По распоряжению главного визиря бумага для обсерватории отпускалась самая лучшая - сорта "самарканди". И чернила были отменными. Всякий мелкий инструмент, необходимый для ученых, доставлялся незамедлительно по первому же требованию.
   С высоты обсерватории открывался вид на город и на окрестные горы - голые, выжженные солнцем, похожие на огромные зубы сказочных зверей. Исфаханский оазис благодаря животворной реке Заендерунд стоял зеленый, жизнедеятельный посреди безжизненной серо-желтой пустыни.
   Сюда, в обсерваторию, каждое утро шагал Омар Хайям. Идя по кирпичному мосту через Заендерунд, останавливался на минуту, чтобы полюбоваться зелеными струями реки и на минуту перенестись в область быстротечной человеческой жизни, которой нет ни начала, ни конца.
   3.
   ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
   О ЛИНИЯХ, ИМЕНУЕМЫХ
   ПАРАЛЛЕЛЬНЫМИ
   Омар Хайям вошел в обсерваторию улыбающийся, довольный прекрасной утренней погодой и видом своих друзей. Впрочем, Меймуни Васети - широкоплечий, полнеющий, с изрядной лысиной и кареглазый - выглядел бледным и усталым. И это понятно: он провел ночь там, наверху, тщательно обследуя небо и занося каждое новое явление в особую книгу, которая называлась "Суточные изменения небесной сферы".
   - Поздравьте меня, - весело проговорил Омар Хайям и сбросил кабу.
   Исфизари - высокий и худой, горбоносый шатен - знал об удачной покупке господина Хайяма. Он слегка склонил голову и пожелал успеха заядлому холостяку.
   Омар Хайям немного обиделся.
   - Почему "заядлому"?
   - Тот, кто не женился в сорок четыре, не женится и в шестьдесят.
   - Это почему же? Ты знаешь, Абу-Хатам, что я люблю определения точные, доводы ясные. Почему это я, по-твоему, заядлый холостяк?
   Исфизари обратился к своим друзьям. Он сказал:
   - Если я не прав, пусть рассудят они.
   - Пусть! - согласился Омар Хайям.
   Меймуни Васети всю ночь наблюдал движения светил. Его взгляд переходил от одного созвездия к другому. А в созвездии Близнецов он обратил внимание на некое свечение, которого не было прежде и которое никем не описывалось. В это утро ум его был поглощен более серьезными делами, нежели проблема холостяцкой жизни господина Хайяма. Он сказал, что никто не может сказать, когда мужчина влезет в хомут семейной жизни. А посему сегодня "заядлый" холостяк, а завтра "заядлый" семьянин. Не так ли?
   - Господа, - сказал Исфизари, - наш уважаемый Хайям привел в дом прекрасную румийку с Кипра. Точнее, с невольничьего рынка. Но предупреждаю: она всего-навсего служанка в его доме. - И ухмыльнулся.
   - Слышите? - сказал Омар Хайям. - Это сущая правда: именно служанка! И просьба не путать с госпожою дома, как называли жену в стародавние времена. И, тем не менее, я действительно в хорошем настроении, что, как вам известно, бывает со мною нечасто. Вы спросите меня: почему же у меня такое хорошее настроение? Не правда ли?
   - Правда, - подтвердил Лоукари. - Нам небезынтересно знать по возможности больше о своем товарище и наставнике.
   Лоукари был малоразговорчивым, сухощавым человеком, настоящим ученым и с виду, и по сути. Провести ночь под звездным небом, наблюдая за светилами, что может быть лучше? Пожалуй, ничего, если не считать библиотеки, где время проходит еще быстрее за чтением книг. Книги и небесная сфера - вот две любимые стихии Абу-л-Аббаса Лоукари, которому совсем недавно исполнилось сорок три года.
