- Могла бы! - задорно отвечает Эльпи. Он мягко зажимает ей рот. И говорит:
- Помолчи, Эльпи. Не произноси слово, прежде чем не подумала. Нет, нельзя без Фирдоуси жить! Поэзия и жизнь - это одно целое.
- Возможно, - соглашается Эльпи, поднимая ногу и направляя ее к небу.- Так же, как эти звезды?
- Прекрасная указка, - восхищается Омар Хайям. И покрывает неторопливыми, горячими поцелуями ее ногу...
- Можно ли жить без женщин? - спрашивает он и отвечает. - Нет, нельзя. Можно ли жить без поэзии? Нет, нельзя. Говоря о человеке, мы не можем расчленить его без того, чтобы не умертвить его. То есть нельзя у человека оторвать голову или вынуть сердце. Ибо нет без них жизни! Лишить человека поэзии - значит лишить его души.
- Наверное, это так, - говорит Эльпи. - Тебе это лучше знать.
- Я ставлю знак равенства, - продолжает хаким, - между любовью и хлебом, между любовью и вином, между любовью и воздухом. Правда, зверь живет и без поэзии... Ему достаточно куска мяса и глотка воды. А человеку?
- Это для меня сложно, - лениво произносит Эльпи. - Но я привыкаю к тому, что ты во всем прав. Если даже ты продашь меня кому-нибудь или уступишь другому, то и тогда я не обижусь на тебя. Ибо ты прав во всем. Я хочу, чтобы ты не был обременен моей любовью. Любовь всегда приятна, если она легка, однако тяжесть ее невыносима. Ты так думаешь? А ты?
Мне кажется, Эльпи, что истинная любовь всегда легка. Она живет вместе с тобою, она рядом, она в тебе, во всем твоем существе. Подобно поэзии.
Она нежно гладит его бороду. Потом проводит ладонью по его лбу, который горяч, как камень на солнце.
За окнами брезжит рассвет. Небо принимает желтоватую окраску. Звезды блекнут на его фоне. Скоро совсем погаснут. Но тут же загораются другие звезды: ее глаза. И выбор приходит сам собою: свет двух этих звезд неотвратим...
23.
ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ТОМ, ПОЧЕМУ ОМАР ХАЙЯМ ОБЕСПОКОЕН СУДЬБОЮ КАЛЕНДАРЯ "ДЖАЛАЛИ"
Да будет известно, что после одной из бесед с его превосходительством главным визирем, касавшейся астрологических предсказаний, хаким Омар Хайям попросил разрешения задать вопрос. Главный визирь Низам ал-Мулк сказал:
- Спрашивай, уважаемый хаким.
Беседа проходила в саду. Визирь сидел на мраморной скамье перед бассейном с чистой, как слеза, водою. А хаким Омар Хайям был совсем рядом, и скамьей служила ему сплетенная из камыша треножка, легкая для переноса и приятная для отдыха на тенистой дорожке или под деревом.
В саду стаями летали зеленые попугайчики и пели песни некие пичужки, населявшие густолистые кроны деревьев.
- Я слушаю тебя, - сказал визирь, - и говори смело, ибо здесь, кроме этих птиц и нас с тобою, ни души.
- Это не секрет, и скрывать мне нечего, - ответствовал Омар Хайям.
Визирь поглядел на небо, улыбнулся и проговорил:
- Положим, уважаемый хаким... Почему бы в таком случае не подарить мне в знак дружбы твои рубаи?
Хаким не сразу ответил визирю. Более того, будучи формально астрологом его величества, он мог уклоняться от этих своих обязанностей только благодаря заступничеству главного визиря. Именно Низам ал-Мулк, и только он, всегда выступал перед султаном в защиту хакима, когда его величество выказывал недовольство астрологом. Однажды султан сказал:
"Клянусь аллахом, астролог испытывает наше терпение. Я ценю его предсказания - тем больше, казалось бы, должно быть его рвение".
На что Низам ал-Мулк ответил:
"Это верно, твое величество. Но если кого и надо бранить за нерадивость уважаемого хакима, то только меня".
"Почему же тебя?" - удивился султан, чье полное имя было Джалал-ад-Дин Малик-шах.
"Я разрешил ему, полагая, что ты не будешь разгневан этим, больше внимания уделять составлению календаря, называемого в твою честь "Джалали".
"Ах да, - вспомнил султан, - ты мне говорил об этом календаре. Где же этот календарь?"
"Вместе с астрономическими таблицами он будет преподнесен тебе".
Султан нахмурился:
"И мы должны будем жить по новому календарю?"
"Да, - ответил визирь. - Ибо он точен, ибо он нов и более приличествует твоему правлению".
"А что скажут они?" - султан указал на дверь, но при этом имел он в виду врагов своих.
"Они будут твердить заученное, - сказал визирь,- независимо от того, появится ли у нас новый календарь или время будет отсчитываться по старому".
"Надо подумать", - сказал султан.
Главный визирь приложил правую руку к сердцу и склонил голову.
Разговор о календаре между султаном и его главным визирем состоялся давно, но с тех пор мало что изменилось. Хаким Омар Хайям и его сотрудники вносили в календарь все новые и новые изменения и уточнения и жили надеждой, что рано или поздно султан потребует их к себе...
Что нового мог сказать хакиму главный визирь?
- Я полагаю, - заметил он, - что астрологу его величества положено хотя бы время от времени показываться на глаза своему господину.
- Ты имеешь в виду его величество?
- Да, - сказал визирь. - Он господин наш.
Хаким встал.
- Твое превосходительство, - сказал он тихо, - ты знаешь мое мнение об астрологии. Каким бы удачливым я ни казался в этой области, судьба человека любого! - решается здесь, на земле, а не в небесах. Я клянусь тебе в этом и даю голову на отсечение, если это не так!
Низам ал-Мулк смотрел на воду, которая время от времени слегка морщинилась под дуновением ветерка.
- Светила движутся вокруг Земли, - продолжал горячо хаким, - согласно законам природы...
Это последнее слово резануло слух его превосходительства. Он скривил рот, почесал правый висок.
- Природы? - недовольно произнес он. - А что ты оставляешь аллаху?
- Очень многое, твое превосходительство: сотворение мира, всего сущего. И это так! Только так! Разве этого мало?
- Мало, - сказал визирь. - И Газзали доказывает это.
- Твое превосходительство... - хаким сжал кулаки. - Это имя вызывает во мне глубокое возмущение. Нет ничего легче, чем взять в руки священную Книгу и обвинять всех в невежестве и отступничестве от нее. Но книга, как бы ни была она священна, остается книгой, а жизнь идет особым чередом, подчиняясь особым законам.
- Мало оставляешь аллаху, - упрямо повторил визирь. - Газзали все время твердит об этом.
- Я еще раз говорю: нет ничего легче этого. И голова у такого рода ученого никогда не болит. Самое большое, на что он способен, - это трясти бородою...
