Страница:
УКРАШАТЕЛЬ МИРА
Пока нет названия сочинению Фатали, - он искал и нашел емкий исторический сюжет, чтоб сказать о своем времени, лишь ясен жанр - это проза, а не драма: рассказ или повесть, а может, если хватит сил, и роман, и Фатали уже не терпится сесть после служебной круговерти за стол, чтоб светом угасающей свечи зажечь утро.
Надо начинать с того времени, как Шах-Аббас уверовал в свое бессмертие. Возможно ли, чтоб ему - умереть?! Ему, чье имя у всех на устах. Теперь бы, кажется, и царствовать: недовольные изгнаны или сосланы, противники истреблены, а сильные роды - поголовно.
Здесь, на этой земле, блистали могущественные государства Ассирия, Вавилония, Финикия, Мидия!... Сразу после коронации Шах-Аббас посетил гробницу Кира с ее великолепной пирамидой, построенной уступами из глыб белого мрамора. Сколько народов было покорено! И он, думалось Шах-Аббасу, вернет стране былое величие. Да, страны платили серебром и золотом. Египет обеспечивал хлебом, Киликия и Мидия доставляли лошадей, мулов, рогатый скот, Армения - жеребят, Эфиопия - черное дерево и слоновую кость. Вот они, следы былого величия, неужто рухнет и его держава? - развалины Персеполя; остатки стен из полированного камня, мраморные колонны, одиноко устремленные к небу, или поваленные, как поверженные воины. Изваяния сказочных животных. Шах-Аббас притронулся к чудищу, похожему на льва, камень был теплым. Вот и широкая мраморная лестница, ведущая в подземные залы.
Пали династии, пали государства, пронесся через их земли Александр Македонский, а потом арабы, новое закабаление. Но персы отомстили им, заняв в споре суннитов и шиитов сторону шиитов, и Шах-Аббас сумел сплотить свой народ и другие порабощенные народы единой идеей - шиизм!... Он поощряет сограждан на воздание почестей убиенным вождям шиизма в месяц плача Махаррам, когда запрещены всяческие торжества, люди не ходят в бани, ибо баня - это праздник тела, не бреют головы и, соединившись вокруг зеленого знамени, устраивают шествия с факелами, бьют себя цепями по спине, и поют, вот и объяснил бы, что такое театр, и, затаив дыхание, слушают диалог между убийцей Шимром, или Шумиром, и "вождем веры" Гусейном (да не переведется род великомученика).
И так из года в год вот уже тысячу лет: плач по убиенному внуку пророка Мухаммеда - Гусейну.
Искусство проповеди возведено Шах-Аббасом в ранг великих занятий: сначала спокойно и тихо, потом, воспламеняясь все более, вести речь на волне экстаза, - изложение истории убийства имама должно быть полно огня, увлекательности, проповедник, представляя рыдающую сестру пророка, должен сам рыдать, и чтоб при этом выражения сильного гнева, страха, печали попеременно сменялись на его лице одушевлением, страстью, призывами к мести убийц - презренных суннитов!
И передается искусство проповеди из поколения в поколение. Фатали уже в детстве видел и понимал (но отчего? кто вселил в него эту греховность?!), как много значит умение зажечь людей: ни один актер не достигнет такой силы и вкрадчивости голоса, такого выражения мимики (но надо ж суметь написать для них такой текст! сумеешь ли, Фатали?) и увлекательности, которые б отразились на слушателях. И суметь словами, мимикой, голосом приобрести власть над толпой (а толпа в мечети - и есть народ).
И Фатали именно в мечети понял впервые мощь фанатизма, - и ложное учение силою речи может завладеть умами.
Но прежде Фатали это понял Шах-Аббас (а еще прежде... кто же еще прежде?!). И иные меры для сплочения народа, тоже возведенные Шах-Аббасом в ранг искусства, с опорой на кызылбашей (все в одинаковой чалме с дюжиной пурпуровых полосок в честь двенадцати шиитских имамов): образ жизни по Корану - пятикратная молитва; омовение (даже песком, если нет воды, ибо сыпуч и льется!); взнос в пользу бедных в общественную казну, пост в месяц Рамазан; паломничество в святые города, и прежде всего в Мекку; и вера: в единого и милосердного бога, в предопределение судьбы и поступков людей, в загробную жизнь (и воздания за добрые и злые дела), воскрешение мертвых и Страшный суд.
