похож.
— Тогда закусывай давай.
— Я правильно понимаю, что можно быть и там и тут — и с ними, и тут — человеком?
— Да. Конечно. Но вряд ли ты останешься, — в Москве там, то да се. Пойми, старик, возможности другие, другие интересы, все другое. Вот ты представь: ты был муравьем, а стал человеком. Ты превратишься снова в муравья, хотя и можешь — запросто — допустим? Полезешь назад — в свой родной и любимый муравейник?
— Нет, конечно…А ты? А ты сам — вот сейчас? Сидишь со мной, беседуешь. Это же и значит, что ты назад, в муравейник, полез — разве не так?
— А я сейчас — не я. Я — это лишь визуальное выражение контакта. В удобоваримой для тебя форме. Тренихина же нет как такового, уже месяц с лишним. Тренихин есть, конечно, но он теперь как бы везде — с одной стороны и нигде конкретно — с другой.
— Тебя разлили? — улыбнулся Белов. — Как бы по стаканам?
— Мне очень это сложно тебе объяснить. У вас, людей, нет аналогичных понятий… Нет, стоп! Вот знаешь, все же — похожее понятие у вас есть — Бог? Вот это наиболее близкая аналогия. Бог есть? Есть! А где он? Везде. Нигде. Но есть — совершенно точно. Есть Бог на свете! Давай еще по чуть-чуть. За полное взаимопонимание!
Они выпили.
— А на что ж это похоже на самом деле?
— Закусывай! На что похоже? Не объяснишь. Ты сможешь все. Ты — Бог. И ты — практически, считай, бессмертен, старик. Я, например, сначала, дня четыре, все смотрел историю. Все ж сохраняется — ты знаешь? Можно увидеть, как строили пирамиды, как Цезаря пришили, как Сталина замочили — а его ведь замочили — на самом-то деле!
— Да есть такое мнение. Знаю.
— «Мнение», — фыркнул Тренихин. — Да ведь я же его и замочил. Еще в начале сентября, старик.
— Как так — в начале сентября?
— Ну, так, для удовольствия. Не нарушая хода истории, конечно. Посмотрел я историю нашу — двадцатый век, до конца, как в кино, только все в натуре. Очень уж гад он большой был, Иосиф Виссарионыч. Такая падла. Хуже твоего Власова. Ну, руки и зачесались у меня. Ты не волнуйся. Что ты побледнел? Ты тоже сможешь, когда станешь.
— Чего я смогу?
— Ну, Сталина замочить, например — если, конечно, захочешь. Да и вообще… То да се… Ужасно интересно! И… смешно. Смешно, старик, смешно. Потом я много летал: на Марс, к Плутону, в центр Галактики. И здесь, конечно, на Земле… Почти целый день летал над Амазонкой. Знаешь, старик, оказывается, на Земле живет довольно много зверей, еще не известных людям. Поразительно. И большие есть, крупные… А на дне океана, старик… Ты закусывай!
— Но…
— И не смотри на меня так. Я — это только оболочка. Как, впрочем, и ты сам. Ты сам ведь тоже — тлен… И лишь душа твоя — вот это-то и есть ты сам. Практически бессмертный.
— Ну, хорошо. А как ты выглядишь-то без «грима», что ли?
— Никак. Вот так, точнее.
Тренихин растворился в воздухе, превратившись в пляшущие над бревном иглы света.
— Вот, полюбуйся: это я без «грима», без наворотов, без всех лишних прибамбасов. Как говорят французы, полный натюрэль.
— Похоже на полярное сияние.
— Ну, — оживился Борька, проявляясь снова на бревне. — Полярное сияние — так это мы и есть, чудак-человек!
— Не понимаю! Объясни мне все же: если вы — вокруг, то почему же на Земле творится непрерывный кошмар?
— Еще спроси: «чего ж тогда инфляция?» Старик, тут ничего нет странного и нет никакого парадокса: это просто жизнь. В твоем вот, в личном теле бактерии воюют: друг с другом, с лейкоцитами. Микрофлора против микрофауны. А мозг, твой собственный мозг, уже сорок два года молча царит над этим всем — над войнами. Над мирами миров. Миров, в которых свои трагедии, радости, традиции, законы. Причем царит твой мозг, заметь себе — практически ни во что не вмешивается. Так, иногда — попьешь лекарство… Хлоп аспиринчика с похмелья. Антибиотик — скажи? А там же от него — как чума легочная в средневековой Европе, эпидемия, мор: народы, расы вымирают. И вновь потом рождаются, само собой. Всех не убьешь поголовно! Вот и цивилизации точно так же — как отдельная особь, как отдельно взятый человек, как инфузории — рождаются, взрослеют, размножаются, стареют и умирают.
— Так ты скажи мне толком-то, — Белов крутил в руках билет. — Что мне это приглашение дает?
— Что? Ну, если предельно просто — это приглашение стать Богом. И кстати, если хочется, то вмешиваться здесь — в историю, в политику — пожалуйста. Когда узнаешь, правда, больше — тебе это почти расхочется. Но это к слову. Не иметь забот, ограничений. Делать только то, что хочешь. К чему душа лежит. Твой новый статус — от тебя — лишь по способностям, зато тебе — все, что ты хочешь, — по потребностям. Такой вот внезапный коммунизм, что ли?
— Какой же смысл в этом приглашении для них?
— А как же? Они в себя как бы кровь вливают. Молодую, свежую. Но лишь здоровую, конечно. Ты сдал все экзамены — почти! Сам сдал, без подсказок. Опять же — почти. И можешь, в общем, влиться. Стать Богом. И жить себе, поживать. Десятки тысяч лет жить, мимоходом замечу…
— Но все-таки не вечно?
— Нет, мой друг! И Боги, знаешь, умирают.
— Да. Об этом я и сам догадывался.
— Прекрасно! Ты пей давай — что ты держишь ее на весу? Тебе, я понимаю, нечего терять здесь, в человеческой шкуре. Они, кстати, то есть мы, мы берем ведь только одиноких. Чтобы родных не огорчать. Обидно ж, если папа или мама исчезает. Тебя в Москве ничего не держит, по сути. Ничего и ничто! Взамен же этого «ничто» ты получаешь все. Почти, опять же, все.
