- Каких людей, Хусейн?
- Обыкновенных.
- А все-таки? Нельзя ли поточнее?
- Можно и поточней, - Хусейн лязгнул зубами. Они были крепкие, и оттого звук получился устрашающий. - Я спрашиваю: имеет ли человек право красть чужую любовь? Красть только потому, что мошна потолще твоей? И называть себя при этом правоверным?
- Это кто же правоверный? - спросил хозяин. - Не этот ли Омар Хайям?
- Он самый!
Потом наступила тишина. Трудно было вмешиваться в этот разговор третьему, а сам Али эбнэ Хасан не торопился продолжать свои речи. Он казался утомленным, голова его была занята более важным делом, чем история о какой-то любви...
- Я его убью, - пригрозил Хусейн. И он намотал на пальцы длинный стебель зеленого лука, положил его в рот и захрустел.
- Убьешь? - безучастно спросил Али эбнэ Хасан.
- Да... Потом Эльпи будет снова моею. - Хусейн разодрал пирахан на своей груди и воскликнул: - Я же люблю ее!
И оглядел всех, ища у каждого сочувствия.
Хозяин усмехнулся. Он сказал:
- Во-первых, любовь не добывают кровью,. Во-вторых, хаким, которого ты называешь своим врагом, не самый главный враг. Это так.
Али-пекарь закивал головой.
- Ты просто не знаешь коварства этого звездочета, - сказал Хусейн. - Я совершенно уверен в одном: он самый главный враг, и я приведу свою угрозу в исполнение.
Али эбнэ Хасан поднял руку. Он нахмурил брови. И сказал;
- Не о том говоришь, Хусейн, и не туда направлены твои мысли. Женщин на свете - что песчинок на берегу моря. И ты найдешь себе другую. Как, впрочем, и сам хаким. Я не вижу причины для вражды из-за какой-то потаскушки.
- Она не потаскушка, - возразил Хусейн. - Она несчастная жертва мужского прелюбодеяния.
Хозяин усмехнулся. Али-пекарь засмеялся громче. Другие подобным же образом выразили свое отношение к словам Али эбнэ Хасана.
Однако гроза продолжала бушевать в груди молодого Хусейна. Что понимают в любви мужчины, погрязшие в политических интригах, ненавидящие султана и его визирей? Этим подавай только власть, а любовь для них- нечто вроде полевого цветочка, который не жаль раздавить.
Али эбнэ Хасан погрозил пальцем Хусейну. Он приказал замолчать и не раскрывать рта, если говорить тому больше не о чем. Здесь, в этом доме, где все подчинено великой цели, разговор о любви к какой-то женщине - просто кощунство. Тем более ревность к хакиму. Хаким Омар Хайям не самый главный враг шиитов. Даже наоборот: для него что шиит, что суннит - одно и то же. Он равнодушен и к тем, и к другим. Есть одна великая цель - это султанский престол, который должен быть уничтожен, а все прочее - мелочь, недостойная мужского внимания...
- Да? - иронически вопросил Хусейн.
- Да! - грозно ответил Али эбнэ Хасан.
- А если на тебя наплевали?
- Терпи.
- А если наплевали на нее?
- Пусть терпит и она.
Хусейн ударил себя ладонями по коленям:
- Ну а жизнь, которой нет без любви? Неужели все следует приносить в жертву... как бы это выразить?..
- Не утруждай себя, - прервал его Али эбнэ Хасан, повышая голос. - Слушай, я хочу повернуть твою голову только в одну сторону. Было бы глупо, если бы мы с тобой занялись чем-либо таким, что недостойно нашей цели. Любовь, эта чепуха, придет потом. И не один раз. Я понимаю твое негодование. Сумасшедший меджнун всегда ревнует. Он почти слепец... Ты меня понял?
А чего тут не понимать? Разве эти высохшие рыбы сохранили в себе душу? Душу, которая знает, что есть любовь? Этот Али эбнэ Хасан вполне доволен своими тремя женами. Али-пекарь изошел потом у печи ему ли до любви? Зейналабедин-ассенизатор что смыслит в сложных любовных делах? А Бакр тем и занят день-деньской, что потрошит туши да точит ножи. У него ли спрашивать, что такое любовь? Он понимает свое - любовь к потрохам! А что же еще? К тому же он испытывает особую нежность к мальчикам. Он ли оценит женскую красоту?
- Ладно, - заключил Хусейн, - я дело свое знаю и сам во всем разберусь.
- Возможно, - примирительно сказал Али эбнэ Хасан, - возможно, ты кое-что и смыслишь. Однако прими во внимание одно: у нас с тобой поважнее заботы. А если тебе хочется жениться, мигом тебя оженим. Есть тут у меня на примете соседская дочь. Все при ней! А зад ее может свести с ума хоть кого.
Хусейн состроил гримасу:
- Как же она его отрастила?
- Сам вырос, - всерьез ответствовал Али эбнэ Хасан. - Зовут ее Рохие. Шиитка, преданная своей вере. Вся семья такая. Спроси Зейналабедина.
Ассенизатор начал божиться, дескать, это не девушка, а сплошная сладость. Достойная девица достойной семьи. А под конец спросил Хусейна:
- А кто она, твоя красавица?
- Моя? - Хусейн вытаращил глаза. - Ты хочешь знать, кто она? --Да.
- Падшая женщина.
- Падшая? - разинул рот от удивления Зейналабедин.
Хозяин не выдержал:
- Скажи лучше - шлюха.
- Скажу, - со злорадством проговорил Хусейн. Бакр встал, подошел на цыпочках к Хусейну и приложил ладонь к его лбу. Подержал немного и заключил:
-У него жар.
Хусейн покачал головой, оттолкнул Бакра.
- Я заявляю вам, - сказал он, - я убью его!
- Аллах всемогущий! - взмолился Али эбнэ Хасан. - Что слышат мои уши?! Да ты попросту спятил! Слышишь, Хусейн? Ты сошел с ума!
Меджнун - на то он и меджнун! - ничего не слышал уже. Он что-то шептал горячими губами, и глаза его тоже горели от некоего внутреннего жара.
- Это пройдет, - сказал Бакр и уселся на свое место.
Мужчины продолжали есть и запивать еду вином и холодной водой.
11.
ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
О ТОМ, КАК ОДНА СВЯЩЕННАЯ ОСОБА
ПОСЕТИЛА ОБСЕРВАТОРИЮ
Великий муфтий, любезный сердцу его величества имам Хусейн аль-Кутейба, муж многоопытный и хитроумный, посетил обсерваторию. Он осуществил свое давнее желание увидеть собственными глазами то, что расхваливали ученые при дворе, и услышать нечто из уст самого хакима Омара Хайяма. Если рожденный от матери посвящает свой труд изучению беспредельно великих дед и творений аллаха всемилостивого и милосердного, то вполне естественно, что великий муфтий желает узнать
об этом ученом как можно больше. Поскольку его величество внимает ухом своим словам господина Хайяма, было бы странно и не совсем понятно, если бы великий муфтий пренебрег возможностью поближе познакомиться с кладезем небесной науки, якобы находящимся совсем неподалеку, за рекой Заендерунд, в пределах обсерватории. Вещи следует видеть такими, какие они есть. Можно отвергать богохульные рубаи, приписываемые Хайяму, но нельзя не согласиться с его утверждениями о бесконечной красоте и исключительном величии творения рук аллаха,
Великий служитель и послушатель всевышнего Хусейн аль-Кутейба был умнее, чем полагали некоторые, и простоватость его была лишь напускною. Он хорошо различал, где верблюд и где игольное ушко, и разницу между ними понимал лучше, чем кто бы то ни было во дворце.
Это был человек высокий и худой. Но нельзя было сказать, что высох он, изучая священную книгу, что в молитвах и воздержании проходит вся его жизнь. От рождения был он близорук, и выпуклый горный хрусталь, что чище стекла, помогал ему лучше различать предметы, несколько удаленные от глаз. Однако злые языки поговаривали, что хрусталь этот скорее способствовал обдумыванию неких замысловатых ответов в необходимых случаях, нежели улучшал зрение, ибо хорошо, когда в руке держишь предмет, отчасти заменяющий четки, эти чересчур мужицкие побрякушки, - можно затянуть время, например протирая хрусталь платком, а тем временем подобрать нужные слова. И этот хрусталь не раз сослужил полезную службу своему обладателю.
Одеяние носил муфтий зеленого цвета - из самой нежной и прочной хорасанской ткани. А тюрбан на голове его, аккуратный, небольшой, был белее снега на самых высоких горах в самый яркий солнечный день.
Поговаривали, что у муфтия три глаза: один на затылке, в добавление к двум, находящимся под бровями. Этим самым недруги его хотели подчеркнуть чрезвычайную осмотрительность священного служителя. Впрочем, трудно было обойтись без третьего глаза тому, кто долго и стойко удерживался близ трона его величества Малик-шаха. Или близ левого плеча его превосходительства Низама ал-Мулка. Только один аллах ведает со всей достоверностью и ясностью, сколь неверны жизненные тропы, невидимые простым глазом и переплетающиеся между собою в покоях дворца. Ни одно светило не поможет на этом пути, если нет еще более верного проводника, каким был, есть и пребудет во веки веков аллах вездесущий и милосердный. В этом великий муфтий был совершенно уверен...
Он переступил порог обсерватории с двойственным чувством. С одной стороны, он не мог позволить себе поддаться искушению и открыто выказать свое презрительное отношение к обсерватории и ее ученым. Это было бы не совсем благоразумно. С другой стороны, не следовало проявлять излишнего интереса ко всей этой болтовне о бесконечном мире, за которым едва угадывается образ аллаха милостивого, милосердного и вседержавного. Здесь следовало избрать ту золотую середину, о которой всегда мечтали многомудрые люди древности. Великий муфтий был достаточно стар - ему недавно минуло семьдесят - для того, чтобы повести беседу так, как полагается человеку его возраста и сана. Он был закален в хитроумных и многотрудных беседах с ортодоксами из Багдада и не в меру строптивыми шиитами из Хорасана. Две поросли одной ветви давали много пищи для размышлений. Но мало этого: беседы эти волей-неволей оттачивали ум, настораживали сердце и укрепляли дух. Триединство ума, сердца и духа как такового приоткрывало завесу, которая на всем - от колыбели до небесной сферы. То есть оно спасало от заблуждений в этом мире и - дай аллах! - в том, другом.
Этот сухой и вечно настороженный человек знал цену себе и каждому из тех, кто жил во дворце или вертелся вокруг него. При этом он умел молчать. В самый горячий час, когда великие страсти бушевали в груди его, он говорил только сотую часть из того, что хранил в себе. Таков закон, суровый и неотвратимый, если хочешь устоять на ногах в этом подлунном мире, а точнее, в прекрасном и величественном дворце его величества.
И здесь, на виду обсерватории, великий муфтий оставался верен самому главному правилу: в Исфахане веют незримые ветры, и они разносят слово, сказанное даже невзначай. И горе тому, кто позабыл об этом под воздействием горячности своей или невоздержанности в разгаре пира. Каждое слово припечатывается, словно к бумажке, и бумажка та летит в некие покои султана, где тщательно изучается дабиром (Дабир - делопроизводитель, секретарь при правителе), или его помощниками, взвешивается на весах справедливости, и тогда сказавший слово получает свое.
Какие мысли приходят в голову, когда глядишь на дворец его величества, на камни его и дерево его, полированное, как стекло? Мысли о величии государства? Да, разумеется. О мощи его и невообразимой обширности? Да, разумеется. Что стоит оно от века и будет стоять во веки веков нерушимо? Да, разумеется. А еще что?
Когда глядишь на окна, каждое из которых стоит одного богатого дома, когда любуешься колоннами, каждая из которых есть красота и неистощимое богатство, заложенное в мраморе, когда золоченая кровля слепит глаза и сама по себе есть слава его хозяина, когда гремят трубы дворцовые, возвещая о приезде его величества или отъезде, разве мысль о единстве и сплоченности в этих стенах не есть ли главенствующая мысль? Если не эта, то какая же?
Все это так и есть, когда глядишь со стороны. А когда сам находишься внутри этих стен? Что же ты видишь тогда?
Великий муфтий смотрел на мир из этих стен, из покоев дворца, ибо был надимом его величества. Он слышал от его величества больше других и часто взирал на окружающее глазами его величества. И что же он видел и что понимал?
Все сложно, противоречиво и порою непонятно в этом дворце. Ибо так же сложно, противоречиво и порою неясно вовне его, на бескрайних просторах государства от Средиземного моря до Ганга, от Глевешелана до океана на юге. Возьмем главное, что есть на этом свете, главное, на чем зиждется основа основ этого государства, - величайшую из религий - ислам. Как это ни горько, но приходится согласиться с теми, которые утверждают, что он раскололся, словно орех. Разве сунниты и шииты не есть единоутробные дети матери-ислама? Да, разумеется. Великий муфтий точно определяет время зарождения ислама, границы его роста и - увы! - раскола. Великий муфтий не верит в магию слова. Раскол содержит в себе семена катастрофы. Но катастрофа не от самого слова как такового, а от самого факта. Зачем ходить далеко? Разве с просторов северного прибрежья не докатывается до стен Исфахана возмутительная и воинствующая ересь шиитов, которые тоже расколоты, подобно ореху, на многие части?