Строго соблюдается по стране обряд поста: нельзя, пока не станет различаться на заре белая нитка и черная нитка, есть, курить, вдыхать благовония, купаться, даже глотать слюну! Но зато ночью запретов нет, базары и улицы кишат людьми, вдыхай кальян, вкушай кебаб, услаждай слух музыкой, хохочи над фокусниками.
Но чу: пушечный выстрел! скоро рассвет!... И снова нетерпеливое ожидание заката.
И ему - умереть? Теперь, когда он окреп, расправившись прежде всего с теми, кто помог ему вырвать трон у собственного отца. Теперь, когда близка победа над заклятыми врагами - турками-суннитами. В день Страшного суда они станут ослами для иудеев, и повезут их в ад! Теперь, когда в поисках союзников он направил в Москву посольство с предложением царю Федору Иоанновичу, австрийскому императору Рудольфу, королям испанскому и французскому сплотиться в борьбе с турками!
Переговоры с послом шаха Ази-Хосровом вел везир Годунов, шурин царя. Он недоверчиво выслушал Ази-Хосрова и сказал, что по его сведениям персы ведут двойную игру: шах заключил договор с турками. Посол ответил, что султан - исконный и давний враг шаха. Предложение Ази-Хосрова, упомянувшего австрийского императора Рудольфа, Годунов воспринял как осведомленность Ази-Хосрова о тех переговорах, которые велись со времен Ивана Грозного, когда затевался общий поход христианских государств против Турции.
Шах располагал кое-какими письмами Ивана Грозного - его посланиями к венгерскому и литовскому королям: "Мы с божиею волею как наперед того за христианство против поганства стояли (но шаха передернуло, хотя имелись в виду турки: еще неизвестно, кто чист, а кто поган!), так и теперь стоим".
Шах понял, что Годунов хотя и везир, но первый в царстве человек, ибо "много разумен и справедлив", и потому, как сказал Ази-Хосров, "положил надежду на шурина царского Годунова". В Москве был и посол от императора Рудольфа - Варкоч. "Если три великих государя будут в союзе и станут заодно на турского, то турского житья с час не будет". Что с того, что шах заключил мир с султаном и отдал в заложники шестилетнего племянника? "Ведь племянника своего мне не добить же было?" - сказал шах для передачи Годунову, а Ази-Хосров при этом вспомнил, как недавно шах, испытывай военачальника, заставил его принести ему голову своего сына, и тот принес, и шах сказал ему: "Ты теперь несчастлив, но ты честолюбив и забудешь свое горе - твое сердце теперь похоже на мое". Ази-Хосров об этом умолчал, но добавил: "Один племянник шаха у турского султана, а два посажены по городам, и глаза у них повынуты: государи наши у себя братьев и племянников не любят", И в глазах Годунова Ази-Хосров, как показалось ему, прочел понимание.
- Стот-стоп-стоп! Не пойдет! - цензор Кайтмазов снял очки, и Фатали увидел его голые розовые веки. - "Прочел понимание"? Параллели?! - И выразительно, одна бровь за другую зашла, взглянул на Фатали.
- Но ведь и там и здесь ослепляли!
- ??
- Могу напомнить об ослеплении Дмитрием Юрьевичем, Шемякою, великого князя Василия Третьего. И прозван он был Темным, этот слепой князь.
А Кайтмазов не намерен слушать объяснений Фатали:
- Я тут карандашом, аккуратно. И это тоже: насчет свергнутого сыном шаха-отца.
- Но Шах-Аббас действительно...
- И это, - перебил его Кайтмазов: "Ази-Хосров, узнав, что толмач крещеный татарин, брезгливо поморщился". Это поощряется, как вы не понимаете?! Разве не знаете, что уважаемый в столице христианин (то ли назвал имя, а Фатали не расслышал, то ли проглотил, не назвал) из бакинских беков?! А Мирза Казембек?! Был Мухаммед-Али, в имени сразу два имама! а стал Александром!... - И, хихикнув, добавил: - Вот вам в копилку еще один Александр!... (Но откуда узнал?!). - И тут же, это Кайтмазов умеет, вдруг серьезно: - Он, между прочим, очень почитаем наверху!