Визирь любовался водою, но не пропускал мимо ушей ни единого слова хакима.
- А теперь скажи откровенно, твое превосходительство: сколько их трясло бородами и ушло из этого мира, так ничего и не доказав, но зато причинив немалый вред?
- Я понимаю тебя так, уважаемый хаким: аллах сотворил мир, а мир этот живет с тех пор по своим законам...
- Законам природы, - дополнил хаким.
- Скажем так... Но что же теперь остается делать аллаху?
Визирь спрашивал серьезно. Ибо на этот счет был другого мнения, чем хаким. Может быть, этот Газзали в чем-то перехлестывает, может быть, Газзали требует расправы, что не подобает ученому, истинному ученому? Разве не писал Газзали письма его величеству, всячески понося Омара Хайяма и требуя смести с лица земли рассадницу всяческой ереси - исфаханскую обсерваторию? И он добился бы своего, если бы не главный визирь. Ибо Газзали не один. У него тысячи последователей и единомышленников. В этих обстоятельствах требуется большая осмотрительность, большое умение, чтобы не сказать ловкость.
- Твое превосходительство... - Хайям садится на свою плетенку. - Я это могу сказать только тебе и никому больше. Только просвещенный ум способен поверить словам, которые я сейчас выскажу. - Хаким сделал паузу. - Я каждую ночь - или почти каждую - изучаю небо. Я залетаю взглядом до самых высот хрустального свода. И я прихожу к выводу, изучив вращение Солнца и Луны вокруг Земли и вращение Земли вокруг своей оси, к одному выводу: нет единого закона природы, но есть множество, и один гармонично вытекает из другого. Один есть следствие другого. Я в этом нахожу подтверждение великим мыслям моего учителя Абу-Али Ибн Сины. Он, и только он, говорил правду, а я всего лишь подтверждаю его слова делами науки.
- Газзали обвиняет тебя в богохульстве...
- Не только.
- В отрицании всяких деяний аллаха.
- Это неправда! Он врет.
- Газзали вопит: мир в опасности. Омар Хайям уводит нас к безбожию!
- Это неправда, - возразил хаким. - Я говорю, я утверждаю: мир создан аллахом.
- А дальше?
- Аллах сделал великое дело...
Его превосходительство прочитал некие стихи. Наизусть. Стихи о том, что аллах создал землю, небо, моря; аллах сотворил человека, дал ему дыхание; и тот же аллах создал невероятное-смерть. Зачем? Чтоб погубить свое же творение? Разве умный так поступает?..
Прочитал стихи визирь и посмотрел в глаза хакиму. Он ждал, что скажет Омар Хайям.
- Твои? - строго спросил визирь.
Омар Хайям молчал.
- Я спрашиваю тебя, уважаемый хаким.
Омар Хайям вздохнул. И сказал, вздыхая, словно бы сожалея о чем-то:
- Да, мои, твое превосходительство.
- Ты их давал кому-нибудь?
- Нет.
- А как же они попали ко мне?
- Я этого не ведаю.
- Я никому не поручал добывать их.
- Значит, принесли тебе мои недруги.
- Их прислал сам Газзали.
- Стихи пишу только для себя, - сказал хаким. - Глупо писать стихи после великого Фирдоуси.
- Понимаю твою скромность. - Его превосходительство говорил озабоченно и доброжелательно. - Твои враги, уважаемый хаким, не дремлют. Они жаждут твоей крови. Ты это знаешь?
-Да?
- Зачем же ты даешь им в руки оружие, которое они обращают против тебя?
- Это получается против моей воли. - Хаким добавил: - Как и у тебя, твое превосходительство.
Визирь вздрогнул, словно услышал нечто удивительное. Он скрестил руки и грозно спросил:
- А как это получается у меня?!
- Не знаю. Но врагов у тебя еще больше, чем у меня. И они тоже жаждут твоей крови. Я это не раз говорил и хочу, чтобы ты долго, долго жил, долго здравствовал здесь, у трона. Это великое благо для нас.
Визирь, вспыхнув, быстро успокоился. Подергал себя за бороду. Покашлял, будто у него вдруг запершило в горле. И сказал ровным голосом, как о деле давно известном:
- Это верно: врагов у меня много! Увы, против моей воли. Но отступать нельзя! Если хочешь руководить большим государством, всегда приходится рисковать. Над нами его величество, а над ним сам аллах. На нас устремлены острые взоры того и другого. А еще глядят на нас тысячи глаз наших подданных. Есть среди них люди благоразумные, но есть и разбойники. Вроде Хасана Саббаха. Он спит и видит меня в могиле. Однако руки у него коротки. Он слишком бешеный, и в этом наше счастье. Кто может поверить его бредовым речам? Кто?!
Хаким решил, что в данном случае благоразумнее промолчать. А как с календарем? Вот к календарю и надо повернуть разговор...
Его превосходительство признал, что не всем нравятся его действия. Не все довольны правлением его величества. А все ли довольны учением Мухаммеда? Разве все почитают его должным образом? Разве полностью искоренены семена безбожия и ереси?
Стая зеленых попугайчиков вдруг разом взлетела с большой зеленой ветки и, покружив над садом, уселась на соседнее дерево. Попугайчиков было множество, и они произвели большой шум своими небольшим крыльями и резкими голосами.
Визирь удивился, прекратил свою речь и спросил хакима:
- Можно подумать, что птицы эти взлетели сговорившись. Но мы не слышали голоса их предводителя. Ведь должен быть у них предводитель? А?
Хаким сказал, что, вполне возможно, кто-то и подает им знак, но кто? И каким образом? Голосом? Взмахом крыла? Или еще каким-либо иным способом? Он признался, что специально не занимался этим, но что, если это интересует главного визиря, хаким попытается ответить на этот вопрос позже, после обдумывания.
Визирь махнул рукой:
- Не будем морочить себе голову повадками глупых птиц. У нас и без этого много дел и хлопот.
Тут было самое время ввернуть словечко по поводу календаря. И это сделал хаким с большим умением и тактом. Он сказал, что много времени отнял у его превосходительства. Что время главного визиря расценивается на вес золота, что не надо лишними разговорами отвлекать его превосходительство от важных государственных дел. И что если он, хаким, посмел заговорить о календаре "Джалали", то только потому, что календарь и его введение в обиход представляется лично ему, хакиму, делом большой государственной важности. Да будет известно милостивому и большого ума визирю, что календарь "Джалали" давно составлен и неоднократно выверен. Попутно, точнее одновременно, составлены астрономические таблицы и проверены многие данные о светилах, дошедшие от древних, в частности от Птолемея. Календарь "Джалали" очень и очень точен. Дело заключается в измерении промежутка от одного весеннего равноденствия до другого, с тем чтобы календарь по возможности устранял неточности. За тридцать три года - это промежуток времени - должно быть четыре високосных года через каждые семь лет и один високосный год через пять лет. При таком чередовании лет получается ничтожно малая разница, скажем в восемнадцать-двадцать секунд.
