Такое поведение никак не вяжется со степенным обликом лорда Вильяма Пэджета, которого кавалер Рудзини рисует человеком сухим и довольно сдержанным в словах, а главное - обладающим большим дипломатическим опытом... Но что не случается на переговорах! Да ведь и дело-то не в поведении. Ультиматум-то был предерзостный! Его заявление о запрещении строить и ремонтировать крепости - нож острый в спину России. Захватив Азов, она его как раз и укрепляла. Вот тебе и посредники... Но Возницын самообладания не теряет. Он как бы игнорирует англичанина.
"Великий и полномочный посол, видя наглость и делу поруку, говорил галанскому послу, чтобы он... того унял, а ему сказал, что ему так говорить и дели терзать не пристойно".
Но как бы там ни было - джины выпущен из бутылки. Турки сразу же ухватились за слова англичанина. И началась баталия. За спорами чуть не потеряли обозначившуюся договоренность. Посол английский, отбросив всякие приличия, страсти разжигал, туркам "наговаривал, пригибаясь к ним, шептал" советы. А как стали постановление записывать, то английский секретарь в то письмо множество непристойных слов включил. Но Возницын твердо стоял на том, что записано должно быть лишь то, о чем общее согласие имеется.
Первым сдался Маврокордато и вычеркнул из текста непристойности английские. Передал запись Петру Посникову. "Дохтур", прочитав, сказал: ничего лишнего нет. Видно, сработала приватная договоренность с Маврокордато.
* * *
Теперь время терять было нельзя. 12 декабря Возницын посылает турками "образцовое договорное письмо" о перемирии на два года. Они согласились сразу, но с добавлениями: крепости не ремонтировать, а для заключения мира отправить послов в Константинополь.
Прокофий Богданович твердо отклоняет эти добавления и снова выигрывает. Недели не прошло, как турки передали свой проект. В нем только два положения:
1. Перемирие на два года, во время которого "да перестанет всякая брань и война, и рать, и сражеиие. И обоюду отдаляется и истребляется враждебные дела".
2. Взаимный отказ от набегов.
Других условий нет: ни о запрете строительства крепостей, ни о посылке послов в Константинополь. Этой уступкой по спорным вопросам была, по существу, достигнута окончательная договоренность между Россией и Турцией в Карловицах.
Оставалось изготовить тексты самих соглашений, или, как их называли тогда, договорных писем.
Механизм его был таков. Между русским и турецким станами сновали то Посников, то старец Григорий, передавая черновые проекты соглашений налатинском языке. Цель - путем уточнения и согласования выработать единый текст.
Причем и здесь не обошлось без трудностей. Завистливые цесарцы, чтобы помешать договоренности, стали задерживать посыльных. Разгневанный Возницын устроил им скандал. Это помогло.
21 декабря турки передали посредникам белый атласный мешочек, в котором были турецкие альтернаты* соглашения: один экземпляр на латыни, другой - на турецком языке.
Получив этот мешочек от посредников, Прокофий Богданович распечатал его, а "турское и латииское письмо выняв, велел перевести и справить" с согласованным ранее текстом.
Для перевода с турецкого в русский стан пригласили переводчика Ивана Адама Лаховича. А латинский текст переводили уже наши переводчики - Петр Вульф и Иван Зейкан. Все было правильно. "Явилось только вречениях некиих измена, а в деле сходно", - констатировал Прокофий Богданович.
24 декабря он передал посредникам "камчатый красный мешочек с печатью", а в нем русские альтернаты соглашения. Текст на русском языке был на четырех листах "на доброй бумаге по обрезу золотом, по-тетратному сшито шолком красным и концы того сшивочного шолку для печати приведены к окончанию того письма". Текст на латыни был на такой же бумаге, но на двух листах.
* * *
Все было готово к подписанию соглашения. И чего греха таить, очень хотелось Возницыну сделать рождественский подарок Петру - подписать его к православному Рождеству. Даже в самом тексте заранее дату проставил 25 декабря.
Но сумел сдержать царедворческий порыв Прокофий Богданович. Честь ему и хвала за это! Просто сообщил в Москву, что на малое перемирие он с турецкими послами практически договорился. Однако подписывать это соглашение погодит, пока не прояснится дело с другими участниками переговоров.
Конечно, скажут в Москве, осторожничает Возницын. А как иначе? Считай, что по краю пропасти идти приходится. Поспеши он чуть, оторвись от союзников - тут же обвинят в несоблюдении союзных обязательств, хотя сами за его спиной наперегонки с турками договариваются.
Да еще из Москвы никаких указаний нет. Так ли он дело ведет? Нужно ли вообще Москве это соглашение? Нет известий. Только слухи, одни непонятней других.
А обстановка в Карловицах неясная и неспокойная. Венецианский посол, друг Рудзини, самолично пожаловал и слезно просил не заключать перемирия, пока Венеция не закончит своих дел с турками.
Не успел уехать, австрийский посол является и тоже с просьбой. Заключай перемирие с турками да поскорей, поскольку "учинено оно зело добро", а таких, как венет, не слушал бы: не друзья, мол, те, которые сие советуют.
Вот и думал Прокофий Богданович, прикидывал, что к чему. Польский посол, к примеру, похваляется, что "за два съезда с турками договор учинил". И теперь рвется его подписать, да его австрийцы сдерживают. Но что это за договор? - иронизирует Возницын. Вечный союз с Россией променял на вечный мир с Турцией. Но ведь мир-то пустой, проигрышный - одни посулы. Турки Каменец отдают, а медные пушки - 1000 штук, свезенные туда со всей Украины, Подолии и Волыни, - себе оставляют. Сулят только уладить все дело в Царьграде с будущим послом. Но за этот пустой Каменец уже сейчас Малаховский отдал им шесть волошских городов. Разве так переговоры ведутся? Можно сказать, "ни на чем помирился" - на тех же условиях, которые визирь еще в Царьграде обещал посредникам. "Дивно ни поляка, что он смел то учинить".
Подбили поляков на такой мир и в конечном счете обманули их австрийцы. В этом Прокофий Богданович убежден твердо. Цесарцы помирились с турками "безо всякого себе отягчения и без уступки всего, а заткнули горло другими свои союзники", прежде всего полякам. "Было их жалованье и ко мне; однакож, мне кажется, Бог меня от них доселе освободил".