Ладожский в минуту доброго настроения: "Знаете, Фатали, о чем я мечтаю? Вы же истинный христианин. Вот если бы вы приняли христианство... Могу ходатаем выступить. Вы - человек Востока и Запада, в вас соединились две стихии".
Фатали молчал, и никакого гнева, и вспомнил Мирзу Казембека, мол, стал христианином.
- Нет, нет, - забеспокоился вдруг Ладожский, - я вовсе не против магометанства! - И стал пояснять: - Владимиру предстоял выбор меж трех соседних религий: магометанства, иудейства и христианства. Нравился ему чувственный рай магометан, но он никак не соглашался допустить обрезание, отказаться от свиного мяса, а главное - от вина. "Руси есть веселье пить, говорил он, - не может быть без этого!" Отверг он и иудейство. Когда Владимир спросил: "Где ваша земля?"
Ну нельзя же, в самом деле, перебивать, ведь видите, что занят! закричал он (впервые видел его Фатали рассерженным) на Кайтмазова. - Так вот, иудеи сказали, что бог в гневе расточил их по чужим странам, а Владимир отвечал: "Как вы учите других, будучи сами расточены?"
- Да, читал, - удивил Фатали Ладожского. - Но вы забыли сказать и о гневе божьем!
Кайтмазов потом объяснил Фатали, отчего забеспокоился Ладожский, когда Фатали Мирзу Казембека вспомнил: ведь тот стал католиком, преуспели шотландские миссионеры: они очаровали Казембека рассказами о папе - про омовение ног в приделе Петра, крещение евреев в Латеране, и папа с высоты балкона святого Петра отпускает народу грехи; переполох был в царском стане, боялись, как бы не переметнулся Казембек к извечным врагам! Тут же секретный циркуляр: "Необходимо иметь за ним некоторый надзор, - это Ермолов предупреждал министра, графа Нессельроде, - и не допускать его до связей с англичанами, в особенности же должно отделить от него всякую возможность отправиться в Англию". Но главное, - Кайтмазов, оказывается, не высказал до конца свои цензорские замечания, пока Фа-тали предавался воспоминаниям, - насчет объединенного истребления турков! А этого у Фатали и в мыслях не было!
- Да-с, помню, поэму запретили, цензурный коми тет нашел, что едва ли может быть дозволено к выпуску в свет сочинение, в котором все народы призываются к уничтожению (??!) существования Турецкой империи, вопреки требованиям политики, чтобы было сохранено равновесие народов. Ты этого добиваешься, Фатали? Хотя поэма и не заключала в себе ничего собственно противного цензурным правилам!
- Но здесь все правда.
- И на это у меня запасено, Фатали. Помню, о кавказских событиях повесть мне показывали, о сновидениях черкеса. Запретили. Военный министр прочел книгу и ужаснулся. Он указал на нее шефу корпуса жандар мов, сказав при этом, я сам слышал: "Книга эта тем вреднее, что в ней что ни строчка, то правда". А ведь вначале допустили. Думали извлечь из продажи, а государь, очень у нас мудрым он был, покойный, распорядился: не отбирать, а откупить партикулярным образом, дабы не возбудить любопытства, и - в архив-с.
- А я у Никитича видел эту книгу.
- Ну да, выпросил из архива Третьего отделения, знают ведь, что коллекция у него... - А сам же Кайтмазов и привез Никитичу.
- Но ведь была амнистия, доколе?
- Кстати, и я спросил о том же лично у самого министра.
- Неужто у самого Тимашева?
- А что? Он, между прочим, большой поклонник Радищева! И даже добился отмены запрета на его книгу! Чего ты улыбаешься?
- Еще один Александр!
Кайтмазов сразу не понял (но ведь знает!) и решил, что тот о царе. Похолодело внутри. Но нет, Фатали не посмел бы - и чтоб мускул на лице не дрогнул?! А о ком - Кайтмазов с мыслями не соберется, смутил его Фатали:
- Ну и как? Привез хоть одну? - А Кайтмазов никак не выйдет из оцепенения. - С дарственной надписью Тимашева?