   -- Ну что ж, - сказал Хайям, - не скрою причину своей радости. - Он прошелся неторопливым взглядом по лицам своих друзей. - Я знаю, что вы только что подумали обо мне и какое при этом слово произнесли про себя. Я знаю это слово, если даже начнете отпираться.- Хайям прищурил глаза, подбоченился, слегка согнувшись в пояснице. - Вы сказали про себя: "женщина". Вы сказали: женщина - причина его радости. - И замолчал, словно ожидая, что его начнут упрашивать продолжать рассказ.
   Но все почтительно молчали. Эти воспитанные люди не торопили собеседника, не выказывали своего нетерпения. Они умели ждать...
   Хайям махнул рукой. И сказал:
   - Женщина - сама собою. Она всегда приносит радость, особенно если ты купил ее по дорогой цене, особенно если вызвал в ком-нибудь зависть и ревность. Но я сейчас не о женщинах. Я всю ночь думал о линиях - самых различных и больше всего о параллельных. Да, да!
   - Может быть, мы сядем? - сказал Васети. В самом деле, почему бы не сесть и не поговорить по душам? А то получается как-то на ходу...
   - В таком случае я не скоро отпущу вас от себя, - серьезно сказал Хайям. Да, да! Потому что эти самые параллельные линии, которые вот уже полтора десятка лет не выходят у меня из головы, - славные линии. Но в довершение ко всему это линии таинственные. Однако я это скорее добавляю для себя, чем для вас. Ибо вы не хуже меня осведомлены об этом. Вот эти самые линии - причина особой радости. Клянусь аллахом!
   Ученые сели на ковер. А Меймуни Васети облокотился о небольшую горку жестких подушечек: ночная усталость сказывалась.
   - Начнем с самого простого, - сказал Хайям, - с пятого постулата его величества Евклида...
   Он замолчал. И все молчали. Ожидая, что Хайям продолжит свою фразу, завершит свою мысль... А он спросил:
   - Кто помнит пятый постулат?
   Попробовал было припомнить Васети, но где-то на середине осекся. Лоукари тоже запутался в начальной фразе. Хазини сказал Хайяму:
   - Зачем ты нас испытываешь? Тебе ничего не стоит прочитать наизусть.
   Действительно, память у Омара Хайяма была потрясающая: стоило ему раз пробежать глазами какой-нибудь текст, как он мог с удивительной точностью воспроизвести его спустя месяц или год. Хайям порою даже хвастал немножко этой своей памятью...
   - Так слушайте же, - сказал он и процитировал дословно Евклида на арабском языке (из книги, написанной в Каире); - "И если прямая, падающая на две прямые, образует внутренние и по одну сторону углы меньше двух прямых, то продолженные эти две прямые неограниченно встретятся с той стороны, где углы меньше двух прямых".
   Цитата была прочитана без запинки.
   - Так, - проговорил Хазини. - А дальше?
   - Дальше? Дальше значительно сложнее. Полтора десятка лет тому назад... Нет, еще раньше, там, в Самарканде, я начал решать эту задачу...
   - Какую? - спросил Васети.
   - Я же сказал: пятый постулат Евклида...
   - А зачем ее решать?.. Постулат есть постулат. Это все равно, что доказывать: трава зеленая, а песок серый.
   - Не совсем так, - возразил Хайям. - Ты полагаешь, Меймуни, что все те, кто рассматривал этот постулат как теорему, требующую доказательств, были дураки?
   Васети сказал:
   - Тогда остается предположить, что сам Евклид поместил свой постулат не туда, куда следует...
   - Пожалуй, так.
   Ученые переглянулись: что это Омар вдруг решил уличать Евклида в неточности? Евклида надо принимать, как он есть. Евклид - бог в геометрии. Вот и все!
   - Друзья, - сказал Хайям, - я, пожалуй, ослышался: разве боги занимаются наукой? Наукой занимается человек. А человеку свойственно ошибаться, каким бы он ни был великим. Я не могу понять: почему бы не подвергнуть доказательному рассмотрению этот самый, я бы сказал, пресловутый пятый постулат?
   - Очень просто! - Васети потер лоб. - Тогда придется построить новую геометрию.