Да и так ли монолитно само население дворца, как это; может показаться непосвященному со стороны? Главный визирь Низам ал-Мулк крепко держит бразды правления государства в руках своих. Он предан исламу, он правоверен до мозга костей и ненавидит всяческую ересь. И он говорит: "Ересь в исламе есть начало ереси в государстве, которая подтачивает стены дворцовые..." Он говорит так, ибо он мудр, и он живет в вере своей, подобно шелковичному червю в коконе. Но червь этот воистину велик умом и духом, и жилище его прекрасно и величественно, ибо оно есть постамент нерушимой веры его...
Великий муфтий, когда перед ним открыли двери обсерватории, оглянулся, чтобы посмотреть на мир, который за спиною, будто прощался с ним. Ему казалось, что входит он в иной мир, и хотелось ему убедиться, что позади него земля и солнце, созданные аллахом от века, и пребывают они в замыслах создателя в своей первобытной чистоте. Поэтому невольно обострялась мысль о скверне, которая здесь, за порогом, за этими дверьми. Но не знать, что делается здесь, не увидеть все собственными глазами было бы трусостью, которая не дозволяется истинной верой.
Здесь, на пороге обсерватории, невольно спрашиваешь себя: "А что есть это странное кирпичное здание, в чем сила его и как сопоставить его с великой мечетью и великим дворцом его величества? Что общего меж ними и в чем разница, которая непременно должна быть, ибо каждая вещь имеет свою природу и свое назначение?"
Великий дом аллаха не нуждается ни в каких объяснениях, сущность его светла и ясна. Пока живет душа человека, пока обитает она в потустороннем мире, будет жить и здравствовать великий дом аллаха. Ибо в нем сила и красота человека от сотворения Адама, от скрижалей Моисеевых и великого воинства Мухаммеда.
А дворец?.. Разве не есть он средоточие не только высшей власти, но и высшего лицемерия? Разве визири преданы его величеству так, как они громогласно говорят об этом, как изъявляют свою верноподданность и покорность? И нет ли среди них носителей ереси и духа непокорности, который дует с туранских степей? Если в народе через каждое сердце, бьющееся в нем, проходит трещина, то почему бы этой трещине не быть и во дворце? Разве дворец так уж прочно отгорожен от всего того, что происходит за его стенами? Нет ли тут связующих нитей? Есть, есть! - утверждает великий муфтий. - И не могут не быть! Хотя и сказано в великой Книге:
"Он избрал вас и не устроил для вас в религии никакой тяготы..." Хотя и сказано в Книге: "Держитесь за аллаха! Он ваш покровитель. И прекрасен покровитель, и прекрасен помощник!" Неужели же жизнь сильнее Книги?
Великий муфтий при этой мысли испуганно озирается, ибо в нем добрый испуг, испуг доброго мусульманина, который в чем-то хитер, но в чем-то истинный мусульманин - послушатель воли аллаха. Однако у него есть голова, и он обязан смотреть глазами своими и думать своим умом. А иначе беда!..
Взглянув на круглое кирпичное здание, великий муфтий говорит себе: "Да, трещина проходит через многие сердца и во дворце. Это истина непреложная. Что это так - немало тому доказательств... Вот хотя бы недавний разговор с главным визирем..."
Его превосходительство спросил:
"Так ли чисто стадо, как это кажется?"
Говоря "стадо", он имел в виду стадо аллаха, которому несть числа и которое под дланью его величества.
"Стадо едино, - уклончиво ответил великий муфтий. - А иначе оно называлось бы другим именем. Само имя его свидетельствует о единстве его".
Его превосходительство Низам ал-Мулк видит дальше и слышит громче, чем это может показаться наивному.
"Нет силы сильнее аллаха, нет длани сильнее его длани, а мы - пыль на его стопах. - Так сказал главный визирь. Был час дневного отдыха, и он пил вместе с великим муфтием холодную воду. - И стадо свое бережет аллах. Это есть истина истин... Но так ли едино это стадо и не нужен ли за ним глаз да глаз?"
Великий муфтий не стал кривить душой. Он знал чистоту помыслов главного визиря, жизнь которого была в угоду аллаха. И сказал великий муфтий одно небольшое слово: "Нужен".
Главный визирь отставил чашу с водою и спросил:
"Значит, стадо не едино?"
"Я этого не говорил..."
"Тогда зачем глаз?"
"О, твое превосходительство, разве это помешает? Сказано в Книге: "А если они с тобой препираются, то скажи: "Аллах лучше знает то, что вы делаете!" Из этих слов ты можешь заключить, что даже сам аллах допускал препирательства в стаде своем".
Низам ал-Мулк погладил бороду в глубокой задумчивости и проговорил, как бы находясь наедине с самим собою:
"Не туда идет стадо, и бич пастуха заметно ослабел..."
"Это не так", - возразил муфтий.
На что визирь ответил:
"Истинно так! Я предвижу многие сложности. И меня беспокоят молодые люди, в головах которых ветер. Им нет дела до святых слов и святой Книги, они преисполнены жажды власти, и дело у них, к сожалению, идет вслед за словами".
"Что ты говоришь?!" - воскликнул вдруг перепугавшийся муфтий.
"То, что слышал. И я говорю это обдуманно и только для тебя. Его величество скоро все узнает. Он уже кое О чем осведомлен. Мы укажем ему на болезнь, подскажем, какое существует от нее лекарство. И тогда дело за ним".
Главный визирь был спокоен, но в словах его чувствовалась тревога. Он продолжал, ибо хотелось ему, как видно, поделиться с кем-нибудь из верных людей:
"Исмаилиты подымают голову. Под фальшивым словом о свободе они готовят ниспровержение религии и власти. Есть меж ними и вовсе горячие головы. Эти люди отпетые и жаждущие крови, наподобие шакалов. Их пока мало, однако они опасны именно своим малым количеством. Эта малая часть может увлечь за собою большую часть народа. Наиболее действенную силу народа. И тогда положение может создаться отчаянное. Недавно я повелел отрезать язык и уши одному такому молодцу. Он пишет в темнице. Но жестами руки и телодвижением своим он грозит всем нам и попирает имя аллаха".
Так сказал главный визирь, и слова его до сих пор грозно звучат в ушах великого муфтия. И он недоверчиво взирал на кирпичи, которые были сложены полукругом, переходящим в полный круг. И муфтий подумал о связи между словами визиря, миром, который за спиною, и этим кирпичным зданием, где тоже мысли... Но какие это мысли? И почему вдруг сейчас, у дверей, пришло странное озарение: а нет ли взаимосвязи между всеми этими домами - дворцом, мечетью, обсерваторией - и теми самыми горячими головами, которые грозятся ниспровергнуть все сущее? А гели есть, то какова эта взаимосвязь? Должны ли все эти силы взаимодействовать гармонично на благо державы или противоборствовать меж собою для того, чтобы повергнуть в прах великое здание государства, освященное именем аллаха?,..