Да и с венецианцами, рассуждал Возницын, у австрийцев не все чисто. "Крайней дружбы, как я чаял, у них вовсе нет, а есть тайная антипатия. Немцы не хотят того слышать, чтобы венет брал силу, потому что и так у турков завладели многие городы и месты". Турки про то знают. Поэтому без уступки им двух знатных городов Превеза и Лепанто - мириться не станут. А города эти ключи от Коринфского залива и Далмации. Уступить их Рудзини полномочий не имеет и потому отправил курьера в Венецию за указаниями.
Выигрывают, по мнению Возницына, пока только австрийцы. Они уже согласовали с турками перемирие на 25 лет. По нему к цесарцам отходили обширные территории завоеванной Трансильвании, Венгрии, Славонии... "По правде, немцы знают, как свои дела вести, и сей мир сильною рукою и в потребное время сделали". Они сумели воспользоваться благоприятой обстановкой, склонностью турок к миру, разбродом среди союзников, сочувствием посредников и взяли инициативу в свои руки.
Посьпая эти свои соображения в Москву, Возницын заключал: "Ныне, государь, стоим за венетом; только, чаю, не много ждать его станут".
* * *
А тяжба турок с венецианцами явно обострялась. Одиннадцать часов продолжалась перепалка между ними на "съезде" в конце декабря, и никто не захотел уступить. Рудзини держался твердо.
"Уже турки последнее слово сказали, что больше с ним не хотят говорить, и хотели, все дела брося, порвать и отъехать; а он-де и тогда ни малой уступки не учинил".
Еле-еле уломали посредники турок отложить дело до 31 декабря.
Обеспокоенные этой задержкой, оба австрийских посла Эттинген и Шлык бросились к Возницыну за помощью, чтоб он уговорил венецианца уступить. Аж со слезами на глазах просили,
Но Прокофий Богданович не лыком шит. Поблагодарив цесарцев за доверие, их линию не поддержал, а вступился за венецианца. Если рассуждать по справедливости, степенно заявил он австрийским послам, то турки "напали неправедно и злобно на обцего нашего союзника", которого мы по нашим же договорным обязательствам не должны понуждать к уступкам, а наоборот - защищать, "все стать при его пользе". Турки, когда это увидят, в таком упрямстве не будут, и вообще "пристойно их болти принудить, нежели просить".
После этого разговора Возницын сразу же поехал к кавалеру Рудзини и застал его в расстроенных чувствах. Рудзини признался Прокофию Богдановичу, что как это ни тяжко, но вынужден будет уступить турецким притязаниям.
Возницын же стушевавшегося посла подбадривает: "Я ему говорил, чтобы он в делах своих был не страшлив и в поступке не скор, а что цесарцы лринуждают его и стращают турских послов отъездом, и то они делают для своей пользы".
И снова к австрийцам. Те говорят: "Венет надут неким злом и то делает нарочно, развращая мир... Француз-де им то присоветовал, чтобы они цесаря к миру не допускали". А потом плакаться стали, что на~чупает время вешнее, а ни войны, ни мира нет и за таким малым делом неприлично проливать кровь христианскую. "Да и в том-де страх, что у турков при дворе салтанском некая перемена есть".
Тем не менее 31 декабря австрийцы сообщили Возницыну, что уговорили турок продлить переговоры до 16 января.
Передавая Рудзини свои разговоры с австрийцами, Возницын с горечью замечает, какое желание было у русского царя продолжать войну с турками или хотя бы сохранить союз против них! Так нет, сами союзники это желание презрели, союз не поддержали, мир с турками приняли. Что же Бог делает? Та болезнь обратилась теперь на венецианца, как он сам видит.
А Ф. А. Головину о всех этих перипетиях он сообщил так:
"Ангел бы цесарцам вещал, дабы они с турки не мирились, но и тогоб, чаю, не послушались... И ныне стоят в прежнем деле за венетом; я молчу, а ломка велика. Венет как угорелый бросается ко всем к нам, просит помочи. Я говорю: как тебе мириться, - чего войною не потеряли, то миром потерять хочешь; советую ему, чтоб взял за год армистициум".
* * *
Но за венецианскими хлопотами не упускал Возницын ч собственных дел. Тем более что австрийцы грозили одни подписать договор с турками. Даже если никто больше не подпишет. А злокозненный англичанин прислал сказатъ как бы между прочим, - что возницынский договор с турками лежит у посредников "многое время и уже едва из сны своей не вышел; а турки-де варвары, мало что им не покажется, то все бросят".
Но Прокофия Богдановича на такой мякине не проведешь. У него с турками свой доверительный канал связи налажен.
1 января 1699 г. Прокофий Богданович послал "яохтура" Посникова передать турецким послам, чтобы они в "приятстве" Прокофия Богдановича и его постоянстве не сомневались: он твердо стоит на тех условиях, о которых договорились. А не подписывает перемирия лишь потому, что не хочет этого делать раньше других.
Маврокордато любезно ответил, что в постоянстве русского посла он не сомневается. Как ему покажется лучше, так пусть и поступает. Захочет других ждать - будь по его воле. Захочет подписать - готовы хоть завтра.
Однако после 9 января турки начинают поторапливать Возницына. Поп Иван - духовник Маврокордато - рассказывал в русском стане, что послали уже турки в Белград за подводами - уезжать собираются. А через несколько дней сам Маврокордато сообщил Посникову, что австрийцы дали письменное обязательство подписать свой договор в понедельник, 16 января. То же сделают и поляки, а венецианца ждать не будут. В сердцах Прокофий Богданович сетует, что только Маврокордато "обо всем сказывал", а из союзников "никто истины не скажет, что и говорят и те слова должно на воде иисать".
Но сетуй - не сетуй, а решение теперь принимать надо, откладывать больше нельзя.
И тут счастливый случай. 11 января к нему приходит долгожданная почта из Москвы, а в ней "список цифирью" - шифровка, датированная 2 декабря. Эк, как долго шла!
Что в ней было - нам неизвестно. В архивах она не сохранилась. Возможно, в ней был ответ на давние соображения, высказанные Возницыным. Во всяком случае, Прокофий Богданович был очень доволен: судя по всему, его действия одобрялись.
"Ему, государю, челом бьет и веселится, что на предложения его изволил милостивый свой указ прислати", - в радости писал Возницын в Москву, Что-либо нового просить было незачем - дело шло к окончанию, И сообщая о своих последних разговорах с цесарцами, венецианцами и турками, Прокофий Богданович делает собственноручную приписку, показывающую, как трепетал он перед всемогущим царем:
"Милостивый государь, отец Петр Алексеевич! Помилуй, не оставь раба своего во всякой своей милости; ей-ей больше мне того делать невозможно было, боюся всякого гневи Только уж всем упование мое Бог видит, сколько труд свой полагал. Пронка, раб твой, челом бью. Из Сирмской земли из Предел Карловича. Генвар в 11 день 1б99 г."