- Секунд? - вопросил визирь.
- Да, твое превосходительство.
- И такая точность, по-твоему, необходима?
Хаким ответил:
- Его величество распорядился составить точный календарь. И мы не могли ослушаться его. Мы не могли подвести нашего великого покровителя, каким являешься ты, твое превосходительство.
Визирь снова залюбовался чистой водою бассейна. Гладкое дно просвечивало со всеми малейшими подробностями сквозь пятилоктевую толщу воды. Бассейн манил к себе. И он был целебным и спасительным в пору зноя...
- Хорошо, - сказал визирь. - Я поговорю с его величеством, я посоветую ему ускорить введение нового календаря. Ты его назвал "Джалали"?
- Да, твое превосходительство.
- Это хорошо, но ты должен представить, уважаемый хаким, некоторые трудности, с которыми будет связано введение календаря.
- Все трудности и пути их обхода в твоих руках.
- В его руках, - поправил визирь и указал На небо.
- Я слишком утомил тебя своими разговорами, - сказал хаким. - Я не смею больше...
Низам ал-Мулк, который был старше хакима чуть ли не на три десятилетия, выглядел прекрасно. Голова его была ясна, осанка вовсе не старческая, плечи крепкие, ноги выносливые. И хаким подумал, что много еще добрых дел суждено совершить его превосходительству.
Визирь встал, направился вместе с хакимом к другой, противоположной стороне бассейна. Шел он неторопливо, размеренным шагом, о чем-то думая. Визирь подвел хакима к самому краю бассейна.
- Ты видишь дно?- спросил он.
- Да, вижу.
- Оно чистое?
- Вполне.
- А толща воды какова? Светлая?
- Очень светлая, твое превосходительство.
- А теперь взгляни наверх.
Хаким запрокинул голову и увидел бирюзовое небо. Это был великолепный купол над Исфаханом, купол, какого и не вообразишь, если не запечатлелся он в твоих глазах хотя бы единожды.
- Ты видел это дно и любовался этим куполом. - Визирь указал на бассейн, а потом поднял руку кверху. Говорил он торжественно и чуть нараспев, как поэт. Что тебе приходит в голову? О чем твоя мысль?
Хаким не сразу сообразил, чего от него ждут. Чтобы не смущать ученого, его превосходительство сам ответил за него:
- Первая мысль - о величии аллаха. Вторая мысль - о повседневной животворной силе его. И третья мысль - все от аллаха - и сегодня, и во веки веков!
Сказал и отпустил хакима.
24.
ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О НЕКИХ ЗАГОВОРЩИКАХ
Сегодня Хусейн находился в кругу своих истинных друзей. Сегодня, как ему казалось, мог дать полную волю своим словам и усладить слух свой правильными речами.
Началось с того, что неистовый Хусейн заявил, как и там, у Али эбнэ Хасана, что намерен убить подлого совратителя хакима Омара эбнэ Ибрахима. Того самого, который ведает обсерваторией, что за рекою Заендерунд, и который, по слухам, является надимом его величества.
Наверное, это небольшое сборище можно было бы назвать шайкой. Однако все дело в том, что цели, которые ставились и обсуждались здесь, нравились кой-кому. Поэтому слово "шайка" не совсем точно в данном случае. Эти молодые люди представляли собою самое крайнее крыло исмаилитов. Были они особенно нетерпеливы и беспощадны. Даже сам Хасан Саббах осуждал таких.
Когда Хусейн произнес имя хакима, хмурый волосатый молодой человек по кличке Тыква спросил:
- За что ты хочешь наказать его?
- Он отбил у меня любимую. Купил. Любимую Эльпи. Румийку.
У Тыквы была большая голова и брови нависали над глазами, словно козырек над входной дверью, и глаза были округлы и хищны, как у филина. А лицом был рыж и угрист. Он криво усмехнулся.
- А как же еще отбивают женщин? Ясно же- деньгами.
- Нет, - возразил Хусейн, - не просто мошной, а нагло, хорошо зная, что она моя.
- Если твоя, бери ее, - резонно посоветовал Тыква.
- Это не так-то просто, - сказал Хусейн.
- Почему?
- Потому что хаким держит ее на запоре. Двое головорезов по кличке Пловец и Птицелов поддержали Хусейна: уж очень не терпелось им перерезать кому-нибудь горло. А вот Джафар эбнэ Джафар, не желавший скрываться под кличкой, сказал, что есть у него свое особое мнение. Это был сухощавый молодой человек. Глаза у него навыкате. Лоб не по годам морщинист. Приплюснутый нос и большие жилистые руки со вздувшимися венами.
Он сказал, что противно слушать слова Хусейна. Про какую-то там шлюху и ее престарелого любовника. На протестующий жест меджнуна он ответил испепеляющим взглядом. "Это еще что?! - говорил его взгляд.- Что за благоглупости в это тревожное время? Разве перевелись женщины? Разве свет сошелся клином на какой-то Эльпи? Затевать глупую ссору из-за румийки? Да пусть будет даже ихняя богиня!"
- Не будем морочить друг другу голову, - хрипло произнес Джафар эбнэ Джафар. - Лучше займемся настоящим делом.
Его отец был великолепным чеканщиком. Да и сам Джафар неплохо чеканил по меди и железу. Но больше помогал отцу. Самому было недосуг - его занимало кое-что поважнее. Его знали в тайных кругах исфаханских исмаилитов как человека крайних действий. Поэтому можно было понять Джафара эбнэ Джафара, когда он осадил меджнуна. Что такое меджнун в его глазах? Недотепа, несмышленыш, кобель. Вот кто меджнун! И он все это высказал в самой резкой форме Хусейну и своим друзьям. Джафар вытащил из-за пояса кривой дамасский нож и всадил его в земляной пол. По рукоять.
- Тот, кто разгласит наши разговоры, получит этот нож. По самую рукоятку, - мрачно заявил он.
Впрочем, это была обычная угроза исмаилитов на их сходках. Надо отдать должное: свое слово они держали. Будь это брат их или отец, приговор приводился в исполнение. Таким образом поддерживалась дисциплина в их немногочисленных рядах и обеспечивалась сохранность тайны. Соглядатаи Малик-шаха и его главного визиря не всегда улавливали подспудные действия исмаилитов, и слухи об их коварстве и жестокостях вызывали недоверие. Между тем все шло своим чередом: исмаилиты тайно собирались, тайно обсуждали свои действия, тайно грозили султану и его главному визирю.
Джафар эбнэ Джафар обратился к Хусейну с таким вопросом:
- Что сейчас самое главное в твоей жизни?
- Эльпи, - не задумываясь, ответил тот.
Джафар сделался мрачнее тучи.