Великий муфтий не мог ответить на это точно и безошибочно. В эту самую минуту навстречу ему направлялся Омар Хайям со своими друзьями. Они шли гурьбой, неторопливо, но и не медленно. Шли с достоинством и радушием, ибо так положено доброму хозяину.
Хаким чему-то радовался. Это сразу подметил великий муфтий.
- Твой приход - великий подарок, - сказал Омар Хайям. Он почтительно склонил голову.
Великому муфтию почудилось, что полуоткрытые глаза хакима источают чуть приметное лукавство. Знатный гость не сразу перешагнул через порог.
- Спасибо, - сказал он. - Я надеюсь, что услышу от тебя нечто такое, что усугубит мои познания и природе вещей, в чем я, сказать по правде, не особенно силен.
Хаким кивнул. И широким жестом пригласил и помещение. В круглое. Странное на вид.
12.
ЭТА ГЛАВА ЯВЛЯЕТСЯ ПРОДОЛЖЕНИЕМ ПРЕДЫДУЩЕЙ
Знатного гостя Омар Хайям провел на самый верх- на плоскую и круглую кровлю обсерватории. Муфтий и сопровождавшие его лица, о которых трудно сказать что-либо определенное, кроме того, что они все время молчали, прошлись по кругу, несмело посмотрели вниз.
- Высоко, - заметил муфтий и отошел подальше от границы круга. Он обратил сугубое внимание на изразцовый пол, который гладок и на котором выложены радиальные линии, хорды и концентрические круги. А по краю круга пол градуирован при помощи изразцовых плит разной окраски: градусы - красного цвета, минуты - желтого. А весь круг смолисто-черный, такой блестящий и прочный. "Дорогая штука", - подумал муфтий.
Омар Хайям давал пояснения. А друзья его - Исфизари, Васети, Хазини и Лоукари - вставляли словечки, когда Хайям устремлял в их сторону вопросительный взгляд.
- Этот круг, называемый азимутальным, разделен на триста шестьдесят градусов, - говорил хаким. - Градусы и минуты отмечены соответственно.
- А секунды? - спросил муфтий.
- Они помечены особой краской, и, чтобы разглядеть их, надо подойти к самому краю... А от твоих ног к большой окружности лежит радиус, выполненный из благородного сплава. Это подвижной радиус, и по нему легко отсчитать число градусов, минут и секунд.
- Значит, радиус, - проговорил муфтий.
- По нему ориентирована горизонтальная ось вот этой астролябии...
Омар Хайям подвел высокого гостя к центру круга, где на специально устроенной металлической перекладине на бронзовой цепи была подвешена тонкой работы латунная астролябия.
-- Это немножко трудно, но мы можем определить любой нужный нам угол в горизонтальной плоскости небесной сферы, - объяснял хаким. - Причем надо учесть, что мы сию минуту стоим на исфаханском меридиане и смотрим точно на юг. А за спиною у нас точно север. Меридиан этот выложен голубыми плитами.
- Вижу, вижу, - сказал муфтий, выказывая внешнюю заинтересованность всеми этими меридианами, горизонталями и астролябиями. Говоря по правде, все это было не очень понятно, но любопытно. Однако главное было впереди: к чему все это, что даст все это в итоге? До поры до времени муфтий скрывал нетерпение, но к слушать все эти ученые речи было ему довольно-таки тягостно.
Сама по себе астролябия оказалась незаурядной вещью. Наверное, тот, кто смастерил ее, был большой мастак. Разумеется, не так-то просто подобрать металл. Но еще труднее выковать из него этот вертикальный диск, отшлифовать его, нанести градусы и минуты, приделать алидаду, которая должна ходить по кругу, изображая из себя овеществленный диаметр. Эта алидада, будучи направленной на светило, дает на круге отсчет градусов и минут. Как объяснил хаким, зная число градусов возвышения и азимутальное число относительного исфаханского меридиана, можно определить местоположение любой звезды на небесной сфере. Для большей наглядности хаким показал некую сферу из меди, которая походила на земной глобус. На эту сферу были нанесены созвездия. Такой увидел бы аллах вселенную, если бы пожелал взглянуть на нее с высоты высот.
Хаким долго объяснял значение некоего медного пояса, называемого эклиптикой. Понять что-либо было совершенно невозможно. Умственное напряжение могло вызвать сильнейшую головную боль. И великий муфтий ужаснулся...
- А что, твои друзья тоже вычисляют этот угол? - спросил он хакима. Хаким ответил:
- И этот, и многие другие.
Муфтий взглянул на каждого из них и обратился к самому себе с таким вопросом: "Неужели делать им больше нечего?" Но вслух, разумеется, этого не сказал. Он сказал совершенно противоположное:
- Это удивительно... Это трудно своей трудностью.., Великий муфтий вновь пожелал взглянуть на главную астролябию - гордость обсерватории, - с тем чтобы бросить взгляд на вселенную через две щели в алидаде. Ему с готовностью помогли в этом. И муфтий увидел то, что увидел: малюсенький кусочек синего неба. Это было все равно, что смотреть на небо сквозь игольное ушко.
- И что же? - недоуменно спросил муфтий.
- Наблюдатель видит звезду или Луну, - пояснил хаким.
- Это ночью?
- Да, ночью.
- И так все ночи?
- Да, много ночей.
Муфтию хотелось узнать: зачем все это? В самом деле, разве аллах не сотворил гармонию, достойную его величия? В чем смысл наблюдений? Раскрыть тайну его деяний? Это невозможно! Только аллах знает свои тайны и верно хранит их. Чтобы прославить его деяния? Но это уже сделано в великой Книге. Пророк пророков Мухаммед возвеличил аллаха превыше возможного. Что же в состоянии сделать эти люди в этой обсерватории? Они или лгут, или заблуждаются. Одно из двух. Нет, зачем нужны эти ночные бдения, это дорогостоящее здание, эти дорогие приборы и эти рты, которых обязана кормить казна его величества?
Великий муфтий не спеша обошел круг, потирая руки и говоря:
- Велик аллах! Велик и милосерден...
Он искренне не понимал, к чему все эти премудрости с градусами и минутами, эклиптикой и горизонтом? Разве не сказано в Книге: "Ему принадлежит то, что в небесах и что на земле: поистине аллах богат, преславен!"? Так что же получается? Смотреть на небо, чтобы прославлять аллаха! Но этого уже не требуется. Это сделано наилучшим образом пророком из пророков. А может быть, в опровержение всего этого? Тогда затея эта не только богохульна в сущности своей, но и тяжко наказуема, подобно воровству или грабежам. Во имя чего построена обсерватория? Это надо знать, а чтобы знать, надо уяснить...