А отправив сие послание в Москву, Возницын посылает Посникова к цесарцам объявить, что подпишет договорное письмо с турками не 16 января, как все, а на два дня раньше.
Цесарцы недовольны:. зачем это? Лучше всем вместе 16 января. Уже объявили о банкете, который будет в тот день у англичан. Но Прокофий Богданович непреклонен, а турки его поддержали.
Зачем понадобился такой ход русскому послу? Что это каприз? Экстравагантная выходка?
Нет, трезвый и верный расчет. Он хочет, не роняя достоинства, избежать прежних споров, кто в каком порядке будет ехать на съезд, подписывать документы, - в общем, уйти от той протокольной дрязги, которая отравила начало Карловицкого конгресса.
И еще. У союзников разное отношение к заключаемым соглашениям. И Возницын не желает идти на поводу у австрийцев, хочет действовать самостоятельно, сохраняя свободу рук.
"Еще и для того на то поступлено, что цесарцы и поляк, оставя прочих, учинили довольный мир и будут тому радоваться и триумфировать, а мне на чужой свадьбе тут же плясать показалось не пристойно".
ГЛАВА XIII ПОДПИСАНИЕ
В субботу, 14 января 1б99 г., в десятом часу утра в Карловицах началась церемония подписания. Возницын обставил ее, как и положено, пышно и торжественно, чем привел в великое изумление немногочисленных жителей, собравшихся на пустом заснеженном поле на берегу Дуная.
Впрочем, слово Прокофию Богдановичу, который подробно все описал в своем донесении в Москву:
Сперва ехал на разукрашенной лошади калмык в красивом плитье, при луке и колчане со стрелими; за ним - карета с переводчиками;
за нею другая карета - в ней сидели поп и подьячий Посольского приказа;
далее ехали трое трубачей в серебряных ливреях и с серебряными трубами, которые нещадно трубили;
за ними - трое подьячих в одноцветных дорогих кафтанах и шапках;
потом трое дворян в одноцветном платье и шапкал; потом шли шесть русских юношей в алых суконных кафтанах и в лазоревых шапках;
за ними ехал конюший;
зи ним конюх вел посольского аргамака в полном уборе.
И только потом уже ехал великий и полномочный посол в государевой золотой карете "о шести возниках". Против него сидел "дохтур" и секретарь посольства Петр Посников. На возниках была ливрея серебряная. По обе стороны кареты шли четверо гайдуков в строевом платье, с перьями и топорами с серебряными обухами. Позади кареты ехали пажи, иные служители и челядь. За ними - рота рейтеров.
На маленькой площади перед зданием, где происходили "съезды" послов, толпились любопытные, которые "тихо и безмятежно стояли и смотрели", как приближается пестрая кавалькада русского посла. У дверей его встречали посредники.
Затем приехали турецкие послы. Их процессию Возницын не описывает, но, надо полагать, она мало отличалась от русской. В те времена, как и сейчас, протоколы были схожими. Никто бы не посмел обставить свой приезд беднее или менее торжественно, чем противная сторона. Такие были обычаи.
Все вошли в залу, и лорд Пэджет сказал небольшую приветственную речь, смысл которой сводился к тому, что большие труды к достижению соглашения теперь с Божьей помощью приведены к окончанию и совершению.
Русские и турецкие послы стояли друг против друга. Их разделял стол, на котором лежали русские и турецкие альтернаты соглашения. Они передали друг другу свои договорные письма, но, прежде чем лодписать их, оба посла строго-настрого приказали своим секретарям тщательно проверить, те ли это тексты, о которых они договорилисъ.
Уже знакомые нам Петр Вульф и Иван Зейкан тут же прочитали их и сказали, что письма во всем сходны и прибавки или убавки никакой нет. Такие же заверения получил и Реис-Эффенди.
Теперь можно было подписывать перемирие. Тогда турки попросили, чтобы для такого высокого дела повелели отворить все двери и пустили всех в ту светлицу, дабы всяк видел мирное свершение.
Русский подьячий поставил на стол перед Возницыным большую серебряную чернильницу. Увидев это, турки тотчас послали за своей и принесли чернильницу столовую, местами золоченную. И тогда великий и полномочный посол, взяв свои договорные письма, подписал их, число проставил и печать сургучную приложил. Так же и турецкий посол поступил.
Потом немножко поспорили, как обменяться подписанными уже документами. Маврокордато предложил передать их друг другу через руки посредников. Возницын милостиво согласился. Но посредников, которые, как считал Возницын, не имеют к этому соглашению никакого отношения, вдруг проняла совесть, и потому они стали отказываться от такой великой чести. Тогда Реис-Эффенди, встав, поднес великому и полномочному послу свои договорные письма. А великий и полномочный посол "взаимно то же учинил".
Тут произошел эпизод, который выходил за рамки обычного протокола и которому Возницын придал особое, как бы сейчас сказали, политическое значение.
Уже с обеих сторон были произнесены заключительные речи и пора было "асходиться, как вдруг Реис-Эффенди, увидев на великом и полномочном после голландскую золотую цепь, к которой был прикреплен миниатюрный портрет царя Петра, оправленный в золотую рамку с алмазами, спросил, не его ли это царского величества образ?
Возницын с гордостью ответил: "... Его, государя моего милостивого, дорогой образ недостойный раб его ношу".
Реис, естественно, попросил, чтобы ему показали этот портрет. Тогда Возницын встал, снял с себя золотую цепь с портретом и торжественно отдал ее турку. Тот тоже встал, взял портрет царя и "любительно дивился" благообразию и красоте его, затем спросил, сколько царю лет. Но Возницын не просто ответил - двадцать семь, а добавил: "И воин непобедимый". Реис сказал: "О сем подлинно ведаю". "И много смотря Маврокордато, посредникам и туркам показал, и любительно дивился и говорил, что,по милости Божьей, он признает ныне за подлинно, что не лгали им прочие, когда о его царском величестве сказывали".
Да, умел Прокофий Богданович не только дело делать, но и лыко в строку не хуже нынешних вставить. Как писал один чиновный поэт той эпохи:
"Люблю твое я стихотворство.