- Тыква, вразуми его, - сказал он.
Тыква проблеял несколько слов насчет того, что любовь в такое, как нынешнее, время только помеха. У него был тонкий голос, и говорил он нараспев, опасаясь, чтобы легкое заикание, которое порою возникало у него, не вызвало смех.
- Можно подумать, - говорил Тыква, - что одна румийка, какая бы раскрасавица ни была она, заменит тебе солнце и луну. Но это совсем не так! Слышишь, Хусейн? Давай доведем свои замыслы до конца, и тогда не только румийка, но и весь Кипр будут ползать у твоих ног. Слышишь, Хусейн?
А Хусейн сделался как чурбан: сидит не дышит, не шевелит ни единым пальцем, застыл как неживой. Он, наверное, не ожидал такого приема у друзей. Он к ним со своими горестями, а они окатили холодной водой. Плюнуть на все и удалиться? Но как жить без друзей, с которыми обменялся клятвой и каплями крови?
- Поймите, я вроде бы убитый, - пробормотал Хусейн. - И от чьих рук? От руки этого ученого звездочета. Он издевается над нею и надо мною, у меня уйма друзей, а я, значит, вытираю мокрые глаза и остаюсь с позором? Так, что ли?
Тыква и Пловец хотели было успокоить его, но Джафар эбнэ Джафар с присущей ему прямотой сказал:
- Да, да! Просто-напросто утираешься. Рукавом. Как после плевка. Это тебе понятно? Хусейн скорбно молчал.
- Если непонятно, - продолжал Джафар, - слушай меня. И запоминай каждое слово. А эту шлюху выкинь из головы. Мы в этом поможем.
Пловец и Тыква согласно закивали головами.
- Значит, так...
Джафар прислушался: все ли спокойно? Поманил своих друзей поближе к себе, а нож воткнул еще глубже, на самую малость, ибо он и так уже вонзился по рукоятку.
- Он... - Джафар поднял указательный палец кверху, - он сказал, что время действовать. Может, этой ночью, а может...
- Действовать кому? - спросил Хусейн, все еще пребывая в подавленном состоянии.
- И тебе тоже! - рявкнул Джафар. - Проснись, Хусейн! Ты понял меня?
Хусейн горестно вздохнул. Он сделал вид, что понял все. А на самом деле перед его глазами как живая стояла Эльпи. Он видел только ее, а голос Джафара доносился откуда-то издалека.
Джафар схватился за голову, словно опасался, что она вот-вот лопнет. И, раскачиваясь из стороны в сторону, говорил:
- Жизнь наша подходит к черте. Шла она по одному руслу, а теперь пойдет по другому. Что сказано в священной книге? "Он - тот, кто сотворил небеса и землю в истине; в тот день Он скажет: "Будь! и оно бывает". Вы слышите меня?
Да, друзья слышали. Даже Хусейн. Особенно понравилось ему слово "будь!". И он выпрямился, сутулость его пропала, он взял чашу и выпил вина и запил водою. "Будь!" Он посмотрел на нож, глубоко сидящий в земле, и кое-что отметил про себя. Ведь подобный нож может пребывать не только в земле. Есть место и в груди. В чьей-нибудь отвратительной груди!
А между тем Джафар эбнэ Джафар, глубоко убежденный в своих словах, говорил далее:
- В каждом из нас течет кровь, и каждый из нас есть сын своей земли. И над нами - сила священной книги. Но не та сила, которую пытаются изобразить суннитские муфтии, а сила истинная, которая правит всеми нами и руководит нашими помыслами. Разве свобода не есть порождение учения пророков? Разве Исмаил жил не для того, чтобы сказать нам словами аллаха: "Будь!" Это не простое слово!.. Хусейн, о чем ты думаешь?
- О слове "будь!" - не солгав, сказал Хусейн.
- Прекрасно! - И Джафар продолжал свое: - Я говорил с ним. Я имею в виду вождя нашего. Его беседа была столь же живительна, сколь мила вода Заендерунда для пустынной земли Исфахана. Он спросил:
"Нет ли колебаний в рядах ваших?" И я ответил: нет! Потому что это так. Или, может, я ошибаюсь?
Пловец сказал грубым голосом землекопа, грубым голосом человека, которого родила земля:
- Нет, ты не ошибаешься. И он не ошибается. У меня спрятано десять ножей из дамасской стали. Я наточил кинжал, который ковали в Ширазе. Есть и исфаханские клинки. Они не уступают дамасским! Это говорю я! Когда протрубит труба, я буду готов. Со мною будут многие. Мы ждем только слова аллаха. Мы ждем этого "будь!".
А потом они мирно ели ломти тонкого хлеба и запивали вином и водою. А потом еще долго молчали. А у бедного меджнуна все кипело в груди. Как в казане, поставленном на жаркий огонь. Он сказал себе, что будет ждать этого сигнала: "Будь!" Он дождется его. И сделает по слову этому...
Джафар эбнэ Джафар перешел далее к спокойному, но строгому суждению.
Его родители жили в горах Эльбурса, они были далеко и высоко. Только он один, отщепенец в роду, отбился от рук, уехал из родных мест и посвятил себя священной борьбе за дело святого Исмаила. Ибо оно казалось ему главным в жизни. И не только своей, но и в жизни всех людей на свете. Это же ясно: что самое важное? Свобода. Что более всего необходимо человеку? Земля. Чего жаждет всю жизнь крестьянин в пустыне? Воды. Каким же образом можно добиться этого? Через покорность? Покоряясь аллаху и господину, Мухаммеду и султану с его визирями? Как бы не так! Что завещал Исмаил?..
Друзья молча слушают Джафара эбнэ Джафара. Почтительно. Не перебивая. Усваивая все сказанное им. Хотя все это не раз слышали от Джафара и от других фанатиков-исмаилитов.
- Вот ты, - обращается Джафар к Хусейну, - души не чаешь в этой шлюхе. Аллах с тобой! Люби кого хочешь! Тебе никто не мешает. Но вот что: ты полюбил ее, она - тебя, а вместе вы рабы, живущие безо всякого просвета в жизни. Ты понял?
-Да.
- Разве это жизнь? Разве это любовь?
- Нет, - отвечает Пловец вместо Хусейна.
- А теперь представь себе: ты вполне свободен, она вполне свободна. Тобой никто не помыкает. Ее никто не продает, как вещь. Ты можешь представить себе это?
- С трудом, - говорит Хусейн.
- А почему с трудом?
Хусейн не знает. Пловец тоже. И Тыква тоже. Разные бывают люди: одни соображают быстро, а другие тугодумы. Разве не так?
- Отчасти, - возражает Джафар. - Отчасти, потому что привыкли к рабской жизни. - И он поочередно тычет пальцем в грудь каждого из своих друзей.
Пловец молчит. А Тыква согласно кивает головою. Что же до Хусейна, тот не может ответить на это однозначно, то есть словами "да" или "нет".