- Обыкновенных.
- А все-таки? Нельзя ли поточнее?
- Можно и поточней, - Хусейн лязгнул зубами. Они были крепкие, и оттого звук получился устрашающий. - Я спрашиваю: имеет ли человек право красть чужую любовь? Красть только потому, что мошна потолще твоей? И называть себя при этом правоверным?
- Это кто же правоверный? - спросил хозяин. - Не этот ли Омар Хайям?
- Он самый!
Потом наступила тишина. Трудно было вмешиваться в этот разговор третьему, а сам Али эбнэ Хасан не торопился продолжать свои речи. Он казался утомленным, голова его была занята более важным делом, чем история о какой-то любви...
- Я его убью, - пригрозил Хусейн. И он намотал на пальцы длинный стебель зеленого лука, положил его в рот и захрустел.
- Убьешь? - безучастно спросил Али эбнэ Хасан.
- Да... Потом Эльпи будет снова моею. - Хусейн разодрал пирахан на своей груди и воскликнул: - Я же люблю ее!
И оглядел всех, ища у каждого сочувствия.
Хозяин усмехнулся. Он сказал:
- Во-первых, любовь не добывают кровью,. Во-вторых, хаким, которого ты называешь своим врагом, не самый главный враг. Это так.
Али-пекарь закивал головой.
- Ты просто не знаешь коварства этого звездочета, - сказал Хусейн. - Я совершенно уверен в одном: он самый главный враг, и я приведу свою угрозу в исполнение.
Али эбнэ Хасан поднял руку. Он нахмурил брови. И сказал;
- Не о том говоришь, Хусейн, и не туда направлены твои мысли. Женщин на свете - что песчинок на берегу моря. И ты найдешь себе другую. Как, впрочем, и сам хаким. Я не вижу причины для вражды из-за какой-то потаскушки.
- Она не потаскушка, - возразил Хусейн. - Она несчастная жертва мужского прелюбодеяния.
Хозяин усмехнулся. Али-пекарь засмеялся громче. Другие подобным же образом выразили свое отношение к словам Али эбнэ Хасана.
Однако гроза продолжала бушевать в груди молодого Хусейна. Что понимают в любви мужчины, погрязшие в политических интригах, ненавидящие султана и его визирей? Этим подавай только власть, а любовь для них- нечто вроде полевого цветочка, который не жаль раздавить.
Али эбнэ Хасан погрозил пальцем Хусейну. Он приказал замолчать и не раскрывать рта, если говорить тому больше не о чем. Здесь, в этом доме, где все подчинено великой цели, разговор о любви к какой-то женщине - просто кощунство. Тем более ревность к хакиму. Хаким Омар Хайям не самый главный враг шиитов. Даже наоборот: для него что шиит, что суннит - одно и то же. Он равнодушен и к тем, и к другим. Есть одна великая цель - это султанский престол, который должен быть уничтожен, а все прочее - мелочь, недостойная мужского внимания...
- Да? - иронически вопросил Хусейн.
- Да! - грозно ответил Али эбнэ Хасан.
- А если на тебя наплевали?
- Терпи.
- А если наплевали на нее?
- Пусть терпит и она.
Хусейн ударил себя ладонями по коленям:
- Ну а жизнь, которой нет без любви? Неужели все следует приносить в жертву... как бы это выразить?..
- Не утруждай себя, - прервал его Али эбнэ Хасан, повышая голос. - Слушай, я хочу повернуть твою голову только в одну сторону. Было бы глупо, если бы мы с тобой занялись чем-либо таким, что недостойно нашей цели. Любовь, эта чепуха, придет потом. И не один раз. Я понимаю твое негодование. Сумасшедший меджнун всегда ревнует. Он почти слепец... Ты меня понял?
А чего тут не понимать? Разве эти высохшие рыбы сохранили в себе душу? Душу, которая знает, что есть любовь? Этот Али эбнэ Хасан вполне доволен своими тремя женами. Али-пекарь изошел потом у печи ему ли до любви? Зейналабедин-ассенизатор что смыслит в сложных любовных делах? А Бакр тем и занят день-деньской, что потрошит туши да точит ножи. У него ли спрашивать, что такое любовь? Он понимает свое - любовь к потрохам! А что же еще? К тому же он испытывает особую нежность к мальчикам. Он ли оценит женскую красоту?
- Ладно, - заключил Хусейн, - я дело свое знаю и сам во всем разберусь.
- Возможно, - примирительно сказал Али эбнэ Хасан, - возможно, ты кое-что и смыслишь. Однако прими во внимание одно: у нас с тобой поважнее заботы. А если тебе хочется жениться, мигом тебя оженим. Есть тут у меня на примете соседская дочь. Все при ней! А зад ее может свести с ума хоть кого.
Хусейн состроил гримасу:
- Как же она его отрастила?
- Сам вырос, - всерьез ответствовал Али эбнэ Хасан. - Зовут ее Рохие. Шиитка, преданная своей вере. Вся семья такая. Спроси Зейналабедина.
Ассенизатор начал божиться, дескать, это не девушка, а сплошная сладость. Достойная девица достойной семьи. А под конец спросил Хусейна:
- А кто она, твоя красавица?
- Моя? - Хусейн вытаращил глаза. - Ты хочешь знать, кто она? --Да.
- Падшая женщина.
- Падшая? - разинул рот от удивления Зейналабедин.
Хозяин не выдержал:
- Скажи лучше - шлюха.
- Скажу, - со злорадством проговорил Хусейн. Бакр встал, подошел на цыпочках к Хусейну и приложил ладонь к его лбу. Подержал немного и заключил:
-У него жар.
Хусейн покачал головой, оттолкнул Бакра.
- Я заявляю вам, - сказал он, - я убью его!
- Аллах всемогущий! - взмолился Али эбнэ Хасан. - Что слышат мои уши?! Да ты попросту спятил! Слышишь, Хусейн? Ты сошел с ума!
Меджнун - на то он и меджнун! - ничего не слышал уже. Он что-то шептал горячими губами, и глаза его тоже горели от некоего внутреннего жара.
- Это пройдет, - сказал Бакр и уселся на свое место.
Мужчины продолжали есть и запивать еду вином и холодной водой.
11.
ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
О ТОМ, КАК ОДНА СВЯЩЕННАЯ ОСОБА
ПОСЕТИЛА ОБСЕРВАТОРИЮ
Великий муфтий, любезный сердцу его величества имам Хусейн аль-Кутейба, муж многоопытный и хитроумный, посетил обсерваторию. Он осуществил свое давнее желание увидеть собственными глазами то, что расхваливали ученые при дворе, и услышать нечто из уст самого хакима Омара Хайяма. Если рожденный от матери посвящает свой труд изучению беспредельно великих дед и творений аллаха всемилостивого и милосердного, то вполне естественно, что великий муфтий желает узнать
об этом ученом как можно больше. Поскольку его величество внимает ухом своим словам господина Хайяма, было бы странно и не совсем понятно, если бы великий муфтий пренебрег возможностью поближе познакомиться с кладезем небесной науки, якобы находящимся совсем неподалеку, за рекой Заендерунд, в пределах обсерватории. Вещи следует видеть такими, какие они есть. Можно отвергать богохульные рубаи, приписываемые Хайяму, но нельзя не согласиться с его утверждениями о бесконечной красоте и исключительном величии творения рук аллаха,
Великий служитель и послушатель всевышнего Хусейн аль-Кутейба был умнее, чем полагали некоторые, и простоватость его была лишь напускною. Он хорошо различал, где верблюд и где игольное ушко, и разницу между ними понимал лучше, чем кто бы то ни было во дворце.
Это был человек высокий и худой. Но нельзя было сказать, что высох он, изучая священную книгу, что в молитвах и воздержании проходит вся его жизнь. От рождения был он близорук, и выпуклый горный хрусталь, что чище стекла, помогал ему лучше различать предметы, несколько удаленные от глаз. Однако злые языки поговаривали, что хрусталь этот скорее способствовал обдумыванию неких замысловатых ответов в необходимых случаях, нежели улучшал зрение, ибо хорошо, когда в руке держишь предмет, отчасти заменяющий четки, эти чересчур мужицкие побрякушки, - можно затянуть время, например протирая хрусталь платком, а тем временем подобрать нужные слова. И этот хрусталь не раз сослужил полезную службу своему обладателю.
Одеяние носил муфтий зеленого цвета - из самой нежной и прочной хорасанской ткани. А тюрбан на голове его, аккуратный, небольшой, был белее снега на самых высоких горах в самый яркий солнечный день.
Поговаривали, что у муфтия три глаза: один на затылке, в добавление к двум, находящимся под бровями. Этим самым недруги его хотели подчеркнуть чрезвычайную осмотрительность священного служителя. Впрочем, трудно было обойтись без третьего глаза тому, кто долго и стойко удерживался близ трона его величества Малик-шаха. Или близ левого плеча его превосходительства Низама ал-Мулка. Только один аллах ведает со всей достоверностью и ясностью, сколь неверны жизненные тропы, невидимые простым глазом и переплетающиеся между собою в покоях дворца. Ни одно светило не поможет на этом пути, если нет еще более верного проводника, каким был, есть и пребудет во веки веков аллах вездесущий и милосердный. В этом великий муфтий был совершенно уверен...
Он переступил порог обсерватории с двойственным чувством. С одной стороны, он не мог позволить себе поддаться искушению и открыто выказать свое презрительное отношение к обсерватории и ее ученым. Это было бы не совсем благоразумно. С другой стороны, не следовало проявлять излишнего интереса ко всей этой болтовне о бесконечном мире, за которым едва угадывается образ аллаха милостивого, милосердного и вседержавного. Здесь следовало избрать ту золотую середину, о которой всегда мечтали многомудрые люди древности. Великий муфтий был достаточно стар - ему недавно минуло семьдесят - для того, чтобы повести беседу так, как полагается человеку его возраста и сана. Он был закален в хитроумных и многотрудных беседах с ортодоксами из Багдада и не в меру строптивыми шиитами из Хорасана. Две поросли одной ветви давали много пищи для размышлений. Но мало этого: беседы эти волей-неволей оттачивали ум, настораживали сердце и укрепляли дух. Триединство ума, сердца и духа как такового приоткрывало завесу, которая на всем - от колыбели до небесной сферы. То есть оно спасало от заблуждений в этом мире и - дай аллах! - в том, другом.
Этот сухой и вечно настороженный человек знал цену себе и каждому из тех, кто жил во дворце или вертелся вокруг него. При этом он умел молчать. В самый горячий час, когда великие страсти бушевали в груди его, он говорил только сотую часть из того, что хранил в себе. Таков закон, суровый и неотвратимый, если хочешь устоять на ногах в этом подлунном мире, а точнее, в прекрасном и величественном дворце его величества.
И здесь, на виду обсерватории, великий муфтий оставался верен самому главному правилу: в Исфахане веют незримые ветры, и они разносят слово, сказанное даже невзначай. И горе тому, кто позабыл об этом под воздействием горячности своей или невоздержанности в разгаре пира. Каждое слово припечатывается, словно к бумажке, и бумажка та летит в некие покои султана, где тщательно изучается дабиром (Дабир - делопроизводитель, секретарь при правителе), или его помощниками, взвешивается на весах справедливости, и тогда сказавший слово получает свое.
Какие мысли приходят в голову, когда глядишь на дворец его величества, на камни его и дерево его, полированное, как стекло? Мысли о величии государства? Да, разумеется. О мощи его и невообразимой обширности? Да, разумеется. Что стоит оно от века и будет стоять во веки веков нерушимо? Да, разумеется. А еще что?
Когда глядишь на окна, каждое из которых стоит одного богатого дома, когда любуешься колоннами, каждая из которых есть красота и неистощимое богатство, заложенное в мраморе, когда золоченая кровля слепит глаза и сама по себе есть слава его хозяина, когда гремят трубы дворцовые, возвещая о приезде его величества или отъезде, разве мысль о единстве и сплоченности в этих стенах не есть ли главенствующая мысль? Если не эта, то какая же?
Все это так и есть, когда глядишь со стороны. А когда сам находишься внутри этих стен? Что же ты видишь тогда?
Великий муфтий смотрел на мир из этих стен, из покоев дворца, ибо был надимом его величества. Он слышал от его величества больше других и часто взирал на окружающее глазами его величества. И что же он видел и что понимал?
Все сложно, противоречиво и порою непонятно в этом дворце. Ибо так же сложно, противоречиво и порою неясно вовне его, на бескрайних просторах государства от Средиземного моря до Ганга, от Глевешелана до океана на юге. Возьмем главное, что есть на этом свете, главное, на чем зиждется основа основ этого государства, - величайшую из религий - ислам. Как это ни горько, но приходится согласиться с теми, которые утверждают, что он раскололся, словно орех. Разве сунниты и шииты не есть единоутробные дети матери-ислама? Да, разумеется. Великий муфтий точно определяет время зарождения ислама, границы его роста и - увы! - раскола. Великий муфтий не верит в магию слова. Раскол содержит в себе семена катастрофы. Но катастрофа не от самого слова как такового, а от самого факта. Зачем ходить далеко? Разве с просторов северного прибрежья не докатывается до стен Исфахана возмутительная и воинствующая ересь шиитов, которые тоже расколоты, подобно ореху, на многие части?