— И любовь?!
— Конечно! Разумеется, старик.
— И полную свободу — быть кем хочешь?
— И даже чем ты хочешь. Хочешь, можешь стать камнем, ложкой, горой, ручейком, островом…
— Но — в том числе — и просто человеком?
— Да! Вот, например, как я сейчас — я ж говорил уже.
— И говорил еще — что едва ли я этого захочу.
— И это говорил. Все верно. Да ты уже был ведь человеком сорок два года, старик, — сколько же можно: одно и то же почти изо дня в день!
— Ты очень часто стал повторять «почти». Почти я сдал экзамен, почти без подсказки, почти все получишь. Почти, почти, почти…
— Да, друг Коляныч. Почти — это важно, старик. Важно потому, что ничего абсолютного в мире не бывает.
— Почти? — спросил Белов улыбаясь.
— Я гляжу, что ты, Коляныч, уже все почти понял и уже почти согласился.
— Да… Это правда: терять-то нечего. А пожить несколько тысяч лет, побывать, посмотреть, понять. Занятно, что говорить! Одна только загвоздка у меня, да и то небольшая. Мне ведь нужно два билета, Борис. Я же теперь женат.
Борис расхохотался.
— Старик, послушай, ты — один. Ты здесь. И только ты. Лишь ты в контакте. Один. Здесь нет никого, кроме нас.
— Ты можешь Ленку высвистать сюда?
— Могу, но это… Тут запрет, старик. Тут — глухо.
— Но мы ж друзья. А ты — Бог, как-никак?
— Я — Бог. Все верно…Но это не проходит. Ты должен сам, понятно, сам сюда явиться. Как я сюда пришел, как ты… Ведь ты же сам пришел, да?
— Но ты ж мне помогал? Ну, молния там, падение со скалы…
— Да. Но тоже почти! В падении со скалы — тут тебе натурально повезло. А с молнией — согласен, я козла прижег по маковке — это моих рук дело. Да и наручники ты без меня бы тоже — хер порвал бы. Но дело-то не в этом! Одно дело — помочь. Тому — кто очень хочет! И изо всех сил старается — ты это тоже себе заметь! И совершенно другое дело — притащить по блату. Как говорят в Одессе — две большие разницы. На Бога надейся, а сам не плошай. Бог за тебя стирать, ботинки чистить, в муфельной печи керамику обжигать не будет. Потому что не Боги горшки обжигают.
— Тогда вернемся на исходные.
— С удовольствием! Билет имеешь ты. И только ты. Ты можешь его взять, а можешь и отказаться. Однако ты учти и то, что отказываешься ты только раз. И навсегда. Потом, отказавшись, если вдруг передумаешь, то уже все, уже не переиграешь — второго приглашения не будет.
— А если я вернусь в Москву, и снова — с ней — сюда?
— Смешной ты человек! Ты думаешь, они к себе любого берут? Кровь свежая нужна, это верно. Но не любая группа. А только А1, старик, ты ж понимаешь…
— А вдруг у Ленки именно А1 и есть?
— Тогда, наверно, я сказал бы тебе нечто иное, не находишь? Таланты им нужны, старик, таланты.
— А у меня какой талант? — Белов почти что испугался.
— Скажу! Но ты не обижайся. В тебе талант порядочности. Верность, знаешь, есть такое понятие? Обязательность? В тебе этого добра почти на сто процентов. А это редкость страшная — во всей известной части нашей Вселенной. Скажу по секрету, не только в России бардак, а и во всей Галактике — тоже. Обещают, не делают. Накалывают, напаривают, обувают — это повсеместно. Порядочность, Коляныч, очень ценится. Именно потому, что ее мало.
— Ты что-то крутишь, Борька. Я вижу, ты врешь ведь, скотина. Что-то недоговариваешь, хитришь, крутишь мне мозги!
— Ничуть. Я прямо говорю: у вас двоих нет шансов. И если ты уйдешь, то ты уйдешь.
— Ой, врешь ты, Борька! Брешешь: я же по глазам вижу. Шанс есть всегда — не ты ли в бытность любил повторять: «шанс есть всегда», «шанс есть у всех»?! Не может быть, не верю, чтоб шанса не было! Один шанс есть? Из тысячи? Из миллионов миллиардов?
— Еще раз повторяю я тебе: если ты уйдешь — получишь скромный дар — за беспокойство, ну, вот как сцепщик. И все. Назад дороги нет.
— Да почему назад? Ведь это не назад дорога, а вперед! Я говорю: да, я согласен. Но я в Москву сгоняю — за женой… Что здесь такого?
— Ох, Коляныч, ты все-таки — как и все люди — питекантроп тот еще! По слогам, специально для слабоумных и неинформированных: мы все живем отдельно — каждый живет сам. Может быть, ты сроду не обращал на это внимание, но это именно так, ты поверь мне уж на слово. Рожденье взять — каждый рождается в одиночку, смерть — тоже каждый лично подыхает — ни за Родину, ни за Сталина — а только за себя за самого. И больше ни за кого. Перед Богом — аналогично — ответственность сугубо персональная. Что я тебе элементарные вещи объясняю? Известно уже тысячелетия. Любому же козлу ясно.
— Я все-таки попробую.
— Ты можешь даже не пытаться. Это неудача. И не простая там осечка. Это смерть.
— А что мне иначе, скажи — тюрьма? За то, что я тебя «убил»? Да уж, конечно, лучше подохнуть, чем такая перспектива замечательная реализуется!
— Решайся, Коляныч, решайся, — сухо произнес Тренихин.
— Решился! — Белов бросил картонку в костер. — Нужно два билета.
Билет мгновенно вспыхнул ярчайшей вспышкой, брызнув во все стороны голубыми нежными искорками, и исчез, как растаял, не оставив в воздухе ни малейших следов.
Тренихин долго молчал, глядя в огонь.
Наконец он, старательно отводя глаза в сторону, тихо спросил:
— Что хочешь получить в дар? Навек и на прощанье? Проси и — сбудется!
— Чтобы менты от меня отстали. Мне кажется, это справедливо.
Тренихин чуть заметно улыбнулся, потеплел лицом.