   - Необязательно, Меймуни... Доказать - значит утвердить Евклида в самой его основе... Я понимаю, когда Евклид пишет, что "все прямые углы равны между собою" или "ограниченную прямую можно непрерывно продолжать по прямой", - это не требует никаких доказательств. Это все слишком самоочевидно. А вот что касается двух параллельных линий, тут дело посложнее.
   Меймуни покачал головою: дескать, не все понимаю. Остальные молчали, размышляя над словами Хайяма.
   - Хаким, - почтительно обратился к Хайяму Исфизари, - вот уже более тысячи лет ученые пытаются, вернее, ломают свои головы над тем, чтобы опровергнуть или утвердить этот постулат Евклида. Но тщетно!.. Может быть, не стоит более заниматься этим и беспрекословно положиться на славного грека?
   - Чтобы мысль застыла? - бросил Хайям.
   - Нет, почему же? Для мысли простор безграничен. И для приложения ее к чему-либо можно найти массу разных способов.
   Хайям налил в чашу воды из кувшина. Отпил глоток. Поставил чашу на столик.
   Хазини сказал, что вполне согласен с хакимом. Если в голове засел этот самый постулат, если он будоражит, надо браться за него. Даже безрезультатность в таких случаях тоже можно посчитать за результат. Пусть тысячи лет ломали ученые головы. На тысяча первом году кто-нибудь да постигнет истину. И она может оказаться очень простою. Если постигнет... А ежели нет?..
   Хазини переглянулся с Васети. Потом с Лоукари. Как бы ища ответа в их словах, которые готов услышать. Но, ища поддержки, разумеется.
   Хайям постукивал пальцами о столик и размышлял, не упуская ни единого слова друзей. Он ценил их ум, а еще больше - их откровенность. Они могли бы противоречить даже самому султану, если бы это могло послужить добром научной истине. Друзья не раз вступали в спор с уважаемым Хайямом, глубокоуважаемым хакимом.
   Хайям упорно молчал.
   - Если постигнет снова неудача, будут думать другие,- сказал Васети, пригубив свежей воды. - Мысль человеческая никогда не устанет, она будет работать вечно.
   - Вечно? - задумчиво произнес Хайям.
   - Да, дорогой хаким, вечно!
   - Это хорошо...
   Васети тихо засмеялся. Вечно - это хорошо? Но что такое вечность? Год, два, тысяча лет или тысячи тысяч?..
   - Да нет же, - сказал Хайям, - вы не хуже меня знаете, что такое вечность... Вы же помните ту индийскую притчу?.. Ну, насчет алмазного столба.
   - Разумеется, - сказал Лоукари. Васети тоже кивнул. Утвердительно.
   - Позвольте, - сказал Исфизари, - я что-то запамятовал... Какой алмаз? Какой столб?
   - Ты это серьезно? - спросил Хайям.
   - Вполне! Ну могу же я забыть кое-что? Или не могу?
   Хайяму нравилась эта притча, и он с удовольствием повторил ее уже в который раз.
   - Да ты, наверное, вспомнишь ее, - продолжал Хайям. - Это про алмазный столб... Одного мудреца спросили: что есть вечность? И он ответил: "Я не знаю, что такое вечность, но представляю себе один миг вечности". Его попросили объяснить, что есть миг вечности. И он сказал так; "Вы видите Луну? Вообразите себе столб из алмаза высотою от нас до Луны. А потом вообразите себе, что каждый день садится на вершину столба некая птица и чистит свой клюв об алмаз. Она при этом слегка стирает столб, не правда ли?.. Так вот, - продолжал мудрец, - когда птица опустится до земли, источив весь столб, это и будет миг вечности".
   - М-да-а. Я теперь вспомнил эту притчу, - проговорил Исфизари. - Я слышал ее еще в детстве.
   - Детская память самая острая, - сказал Хайям. - Но я, надеюсь, не наскучил тебе повторением уже знакомого?