В нем нет ни лести, ни притворства.,
Но иногда полы лощишь..."
После этого все встали и, "любительно простясь, пошли каждый в свою сторону". В общем, все было чинно и благородно. Однако острый на язык венецианец Рудзини приводит такой комический штрих, который если и был, то явно преувеличен и потому в отчет Возницына не попал.
После того, пишет этот венецианец, как договоры были подписаны, "Маврокордито и московит поднялись со своих мест, чтобы обняться, и между тем как один приближсшся к другому, думая опереться на столик, посредники раздвинули столик, и довольно тяжелый московит упал на Маврокордато, а этот, получив толчок, от внезапной и неожиданной тяжести отбежал назад, и оба упали один на другого".
Что ж, и такое бывает на переговорах.
* * *
Подписал наконец договор Прокофий Богданович. Как гора с плеч, как наваждение, долгими месяцами сверлившее мозг, тревогами иссушавшее душу. Все, теперь пусть Москва судит его.
Но как ни рвался домой Возницын, спешить с очъездом не стал. Разве только что, сняв опостылевшие шатры, перебрался в Петервардейн. И на то были свои причины.
16 января в Карловицах ожидалось подписание остальных соглашений. Прокофий Богданович "послал своих людей для присмотрения" и все хорошо разведал. Прошло оно без каких-либо инцидентов, если не считать, что венецианский посол не стал подписывать свои соглашения, так как полномочий не имел и все еще ждал курьера из Венеции.
Но вот интересное дело. Прелиминарный, то есть предварительный, договор между Турцией и Венецией все же 6ыл подписан в этот день турецким и... австрийским послами. При том понимании, что в месячный срок Венецианская республика подтвердит этот договор, если, разумеется, согласится на содержащиеся в нем условия, и тогда передаст через посредников свой подписанный текст туркам*. А это значит спешат, очень спешат австрийцы обезопасить тыл для войны в Европе.
В общем, худо ли, бедно - подписали договоры. Грянула ружейная и пушечная пальба.
"С обеих сторон солдаты и яньсчары выстрелили по трижды, а зачинали турския пехоти, и в Петр-Вирадыне и в Белгороде из пушек стреляли".
Затем у лорда Пэджета банкет состоялся. Прокофий Богданович тоже был приглашен, но отказался: "Премногу благодарен... только я отнюдь притти за болезнью своею туди не могу". И хотя отговорка была чисто дипломатической - не хотел Возницын, чтобы за столом вновь поднялись давние распри о рассадке, - он и вправду чувствовал себя неважно. Даже в Москву жаловался на болезнь.
Но через людей своих внимательно следил за тем, что происходило на том банкете. Турки и цесарцы приехали на лошадях, записал он в своем дневнике, а поляки и голландцы пришли пешком. Расселись. Потом как бы внезапно появился венецианский посол и молвил: видит он, что день сей торжественный и веселый - даст Бог, и они, венецианцы, того же дождутся, когда мирный договор учинят. А Реис-Эффенди на это ехидно заметил: "Не надобно становить, уже постановлен".
* * *
Теперь настала пора наносить прощальные визиты. У всех побывал Прокофий Богданович, никого не забыл даже петервардейнского губернатора. Больше всех доволен был встречей Рудзини - отвел-таки душу, изливая досаду на цесарцев. Имея союз, двух дней не могли подождать, после стольких трудов одних в войне оставили. "Сей мир, - негодовал кавалер, мочно назвать блазнию, а не прямым делом, и не угаснет сие непостоянство в тысячу лет; многие хроники о сем написаны будут".
Возницын только поддакивал, но спросить не преминул, примет ли в конце концов Венеция сей мир. Кавалер покрутил, покрутил, но признался: примет, хотя и по самой великой нужде.
А потом начали ответные визиты Прокофию Богдановичу наносить. Но тут беда - не на шутку заболел Возницын, даже бумаг не смог подписать, отправлявшихся в тот день с почтой в Москву. Пришлось отложить прием турецких послов и просить, чтобы "не прогневились", потому что за болезнью своею принять их и почтить по достоинству не может.
Турки ответили с большой любезностью, что хотели отъехать в Белгород, но, прослышав о болезни его, "зело печалуют и будут ожидать здравия его; а не быв у него и не дождав надлежащей чести, хотя десять дней не отьедут". Эти слова уважения Прокофию Богдановичу, как бальзам на душу,
Только через несколько дней смог принять он турецких послов. И написал об этом, как всегда, живописно, красочно.
"Генваря в 23 день были у великого и полномочного посла турские послы Реис-Эффенди и Александр Мс,врокордато. Приезжали великим многолюдством и, приехав, говорили многие ласковые слова... И великий и полномочный посол отвечал им благодарственно и тому же склонное".
А потом велел Прокофий Бощанович внести стол, накрытый ковром, шитым золотом. А на нем на двадцати блюдах серебряных сахаров разных народных и "леденцов и конфектов". "И турские послы, то видя, зело дивились". А потчевал их Прокофий Богданович забытым теперь, но популярным тогда в России напитком "росолис" и турецким кофе. Велел подать трубки с табаком. А в это время рядом в особом покое трубили на серебряных трубах и играли на разных инструментах трубачи и музыканты.
Реис-Эффенди расчувствовался и заявил, что от рождения такой прекрасной музыки не слышал, и просил Возницына, чтоб он велел музыкантам войти и играть здесь, чтоб он их видел. Прокофий Богданович, конечно же, велел, а когда они вошли, приказал "играть одному на басу, а двум на скрыпицых, что слыша Реис-Эффенди зело утешился и нот их и скрыпиц смотрел, а в тое поры пил табак".
Не забыл Возницын "агов и иных дворян", приехавших с послами. Их также потчевали "росолисом и кафою" и со стола многие блюда с сахаром подавали. "Иные ели, и иные за пазухи клали". А во дворе и в хоромах их людям давали уже что попроще - водку и "ренское" вино. Некоторые "были зело жадны, пили много, а иные просили есть и ели".
В общем, прием удался на славу. Подали шербет, и Реис-Эффенди, приняв чашу, пил за здоровье великого государя, а великий посол взаимно пил за здоровье их "салтанова величества". Дальше было совсем как в наше время - Реис-Эффенди говорил Возницыну, чтобы он на него не прогневался, что он так у нет засиделся. Но и после этого не уехал, а просил, чтобы музыканты еще поиграли...