— Да, справедливо. — Зажав пальцем одну ноздрю, он высморкался в костер и закончил мысль: — Справедливо, но неисполнимо.
— Как так — неисполнимо? Во дела! Старик, ты что: мы так не договаривались!
— В лоб, прямо — ну, напрямую — неисполнимо. Тут карма… Ты не поймешь. Это трудно, долго тебе объяснять…
— А не хера мне объяснять! Ивану Грозному объяснять будешь: карма-хуярма! — Белов почувствовал, что он не на шутку рассвирепел. — Звездопроушина космическая. Дурака-то валять! Совсем, смотрю, ты с этими, высокоразвитыми, гнойником стал — ну, не подъедешь! Делай давай! Ломаться мне будешь тут!
— Мы сделаем… сделаем тебе то, что ты просишь, но похитрей, иначе, не «буквально», что ли… Тот, кто давил на следователей сверху — тот забудет, выпадет из мозга это у него. Смотри в огонь, поймешь…
Белов посмотрел в огонь костра и увидел вдруг поле — бетонное серое поле…
Почетный караул вытянулся по стойке «смирно».
Подали трап.
Дирижер духового военного оркестра воздел руки, готовясь урезать гимн…
И тишина. И пауза.
Ни малейших движений.
Старший из группы встречающих, видный мужчина лет пятидесяти, наклонился к уху стоящего рядом с ним — то ли начальника охраны, то ли переводчика… Что-то прошептал… Тот, согласно кивнув, достал из кармана складную трубку радиотелефона, выдвинул антенну…
— Хай! Ну что там, Дед ваш — опять нажрался, как свинья?
Выслушав ответ, переводчик наклонился к старшему:
— Какая-то проблема с головой… С мозгами… Память… Временное помутнение… Астенический синдром — во!
Старший молча махнул: пусть, дескать, проваливает…
— Хай! — снова сказал переводчик в трубку. — Вам открывают эшелон. Счастливого пути!
От самолета откатили трап. Через минуту самолет взлетел.
— Точно?
— Точнее не бывает. Точно! Ведь матрица судьбы твоей кончается на… — Тренихин осекся и вздрогнул, услышав нечто неслышимое для Белова. — Все! Больше — ни слова! Так… Ладно. Что же, Коляныч? Расстаемся!…Вот и прощай!
— А почему «прощай»? Да еще так печально, слушай… Я сейчас расплачусь.
— Не плачь, не надо. Ты сам ведь так решил. — Борька пожал плечами. — Конечно, грустно, что и говорить. Я мог бы, я могу сказать и «до свиданья», но что это меняет? Два слова ничего не меняют, — он улыбнулся. — Почти ничего. Ты прости уж, Коляныч, если что не так вышло…
— Я все равно тебе не верю, гнида хитрая, — сказал Белов. — Шанс есть всегда. Шанс есть у всех. Даже в русской рулетке есть шанс. Мир так устроен!
— Никто не знает, как устроен мир!
— Позвольте?
— Здравствуйте. Мы выполнили вашу просьбу. Человеческая рука по линии запястья отрывается усилием пять-шесть тонн. Максимум.
— То есть если я попытался бы с руки сорвать наручник, — уточнил Калачев, — который разрывается усилием десять тире четырнадцать тонн…
— Вы оторвете себе кисть руки наручником — и только, — закончил эксперт.
Не ново, впрочем, не свежо — ведь именно этим он и занимался последние десятилетия.
Белов зашел в осевшее на один бок, перекосившееся здание полустанка.
Сто лет назад крашенные стены — в застывших потеках краски. Сто лет назад краски было, видать, выше крыши.
Скамейки. Две. Облупленные, выщербленные.
Бачок с водой и кружка на цепи.
Закрытое окошко кассы. Решетка на окошке. Занавеска за стеклом.
Вот, рядом с кассой — расписание. «В Москву» и «Из Москвы». Написанное от руки, дешевой шариковой ручкой… Она, эта ручка, то писала, а то и нет…
Стоять перед окошком или сидеть на лавочке можно было сколько угодно: но ничего не высидишь…
Белов постучался в дверь с надписью «Служебный вход».
— Да-да!
Он приоткрыл дверь. Две женщины средних лет сидели возле пульта связи и пили чай.
— Что вы хотите? — спросила женщина, не поднимая глаз от чая.
— Хочу уехать в Москву.
— Идите в зал, к окошку. Билеты за час до поезда… — она подняла взгляд на Белова и даже вскрикнула — от ужаса…
— Что?! Что такое?! — еще больше испугался сам Белов.
Метнулся к зеркалу: фу-у-у, слава тебе, господи: клыки не выросли…
— В каком вы виде?! Боже мой!
— Ну… Провалился в болото…
— В таком виде вас в поезд могут и не пустить!
— Да у меня и денег нет — к тому же, — почти что с похвальбой в голосе сообщил Белов.
— Ох, удивил чем! У нас их тоже нет.
— Зато у вас есть телефон… Вы разрешите — может быть, мне вышлют.
— Что, обокрали вас, что ль?
— Не то слово… — уклонился Белов от прямого ответа.
— Сними пальто-то… К печке сядь вон, погрейся!
— Хотите чая?
— С удовольствием!
— Да как ты вешаешь пальто-то? Да за неделю так не высохнет. Сначала наизнанку. Перевесь сюда, там же от окна тянет… Вот, хорошо. И карманы выверни.
Как только Белов начал выворачивать первый карман, из него выпала стодолларовая купюра…
Белов поднял ее — она была практически сухая…
— Что сей сон означает?
— Ого! А говорил, что нет денег!
— Здесь есть где поменяться?
— А как же, конечно — рядом. Видели паровоз?
— Это который в землю-то врос?
— Ну! Это и есть обменный пункт.
Не успел Белов залезть в кабину машиниста, как дверца топки распахнулась.
Белов сунул туда, в топку, свои сто долларов.
Топка захлопнулась.
Не прошло и тридцати секунд, как распахнулось поддувало и из него высыпалась куча рублей.
Он вытащил ее — сто долларов!
Снова засунул руку в карман. Опять сто.
В другой карман. И там сто.