   Исфизари был слишком серьезен, чтобы заподозрить какую-либо иронию в словах хакима. И он вздохнул:
   - О вечность, вечность... И в тон ему сказал хаким:
   - О бесконечность, бесконечность! - Проговорил он это полушутливо. И уже совсем серьезно, почти озадаченно продолжил: - Видите ли, греки, на мой взгляд, не могли принять как абсолютную данность понятие бесконечности. То есть расстояние, которое нельзя измерить при помощи шагов или движения каравана. Евклид был грек и сын Греции. Причем достойнейший. Разве мог он принять, притом беспрекословно, понятие бесконечности?.. В смысле геометрическом. Что бы он с ним делал? Просто ничего! Поэтому-то, - Хайям положил руки на стол, - он и перенес теорему о параллельных линиях в число постулатов. Если угодно, чтобы не возиться с этим чрезмерно расплывчатым и малодоказуемым понятием - бесконечность!
   Меймуни Васети слушал очень внимательно. Он сказал, что все это очень любопытно, но, ...
   Хайям взглянул на него вопросительно. Дескать, что же дальше?
   - ...но, - продолжал Меймуни, медленно рассекая воздух указательным пальцем правой руки, - но спрашивается: разве понятие бесконечности стало более ясным в наше время?
   Хайям не торопился с ответом. Он хотел выслушать своих друзей. Да вообще, можно ли торопиться в таком сложном деле? Легко сказать "бесконечность", а как изобразить геометрически, наглядно, бесспорно? То есть сделать то, чего не могли достичь даже греки...
   Лоукари сказал:
   - Если возможна такая постановка вопроса, то напрашивается и другая...
   - Какая? - Исфизари хотелось поскорее услышать, что скажет Лоукари. А тот, как нарочно, медлил. Наконец сформулировал свою мысль:
   - Если мы откажемся рассматривать то, что именуется бесконечностью, перестанем постигать ее в той или иной форме, то боюсь, что мы тем самым выкажем недоверие к человеческой способности с годами мыслить глубже, шире и совершенней.
   - О, что я слышу?! - воскликнул Хайям. - Это не слова, но мед для моей души...
   Лоукари воодушевился. Он морщил лоб пуще обычного и, как бы пытаясь лучше постичь тот предмет, о котором размышлял, продолжил свое рассуждение следующим образом:
   - Параллельные линии и их главное свойство - основа всей евклидовой геометрии. А геометрия эта естественная, она вполне укладывается в наше представление о мире, нас окружающем. Разве мы не знаем, что такое плоскость, точка, линия? Наш глаз, наши чувства, весь наш разум согласуют наше представление о мире с теорией этого великого грека. Если наука и мыслимое состояние жизни не расходятся в главном, то должны совпадать и частности. И наоборот: совпадение частного или частных явлений предопределяет, точнее, гармонирует с общим. Не знаю, насколько точно, насколько понятно я выражаюсь, однако...
   Хайям перебил его:
   - А по-моему, ты выражаешься достаточно ясно, и не к чему скромничать сверх меры.
   Исфизари держался несколько иного мнения:
   - Меня не совсем устраивают отдельные выражения, которые были допущены уважаемым Лоукари.
   - Что же, я слушаю, - проговорил Лоукари.
   - Наш уважаемый друг сказал: "Если наука и мыслимое состояние жизни..." Лоукари перебил:
   - "Жизни" - в смысле "мира"...
   - Пусть будет так... Если они не расходятся в главном... Что это значит? Во-первых, как понимать это самое "мыслимое состояние мира"? Как истинное или кажущееся нам?
   - Как истинное, - поправился Лоукари.
   - Очень хорошо! Дальше... Во-вторых, не совсем точно сказано относительно "главного" и "частного". Это требует разъяснений, потому что бывают явления в природе, в общем схожие, но по сути своей различные. То есть я хочу сказать, что так говорить об "общем" и "частном" не совсем верно.
   Лоукари скрестил на груди руки, задумался. Выслушал своего коллегу до конца и, сделав приличествующую паузу, сказал, обращаясь к Омару Хайяму:
   -Хаким, говорят, что истина не познается в скоропалительной беседе и не до конца продуманном разговоре. Не кажется ли тебе, что нам стоило бы поговорить обо всем этом подробнее в другое время?