Наконец, уже прощаясь, турецкие послы шепнули Посникову, чтобы из Москвы послали гонца с царскими грамотами о принятии перемирия - мол, увидя это, "его салтаново величество обрадуется и паче будет склонен к постоянной дружбе и любви". Эти слова Прокофий Богданович крепко запомнил.
"Великий и полномочный посол, видя наглость и делу поруку, говорил галанскому послу, чтобы он... того унял, а ему сказал, что ему так говорить и дели терзать не пристойно".
Но как бы там ни было - джины выпущен из бутылки. Турки сразу же ухватились за слова англичанина. И началась баталия. За спорами чуть не потеряли обозначившуюся договоренность. Посол английский, отбросив всякие приличия, страсти разжигал, туркам "наговаривал, пригибаясь к ним, шептал" советы. А как стали постановление записывать, то английский секретарь в то письмо множество непристойных слов включил. Но Возницын твердо стоял на том, что записано должно быть лишь то, о чем общее согласие имеется.
Первым сдался Маврокордато и вычеркнул из текста непристойности английские. Передал запись Петру Посникову. "Дохтур", прочитав, сказал: ничего лишнего нет. Видно, сработала приватная договоренность с Маврокордато.
* * *
Теперь время терять было нельзя. 12 декабря Возницын посылает турками "образцовое договорное письмо" о перемирии на два года. Они согласились сразу, но с добавлениями: крепости не ремонтировать, а для заключения мира отправить послов в Константинополь.
Прокофий Богданович твердо отклоняет эти добавления и снова выигрывает. Недели не прошло, как турки передали свой проект. В нем только два положения:
1. Перемирие на два года, во время которого "да перестанет всякая брань и война, и рать, и сражеиие. И обоюду отдаляется и истребляется враждебные дела".
2. Взаимный отказ от набегов.
Других условий нет: ни о запрете строительства крепостей, ни о посылке послов в Константинополь. Этой уступкой по спорным вопросам была, по существу, достигнута окончательная договоренность между Россией и Турцией в Карловицах.
Оставалось изготовить тексты самих соглашений, или, как их называли тогда, договорных писем.
Механизм его был таков. Между русским и турецким станами сновали то Посников, то старец Григорий, передавая черновые проекты соглашений налатинском языке. Цель - путем уточнения и согласования выработать единый текст.
Причем и здесь не обошлось без трудностей. Завистливые цесарцы, чтобы помешать договоренности, стали задерживать посыльных. Разгневанный Возницын устроил им скандал. Это помогло.
21 декабря турки передали посредникам белый атласный мешочек, в котором были турецкие альтернаты* соглашения: один экземпляр на латыни, другой - на турецком языке.
Получив этот мешочек от посредников, Прокофий Богданович распечатал его, а "турское и латииское письмо выняв, велел перевести и справить" с согласованным ранее текстом.
Для перевода с турецкого в русский стан пригласили переводчика Ивана Адама Лаховича. А латинский текст переводили уже наши переводчики - Петр Вульф и Иван Зейкан. Все было правильно. "Явилось только вречениях некиих измена, а в деле сходно", - констатировал Прокофий Богданович.
24 декабря он передал посредникам "камчатый красный мешочек с печатью", а в нем русские альтернаты соглашения. Текст на русском языке был на четырех листах "на доброй бумаге по обрезу золотом, по-тетратному сшито шолком красным и концы того сшивочного шолку для печати приведены к окончанию того письма". Текст на латыни был на такой же бумаге, но на двух листах.
* * *
Все было готово к подписанию соглашения. И чего греха таить, очень хотелось Возницыну сделать рождественский подарок Петру - подписать его к православному Рождеству. Даже в самом тексте заранее дату проставил 25 декабря.
Но сумел сдержать царедворческий порыв Прокофий Богданович. Честь ему и хвала за это! Просто сообщил в Москву, что на малое перемирие он с турецкими послами практически договорился. Однако подписывать это соглашение погодит, пока не прояснится дело с другими участниками переговоров.
Конечно, скажут в Москве, осторожничает Возницын. А как иначе? Считай, что по краю пропасти идти приходится. Поспеши он чуть, оторвись от союзников - тут же обвинят в несоблюдении союзных обязательств, хотя сами за его спиной наперегонки с турками договариваются.
Да еще из Москвы никаких указаний нет. Так ли он дело ведет? Нужно ли вообще Москве это соглашение? Нет известий. Только слухи, одни непонятней других.
А обстановка в Карловицах неясная и неспокойная. Венецианский посол, друг Рудзини, самолично пожаловал и слезно просил не заключать перемирия, пока Венеция не закончит своих дел с турками.
Не успел уехать, австрийский посол является и тоже с просьбой. Заключай перемирие с турками да поскорей, поскольку "учинено оно зело добро", а таких, как венет, не слушал бы: не друзья, мол, те, которые сие советуют.
Вот и думал Прокофий Богданович, прикидывал, что к чему. Польский посол, к примеру, похваляется, что "за два съезда с турками договор учинил". И теперь рвется его подписать, да его австрийцы сдерживают. Но что это за договор? - иронизирует Возницын. Вечный союз с Россией променял на вечный мир с Турцией. Но ведь мир-то пустой, проигрышный - одни посулы. Турки Каменец отдают, а медные пушки - 1000 штук, свезенные туда со всей Украины, Подолии и Волыни, - себе оставляют. Сулят только уладить все дело в Царьграде с будущим послом. Но за этот пустой Каменец уже сейчас Малаховский отдал им шесть волошских городов. Разве так переговоры ведутся? Можно сказать, "ни на чем помирился" - на тех же условиях, которые визирь еще в Царьграде обещал посредникам. "Дивно ни поляка, что он смел то учинить".
Подбили поляков на такой мир и в конечном счете обманули их австрийцы. В этом Прокофий Богданович убежден твердо. Цесарцы помирились с турками "безо всякого себе отягчения и без уступки всего, а заткнули горло другими свои союзники", прежде всего полякам. "Было их жалованье и ко мне; однакож, мне кажется, Бог меня от них доселе освободил".
Да и с венецианцами, рассуждал Возницын, у австрийцев не все чисто. "Крайней дружбы, как я чаял, у них вовсе нет, а есть тайная антипатия. Немцы не хотят того слышать, чтобы венет брал силу, потому что и так у турков завладели многие городы и месты". Турки про то знают. Поэтому без уступки им двух знатных городов Превеза и Лепанто - мириться не станут. А города эти ключи от Коринфского залива и Далмации. Уступить их Рудзини полномочий не имеет и потому отправил курьера в Венецию за указаниями.