Еще раз! Сто.
А в этом? Сто.
А ну— ка, снова? Сто!
Все были новенькие, сухие, с различными номерами. Да сразу было видно, без телескопа, даже без детектора, что доллары самые настоящие.
Белов подумал и зло цыкнул зубом.
«Таким вот даром наградить того, кто себя считает художником… — мелькнула у него в мозгу невеселая мысль. — Подсунуть бесконечное благосостояние художнику — такое только этот козел мог придумать. Вот сука же, иезуит поганый! Плесень! Поддел, нечего сказать, поддел! Из-за угла! По сучьи так, исподволь… Мерзавец».
— Постой же гад, дай срок — достану я тебя еще, Борис Тренихин! — сказал он вслух, слезая с паровоза назад, на грешную землю. — Ну, падаль, погоди!
1. Наручники
2. Молния
Правее обоих пунктов стояла объединяющая их фигурная скобка и вынесен общий вердикт: «Не может быть, потому что не может быть никогда».
Калачев думал и курил, думал и курил…
Наконец он затушил сигарету, докуренную им, что называется, «до ногтей», и подписал пункт третий и четвертый:
3. Уничтожение банды Рыжего-Серого — как? Зачем?
4. Исчезновение из Буя.
— Ага! Из Буя! — вдруг осенило его. — Вот ведь что, из Буя же!
На бумаге тут же возник вывод:
5. Сцепщик —?!
Он встал, снял пиджак со спинки стула:
— Ну, сцепщик, погоди!
— Доброе утро!
После бессонной ночи это абсолютно обычное приветствие прозвучало в ушах Калачева настолько нелепо, что он даже как-то опешил…
— О, это ты, Капустин?
— Так точно! А вы все над Беловым размышляете?
— Ну.
— Есть информация оттуда. — Капустин кинул взгляд на потолок. — Дело не то чтобы закрыто, а уже не актуально.
— Откуда вам-то все известно раньше нас?
— Земля слухом полнится… — сказал Капустин. — Да и опять же — интуиция.
— А вот скажи-ка, интуиция — земля не полнится ли слухом, что начатое дело надо доводить до конца в любом случае? Что бы там, в Кремлях разных, ни происходило, а начатое нужно добивать до упора. До ручки. Всегда.
— Нет. Такого слуха нет. А что касается интуиции, так я доложу вам, что дело Белова вы сегодня к вечеру раскрутите вчистую и полностью — это я вам обещаю, это совершенно точно!
Иван Петрович усмехнулся:
— А интуиция тебе не говорит, откуда озарение ко мне придет?
Белов перевернулся на спину. Ни Власова, ни Калачева не было и в помине. Над ним стоял Борька Тренихин. Живой, здоровый и совершенно сухой.
— А эти где? Ну, двое — Власов, Калачев?
— Да это ж я и был. — Тренихин усмехнулся. — Ты ж знаешь, я же страсть люблю — с эффектом. Ну-к, оглянись!
Белов оглянулся. Там, за его спиной, горел костер. Дожаривались шашлыки на мангале. Около костра лежали бревна — для сидения. Он вдруг заметил, что и сам он, сам, — непостижимым образом одет в сухой, теплый комбинезон… И на ногах? И на ногах — унтайки.
— А хочешь, настоящее чудо покажу? — Борис оскалился и постучал себя по зубам: — Тридцать два. Родные. Сами взяли — и выросли! А?! Так-то вот!
Он жестом пригласил к костру.
— Так… Ох, извини, забыл… Что будем пить? — и, насладившись замешательством Белова, щелкнул пальцами.
В тот же миг возле костра явилась выпивка — без меры и без счета, как говорят — «в ассортименте»…
— Сам выбирай себе.
— Ты — старик Хоттабыч?
— Да. Есть немного.
— Ну, давай!
Тренихин снова щелкнул пальцами — в руках обоих возникли кружки, армейский стандарт — триста пятьдесят грамм.
— Люблю эту посуду, — сказал Борис. — Но, впрочем, тебе, может быть, лучше хрусталь или чего там еще?
— Нет, — Белов качнул кружкой в руке. — Давай вспомним молодость.
— Ты наливай себе что хочешь, не стесняйся: у меня-то ведь уже налито. — Тренихин качнул кружкой, показывая. — Налил? Ну — за встречу! Будем!
Они чокнулись и выпили.
— Так ты толком-то скажи — что все это означает?
— А ничего нового для тебя, Коляныч, это не означает. Как сцепщик все рассказывал, все так и есть в точности… Попроще если — иноземная, высокоразвитая цивилизация. Чудес-то не бывает — техника, наука… Вот и весь сказ до копейки.
— А где ж тарелки-то?
— Ой, извини! — В руках Белова из ничего возникла в тот же миг тарелка. — Я думал, ты шашлык с шампура жрать будешь.
— Нет-нет… — Белов отложил тарелку. — Я про летающие тарелки говорю.
— О господи! Каких тебе летающих еще? Я, я и есть оно — тарелка, если хочешь. А всей этой конкретики, иллюстраций к фантастическим романам, ее же в природе нет — как таковой.
— То есть?
— Говорю конкретно. В данном случае все от тебя зависит, от тебя самого. Что ты стремишься видеть — то ты и увидишь. Увидишь причем именно так, как самому себе ты этопредставляешь. Вот ты хотел меня найти — и ты нашел. А если б искал, допустим, ну, зеленых человечков, то нашел бы именно их. Вот, пожалуйста…
Борис распался на глазах, превратившись в шесть зеленых четырехглазых человечков с рожками, сидящих на бревне. Причем каждый из них держал в руках свою стандартную армейскую кружку.
— Тут от тебя, от твоей фантазии зависит, что увидишь, — пояснил Борька, сливаясь из зеленых человечков вновь в себя. — Ну? Давай: между первой и второй промежуток небольшой!
Выпили.
— Я, честно говоря, думал, что представительство иной цивилизации ну, как-то выглядит…
— Да? Вот это интересно. И как же оно выглядит?
— Ну, так… Архитектура…
— Вон. Посмотри туда. Годится?
Белов посмотрел туда, куда указывал Борис.