Да и так ли монолитно само население дворца, как это; может показаться непосвященному со стороны? Главный визирь Низам ал-Мулк крепко держит бразды правления государства в руках своих. Он предан исламу, он правоверен до мозга костей и ненавидит всяческую ересь. И он говорит: "Ересь в исламе есть начало ереси в государстве, которая подтачивает стены дворцовые..." Он говорит так, ибо он мудр, и он живет в вере своей, подобно шелковичному червю в коконе. Но червь этот воистину велик умом и духом, и жилище его прекрасно и величественно, ибо оно есть постамент нерушимой веры его...
Великий муфтий, когда перед ним открыли двери обсерватории, оглянулся, чтобы посмотреть на мир, который за спиною, будто прощался с ним. Ему казалось, что входит он в иной мир, и хотелось ему убедиться, что позади него земля и солнце, созданные аллахом от века, и пребывают они в замыслах создателя в своей первобытной чистоте. Поэтому невольно обострялась мысль о скверне, которая здесь, за порогом, за этими дверьми. Но не знать, что делается здесь, не увидеть все собственными глазами было бы трусостью, которая не дозволяется истинной верой.
Здесь, на пороге обсерватории, невольно спрашиваешь себя: "А что есть это странное кирпичное здание, в чем сила его и как сопоставить его с великой мечетью и великим дворцом его величества? Что общего меж ними и в чем разница, которая непременно должна быть, ибо каждая вещь имеет свою природу и свое назначение?"
Великий дом аллаха не нуждается ни в каких объяснениях, сущность его светла и ясна. Пока живет душа человека, пока обитает она в потустороннем мире, будет жить и здравствовать великий дом аллаха. Ибо в нем сила и красота человека от сотворения Адама, от скрижалей Моисеевых и великого воинства Мухаммеда.
А дворец?.. Разве не есть он средоточие не только высшей власти, но и высшего лицемерия? Разве визири преданы его величеству так, как они громогласно говорят об этом, как изъявляют свою верноподданность и покорность? И нет ли среди них носителей ереси и духа непокорности, который дует с туранских степей? Если в народе через каждое сердце, бьющееся в нем, проходит трещина, то почему бы этой трещине не быть и во дворце? Разве дворец так уж прочно отгорожен от всего того, что происходит за его стенами? Нет ли тут связующих нитей? Есть, есть! - утверждает великий муфтий. - И не могут не быть! Хотя и сказано в великой Книге:
"Он избрал вас и не устроил для вас в религии никакой тяготы..." Хотя и сказано в Книге: "Держитесь за аллаха! Он ваш покровитель. И прекрасен покровитель, и прекрасен помощник!" Неужели же жизнь сильнее Книги?
Великий муфтий при этой мысли испуганно озирается, ибо в нем добрый испуг, испуг доброго мусульманина, который в чем-то хитер, но в чем-то истинный мусульманин - послушатель воли аллаха. Однако у него есть голова, и он обязан смотреть глазами своими и думать своим умом. А иначе беда!..
Взглянув на круглое кирпичное здание, великий муфтий говорит себе: "Да, трещина проходит через многие сердца и во дворце. Это истина непреложная. Что это так - немало тому доказательств... Вот хотя бы недавний разговор с главным визирем..."
Его превосходительство спросил:
"Так ли чисто стадо, как это кажется?"
Говоря "стадо", он имел в виду стадо аллаха, которому несть числа и которое под дланью его величества.
"Стадо едино, - уклончиво ответил великий муфтий. - А иначе оно называлось бы другим именем. Само имя его свидетельствует о единстве его".
Его превосходительство Низам ал-Мулк видит дальше и слышит громче, чем это может показаться наивному.
"Нет силы сильнее аллаха, нет длани сильнее его длани, а мы - пыль на его стопах. - Так сказал главный визирь. Был час дневного отдыха, и он пил вместе с великим муфтием холодную воду. - И стадо свое бережет аллах. Это есть истина истин... Но так ли едино это стадо и не нужен ли за ним глаз да глаз?"
Великий муфтий не стал кривить душой. Он знал чистоту помыслов главного визиря, жизнь которого была в угоду аллаха. И сказал великий муфтий одно небольшое слово: "Нужен".
Главный визирь отставил чашу с водою и спросил:
"Значит, стадо не едино?"
"Я этого не говорил..."
"Тогда зачем глаз?"
"О, твое превосходительство, разве это помешает? Сказано в Книге: "А если они с тобой препираются, то скажи: "Аллах лучше знает то, что вы делаете!" Из этих слов ты можешь заключить, что даже сам аллах допускал препирательства в стаде своем".
Низам ал-Мулк погладил бороду в глубокой задумчивости и проговорил, как бы находясь наедине с самим собою:
"Не туда идет стадо, и бич пастуха заметно ослабел..."
"Это не так", - возразил муфтий.
На что визирь ответил:
"Истинно так! Я предвижу многие сложности. И меня беспокоят молодые люди, в головах которых ветер. Им нет дела до святых слов и святой Книги, они преисполнены жажды власти, и дело у них, к сожалению, идет вслед за словами".
"Что ты говоришь?!" - воскликнул вдруг перепугавшийся муфтий.
"То, что слышал. И я говорю это обдуманно и только для тебя. Его величество скоро все узнает. Он уже кое О чем осведомлен. Мы укажем ему на болезнь, подскажем, какое существует от нее лекарство. И тогда дело за ним".
Главный визирь был спокоен, но в словах его чувствовалась тревога. Он продолжал, ибо хотелось ему, как видно, поделиться с кем-нибудь из верных людей:
"Исмаилиты подымают голову. Под фальшивым словом о свободе они готовят ниспровержение религии и власти. Есть меж ними и вовсе горячие головы. Эти люди отпетые и жаждущие крови, наподобие шакалов. Их пока мало, однако они опасны именно своим малым количеством. Эта малая часть может увлечь за собою большую часть народа. Наиболее действенную силу народа. И тогда положение может создаться отчаянное. Недавно я повелел отрезать язык и уши одному такому молодцу. Он пишет в темнице. Но жестами руки и телодвижением своим он грозит всем нам и попирает имя аллаха".
Так сказал главный визирь, и слова его до сих пор грозно звучат в ушах великого муфтия. И он недоверчиво взирал на кирпичи, которые были сложены полукругом, переходящим в полный круг. И муфтий подумал о связи между словами визиря, миром, который за спиною, и этим кирпичным зданием, где тоже мысли... Но какие это мысли? И почему вдруг сейчас, у дверей, пришло странное озарение: а нет ли взаимосвязи между всеми этими домами - дворцом, мечетью, обсерваторией - и теми самыми горячими головами, которые грозятся ниспровергнуть все сущее? А гели есть, то какова эта взаимосвязь? Должны ли все эти силы взаимодействовать гармонично на благо державы или противоборствовать меж собою для того, чтобы повергнуть в прах великое здание государства, освященное именем аллаха?,..