Выигрывают, по мнению Возницына, пока только австрийцы. Они уже согласовали с турками перемирие на 25 лет. По нему к цесарцам отходили обширные территории завоеванной Трансильвании, Венгрии, Славонии... "По правде, немцы знают, как свои дела вести, и сей мир сильною рукою и в потребное время сделали". Они сумели воспользоваться благоприятой обстановкой, склонностью турок к миру, разбродом среди союзников, сочувствием посредников и взяли инициативу в свои руки.
Посьпая эти свои соображения в Москву, Возницын заключал: "Ныне, государь, стоим за венетом; только, чаю, не много ждать его станут".
* * *
А тяжба турок с венецианцами явно обострялась. Одиннадцать часов продолжалась перепалка между ними на "съезде" в конце декабря, и никто не захотел уступить. Рудзини держался твердо.
"Уже турки последнее слово сказали, что больше с ним не хотят говорить, и хотели, все дела брося, порвать и отъехать; а он-де и тогда ни малой уступки не учинил".
Еле-еле уломали посредники турок отложить дело до 31 декабря.
Обеспокоенные этой задержкой, оба австрийских посла Эттинген и Шлык бросились к Возницыну за помощью, чтоб он уговорил венецианца уступить. Аж со слезами на глазах просили,
Но Прокофий Богданович не лыком шит. Поблагодарив цесарцев за доверие, их линию не поддержал, а вступился за венецианца. Если рассуждать по справедливости, степенно заявил он австрийским послам, то турки "напали неправедно и злобно на обцего нашего союзника", которого мы по нашим же договорным обязательствам не должны понуждать к уступкам, а наоборот - защищать, "все стать при его пользе". Турки, когда это увидят, в таком упрямстве не будут, и вообще "пристойно их болти принудить, нежели просить".
После этого разговора Возницын сразу же поехал к кавалеру Рудзини и застал его в расстроенных чувствах. Рудзини признался Прокофию Богдановичу, что как это ни тяжко, но вынужден будет уступить турецким притязаниям.
Возницын же стушевавшегося посла подбадривает: "Я ему говорил, чтобы он в делах своих был не страшлив и в поступке не скор, а что цесарцы лринуждают его и стращают турских послов отъездом, и то они делают для своей пользы".
И снова к австрийцам. Те говорят: "Венет надут неким злом и то делает нарочно, развращая мир... Француз-де им то присоветовал, чтобы они цесаря к миру не допускали". А потом плакаться стали, что на~чупает время вешнее, а ни войны, ни мира нет и за таким малым делом неприлично проливать кровь христианскую. "Да и в том-де страх, что у турков при дворе салтанском некая перемена есть".
Тем не менее 31 декабря австрийцы сообщили Возницыну, что уговорили турок продлить переговоры до 16 января.
Передавая Рудзини свои разговоры с австрийцами, Возницын с горечью замечает, какое желание было у русского царя продолжать войну с турками или хотя бы сохранить союз против них! Так нет, сами союзники это желание презрели, союз не поддержали, мир с турками приняли. Что же Бог делает? Та болезнь обратилась теперь на венецианца, как он сам видит.
А Ф. А. Головину о всех этих перипетиях он сообщил так:
"Ангел бы цесарцам вещал, дабы они с турки не мирились, но и тогоб, чаю, не послушались... И ныне стоят в прежнем деле за венетом; я молчу, а ломка велика. Венет как угорелый бросается ко всем к нам, просит помочи. Я говорю: как тебе мириться, - чего войною не потеряли, то миром потерять хочешь; советую ему, чтоб взял за год армистициум".
* * *
Но за венецианскими хлопотами не упускал Возницын ч собственных дел. Тем более что австрийцы грозили одни подписать договор с турками. Даже если никто больше не подпишет. А злокозненный англичанин прислал сказатъ как бы между прочим, - что возницынский договор с турками лежит у посредников "многое время и уже едва из сны своей не вышел; а турки-де варвары, мало что им не покажется, то все бросят".
Но Прокофия Богдановича на такой мякине не проведешь. У него с турками свой доверительный канал связи налажен.
1 января 1699 г. Прокофий Богданович послал "яохтура" Посникова передать турецким послам, чтобы они в "приятстве" Прокофия Богдановича и его постоянстве не сомневались: он твердо стоит на тех условиях, о которых договорились. А не подписывает перемирия лишь потому, что не хочет этого делать раньше других.
Маврокордато любезно ответил, что в постоянстве русского посла он не сомневается. Как ему покажется лучше, так пусть и поступает. Захочет других ждать - будь по его воле. Захочет подписать - готовы хоть завтра.
Однако после 9 января турки начинают поторапливать Возницына. Поп Иван - духовник Маврокордато - рассказывал в русском стане, что послали уже турки в Белград за подводами - уезжать собираются. А через несколько дней сам Маврокордато сообщил Посникову, что австрийцы дали письменное обязательство подписать свой договор в понедельник, 16 января. То же сделают и поляки, а венецианца ждать не будут. В сердцах Прокофий Богданович сетует, что только Маврокордато "обо всем сказывал", а из союзников "никто истины не скажет, что и говорят и те слова должно на воде иисать".
Но сетуй - не сетуй, а решение теперь принимать надо, откладывать больше нельзя.
И тут счастливый случай. 11 января к нему приходит долгожданная почта из Москвы, а в ней "список цифирью" - шифровка, датированная 2 декабря. Эк, как долго шла!
Что в ней было - нам неизвестно. В архивах она не сохранилась. Возможно, в ней был ответ на давние соображения, высказанные Возницыным. Во всяком случае, Прокофий Богданович был очень доволен: судя по всему, его действия одобрялись.
"Ему, государю, челом бьет и веселится, что на предложения его изволил милостивый свой указ прислати", - в радости писал Возницын в Москву, Что-либо нового просить было незачем - дело шло к окончанию, И сообщая о своих последних разговорах с цесарцами, венецианцами и турками, Прокофий Богданович делает собственноручную приписку, показывающую, как трепетал он перед всемогущим царем:
"Милостивый государь, отец Петр Алексеевич! Помилуй, не оставь раба своего во всякой своей милости; ей-ей больше мне того делать невозможно было, боюся всякого гневи Только уж всем упование мое Бог видит, сколько труд свой полагал. Пронка, раб твой, челом бью. Из Сирмской земли из Предел Карловича. Генвар в 11 день 1б99 г."