На плато, среди карликовых березок, возвышались циклопические постройки, странных причудливых форм, скрученные, фосфоресцирующие, издающие невнятные, но тревожащие душу звуки.
— Похоже, правда?
— Похоже на хорошие, дорогие декорации к фантастическому фильму.
— Нравится?
— Ну, как сказать… Неплохо.
— А мне не нравится, — сказал Борис, и постройки растаяли в воздухе. — Голливудщина дерьмовая. Дешевка. Еще по коньячку?
— Давай. — Белов протянул было руку к бутылке, но в тот же момент заметил, что кружка его налита.
— Не утруждай себя, Белов!…Поехали! Ух! Ну, теперь закусывай давай!
— Ага! — Белов навалился на шашлык. — А почему вдруг это здесь все? А?
— Да очень просто. Место здесь глухое, местных нет, лишние не ходят… И вместе с тем оно довольно просто достижимо. Это место. Достижимо для желающих.
— И это что — единственно подходящая точка на земле?
— Ну что ты! Нет, конечно. Просто такие точки создаются всегда в подобных местах — а на Земле их больше сотни — таких же точек, как вот эта. Точки перехода.
— Что значит «точка перехода»?
— Здесь ты в контакте с ними. С нами. С иноземной цивилизацией. Которая старше земной почти на тридцать миллионов лет. И мало того — здесь точка перехода, здесь ты можешь уйти к ним — если хочешь и если ты билет имеешь, как бы. Пригласительный билет.
— Кто ж получает такой пригласительный билет?
— Да кто захочет. Любой. Вот взять тебя — ты сюда стремился. Пришел. Прошел, можно сказать, все испытания, почти. Сам прошел. Вот, получай. — Борис достал из кармана небольшой абсолютно чистый кусочек картона, размером с визитную карточку. — Вот твой билет. Раз — и квас.
Белов взял карточку и покрутил ее в руках.
— И что теперь? Не понимаю.
— Теперь ты можешь перейти в иное состояние. Как я. Они дают тебе гражданство. Вид на жительство — ну, если хочешь.
— А что взамен?
— Да ничего. — Борис пожал плечами. — Что им с нас взять-то, кроме чести?
— Но это как бы смерть?
— Смерть? — Борька удивился. — Я похож на мертвого?
— Нет, не похож.
— Тогда закусывай давай.
— Я правильно понимаю, что можно быть и там и тут — и с ними, и тут — человеком?
— Да. Конечно. Но вряд ли ты останешься, — в Москве там, то да се. Пойми, старик, возможности другие, другие интересы, все другое. Вот ты представь: ты был муравьем, а стал человеком. Ты превратишься снова в муравья, хотя и можешь — запросто — допустим? Полезешь назад — в свой родной и любимый муравейник?
— Нет, конечно…А ты? А ты сам — вот сейчас? Сидишь со мной, беседуешь. Это же и значит, что ты назад, в муравейник, полез — разве не так?
— А я сейчас — не я. Я — это лишь визуальное выражение контакта. В удобоваримой для тебя форме. Тренихина же нет как такового, уже месяц с лишним. Тренихин есть, конечно, но он теперь как бы везде — с одной стороны и нигде конкретно — с другой.
— Тебя разлили? — улыбнулся Белов. — Как бы по стаканам?
— Мне очень это сложно тебе объяснить. У вас, людей, нет аналогичных понятий… Нет, стоп! Вот знаешь, все же — похожее понятие у вас есть — Бог? Вот это наиболее близкая аналогия. Бог есть? Есть! А где он? Везде. Нигде. Но есть — совершенно точно. Есть Бог на свете! Давай еще по чуть-чуть. За полное взаимопонимание!
Они выпили.
— А на что ж это похоже на самом деле?
— Закусывай! На что похоже? Не объяснишь. Ты сможешь все. Ты — Бог. И ты — практически, считай, бессмертен, старик. Я, например, сначала, дня четыре, все смотрел историю. Все ж сохраняется — ты знаешь? Можно увидеть, как строили пирамиды, как Цезаря пришили, как Сталина замочили — а его ведь замочили — на самом-то деле!
— Да есть такое мнение. Знаю.
— «Мнение», — фыркнул Тренихин. — Да ведь я же его и замочил. Еще в начале сентября, старик.
— Как так — в начале сентября?
— Ну, так, для удовольствия. Не нарушая хода истории, конечно. Посмотрел я историю нашу — двадцатый век, до конца, как в кино, только все в натуре. Очень уж гад он большой был, Иосиф Виссарионыч. Такая падла. Хуже твоего Власова. Ну, руки и зачесались у меня. Ты не волнуйся. Что ты побледнел? Ты тоже сможешь, когда станешь.
— Чего я смогу?
— Ну, Сталина замочить, например — если, конечно, захочешь. Да и вообще… То да се… Ужасно интересно! И… смешно. Смешно, старик, смешно. Потом я много летал: на Марс, к Плутону, в центр Галактики. И здесь, конечно, на Земле… Почти целый день летал над Амазонкой. Знаешь, старик, оказывается, на Земле живет довольно много зверей, еще не известных людям. Поразительно. И большие есть, крупные… А на дне океана, старик… Ты закусывай!
— Но…
— И не смотри на меня так. Я — это только оболочка. Как, впрочем, и ты сам. Ты сам ведь тоже — тлен… И лишь душа твоя — вот это-то и есть ты сам. Практически бессмертный.
— Ну, хорошо. А как ты выглядишь-то без «грима», что ли?
— Никак. Вот так, точнее.
Тренихин растворился в воздухе, превратившись в пляшущие над бревном иглы света.
— Вот, полюбуйся: это я без «грима», без наворотов, без всех лишних прибамбасов. Как говорят французы, полный натюрэль.
— Похоже на полярное сияние.
— Ну, — оживился Борька, проявляясь снова на бревне. — Полярное сияние — так это мы и есть, чудак-человек!
— Не понимаю! Объясни мне все же: если вы — вокруг, то почему же на Земле творится непрерывный кошмар?