   Хайям сказал:
   Не думаю, чтобы любой ученый спор был бы вреден. Однако есть свои достоинства в продуманном, заранее подготовленном разговоре. Но учтите: бывает мысль, подобная светлячку, - она блеснет неожиданно. И подобная мысль часто бывает весьма важной.
   Так беседовали ученые в это утро.
   4.
   ЭТА ГЛАВА ЯВЛЯЕТСЯ ПРОДОЛЖЕНИЕМ ПРЕДЫДУЩЕЙ
   Ученые говорили долго. Это и понятно: когда ум и сердце заняты одним делом, время течет незаметно. Солнце подымается все выше, а глаза этого не ощущают. Жара становится все более жестокой, а тело остается равнодушным к повышению температуры. Ибо и ум и сердце заняты важным делом. Если оно не по душе или не по сердцу, то и солнце припекает сильнее, и часы отсчитывают время очень медленно. Это было известно и в стародавние времена, может быть, раньше, чем жали Джамшид и Фаридун - всесильные цари.
   Не менее жестоким, чем жара, бывает голод. Но если человек увлечен, он не замечает даже голода. Более того: говорят, что великий Ибн Сина мог работать сутками, не помышляя о еде и даже воде. Так свидетельствуют люди умные в стародавних книгах, которые есть и в самаркандских, и багдадских, и исфаганских книгохранилищах.
   Но зачем ходить за примерами так далеко? Вот сидят нестарые еще люди, умудренные науками, и, позабыв обо всем на свете, беседуют меж собой. Даже тот, кто не сомкнул глаз всю ночь, наблюдая небо, сидит, не ведая усталости, ибо такие люди, как эти, во главе с хакимом Омаром Хайямом, не теряют даром времени и минуты их на вес золота.
   Надо сказать, что здесь, на первом этаже обсерватории, за толстыми стенами, не так жарко, как во дворе или на плоской круглой крыше. И тем не менее в Исфахане в это время года - в начале лета - бывает порою так жарко, как только можно вообразить себе. Ибо Исфахан - благодатный оазис среди пустыни, раскаленной докрасна, и эта пустыня, разумеется, влияет на состояние воздуха, на температуру его. Даже за толстыми кирпичными стенами, даже на сквозняке не так уж прохладно, как иногда может показаться. Поэтому необходимо воздать должное выдержке и неимоверному трудолюбию этих ученых.
   У каждого из них в руках галам (Галам - тростниковая палочка-перо.) и стопка прекрасной бумаги. И каждый из них записывает свои мысли на бумаге, белой, как хлопок, как снег на Эльбурсском хребте. Потом эти листы попадут в руки к тому, кому поручит дело хаким, и ученые записки будут использованы для общего труда, для отдельной книги...
   Хаким с воодушевлением говорил о колее, которую оставляет царская колесница или простая телега, если ее тянуть беспрестанно по гладкой песчаной почве и тянуть по прямой линии. Не есть ли эти линии суть параллельные, ибо колесница или телега может пройти по всей Земле, которая есть шар, наподобие Луны или Солнца? Евклид называет эти линии параллельными. Если на них падет прямая линия и пересечет их, то сумма двух внутренних углов будет равна двум прямым углам. А если нет, то линии непременно пересекутся по одну или другую сторону от прямой, которая падает на две линии...
   - Это так, - сказал Исфизари.
   С ним согласились все. А хаким спросил;
   - Это самоочевидно?
   - Да, - ответил Исфизари.
   - Прошу вас подумать получше, - попросил хаким.