- Помолчи, Эльпи. Не произноси слово, прежде чем не подумала. Нет, нельзя без Фирдоуси жить! Поэзия и жизнь - это одно целое.
- Возможно, - соглашается Эльпи, поднимая ногу и направляя ее к небу.- Так же, как эти звезды?
- Прекрасная указка, - восхищается Омар Хайям. И покрывает неторопливыми, горячими поцелуями ее ногу...
- Можно ли жить без женщин? - спрашивает он и отвечает. - Нет, нельзя. Можно ли жить без поэзии? Нет, нельзя. Говоря о человеке, мы не можем расчленить его без того, чтобы не умертвить его. То есть нельзя у человека оторвать голову или вынуть сердце. Ибо нет без них жизни! Лишить человека поэзии - значит лишить его души.
- Наверное, это так, - говорит Эльпи. - Тебе это лучше знать.
- Я ставлю знак равенства, - продолжает хаким, - между любовью и хлебом, между любовью и вином, между любовью и воздухом. Правда, зверь живет и без поэзии... Ему достаточно куска мяса и глотка воды. А человеку?
- Это для меня сложно, - лениво произносит Эльпи. - Но я привыкаю к тому, что ты во всем прав. Если даже ты продашь меня кому-нибудь или уступишь другому, то и тогда я не обижусь на тебя. Ибо ты прав во всем. Я хочу, чтобы ты не был обременен моей любовью. Любовь всегда приятна, если она легка, однако тяжесть ее невыносима. Ты так думаешь? А ты?
Мне кажется, Эльпи, что истинная любовь всегда легка. Она живет вместе с тобою, она рядом, она в тебе, во всем твоем существе. Подобно поэзии.
Она нежно гладит его бороду. Потом проводит ладонью по его лбу, который горяч, как камень на солнце.
За окнами брезжит рассвет. Небо принимает желтоватую окраску. Звезды блекнут на его фоне. Скоро совсем погаснут. Но тут же загораются другие звезды: ее глаза. И выбор приходит сам собою: свет двух этих звезд неотвратим...
23.
ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ТОМ, ПОЧЕМУ ОМАР ХАЙЯМ ОБЕСПОКОЕН СУДЬБОЮ КАЛЕНДАРЯ "ДЖАЛАЛИ"
Да будет известно, что после одной из бесед с его превосходительством главным визирем, касавшейся астрологических предсказаний, хаким Омар Хайям попросил разрешения задать вопрос. Главный визирь Низам ал-Мулк сказал:
- Спрашивай, уважаемый хаким.
Беседа проходила в саду. Визирь сидел на мраморной скамье перед бассейном с чистой, как слеза, водою. А хаким Омар Хайям был совсем рядом, и скамьей служила ему сплетенная из камыша треножка, легкая для переноса и приятная для отдыха на тенистой дорожке или под деревом.
В саду стаями летали зеленые попугайчики и пели песни некие пичужки, населявшие густолистые кроны деревьев.
- Я слушаю тебя, - сказал визирь, - и говори смело, ибо здесь, кроме этих птиц и нас с тобою, ни души.
- Это не секрет, и скрывать мне нечего, - ответствовал Омар Хайям.
Визирь поглядел на небо, улыбнулся и проговорил:
- Положим, уважаемый хаким... Почему бы в таком случае не подарить мне в знак дружбы твои рубаи?
Хаким не сразу ответил визирю. Более того, будучи формально астрологом его величества, он мог уклоняться от этих своих обязанностей только благодаря заступничеству главного визиря. Именно Низам ал-Мулк, и только он, всегда выступал перед султаном в защиту хакима, когда его величество выказывал недовольство астрологом. Однажды султан сказал:
"Клянусь аллахом, астролог испытывает наше терпение. Я ценю его предсказания - тем больше, казалось бы, должно быть его рвение".
На что Низам ал-Мулк ответил:
"Это верно, твое величество. Но если кого и надо бранить за нерадивость уважаемого хакима, то только меня".
"Почему же тебя?" - удивился султан, чье полное имя было Джалал-ад-Дин Малик-шах.
"Я разрешил ему, полагая, что ты не будешь разгневан этим, больше внимания уделять составлению календаря, называемого в твою честь "Джалали".
"Ах да, - вспомнил султан, - ты мне говорил об этом календаре. Где же этот календарь?"
"Вместе с астрономическими таблицами он будет преподнесен тебе".
Султан нахмурился:
"И мы должны будем жить по новому календарю?"
"Да, - ответил визирь. - Ибо он точен, ибо он нов и более приличествует твоему правлению".
"А что скажут они?" - султан указал на дверь, но при этом имел он в виду врагов своих.
"Они будут твердить заученное, - сказал визирь,- независимо от того, появится ли у нас новый календарь или время будет отсчитываться по старому".
"Надо подумать", - сказал султан.
Главный визирь приложил правую руку к сердцу и склонил голову.
Разговор о календаре между султаном и его главным визирем состоялся давно, но с тех пор мало что изменилось. Хаким Омар Хайям и его сотрудники вносили в календарь все новые и новые изменения и уточнения и жили надеждой, что рано или поздно султан потребует их к себе...
Что нового мог сказать хакиму главный визирь?
- Я полагаю, - заметил он, - что астрологу его величества положено хотя бы время от времени показываться на глаза своему господину.
- Ты имеешь в виду его величество?
- Да, - сказал визирь. - Он господин наш.
Хаким встал.
- Твое превосходительство, - сказал он тихо, - ты знаешь мое мнение об астрологии. Каким бы удачливым я ни казался в этой области, судьба человека любого! - решается здесь, на земле, а не в небесах. Я клянусь тебе в этом и даю голову на отсечение, если это не так!
Низам ал-Мулк смотрел на воду, которая время от времени слегка морщинилась под дуновением ветерка.
- Светила движутся вокруг Земли, - продолжал горячо хаким, - согласно законам природы...
Это последнее слово резануло слух его превосходительства. Он скривил рот, почесал правый висок.
- Природы? - недовольно произнес он. - А что ты оставляешь аллаху?
- Очень многое, твое превосходительство: сотворение мира, всего сущего. И это так! Только так! Разве этого мало?
- Мало, - сказал визирь. - И Газзали доказывает это.
- Твое превосходительство... - хаким сжал кулаки. - Это имя вызывает во мне глубокое возмущение. Нет ничего легче, чем взять в руки священную Книгу и обвинять всех в невежестве и отступничестве от нее. Но книга, как бы ни была она священна, остается книгой, а жизнь идет особым чередом, подчиняясь особым законам.
- Мало оставляешь аллаху, - упрямо повторил визирь. - Газзали все время твердит об этом.
- Я еще раз говорю: нет ничего легче этого. И голова у такого рода ученого никогда не болит. Самое большое, на что он способен, - это трясти бородою...