— Еще спроси: «чего ж тогда инфляция?» Старик, тут ничего нет странного и нет никакого парадокса: это просто жизнь. В твоем вот, в личном теле бактерии воюют: друг с другом, с лейкоцитами. Микрофлора против микрофауны. А мозг, твой собственный мозг, уже сорок два года молча царит над этим всем — над войнами. Над мирами миров. Миров, в которых свои трагедии, радости, традиции, законы. Причем царит твой мозг, заметь себе — практически ни во что не вмешивается. Так, иногда — попьешь лекарство… Хлоп аспиринчика с похмелья. Антибиотик — скажи? А там же от него — как чума легочная в средневековой Европе, эпидемия, мор: народы, расы вымирают. И вновь потом рождаются, само собой. Всех не убьешь поголовно! Вот и цивилизации точно так же — как отдельная особь, как отдельно взятый человек, как инфузории — рождаются, взрослеют, размножаются, стареют и умирают.
— Так ты скажи мне толком-то, — Белов крутил в руках билет. — Что мне это приглашение дает?
— Что? Ну, если предельно просто — это приглашение стать Богом. И кстати, если хочется, то вмешиваться здесь — в историю, в политику — пожалуйста. Когда узнаешь, правда, больше — тебе это почти расхочется. Но это к слову. Не иметь забот, ограничений. Делать только то, что хочешь. К чему душа лежит. Твой новый статус — от тебя — лишь по способностям, зато тебе — все, что ты хочешь, — по потребностям. Такой вот внезапный коммунизм, что ли?
— Какой же смысл в этом приглашении для них?
— А как же? Они в себя как бы кровь вливают. Молодую, свежую. Но лишь здоровую, конечно. Ты сдал все экзамены — почти! Сам сдал, без подсказок. Опять же — почти. И можешь, в общем, влиться. Стать Богом. И жить себе, поживать. Десятки тысяч лет жить, мимоходом замечу…
— Но все-таки не вечно?
— Нет, мой друг! И Боги, знаешь, умирают.
— Да. Об этом я и сам догадывался.
— Прекрасно! Ты пей давай — что ты держишь ее на весу? Тебе, я понимаю, нечего терять здесь, в человеческой шкуре. Они, кстати, то есть мы, мы берем ведь только одиноких. Чтобы родных не огорчать. Обидно ж, если папа или мама исчезает. Тебя в Москве ничего не держит, по сути. Ничего и ничто! Взамен же этого «ничто» ты получаешь все. Почти, опять же, все.
— И любовь?!
— Конечно! Разумеется, старик.
— И полную свободу — быть кем хочешь?
— И даже чем ты хочешь. Хочешь, можешь стать камнем, ложкой, горой, ручейком, островом…
— Но — в том числе — и просто человеком?
— Да! Вот, например, как я сейчас — я ж говорил уже.
— И говорил еще — что едва ли я этого захочу.
— И это говорил. Все верно. Да ты уже был ведь человеком сорок два года, старик, — сколько же можно: одно и то же почти изо дня в день!
— Ты очень часто стал повторять «почти». Почти я сдал экзамен, почти без подсказки, почти все получишь. Почти, почти, почти…
— Да, друг Коляныч. Почти — это важно, старик. Важно потому, что ничего абсолютного в мире не бывает.
— Почти? — спросил Белов улыбаясь.
— Я гляжу, что ты, Коляныч, уже все почти понял и уже почти согласился.
— Да… Это правда: терять-то нечего. А пожить несколько тысяч лет, побывать, посмотреть, понять. Занятно, что говорить! Одна только загвоздка у меня, да и то небольшая. Мне ведь нужно два билета, Борис. Я же теперь женат.
Борис расхохотался.
— Старик, послушай, ты — один. Ты здесь. И только ты. Лишь ты в контакте. Один. Здесь нет никого, кроме нас.
— Ты можешь Ленку высвистать сюда?
— Могу, но это… Тут запрет, старик. Тут — глухо.
— Но мы ж друзья. А ты — Бог, как-никак?
— Я — Бог. Все верно…Но это не проходит. Ты должен сам, понятно, сам сюда явиться. Как я сюда пришел, как ты… Ведь ты же сам пришел, да?
— Но ты ж мне помогал? Ну, молния там, падение со скалы…
— Да. Но тоже почти! В падении со скалы — тут тебе натурально повезло. А с молнией — согласен, я козла прижег по маковке — это моих рук дело. Да и наручники ты без меня бы тоже — хер порвал бы. Но дело-то не в этом! Одно дело — помочь. Тому — кто очень хочет! И изо всех сил старается — ты это тоже себе заметь! И совершенно другое дело — притащить по блату. Как говорят в Одессе — две большие разницы. На Бога надейся, а сам не плошай. Бог за тебя стирать, ботинки чистить, в муфельной печи керамику обжигать не будет. Потому что не Боги горшки обжигают.
— Тогда вернемся на исходные.
— С удовольствием! Билет имеешь ты. И только ты. Ты можешь его взять, а можешь и отказаться. Однако ты учти и то, что отказываешься ты только раз. И навсегда. Потом, отказавшись, если вдруг передумаешь, то уже все, уже не переиграешь — второго приглашения не будет.
— А если я вернусь в Москву, и снова — с ней — сюда?
— Смешной ты человек! Ты думаешь, они к себе любого берут? Кровь свежая нужна, это верно. Но не любая группа. А только А1, старик, ты ж понимаешь…
— А вдруг у Ленки именно А1 и есть?
— Тогда, наверно, я сказал бы тебе нечто иное, не находишь? Таланты им нужны, старик, таланты.
— А у меня какой талант? — Белов почти что испугался.
— Скажу! Но ты не обижайся. В тебе талант порядочности. Верность, знаешь, есть такое понятие? Обязательность? В тебе этого добра почти на сто процентов. А это редкость страшная — во всей известной части нашей Вселенной. Скажу по секрету, не только в России бардак, а и во всей Галактике — тоже. Обещают, не делают. Накалывают, напаривают, обувают — это повсеместно. Порядочность, Коляныч, очень ценится. Именно потому, что ее мало.
— Ты что-то крутишь, Борька. Я вижу, ты врешь ведь, скотина. Что-то недоговариваешь, хитришь, крутишь мне мозги!
— Ничуть. Я прямо говорю: у вас двоих нет шансов. И если ты уйдешь, то ты уйдешь.