   Он был очень озабочен. Уже позабылся спор с неистовым меджнуном, далеко была Эльпи, и ничто не имело в настоящую минуту столь огромного значения для его земного существования, чем эти странные параллельные линии. Они захватили Хайяма, он был поглощен ими, и друзья его были поблизости постольку, поскольку и их занимали эти странные параллельные линии. Странность этих линий прежде всего заключалась в том, что они оказались, по мнению хакима, не там, где им надлежало быть: среди постулатов, а не в числе теорем. Почему Евклид обозначил явную теорему как постулат? Где-то в глубине сознания - а может быть, как говорил великий Ибн Сина, за сознанием - Омар Хайям чувствовал, что параллельность эту надо еще доказать. И у него было почти готово некое геометрическое доказательство. Оно пришло в голову еще там, в Самарканде. Хаким не раз обращался к нему и в Бухаре, и уже, что называется, вплотную подошел здесь, в Исфахане. Но слово "подошел" - слово неточное. Много лет посвятил хаким решению теоремы, но и сегодня он был так же далек от ее доказательства, как и много лет тому назад. Что-то подсказывало хакиму, что вопрос о параллельных линиях необычный и можно думать, что сам Евклид не одну ночь ломал голову над своим постулатом... Над постулатом ли? О самоочевидном нечего тревожиться. Оно существует и будет существовать и без доказательств. А вот то, что Требует доказательств...
   Известно, что любое здание зиждется на фундаменте. В фундамент кладется крепкий камень. Он должен быть надежен, А ежели здание дрогнет, тогда виноват камень. Камень, положенный в фундамент.
   Таким камнем Евклидовой книги, его учения, являются пять постулатов. Без них нет Евклидова учения. На них стоит оно, подобно незыблемому зданию. И это уже было на протяжении десяти прошедших веков. Эта его геометрия ничем решительно ничем! - себя не опорочила, ни единая душа не сказала, что из-за нее ошиблись в постройке дворца, канала или в измерении углов треугольника и в прочих важных вещах. Стало быть, учение верно, геометрия Евклида не вызывает сомнений? Получается так.
   - Вот ты говорил, - обратился Омар Хайям к Лоукари, - что если общее верно, то справедливо и частное. Евклидова геометрия как таковая едва ли вызывает сомнения. Она давно проверена в повседневных трудах и работах зодчих, ученых и в делах путешественников, требующих знаний. Следует ли из этого...хаким посмотрел в глаза своему другу, - следует ли из этого, что постулат о параллельных линиях не подлежит какому-либо доказательству, какой-либо проверке? Утверждает ли он себя, исходя из справедливости этой геометрии в целом?
   Лоукари провел рукою по лбу. Кашлянул. Выпил воды. Все это так неторопливо, так основательно, что, казалось, он в эту минуту определяет судьбы вселенной на века. Он заметил, что в науке нельзя что-либо утверждать навечно. Завтра явится некто и опровергнет тебя. Разве такого не бывало? Скажем, один ученый по имени Думани (он жил в Мемфисе и почти забыт даже учеными) утверждал, что число небесных светил ограничено одной тысячей, а что все прочие светлые точки - воображение нашего ума или отражение светил от небесного свода, который подобен зеркалу с множеством граней. Но вот явился Архимед, позже Птолемей, и они доказали, что светил гораздо больше. А Птолемей составил точный атлас всех видимых светил. Спустя века выясняется, что светил еще больше, чем это казалось Птолемею. Так же обстоит дело с любой научной истиной: она требует постоянной проверки и обдумывания. Но вопрос о пятом постулате Евклида не сдвинулся с мертвой точки...
   Следует ли из всего этого, - сказал хаким, - что все, кто ломал себе голову, пытаясь найти ключ к его доказательству, были, по меньшей мере, людьми наивными?
   - Нет, почему же? - сказал Исфизари. - Просто это были любознательные. Вот я знаю одного старика - живет за рынком - он пытается изготовить колесо, которое будет вертеть само себя. Притом вечно. Я полагаю, что лучше доказывать недоказуемое, нежели брать нож в руки и грабить честных людей на большой дороге...
   Ученые рассмеялись. Омар Хайям - непривычно громко, Исфизари - высоким, но тихим смехом, а Васети - басовито, точно откашливаясь, Хазини - неслышно, как и Лоукари.