Визирь любовался водою, но не пропускал мимо ушей ни единого слова хакима.
- А теперь скажи откровенно, твое превосходительство: сколько их трясло бородами и ушло из этого мира, так ничего и не доказав, но зато причинив немалый вред?
- Я понимаю тебя так, уважаемый хаким: аллах сотворил мир, а мир этот живет с тех пор по своим законам...
- Законам природы, - дополнил хаким.
- Скажем так... Но что же теперь остается делать аллаху?
Визирь спрашивал серьезно. Ибо на этот счет был другого мнения, чем хаким. Может быть, этот Газзали в чем-то перехлестывает, может быть, Газзали требует расправы, что не подобает ученому, истинному ученому? Разве не писал Газзали письма его величеству, всячески понося Омара Хайяма и требуя смести с лица земли рассадницу всяческой ереси - исфаханскую обсерваторию? И он добился бы своего, если бы не главный визирь. Ибо Газзали не один. У него тысячи последователей и единомышленников. В этих обстоятельствах требуется большая осмотрительность, большое умение, чтобы не сказать ловкость.
- Твое превосходительство... - Хайям садится на свою плетенку. - Я это могу сказать только тебе и никому больше. Только просвещенный ум способен поверить словам, которые я сейчас выскажу. - Хаким сделал паузу. - Я каждую ночь - или почти каждую - изучаю небо. Я залетаю взглядом до самых высот хрустального свода. И я прихожу к выводу, изучив вращение Солнца и Луны вокруг Земли и вращение Земли вокруг своей оси, к одному выводу: нет единого закона природы, но есть множество, и один гармонично вытекает из другого. Один есть следствие другого. Я в этом нахожу подтверждение великим мыслям моего учителя Абу-Али Ибн Сины. Он, и только он, говорил правду, а я всего лишь подтверждаю его слова делами науки.
- Газзали обвиняет тебя в богохульстве...
- Не только.
- В отрицании всяких деяний аллаха.
- Это неправда! Он врет.
- Газзали вопит: мир в опасности. Омар Хайям уводит нас к безбожию!
- Это неправда, - возразил хаким. - Я говорю, я утверждаю: мир создан аллахом.
- А дальше?
- Аллах сделал великое дело...
Его превосходительство прочитал некие стихи. Наизусть. Стихи о том, что аллах создал землю, небо, моря; аллах сотворил человека, дал ему дыхание; и тот же аллах создал невероятное-смерть. Зачем? Чтоб погубить свое же творение? Разве умный так поступает?..
Прочитал стихи визирь и посмотрел в глаза хакиму. Он ждал, что скажет Омар Хайям.
- Твои? - строго спросил визирь.
Омар Хайям молчал.
- Я спрашиваю тебя, уважаемый хаким.
Омар Хайям вздохнул. И сказал, вздыхая, словно бы сожалея о чем-то:
- Да, мои, твое превосходительство.
- Ты их давал кому-нибудь?
- Нет.
- А как же они попали ко мне?
- Я этого не ведаю.
- Я никому не поручал добывать их.
- Значит, принесли тебе мои недруги.
- Их прислал сам Газзали.
- Стихи пишу только для себя, - сказал хаким. - Глупо писать стихи после великого Фирдоуси.
- Понимаю твою скромность. - Его превосходительство говорил озабоченно и доброжелательно. - Твои враги, уважаемый хаким, не дремлют. Они жаждут твоей крови. Ты это знаешь?
-Да?
- Зачем же ты даешь им в руки оружие, которое они обращают против тебя?
- Это получается против моей воли. - Хаким добавил: - Как и у тебя, твое превосходительство.
Визирь вздрогнул, словно услышал нечто удивительное. Он скрестил руки и грозно спросил:
- А как это получается у меня?!
- Не знаю. Но врагов у тебя еще больше, чем у меня. И они тоже жаждут твоей крови. Я это не раз говорил и хочу, чтобы ты долго, долго жил, долго здравствовал здесь, у трона. Это великое благо для нас.
Визирь, вспыхнув, быстро успокоился. Подергал себя за бороду. Покашлял, будто у него вдруг запершило в горле. И сказал ровным голосом, как о деле давно известном:
- Это верно: врагов у меня много! Увы, против моей воли. Но отступать нельзя! Если хочешь руководить большим государством, всегда приходится рисковать. Над нами его величество, а над ним сам аллах. На нас устремлены острые взоры того и другого. А еще глядят на нас тысячи глаз наших подданных. Есть среди них люди благоразумные, но есть и разбойники. Вроде Хасана Саббаха. Он спит и видит меня в могиле. Однако руки у него коротки. Он слишком бешеный, и в этом наше счастье. Кто может поверить его бредовым речам? Кто?!
Хаким решил, что в данном случае благоразумнее промолчать. А как с календарем? Вот к календарю и надо повернуть разговор...
Его превосходительство признал, что не всем нравятся его действия. Не все довольны правлением его величества. А все ли довольны учением Мухаммеда? Разве все почитают его должным образом? Разве полностью искоренены семена безбожия и ереси?
Стая зеленых попугайчиков вдруг разом взлетела с большой зеленой ветки и, покружив над садом, уселась на соседнее дерево. Попугайчиков было множество, и они произвели большой шум своими небольшим крыльями и резкими голосами.
Визирь удивился, прекратил свою речь и спросил хакима:
- Можно подумать, что птицы эти взлетели сговорившись. Но мы не слышали голоса их предводителя. Ведь должен быть у них предводитель? А?
Хаким сказал, что, вполне возможно, кто-то и подает им знак, но кто? И каким образом? Голосом? Взмахом крыла? Или еще каким-либо иным способом? Он признался, что специально не занимался этим, но что, если это интересует главного визиря, хаким попытается ответить на этот вопрос позже, после обдумывания.
Визирь махнул рукой:
- Не будем морочить себе голову повадками глупых птиц. У нас и без этого много дел и хлопот.
Тут было самое время ввернуть словечко по поводу календаря. И это сделал хаким с большим умением и тактом. Он сказал, что много времени отнял у его превосходительства. Что время главного визиря расценивается на вес золота, что не надо лишними разговорами отвлекать его превосходительство от важных государственных дел. И что если он, хаким, посмел заговорить о календаре "Джалали", то только потому, что календарь и его введение в обиход представляется лично ему, хакиму, делом большой государственной важности. Да будет известно милостивому и большого ума визирю, что календарь "Джалали" давно составлен и неоднократно выверен. Попутно, точнее одновременно, составлены астрономические таблицы и проверены многие данные о светилах, дошедшие от древних, в частности от Птолемея. Календарь "Джалали" очень и очень точен. Дело заключается в измерении промежутка от одного весеннего равноденствия до другого, с тем чтобы календарь по возможности устранял неточности. За тридцать три года - это промежуток времени - должно быть четыре високосных года через каждые семь лет и один високосный год через пять лет. При таком чередовании лет получается ничтожно малая разница, скажем в восемнадцать-двадцать секунд.