- Фу, - отлегло. - "Привез"! Ты очень уж больно спешишь! И пойми: начало самодержавной власти, монархические учреждения, окружающие престол, авторитет и право власти, начало военной дисциплины составляют и доныне основные черты нашего государственного строя! - И смотрит на Фатали: мол, радуйся, что у тебя, хоть и чуть моложе, такой опытный наставник. - А вдруг бы на моем месте другой?!
Но Фатали спешит к Шах-Аббасу: неужто неотвратима смерть? А каким удачным был вчерашний день, когда ничто не предвещало об опасном предсказании звезд, - пришли личные поздравления от английской королевы Елизаветы! Четырех персидских шахов пережила и все еще королевствует! Неужели и его, пятого, переживет эта вечная королева?
А потом поздравления от испанского и португальского короля съела-таки Испания португальского гиганта, - вот оно, колесо фортуны! "Может, - думал Шах-Аббас, слушая поздравления, - времена такие наступили, чтоб во главе каждого государства сильный монарх? Елизавета, Филипп и он!" Но, кажется, в далеком-далеком прошлом была эта уверенность, это ликование, а не вчера!
И ночь у Сальми-хатуи!... она, правда, капризничала: когда же привезут ей меха соболя и - горностая?! Но и в капризах своих Сальми-хатун была хороша.
Да, послы от белого падишаха привозили меха. Еще при Узун-Гасане были привезены соболья шуба и три шубы лисьи, шуба горностаева.
"Где же водятся такие звери, в каком государстве?" - спросил шах у послов, а те отвечали, что звери эти водятся в государевом государстве, в Конде и Печоре, в Угре и Сибирском царстве близ Оби, реки великой, от Москвы больше пяти тысяч верст, что земель у их царя много, в длину ходу двенадцать месяцев, поперек девять, "зачав, родит", - так же измерялось и Батыево войско: занимает пространство на двадцать дней пути в длину и пятнадцать в ширину (а шах послал для царицы тридцать миткалей без трех жемчуга, и в миткале - по тридцать зерен без двух).
"Когда же?!" - не терпелось Сальми-хатун.
А ведь впервые за семь лет правления пришли поздравления. А в первое время, когда разнеслись по миру вести о казнях Шах-Аббаса, именно они, англичане и испанцы, стали проявлять беспокойство, выразили опасение, не отразится ли, мол (??), на их отношениях (!). А их Филипп? Отравил родного брата! Убил - и все ради короны на голове! - родного сына! жену! "У вас бы мне поучиться, а еще с советами!" Ну да, жесток! Не первый и не последний! И поголовное истребление непокорных племен, - где бы кто ни находился из кочевого племени текелю (за то, что восстали!), - правитель обязан схватить и казнить, чтоб ни одного на земле не осталось! И что же?! Или монархи забыли: монголы громоздили поле сражения пирамидами из голов убитых, а строя башни, устраивали столбы из человеческих тел и обмазывали их глиной и известью.
А когда султан Мехмет II, завоеватель Константинополя, а ведь недавно это было! приблизился к Бухаресту, он встретил на равнине перед городом двадцать тысяч турок, болгар, женщин и детей, посаженных на кол государем Валахии Владом-Дьяволом. И это возбудило в Мехмете II, вот что такое истинный монарх! не ужас, а восторг. "Как лишить такого человека его владений?" - воскликнул он. Тот же Влад-Дьявол любил пировать, окруженный трупами посаженных на кол людей.
Или мы забыли, как Кинис, бан Темесварский, сподвижник Стефана Батория, после победы при Кенчер-Безе над нашими воинами, плясал с куском убитого турка в зубах?
Истории известны полководцы, - к примеру, полководец арабского правителя Абдальмамка Гаджаджи, - которые с младенчества питались горячей кровью вместо теплого молока матери.
А крестоносцы, эти образцы, так сказать, рыцарского духа, занимались людоедством, лакомились мясом молодых арабов и жарили детей на вертеле, и один из ваших архиепископов (ну да, ведь Шах-Аббас мысленно говорит с европейцами, возмущенными его жестокостями!) уверял, что не следует им ставить в вину людоедство: ведь ели они мясо еретиков!...