А отправив сие послание в Москву, Возницын посылает Посникова к цесарцам объявить, что подпишет договорное письмо с турками не 16 января, как все, а на два дня раньше.
Цесарцы недовольны:. зачем это? Лучше всем вместе 16 января. Уже объявили о банкете, который будет в тот день у англичан. Но Прокофий Богданович непреклонен, а турки его поддержали.
Зачем понадобился такой ход русскому послу? Что это каприз? Экстравагантная выходка?
Нет, трезвый и верный расчет. Он хочет, не роняя достоинства, избежать прежних споров, кто в каком порядке будет ехать на съезд, подписывать документы, - в общем, уйти от той протокольной дрязги, которая отравила начало Карловицкого конгресса.
И еще. У союзников разное отношение к заключаемым соглашениям. И Возницын не желает идти на поводу у австрийцев, хочет действовать самостоятельно, сохраняя свободу рук.
"Еще и для того на то поступлено, что цесарцы и поляк, оставя прочих, учинили довольный мир и будут тому радоваться и триумфировать, а мне на чужой свадьбе тут же плясать показалось не пристойно".
ГЛАВА XIII ПОДПИСАНИЕ
В субботу, 14 января 1б99 г., в десятом часу утра в Карловицах началась церемония подписания. Возницын обставил ее, как и положено, пышно и торжественно, чем привел в великое изумление немногочисленных жителей, собравшихся на пустом заснеженном поле на берегу Дуная.
Впрочем, слово Прокофию Богдановичу, который подробно все описал в своем донесении в Москву:
Сперва ехал на разукрашенной лошади калмык в красивом плитье, при луке и колчане со стрелими; за ним - карета с переводчиками;
за нею другая карета - в ней сидели поп и подьячий Посольского приказа;
далее ехали трое трубачей в серебряных ливреях и с серебряными трубами, которые нещадно трубили;
за ними - трое подьячих в одноцветных дорогих кафтанах и шапках;
потом трое дворян в одноцветном платье и шапкал; потом шли шесть русских юношей в алых суконных кафтанах и в лазоревых шапках;
за ними ехал конюший;
зи ним конюх вел посольского аргамака в полном уборе.
И только потом уже ехал великий и полномочный посол в государевой золотой карете "о шести возниках". Против него сидел "дохтур" и секретарь посольства Петр Посников. На возниках была ливрея серебряная. По обе стороны кареты шли четверо гайдуков в строевом платье, с перьями и топорами с серебряными обухами. Позади кареты ехали пажи, иные служители и челядь. За ними - рота рейтеров.
На маленькой площади перед зданием, где происходили "съезды" послов, толпились любопытные, которые "тихо и безмятежно стояли и смотрели", как приближается пестрая кавалькада русского посла. У дверей его встречали посредники.
Затем приехали турецкие послы. Их процессию Возницын не описывает, но, надо полагать, она мало отличалась от русской. В те времена, как и сейчас, протоколы были схожими. Никто бы не посмел обставить свой приезд беднее или менее торжественно, чем противная сторона. Такие были обычаи.
Все вошли в залу, и лорд Пэджет сказал небольшую приветственную речь, смысл которой сводился к тому, что большие труды к достижению соглашения теперь с Божьей помощью приведены к окончанию и совершению.
Русские и турецкие послы стояли друг против друга. Их разделял стол, на котором лежали русские и турецкие альтернаты соглашения. Они передали друг другу свои договорные письма, но, прежде чем лодписать их, оба посла строго-настрого приказали своим секретарям тщательно проверить, те ли это тексты, о которых они договорилисъ.
Уже знакомые нам Петр Вульф и Иван Зейкан тут же прочитали их и сказали, что письма во всем сходны и прибавки или убавки никакой нет. Такие же заверения получил и Реис-Эффенди.
Теперь можно было подписывать перемирие. Тогда турки попросили, чтобы для такого высокого дела повелели отворить все двери и пустили всех в ту светлицу, дабы всяк видел мирное свершение.
Русский подьячий поставил на стол перед Возницыным большую серебряную чернильницу. Увидев это, турки тотчас послали за своей и принесли чернильницу столовую, местами золоченную. И тогда великий и полномочный посол, взяв свои договорные письма, подписал их, число проставил и печать сургучную приложил. Так же и турецкий посол поступил.
Потом немножко поспорили, как обменяться подписанными уже документами. Маврокордато предложил передать их друг другу через руки посредников. Возницын милостиво согласился. Но посредников, которые, как считал Возницын, не имеют к этому соглашению никакого отношения, вдруг проняла совесть, и потому они стали отказываться от такой великой чести. Тогда Реис-Эффенди, встав, поднес великому и полномочному послу свои договорные письма. А великий и полномочный посол "взаимно то же учинил".
Тут произошел эпизод, который выходил за рамки обычного протокола и которому Возницын придал особое, как бы сейчас сказали, политическое значение.
Уже с обеих сторон были произнесены заключительные речи и пора было "асходиться, как вдруг Реис-Эффенди, увидев на великом и полномочном после голландскую золотую цепь, к которой был прикреплен миниатюрный портрет царя Петра, оправленный в золотую рамку с алмазами, спросил, не его ли это царского величества образ?
Возницын с гордостью ответил: "... Его, государя моего милостивого, дорогой образ недостойный раб его ношу".
Реис, естественно, попросил, чтобы ему показали этот портрет. Тогда Возницын встал, снял с себя золотую цепь с портретом и торжественно отдал ее турку. Тот тоже встал, взял портрет царя и "любительно дивился" благообразию и красоте его, затем спросил, сколько царю лет. Но Возницын не просто ответил - двадцать семь, а добавил: "И воин непобедимый". Реис сказал: "О сем подлинно ведаю". "И много смотря Маврокордато, посредникам и туркам показал, и любительно дивился и говорил, что,по милости Божьей, он признает ныне за подлинно, что не лгали им прочие, когда о его царском величестве сказывали".
Да, умел Прокофий Богданович не только дело делать, но и лыко в строку не хуже нынешних вставить. Как писал один чиновный поэт той эпохи:
"Люблю твое я стихотворство.
В нем нет ни лести, ни притворства.,
Но иногда полы лощишь..."
После этого все встали и, "любительно простясь, пошли каждый в свою сторону". В общем, все было чинно и благородно. Однако острый на язык венецианец Рудзини приводит такой комический штрих, который если и был, то явно преувеличен и потому в отчет Возницына не попал.