- Секунд? - вопросил визирь.
- Да, твое превосходительство.
- И такая точность, по-твоему, необходима?
Хаким ответил:
- Его величество распорядился составить точный календарь. И мы не могли ослушаться его. Мы не могли подвести нашего великого покровителя, каким являешься ты, твое превосходительство.
Визирь снова залюбовался чистой водою бассейна. Гладкое дно просвечивало со всеми малейшими подробностями сквозь пятилоктевую толщу воды. Бассейн манил к себе. И он был целебным и спасительным в пору зноя...
- Хорошо, - сказал визирь. - Я поговорю с его величеством, я посоветую ему ускорить введение нового календаря. Ты его назвал "Джалали"?
- Да, твое превосходительство.
- Это хорошо, но ты должен представить, уважаемый хаким, некоторые трудности, с которыми будет связано введение календаря.
- Все трудности и пути их обхода в твоих руках.
- В его руках, - поправил визирь и указал На небо.
- Я слишком утомил тебя своими разговорами, - сказал хаким. - Я не смею больше...
Низам ал-Мулк, который был старше хакима чуть ли не на три десятилетия, выглядел прекрасно. Голова его была ясна, осанка вовсе не старческая, плечи крепкие, ноги выносливые. И хаким подумал, что много еще добрых дел суждено совершить его превосходительству.
Визирь встал, направился вместе с хакимом к другой, противоположной стороне бассейна. Шел он неторопливо, размеренным шагом, о чем-то думая. Визирь подвел хакима к самому краю бассейна.
- Ты видишь дно?- спросил он.
- Да, вижу.
- Оно чистое?
- Вполне.
- А толща воды какова? Светлая?
- Очень светлая, твое превосходительство.
- А теперь взгляни наверх.
Хаким запрокинул голову и увидел бирюзовое небо. Это был великолепный купол над Исфаханом, купол, какого и не вообразишь, если не запечатлелся он в твоих глазах хотя бы единожды.
- Ты видел это дно и любовался этим куполом. - Визирь указал на бассейн, а потом поднял руку кверху. Говорил он торжественно и чуть нараспев, как поэт. Что тебе приходит в голову? О чем твоя мысль?
Хаким не сразу сообразил, чего от него ждут. Чтобы не смущать ученого, его превосходительство сам ответил за него:
- Первая мысль - о величии аллаха. Вторая мысль - о повседневной животворной силе его. И третья мысль - все от аллаха - и сегодня, и во веки веков!
Сказал и отпустил хакима.
24.
ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О НЕКИХ ЗАГОВОРЩИКАХ
Сегодня Хусейн находился в кругу своих истинных друзей. Сегодня, как ему казалось, мог дать полную волю своим словам и усладить слух свой правильными речами.
Началось с того, что неистовый Хусейн заявил, как и там, у Али эбнэ Хасана, что намерен убить подлого совратителя хакима Омара эбнэ Ибрахима. Того самого, который ведает обсерваторией, что за рекою Заендерунд, и который, по слухам, является надимом его величества.
Наверное, это небольшое сборище можно было бы назвать шайкой. Однако все дело в том, что цели, которые ставились и обсуждались здесь, нравились кой-кому. Поэтому слово "шайка" не совсем точно в данном случае. Эти молодые люди представляли собою самое крайнее крыло исмаилитов. Были они особенно нетерпеливы и беспощадны. Даже сам Хасан Саббах осуждал таких.
Когда Хусейн произнес имя хакима, хмурый волосатый молодой человек по кличке Тыква спросил:
- За что ты хочешь наказать его?
- Он отбил у меня любимую. Купил. Любимую Эльпи. Румийку.
У Тыквы была большая голова и брови нависали над глазами, словно козырек над входной дверью, и глаза были округлы и хищны, как у филина. А лицом был рыж и угрист. Он криво усмехнулся.
- А как же еще отбивают женщин? Ясно же- деньгами.
- Нет, - возразил Хусейн, - не просто мошной, а нагло, хорошо зная, что она моя.
- Если твоя, бери ее, - резонно посоветовал Тыква.
- Это не так-то просто, - сказал Хусейн.
- Почему?
- Потому что хаким держит ее на запоре. Двое головорезов по кличке Пловец и Птицелов поддержали Хусейна: уж очень не терпелось им перерезать кому-нибудь горло. А вот Джафар эбнэ Джафар, не желавший скрываться под кличкой, сказал, что есть у него свое особое мнение. Это был сухощавый молодой человек. Глаза у него навыкате. Лоб не по годам морщинист. Приплюснутый нос и большие жилистые руки со вздувшимися венами.
Он сказал, что противно слушать слова Хусейна. Про какую-то там шлюху и ее престарелого любовника. На протестующий жест меджнуна он ответил испепеляющим взглядом. "Это еще что?! - говорил его взгляд.- Что за благоглупости в это тревожное время? Разве перевелись женщины? Разве свет сошелся клином на какой-то Эльпи? Затевать глупую ссору из-за румийки? Да пусть будет даже ихняя богиня!"
- Не будем морочить друг другу голову, - хрипло произнес Джафар эбнэ Джафар. - Лучше займемся настоящим делом.
Его отец был великолепным чеканщиком. Да и сам Джафар неплохо чеканил по меди и железу. Но больше помогал отцу. Самому было недосуг - его занимало кое-что поважнее. Его знали в тайных кругах исфаханских исмаилитов как человека крайних действий. Поэтому можно было понять Джафара эбнэ Джафара, когда он осадил меджнуна. Что такое меджнун в его глазах? Недотепа, несмышленыш, кобель. Вот кто меджнун! И он все это высказал в самой резкой форме Хусейну и своим друзьям. Джафар вытащил из-за пояса кривой дамасский нож и всадил его в земляной пол. По рукоять.
- Тот, кто разгласит наши разговоры, получит этот нож. По самую рукоятку, - мрачно заявил он.
Впрочем, это была обычная угроза исмаилитов на их сходках. Надо отдать должное: свое слово они держали. Будь это брат их или отец, приговор приводился в исполнение. Таким образом поддерживалась дисциплина в их немногочисленных рядах и обеспечивалась сохранность тайны. Соглядатаи Малик-шаха и его главного визиря не всегда улавливали подспудные действия исмаилитов, и слухи об их коварстве и жестокостях вызывали недоверие. Между тем все шло своим чередом: исмаилиты тайно собирались, тайно обсуждали свои действия, тайно грозили султану и его главному визирю.
Джафар эбнэ Джафар обратился к Хусейну с таким вопросом:
- Что сейчас самое главное в твоей жизни?
- Эльпи, - не задумываясь, ответил тот.
Джафар сделался мрачнее тучи.
- Тыква, вразуми его, - сказал он.