А однажды, чтоб поразить послов (после победы над султаном), Шах-Аббас велел принести корзины, мешки из грубой кожи, - развязали и стали вытряхивать их, и на ковер посыпались отрезанные человеческие уши и носы, кровь на них почернела, и сразу запахло затхлой кровью.
Северные соседи, слава всевышнему, молчали, ибо им своих жестокостей не счесть; английский купец проездом был, из Шемахи, для вывоза отсюда шелка сырца, а то ли чтоб шаху угодить, то ли правда: дескать, только и делают там, чтоб длиннющий титул царя вызубрить, повторив его вполне от начала до конца, тщеславясь тем, что титул царский длиннее титула королевы английской; такое требование производит иногда большие неприятности и даже ссоры с татарскими и польскими послами, которые не хотят употреблять название царя, то есть императора, и повторять в подробности весь его длинный титул, - рассказывал английский посланник, и записи свои он вручит вечной королеве, дабы она ужаснулась, прочтя о тиранической форме государства, далеко не сходной (!) с образом ее правления; "поступки их, напишет посланник, - в какой степени они тягостны и бедственны для несчастного угнетенного народа, населяющего эту страну, в такой же мере могут подать мне повод признать себя счастливым за истинно королевское правление Вашего Величества, ибо Вы повелеваете не рабами, а подданными, которые исполняют свои обязанности из любви, а не из страха" (?!).
И об отце нынешнего царя, прозванного Грозным, говорил шаху посланник: во время прогулок или поездок царь приказывал рубить головы тем, которые попадались ему навстречу, если их лица ему не нравились, или если кто-нибудь неосторожно на него смотрел; приказ исполнялся немедленно, и головы падали к ногам его; и о массовых казнях - истреблении неугодных от чрезмерной мнительности и страха, впал в сильное подозрение, родившееся в нем вследствие худого положения дел, что изменники состоят в заговоре с поляками и крымцами.
Но создалось впечатление, что Шах-Аббас насытился казнями, тем более что основные соперники были истреблены, кое-кто, правда, сбежал, но с некоторыми он справился и за пределами империи. Шах создал даже меджлисы поэтов, музыкантов, нечто вроде "вольного клуба". И дошло до него, что новый духовный глава шиитов Ага-Сеид, образованный малый, странно толкует Догмы Корана, мол, пророк Мухаммед повелевает мусульманам, не исключая и монархов, управлять, советуясь.
И Ага-Сеид смеет говорить это, когда даже невысказанное сомнение, отразившееся во взгляде, жестоко подавляется. И шах нежданно пришел к идее "вольного меджлиса" - собрать людей и послушать, о чем они думают? Шаху открыться побоятся, а умному и образованному Ага-Сеиду - доверятся.
Но сказано поэтом: "Говорящего воодушевляет слушатель". Еще куда ни шло, когда Ага-Сеид толковал туманные части Корана насчет многоженства, мол, Мухаммед ограничил четырьмя, но и это разрешение обставил условиями: "Если не можете делить ровно свои чувства между женами, берите только одну". А возможно ли делить? Нет! Вот и получается, что многоженство противно духу Корана.
Молва об изъянах Мухаммедовой веры идет по миру, и надо пресечь ее, думал Ага-Сеид. И доказать, что ислам лучше христианства и иудаизма. Что? Рабская доля женщин? - Ага-Сеид вздохнул, и печаль отразилась на его лице: "Вы напрасно думаете, что положение женщин по исламу печально. До пророка арабы на женщину смотрели как на исчадие ада, низкую тварь, дьявольское порождение. Девочек, случалось, живыми зарывали в землю. К этим невеждам Мухаммед обращается в Коране так: "О люди, бойтесь Аллаха, который сотворил вас" - и мужчин, и женщин - "из одного и того же вещества". Это ли не проповедь равенства между женщинами и мужчинами?!