После того, пишет этот венецианец, как договоры были подписаны, "Маврокордито и московит поднялись со своих мест, чтобы обняться, и между тем как один приближсшся к другому, думая опереться на столик, посредники раздвинули столик, и довольно тяжелый московит упал на Маврокордато, а этот, получив толчок, от внезапной и неожиданной тяжести отбежал назад, и оба упали один на другого".
Что ж, и такое бывает на переговорах.
* * *
Подписал наконец договор Прокофий Богданович. Как гора с плеч, как наваждение, долгими месяцами сверлившее мозг, тревогами иссушавшее душу. Все, теперь пусть Москва судит его.
Но как ни рвался домой Возницын, спешить с очъездом не стал. Разве только что, сняв опостылевшие шатры, перебрался в Петервардейн. И на то были свои причины.
16 января в Карловицах ожидалось подписание остальных соглашений. Прокофий Богданович "послал своих людей для присмотрения" и все хорошо разведал. Прошло оно без каких-либо инцидентов, если не считать, что венецианский посол не стал подписывать свои соглашения, так как полномочий не имел и все еще ждал курьера из Венеции.
Но вот интересное дело. Прелиминарный, то есть предварительный, договор между Турцией и Венецией все же 6ыл подписан в этот день турецким и... австрийским послами. При том понимании, что в месячный срок Венецианская республика подтвердит этот договор, если, разумеется, согласится на содержащиеся в нем условия, и тогда передаст через посредников свой подписанный текст туркам*. А это значит спешат, очень спешат австрийцы обезопасить тыл для войны в Европе.
В общем, худо ли, бедно - подписали договоры. Грянула ружейная и пушечная пальба.
"С обеих сторон солдаты и яньсчары выстрелили по трижды, а зачинали турския пехоти, и в Петр-Вирадыне и в Белгороде из пушек стреляли".
Затем у лорда Пэджета банкет состоялся. Прокофий Богданович тоже был приглашен, но отказался: "Премногу благодарен... только я отнюдь притти за болезнью своею туди не могу". И хотя отговорка была чисто дипломатической - не хотел Возницын, чтобы за столом вновь поднялись давние распри о рассадке, - он и вправду чувствовал себя неважно. Даже в Москву жаловался на болезнь.
Но через людей своих внимательно следил за тем, что происходило на том банкете. Турки и цесарцы приехали на лошадях, записал он в своем дневнике, а поляки и голландцы пришли пешком. Расселись. Потом как бы внезапно появился венецианский посол и молвил: видит он, что день сей торжественный и веселый - даст Бог, и они, венецианцы, того же дождутся, когда мирный договор учинят. А Реис-Эффенди на это ехидно заметил: "Не надобно становить, уже постановлен".
* * *
Теперь настала пора наносить прощальные визиты. У всех побывал Прокофий Богданович, никого не забыл даже петервардейнского губернатора. Больше всех доволен был встречей Рудзини - отвел-таки душу, изливая досаду на цесарцев. Имея союз, двух дней не могли подождать, после стольких трудов одних в войне оставили. "Сей мир, - негодовал кавалер, мочно назвать блазнию, а не прямым делом, и не угаснет сие непостоянство в тысячу лет; многие хроники о сем написаны будут".
Возницын только поддакивал, но спросить не преминул, примет ли в конце концов Венеция сей мир. Кавалер покрутил, покрутил, но признался: примет, хотя и по самой великой нужде.
А потом начали ответные визиты Прокофию Богдановичу наносить. Но тут беда - не на шутку заболел Возницын, даже бумаг не смог подписать, отправлявшихся в тот день с почтой в Москву. Пришлось отложить прием турецких послов и просить, чтобы "не прогневились", потому что за болезнью своею принять их и почтить по достоинству не может.
Турки ответили с большой любезностью, что хотели отъехать в Белгород, но, прослышав о болезни его, "зело печалуют и будут ожидать здравия его; а не быв у него и не дождав надлежащей чести, хотя десять дней не отьедут". Эти слова уважения Прокофию Богдановичу, как бальзам на душу,
Только через несколько дней смог принять он турецких послов. И написал об этом, как всегда, живописно, красочно.
"Генваря в 23 день были у великого и полномочного посла турские послы Реис-Эффенди и Александр Мс,врокордато. Приезжали великим многолюдством и, приехав, говорили многие ласковые слова... И великий и полномочный посол отвечал им благодарственно и тому же склонное".
А потом велел Прокофий Бощанович внести стол, накрытый ковром, шитым золотом. А на нем на двадцати блюдах серебряных сахаров разных народных и "леденцов и конфектов". "И турские послы, то видя, зело дивились". А потчевал их Прокофий Богданович забытым теперь, но популярным тогда в России напитком "росолис" и турецким кофе. Велел подать трубки с табаком. А в это время рядом в особом покое трубили на серебряных трубах и играли на разных инструментах трубачи и музыканты.
Реис-Эффенди расчувствовался и заявил, что от рождения такой прекрасной музыки не слышал, и просил Возницына, чтоб он велел музыкантам войти и играть здесь, чтоб он их видел. Прокофий Богданович, конечно же, велел, а когда они вошли, приказал "играть одному на басу, а двум на скрыпицых, что слыша Реис-Эффенди зело утешился и нот их и скрыпиц смотрел, а в тое поры пил табак".
Не забыл Возницын "агов и иных дворян", приехавших с послами. Их также потчевали "росолисом и кафою" и со стола многие блюда с сахаром подавали. "Иные ели, и иные за пазухи клали". А во дворе и в хоромах их людям давали уже что попроще - водку и "ренское" вино. Некоторые "были зело жадны, пили много, а иные просили есть и ели".
В общем, прием удался на славу. Подали шербет, и Реис-Эффенди, приняв чашу, пил за здоровье великого государя, а великий посол взаимно пил за здоровье их "салтанова величества". Дальше было совсем как в наше время - Реис-Эффенди говорил Возницыну, чтобы он на него не прогневался, что он так у нет засиделся. Но и после этого не уехал, а просил, чтобы музыканты еще поиграли...
Наконец, уже прощаясь, турецкие послы шепнули Посникову, чтобы из Москвы послали гонца с царскими грамотами о принятии перемирия - мол, увидя это, "его салтаново величество обрадуется и паче будет склонен к постоянной дружбе и любви". Эти слова Прокофий Богданович крепко запомнил.