Тыква проблеял несколько слов насчет того, что любовь в такое, как нынешнее, время только помеха. У него был тонкий голос, и говорил он нараспев, опасаясь, чтобы легкое заикание, которое порою возникало у него, не вызвало смех.
- Можно подумать, - говорил Тыква, - что одна румийка, какая бы раскрасавица ни была она, заменит тебе солнце и луну. Но это совсем не так! Слышишь, Хусейн? Давай доведем свои замыслы до конца, и тогда не только румийка, но и весь Кипр будут ползать у твоих ног. Слышишь, Хусейн?
А Хусейн сделался как чурбан: сидит не дышит, не шевелит ни единым пальцем, застыл как неживой. Он, наверное, не ожидал такого приема у друзей. Он к ним со своими горестями, а они окатили холодной водой. Плюнуть на все и удалиться? Но как жить без друзей, с которыми обменялся клятвой и каплями крови?
- Поймите, я вроде бы убитый, - пробормотал Хусейн. - И от чьих рук? От руки этого ученого звездочета. Он издевается над нею и надо мною, у меня уйма друзей, а я, значит, вытираю мокрые глаза и остаюсь с позором? Так, что ли?
Тыква и Пловец хотели было успокоить его, но Джафар эбнэ Джафар с присущей ему прямотой сказал:
- Да, да! Просто-напросто утираешься. Рукавом. Как после плевка. Это тебе понятно? Хусейн скорбно молчал.
- Если непонятно, - продолжал Джафар, - слушай меня. И запоминай каждое слово. А эту шлюху выкинь из головы. Мы в этом поможем.
Пловец и Тыква согласно закивали головами.
- Значит, так...
Джафар прислушался: все ли спокойно? Поманил своих друзей поближе к себе, а нож воткнул еще глубже, на самую малость, ибо он и так уже вонзился по рукоятку.
- Он... - Джафар поднял указательный палец кверху, - он сказал, что время действовать. Может, этой ночью, а может...
- Действовать кому? - спросил Хусейн, все еще пребывая в подавленном состоянии.
- И тебе тоже! - рявкнул Джафар. - Проснись, Хусейн! Ты понял меня?
Хусейн горестно вздохнул. Он сделал вид, что понял все. А на самом деле перед его глазами как живая стояла Эльпи. Он видел только ее, а голос Джафара доносился откуда-то издалека.
Джафар схватился за голову, словно опасался, что она вот-вот лопнет. И, раскачиваясь из стороны в сторону, говорил:
- Жизнь наша подходит к черте. Шла она по одному руслу, а теперь пойдет по другому. Что сказано в священной книге? "Он - тот, кто сотворил небеса и землю в истине; в тот день Он скажет: "Будь! и оно бывает". Вы слышите меня?
Да, друзья слышали. Даже Хусейн. Особенно понравилось ему слово "будь!". И он выпрямился, сутулость его пропала, он взял чашу и выпил вина и запил водою. "Будь!" Он посмотрел на нож, глубоко сидящий в земле, и кое-что отметил про себя. Ведь подобный нож может пребывать не только в земле. Есть место и в груди. В чьей-нибудь отвратительной груди!
А между тем Джафар эбнэ Джафар, глубоко убежденный в своих словах, говорил далее:
- В каждом из нас течет кровь, и каждый из нас есть сын своей земли. И над нами - сила священной книги. Но не та сила, которую пытаются изобразить суннитские муфтии, а сила истинная, которая правит всеми нами и руководит нашими помыслами. Разве свобода не есть порождение учения пророков? Разве Исмаил жил не для того, чтобы сказать нам словами аллаха: "Будь!" Это не простое слово!.. Хусейн, о чем ты думаешь?
- О слове "будь!" - не солгав, сказал Хусейн.
- Прекрасно! - И Джафар продолжал свое: - Я говорил с ним. Я имею в виду вождя нашего. Его беседа была столь же живительна, сколь мила вода Заендерунда для пустынной земли Исфахана. Он спросил:
"Нет ли колебаний в рядах ваших?" И я ответил: нет! Потому что это так. Или, может, я ошибаюсь?
Пловец сказал грубым голосом землекопа, грубым голосом человека, которого родила земля:
- Нет, ты не ошибаешься. И он не ошибается. У меня спрятано десять ножей из дамасской стали. Я наточил кинжал, который ковали в Ширазе. Есть и исфаханские клинки. Они не уступают дамасским! Это говорю я! Когда протрубит труба, я буду готов. Со мною будут многие. Мы ждем только слова аллаха. Мы ждем этого "будь!".
А потом они мирно ели ломти тонкого хлеба и запивали вином и водою. А потом еще долго молчали. А у бедного меджнуна все кипело в груди. Как в казане, поставленном на жаркий огонь. Он сказал себе, что будет ждать этого сигнала: "Будь!" Он дождется его. И сделает по слову этому...
Джафар эбнэ Джафар перешел далее к спокойному, но строгому суждению.
Его родители жили в горах Эльбурса, они были далеко и высоко. Только он один, отщепенец в роду, отбился от рук, уехал из родных мест и посвятил себя священной борьбе за дело святого Исмаила. Ибо оно казалось ему главным в жизни. И не только своей, но и в жизни всех людей на свете. Это же ясно: что самое важное? Свобода. Что более всего необходимо человеку? Земля. Чего жаждет всю жизнь крестьянин в пустыне? Воды. Каким же образом можно добиться этого? Через покорность? Покоряясь аллаху и господину, Мухаммеду и султану с его визирями? Как бы не так! Что завещал Исмаил?..
Друзья молча слушают Джафара эбнэ Джафара. Почтительно. Не перебивая. Усваивая все сказанное им. Хотя все это не раз слышали от Джафара и от других фанатиков-исмаилитов.
- Вот ты, - обращается Джафар к Хусейну, - души не чаешь в этой шлюхе. Аллах с тобой! Люби кого хочешь! Тебе никто не мешает. Но вот что: ты полюбил ее, она - тебя, а вместе вы рабы, живущие безо всякого просвета в жизни. Ты понял?
-Да.
- Разве это жизнь? Разве это любовь?
- Нет, - отвечает Пловец вместо Хусейна.
- А теперь представь себе: ты вполне свободен, она вполне свободна. Тобой никто не помыкает. Ее никто не продает, как вещь. Ты можешь представить себе это?
- С трудом, - говорит Хусейн.
- А почему с трудом?
Хусейн не знает. Пловец тоже. И Тыква тоже. Разные бывают люди: одни соображают быстро, а другие тугодумы. Разве не так?
- Отчасти, - возражает Джафар. - Отчасти, потому что привыкли к рабской жизни. - И он поочередно тычет пальцем в грудь каждого из своих друзей.
Пловец молчит. А Тыква согласно кивает головою. Что же до Хусейна, тот не может ответить на это однозначно, то есть словами "да" или "нет".