Накануне у шаха был главный молла: необходимо упрочить в народе авторитет властелина, укрепить мысль о священном происхождении династии Шах-Аб-баса - Сефевидов, прочертить его родословную со времен пророка Мухаммеда. Прежде главный молла пришел посоветоваться с Ага-Сеидом. "Культ шаха и без того велик, - заметил Ага-Сеид, - к чему еще родословная? Есть в мире ученые мужи, и они в душе будут посмеиваться над нашей родословной, рассчитанной на темную массу!" - "Но, создавая культ, - возразил главный молла, - мы, приближенные шаха, обезопасим и себя!..." Как-то между слов главный молла проронил фразу о том, что, дескать, есть люди, ваше величество падишах, которые скептически относятся к идее родословной! Кто? Ага-Сеид! А тут еще упрямство Ага-Се-ида: не назвал имя презренного раба, несомненно агента турецкого султана, спросившего в вольном меджлисе о спорах между суннитами и шиитами на право владения Багдадом. В следующую минуту Ага-Сеид, может, и назвал бы имя христианина или иудея, но было поздно - шах и сам не помнит, как вонзился в грудь Ага-Се-ида тонкий, как стебель, клинок... Меджлис был разгромлен.
И чего это он вспомнил об Ага-Сеиде?! Ах да: если был бы он жив, непременно подсказал, как обмануть звезды, предсказавшие гибель венценосцу.
А какой накануне был прекрасный день! После английского и испанского посланников был созван меджлис поэтов в честь Шах-Аббаса: читали оды. Семикратный рефрен возносил трон, и меркли семь планет пред славой шахиншаха (обыгрывали седьмой год его царствования). Семижды семь бейтов-двустиший единой рифмой воспевали Сулейманову мудрость и Рустемову мощь шаха. "Аллах мой, - прослезился он, - как меня любят мои поэты! Удивительно устроен мир: чем больше слез и крови проливаешь, тем больше любят тебя! А все потому, что казнил ради блага царства!"
Сладкоречив ласкало, но строки, прожужжав над ухом, улетали.
И с такой силой вдруг потянуло к Сальми-хатун, что шах оборвал царя поэтов. С другими женами нетерпелив, лишь голод и его утоление, а с нею не любит спешить. Другая, застигнутая врасплох, и не поймет сразу, что же произошло: влетел, сразил, и только шея горит от колючих усов, - почему не дал знать заранее, как это обычно делается, через главного евнуха?!
Поди разбери, какая сила потянула его в покои голубые, а не оранжевые или серебристые, и не к индианке или грузинке, а к румийке или еврейке. Или к розовощекой, белой-белой, с синими глазами, светящимися и в ночи, славянке. Есть и голландка, подаренная почему-то турецким султаном, - долго думал шах над разгадкой столь таинственного символа, а есть, несомненно, какой-то знак; но и не разгадав, в долгу не остался: тот ему христианку, к которой и не знаешь, как подступиться, а он султану - турчанку, напомнить об удачном набеге (а тут и разгадка: мол, владения султана простираются до неведомых шаху земель). И конечно же в гареме шаха немало персиянок, и среди них самая желанная - Сальми-хатун. Неведомо, чем прельстила. Обычно утолит - уйдет или задержится из любопытства: чуждых кровей, веры и языка познаем и эту! А у Сальми-хатун на всю ночь. И никакие мировые события не оторвут от нее. А.в минуту, когда кажется, что именно это - и ничего более не надо, - готов и от трона отречься.
Нечто подобное было у шаха и в пору террора - с персиянкой; испугало его чувство, когда показалось, что она власть над ним заимела, тянет к ней, и чувство это расслабляет, сладостно до слез, готов любое ее желание исполнить, но, к счастью, она молчит! А если заговорит? А однажды в разгар дня, когда везир докладывал о положении на юге страны, где по наущению афганцев был поднят мятеж, а тут же рядом, дожидаясь очереди, чтобы рассказать, как была подавлена эта неслыханная самонадеянность черни, стоял командующий, Шах-Аббас прервал везира и удалился к ней. И пробыл у нее допоздна. А в зале его дожидались! И он, презренный, еще смеет мечтать о великой державе?! И Шах-Аббас в гневе задушил персиянку, самим дьяволом подосланную к нему, чтобы воля царя была мягче воска.
А Сальми-хатун и умна! Вот и теперь, перед рассветом, он в который раз потянулся к ней, а она: "Усни, мой шах, завтра тебе решать судьбу преданного тебе народа!" И ей бы, подумал, засыпая, шах, учредить титул; но какой? Может, "Солнце царства", "Шамсуль-Салтане"? Это было бы впервые в истории Востока: титул женщине!