— Ой, врешь ты, Борька! Брешешь: я же по глазам вижу. Шанс есть всегда — не ты ли в бытность любил повторять: «шанс есть всегда», «шанс есть у всех»?! Не может быть, не верю, чтоб шанса не было! Один шанс есть? Из тысячи? Из миллионов миллиардов?
— Еще раз повторяю я тебе: если ты уйдешь — получишь скромный дар — за беспокойство, ну, вот как сцепщик. И все. Назад дороги нет.
— Да почему назад? Ведь это не назад дорога, а вперед! Я говорю: да, я согласен. Но я в Москву сгоняю — за женой… Что здесь такого?
— Ох, Коляныч, ты все-таки — как и все люди — питекантроп тот еще! По слогам, специально для слабоумных и неинформированных: мы все живем отдельно — каждый живет сам. Может быть, ты сроду не обращал на это внимание, но это именно так, ты поверь мне уж на слово. Рожденье взять — каждый рождается в одиночку, смерть — тоже каждый лично подыхает — ни за Родину, ни за Сталина — а только за себя за самого. И больше ни за кого. Перед Богом — аналогично — ответственность сугубо персональная. Что я тебе элементарные вещи объясняю? Известно уже тысячелетия. Любому же козлу ясно.
— Я все-таки попробую.
— Ты можешь даже не пытаться. Это неудача. И не простая там осечка. Это смерть.
— А что мне иначе, скажи — тюрьма? За то, что я тебя «убил»? Да уж, конечно, лучше подохнуть, чем такая перспектива замечательная реализуется!
— Решайся, Коляныч, решайся, — сухо произнес Тренихин.
— Решился! — Белов бросил картонку в костер. — Нужно два билета.
Билет мгновенно вспыхнул ярчайшей вспышкой, брызнув во все стороны голубыми нежными искорками, и исчез, как растаял, не оставив в воздухе ни малейших следов.
Тренихин долго молчал, глядя в огонь.
Наконец он, старательно отводя глаза в сторону, тихо спросил:
— Что хочешь получить в дар? Навек и на прощанье? Проси и — сбудется!
— Чтобы менты от меня отстали. Мне кажется, это справедливо.
Тренихин чуть заметно улыбнулся, потеплел лицом.
— Да, справедливо. — Зажав пальцем одну ноздрю, он высморкался в костер и закончил мысль: — Справедливо, но неисполнимо.
— Как так — неисполнимо? Во дела! Старик, ты что: мы так не договаривались!
— В лоб, прямо — ну, напрямую — неисполнимо. Тут карма… Ты не поймешь. Это трудно, долго тебе объяснять…
— А не хера мне объяснять! Ивану Грозному объяснять будешь: карма-хуярма! — Белов почувствовал, что он не на шутку рассвирепел. — Звездопроушина космическая. Дурака-то валять! Совсем, смотрю, ты с этими, высокоразвитыми, гнойником стал — ну, не подъедешь! Делай давай! Ломаться мне будешь тут!
— Мы сделаем… сделаем тебе то, что ты просишь, но похитрей, иначе, не «буквально», что ли… Тот, кто давил на следователей сверху — тот забудет, выпадет из мозга это у него. Смотри в огонь, поймешь…
Белов посмотрел в огонь костра и увидел вдруг поле — бетонное серое поле…
* * *
По бетонному серому полю пробежал, коснувшись колесами полосы, большой самолет с надписью «Россия» на борту. Затормозив, самолет сошел с полосы и, прокатившись по рулежкам, выполз на площадку, прямо к ковровой дорожке, постеленной на бетон.Почетный караул вытянулся по стойке «смирно».
Подали трап.
Дирижер духового военного оркестра воздел руки, готовясь урезать гимн…
И тишина. И пауза.
Ни малейших движений.
Старший из группы встречающих, видный мужчина лет пятидесяти, наклонился к уху стоящего рядом с ним — то ли начальника охраны, то ли переводчика… Что-то прошептал… Тот, согласно кивнув, достал из кармана складную трубку радиотелефона, выдвинул антенну…
— Хай! Ну что там, Дед ваш — опять нажрался, как свинья?
Выслушав ответ, переводчик наклонился к старшему:
— Какая-то проблема с головой… С мозгами… Память… Временное помутнение… Астенический синдром — во!
Старший молча махнул: пусть, дескать, проваливает…
— Хай! — снова сказал переводчик в трубку. — Вам открывают эшелон. Счастливого пути!
От самолета откатили трап. Через минуту самолет взлетел.
* * *
— Ну вот. Основное давление сняли. Портреты внуков из головы теперь вон. Что называется, «заспал», харя пьяная, — сказал Борис Белову. — А остальное — тебя поищут, но схватить не схватят. В тюрьму ты уже никогда не попадешь. Не суждено.— Точно?
— Точнее не бывает. Точно! Ведь матрица судьбы твоей кончается на… — Тренихин осекся и вздрогнул, услышав нечто неслышимое для Белова. — Все! Больше — ни слова! Так… Ладно. Что же, Коляныч? Расстаемся!…Вот и прощай!
— А почему «прощай»? Да еще так печально, слушай… Я сейчас расплачусь.
— Не плачь, не надо. Ты сам ведь так решил. — Борька пожал плечами. — Конечно, грустно, что и говорить. Я мог бы, я могу сказать и «до свиданья», но что это меняет? Два слова ничего не меняют, — он улыбнулся. — Почти ничего. Ты прости уж, Коляныч, если что не так вышло…
— Я все равно тебе не верю, гнида хитрая, — сказал Белов. — Шанс есть всегда. Шанс есть у всех. Даже в русской рулетке есть шанс. Мир так устроен!
— Никто не знает, как устроен мир!
* * *
Эта последняя фраза еще стояла в ушах Белова, когда он понял вдруг, что снова стоит на полустанке, на разъезде «1952 км», — в дурацком кашемировом пальто, весь мокрый вдрызг, без денег, без надежд, без перспектив…* * *
Калачев постучал в дверь с надписью «Судмедэкспертиза».— Позвольте?
— Здравствуйте. Мы выполнили вашу просьбу. Человеческая рука по линии запястья отрывается усилием пять-шесть тонн. Максимум.