Великий муфтий не мог ответить на это точно и безошибочно. В эту самую минуту навстречу ему направлялся Омар Хайям со своими друзьями. Они шли гурьбой, неторопливо, но и не медленно. Шли с достоинством и радушием, ибо так положено доброму хозяину.
Хаким чему-то радовался. Это сразу подметил великий муфтий.
- Твой приход - великий подарок, - сказал Омар Хайям. Он почтительно склонил голову.
Великому муфтию почудилось, что полуоткрытые глаза хакима источают чуть приметное лукавство. Знатный гость не сразу перешагнул через порог.
- Спасибо, - сказал он. - Я надеюсь, что услышу от тебя нечто такое, что усугубит мои познания и природе вещей, в чем я, сказать по правде, не особенно силен.
Хаким кивнул. И широким жестом пригласил и помещение. В круглое. Странное на вид.
12.
ЭТА ГЛАВА ЯВЛЯЕТСЯ ПРОДОЛЖЕНИЕМ ПРЕДЫДУЩЕЙ
Знатного гостя Омар Хайям провел на самый верх- на плоскую и круглую кровлю обсерватории. Муфтий и сопровождавшие его лица, о которых трудно сказать что-либо определенное, кроме того, что они все время молчали, прошлись по кругу, несмело посмотрели вниз.
- Высоко, - заметил муфтий и отошел подальше от границы круга. Он обратил сугубое внимание на изразцовый пол, который гладок и на котором выложены радиальные линии, хорды и концентрические круги. А по краю круга пол градуирован при помощи изразцовых плит разной окраски: градусы - красного цвета, минуты - желтого. А весь круг смолисто-черный, такой блестящий и прочный. "Дорогая штука", - подумал муфтий.
Омар Хайям давал пояснения. А друзья его - Исфизари, Васети, Хазини и Лоукари - вставляли словечки, когда Хайям устремлял в их сторону вопросительный взгляд.
- Этот круг, называемый азимутальным, разделен на триста шестьдесят градусов, - говорил хаким. - Градусы и минуты отмечены соответственно.
- А секунды? - спросил муфтий.
- Они помечены особой краской, и, чтобы разглядеть их, надо подойти к самому краю... А от твоих ног к большой окружности лежит радиус, выполненный из благородного сплава. Это подвижной радиус, и по нему легко отсчитать число градусов, минут и секунд.
- Значит, радиус, - проговорил муфтий.
- По нему ориентирована горизонтальная ось вот этой астролябии...
Омар Хайям подвел высокого гостя к центру круга, где на специально устроенной металлической перекладине на бронзовой цепи была подвешена тонкой работы латунная астролябия.
-- Это немножко трудно, но мы можем определить любой нужный нам угол в горизонтальной плоскости небесной сферы, - объяснял хаким. - Причем надо учесть, что мы сию минуту стоим на исфаханском меридиане и смотрим точно на юг. А за спиною у нас точно север. Меридиан этот выложен голубыми плитами.
- Вижу, вижу, - сказал муфтий, выказывая внешнюю заинтересованность всеми этими меридианами, горизонталями и астролябиями. Говоря по правде, все это было не очень понятно, но любопытно. Однако главное было впереди: к чему все это, что даст все это в итоге? До поры до времени муфтий скрывал нетерпение, но к слушать все эти ученые речи было ему довольно-таки тягостно.
Сама по себе астролябия оказалась незаурядной вещью. Наверное, тот, кто смастерил ее, был большой мастак. Разумеется, не так-то просто подобрать металл. Но еще труднее выковать из него этот вертикальный диск, отшлифовать его, нанести градусы и минуты, приделать алидаду, которая должна ходить по кругу, изображая из себя овеществленный диаметр. Эта алидада, будучи направленной на светило, дает на круге отсчет градусов и минут. Как объяснил хаким, зная число градусов возвышения и азимутальное число относительного исфаханского меридиана, можно определить местоположение любой звезды на небесной сфере. Для большей наглядности хаким показал некую сферу из меди, которая походила на земной глобус. На эту сферу были нанесены созвездия. Такой увидел бы аллах вселенную, если бы пожелал взглянуть на нее с высоты высот.
Хаким долго объяснял значение некоего медного пояса, называемого эклиптикой. Понять что-либо было совершенно невозможно. Умственное напряжение могло вызвать сильнейшую головную боль. И великий муфтий ужаснулся...
- А что, твои друзья тоже вычисляют этот угол? - спросил он хакима. Хаким ответил:
- И этот, и многие другие.
Муфтий взглянул на каждого из них и обратился к самому себе с таким вопросом: "Неужели делать им больше нечего?" Но вслух, разумеется, этого не сказал. Он сказал совершенно противоположное:
- Это удивительно... Это трудно своей трудностью.., Великий муфтий вновь пожелал взглянуть на главную астролябию - гордость обсерватории, - с тем чтобы бросить взгляд на вселенную через две щели в алидаде. Ему с готовностью помогли в этом. И муфтий увидел то, что увидел: малюсенький кусочек синего неба. Это было все равно, что смотреть на небо сквозь игольное ушко.
- И что же? - недоуменно спросил муфтий.
- Наблюдатель видит звезду или Луну, - пояснил хаким.
- Это ночью?
- Да, ночью.
- И так все ночи?
- Да, много ночей.
Муфтию хотелось узнать: зачем все это? В самом деле, разве аллах не сотворил гармонию, достойную его величия? В чем смысл наблюдений? Раскрыть тайну его деяний? Это невозможно! Только аллах знает свои тайны и верно хранит их. Чтобы прославить его деяния? Но это уже сделано в великой Книге. Пророк пророков Мухаммед возвеличил аллаха превыше возможного. Что же в состоянии сделать эти люди в этой обсерватории? Они или лгут, или заблуждаются. Одно из двух. Нет, зачем нужны эти ночные бдения, это дорогостоящее здание, эти дорогие приборы и эти рты, которых обязана кормить казна его величества?
Великий муфтий не спеша обошел круг, потирая руки и говоря:
- Велик аллах! Велик и милосерден...
Он искренне не понимал, к чему все эти премудрости с градусами и минутами, эклиптикой и горизонтом? Разве не сказано в Книге: "Ему принадлежит то, что в небесах и что на земле: поистине аллах богат, преславен!"? Так что же получается? Смотреть на небо, чтобы прославлять аллаха! Но этого уже не требуется. Это сделано наилучшим образом пророком из пророков. А может быть, в опровержение всего этого? Тогда затея эта не только богохульна в сущности своей, но и тяжко наказуема, подобно воровству или грабежам. Во имя чего построена обсерватория? Это надо знать, а чтобы знать, надо уяснить...