   - Недурно сказано, - проговорил Хайям.
   Васети добавил:
   - Это хорошая оценка нашей работы... Представьте себе: пятеро здоровых мужчин на дороге из Исфахана в Шираз. Я знаю хорошее место для разбойничьих дел...
   - Это на полпути? За крутым поворотом? - спросил Лоукари.
   - Вот именно!
   Место, о котором говорил Васети, было пустынно, однако имело выход к некой речке, по которой нетрудно было добраться до самого Персидского залива. Речка - она порою терялась в песках - протекала в глубокой расщелине, удобной для скрытных дневных переходов...
   - Если нашу землю принять за огромный шар, - сказал Васети, - а это так и есть на самом деле, то наша колея движущейся телеги в виде двойного кольца опояшет весь мир. Спрашивается, где же бесконечность? - И он уставился на Хайяма.
   Тот чистосердечно сказал:
   - Напрасно так глядишь на меня. Если бы я знал все это, давно объявил бы себя пророком. Вся загвоздка в том, что я и сам ничего не знаю. И не смотрите на меня как на мудреца, у которого борода трясется от больших знаний. Я всего-навсего ваш товарищ, которому немного больше лет, чем вам.
   - О нет! - воскликнул Исфизари. - Я согласен в одном: не надо кичиться своими знаниями. Но и не надо чрезмерно скромничать.
   - При чем здесь скромность, господин Исфизари? - удивился хаким. - Надо смотреть правде в глаза и соответственно с нею вести речи. Я люблю определенность. Вы это знаете. Истина такова: я ничего не знаю! Я повторяю эти слова греческого философа, повторяю не стесняясь. Мы должны смело ввести в обиход понятие "бесконечность". Что это? Расстояние до Солнца? До созвездия Близнецов? Или в сто раз большее расстояние? Ни то, ни другое, ни третье! Расстояния, о которых мы говорим, поддаются измерению фарсангами (Фарсанг, мера длины, равная пяти-шести километрам.), а бесконечность - нет. Если мы этого не поймем, то это значит, что мы ни на шаг не подвинулись вперед после греков. А ведь прошло десять с лишним веков!
   Слуга принес холодного шербета. Целый кувшин. Разлил по чашам. Поднес каждому из ученых и молча удалился.
   Хайям пригубил, а Васети опустошил тотчас же свою чашу. Остальные не дотрагивались...
   - Я открою вам одну тайну, если меня не выдадите, - сказал Хайям. - Эта моя новая служанка дала понять, что хорошо разбирается в любви. Но я не торопился. К ее удивлению. Поймите меня, если можете: чудесная женщина двадцати лет ждала меня в соседней комнате. А я проводил время за бумагами. Под утро она вошла ко мне, но я, оказывается, не заметил ее...
   - Что-то непохоже на тебя, - сказал Хазини, до этого молчавший. - Ты сидел за бумагами, а рядом изнывала от любви молодая красотка?
   - Да, да! - слишком твердо выговорил Хайям. Хазини развел руками: дескать, верить ли? Разве не сам хаким распускает слухи о своей вечной приверженности к вину и женщинам? Васети спросил:
   - А все-таки что отвлекло тебя от любви, о хаким?
   - Что? - Омар Хайям весело осмотрел своих друзей, потер руками колени. Слово "отвлекло" в данном случае не совсем подходящее слово. "Увлекло" будет вернее.
   - Пусть будет по-твоему. Что же увлекло?
   - Целый день я провел над геометрической задачей, Долго бился. Разумеется, все над теми же параллельными линиями. Я взял четырехугольник, верхние углы которого предположительно прямые. Но это требовалось доказать. Это, так сказать, первое предположение, то есть углы прямые. Второе предположение: углы острые. Третье предположение: углы тупые. Я строил треугольники, опуская на основания их прямые, делил пополам четырехугольники... Словом, делал все необходимое для убедительного доказательства. Потом я предположил, что все углы тупые и все углы острые. Я мысленно вычертил и эти странные четырехугольники и невольно залюбовался ими...