— То есть если я попытался бы с руки сорвать наручник, — уточнил Калачев, — который разрывается усилием десять тире четырнадцать тонн…
— Вы оторвете себе кисть руки наручником — и только, — закончил эксперт.
* * *
Думать было нечего, надо было продолжать жить.Не ново, впрочем, не свежо — ведь именно этим он и занимался последние десятилетия.
Белов зашел в осевшее на один бок, перекосившееся здание полустанка.
Сто лет назад крашенные стены — в застывших потеках краски. Сто лет назад краски было, видать, выше крыши.
Скамейки. Две. Облупленные, выщербленные.
Бачок с водой и кружка на цепи.
Закрытое окошко кассы. Решетка на окошке. Занавеска за стеклом.
Вот, рядом с кассой — расписание. «В Москву» и «Из Москвы». Написанное от руки, дешевой шариковой ручкой… Она, эта ручка, то писала, а то и нет…
Стоять перед окошком или сидеть на лавочке можно было сколько угодно: но ничего не высидишь…
Белов постучался в дверь с надписью «Служебный вход».
— Да-да!
Он приоткрыл дверь. Две женщины средних лет сидели возле пульта связи и пили чай.
— Что вы хотите? — спросила женщина, не поднимая глаз от чая.
— Хочу уехать в Москву.
— Идите в зал, к окошку. Билеты за час до поезда… — она подняла взгляд на Белова и даже вскрикнула — от ужаса…
— Что?! Что такое?! — еще больше испугался сам Белов.
Метнулся к зеркалу: фу-у-у, слава тебе, господи: клыки не выросли…
— В каком вы виде?! Боже мой!
— Ну… Провалился в болото…
— В таком виде вас в поезд могут и не пустить!
— Да у меня и денег нет — к тому же, — почти что с похвальбой в голосе сообщил Белов.
— Ох, удивил чем! У нас их тоже нет.
— Зато у вас есть телефон… Вы разрешите — может быть, мне вышлют.
— Что, обокрали вас, что ль?
— Не то слово… — уклонился Белов от прямого ответа.
— Сними пальто-то… К печке сядь вон, погрейся!
— Хотите чая?
— С удовольствием!
— Да как ты вешаешь пальто-то? Да за неделю так не высохнет. Сначала наизнанку. Перевесь сюда, там же от окна тянет… Вот, хорошо. И карманы выверни.
Как только Белов начал выворачивать первый карман, из него выпала стодолларовая купюра…
Белов поднял ее — она была практически сухая…
— Что сей сон означает?
— Ого! А говорил, что нет денег!
— Здесь есть где поменяться?
— А как же, конечно — рядом. Видели паровоз?
— Это который в землю-то врос?
— Ну! Это и есть обменный пункт.
* * *
Мертвый паровоз был действительно переоборудован в обменный пункт: на тендере мелом был начертан курс покупки, курс продажи.Не успел Белов залезть в кабину машиниста, как дверца топки распахнулась.
Белов сунул туда, в топку, свои сто долларов.
Топка захлопнулась.
Не прошло и тридцати секунд, как распахнулось поддувало и из него высыпалась куча рублей.
* * *
Засовывая пачку российских купюр в карман брюк, Белов вдруг почувствовал, что там, в кармане, опять лежит какая-то бумажка…Он вытащил ее — сто долларов!
Снова засунул руку в карман. Опять сто.
В другой карман. И там сто.
Еще раз! Сто.
А в этом? Сто.
А ну— ка, снова? Сто!
Все были новенькие, сухие, с различными номерами. Да сразу было видно, без телескопа, даже без детектора, что доллары самые настоящие.
Белов подумал и зло цыкнул зубом.
«Таким вот даром наградить того, кто себя считает художником… — мелькнула у него в мозгу невеселая мысль. — Подсунуть бесконечное благосостояние художнику — такое только этот козел мог придумать. Вот сука же, иезуит поганый! Плесень! Поддел, нечего сказать, поддел! Из-за угла! По сучьи так, исподволь… Мерзавец».
— Постой же гад, дай срок — достану я тебя еще, Борис Тренихин! — сказал он вслух, слезая с паровоза назад, на грешную землю. — Ну, падаль, погоди!
* * *
Перед Иваном Петровичем Калачевым лежал лист бумаги, на котором были написаны только два пункта:1. Наручники
2. Молния
Правее обоих пунктов стояла объединяющая их фигурная скобка и вынесен общий вердикт: «Не может быть, потому что не может быть никогда».
Калачев думал и курил, думал и курил…
Наконец он затушил сигарету, докуренную им, что называется, «до ногтей», и подписал пункт третий и четвертый:
3. Уничтожение банды Рыжего-Серого — как? Зачем?
4. Исчезновение из Буя.
— Ага! Из Буя! — вдруг осенило его. — Вот ведь что, из Буя же!
На бумаге тут же возник вывод:
5. Сцепщик —?!
Он встал, снял пиджак со спинки стула:
— Ну, сцепщик, погоди!
* * *
На выходе из здания, кивая машинально охране, Калачев получил в ответ:— Доброе утро!
После бессонной ночи это абсолютно обычное приветствие прозвучало в ушах Калачева настолько нелепо, что он даже как-то опешил…
— О, это ты, Капустин?
— Так точно! А вы все над Беловым размышляете?
— Ну.
— Есть информация оттуда. — Капустин кинул взгляд на потолок. — Дело не то чтобы закрыто, а уже не актуально.
— Откуда вам-то все известно раньше нас?
— Земля слухом полнится… — сказал Капустин. — Да и опять же — интуиция.
— А вот скажи-ка, интуиция — земля не полнится ли слухом, что начатое дело надо доводить до конца в любом случае? Что бы там, в Кремлях разных, ни происходило, а начатое нужно добивать до упора. До ручки. Всегда.
— Нет. Такого слуха нет. А что касается интуиции, так я доложу вам, что дело Белова вы сегодня к вечеру раскрутите вчистую и полностью — это я вам обещаю, это совершенно точно!
Иван Петрович усмехнулся:
— А интуиция тебе не говорит, откуда озарение ко мне придет?