ЗВЕЗДЫ ПРЕДСКАЗЫВАЮТ ГИБЕЛЬ
И тут у дверей послышался шорох, чьи-то шаги остановились у покоев Сальми-хатун. Шах вскочил, схватившись за кинжал.
- Эй, кто там? - В дверях со свечой в руке стоял главный евнух Мюбарек. - Что еще? - нахмурился шах, встревоженный столь нежданным появлением евнуха. Поистине случилось невероятное, если евнух осмелился, не дожидаясь утра, потревожить шаха.
- Мой шах, - низко поклонился Мюбарек, - главный звездочет только что прибежал ко мне и запыхавшись сказал, что немедленно хочет удостоиться лицезрения его величества царя царей вселеннн...
- Короче! - оборвал его шах.
- ...видеть вас по весьма важному делу.
На первый взгляд расположение звезд казалось благоприятным: благодетельные Солнце и Юпитер шествуют в созвездии Рака, полонив Марс. И Сатурн, не менее вредная, чем Марс планета, находится в созвездии Скорпиона и потому не в силах прийти на помощь пленнику, а Меркурий, планета изменчивая, - в созвездии Льва, в доме тоже счастливом, и потому от него никаких козней ждать не приходится... Но не спеши с выводами, говорил учитель, подумай еще. Да, действительно Марс пленен, он в осаде, но Меркурий-то и от Солнца далек и потому болен, а болезнь Меркурия предвестник насильственной смерти! Венера могла бы помочь обессиленному болезнью Меркурию, но между ними - Солнце, и лучам Венеры никак не пробиться. А кто господствующая планета гороскопа? Луна! Ведь она живет в созвездии Рака, стало быть, Солнце и Юпитер у нее в гостях. Но хозяйка, находясь рядом с Солнцем, близится к полному своему уничтожению и потому обессилена!
Звездочет уловил коварство звезд и за обманчивым хитросплетением планет, сулившим, казалось бы, счастье, разглядел истинный смысл - смерть венценосца! Нельзя медлить! до рокового сближения Марса и Сатурна, когда обрушится удар на венценосца, остаются две недели! Очи царства, "Эйнуд-Салтанэ", этот титул дал звездочету шах за его могущество, заспешил к шаху. Но какая сила надобна, чтоб уста вытолкали слова о фатальной гибели! Может, подождать до утра? Он вернулся, еще и еще раз подсчитал и прочертил ход звезд, заглянул в новейшую астрологическую таблицу Улугбека: никакой ошибки! Раздумывать некогда - шах всемогущ, и он найдет способ!
Пока нет названия сочинению Фатали, - он искал и нашел емкий исторический сюжет, чтоб сказать о своем времени, лишь ясен жанр - это проза, а не драма: рассказ или повесть, а может, если хватит сил, и роман, и Фатали уже не терпится сесть после служебной круговерти за стол, чтоб светом угасающей свечи зажечь утро.
Надо начинать с того времени, как Шах-Аббас уверовал в свое бессмертие. Возможно ли, чтоб ему - умереть?! Ему, чье имя у всех на устах. Теперь бы, кажется, и царствовать: недовольные изгнаны или сосланы, противники истреблены, а сильные роды - поголовно.
Здесь, на этой земле, блистали могущественные государства Ассирия, Вавилония, Финикия, Мидия!... Сразу после коронации Шах-Аббас посетил гробницу Кира с ее великолепной пирамидой, построенной уступами из глыб белого мрамора. Сколько народов было покорено! И он, думалось Шах-Аббасу, вернет стране былое величие. Да, страны платили серебром и золотом. Египет обеспечивал хлебом, Киликия и Мидия доставляли лошадей, мулов, рогатый скот, Армения - жеребят, Эфиопия - черное дерево и слоновую кость. Вот они, следы былого величия, неужто рухнет и его держава? - развалины Персеполя; остатки стен из полированного камня, мраморные колонны, одиноко устремленные к небу, или поваленные, как поверженные воины. Изваяния сказочных животных. Шах-Аббас притронулся к чудищу, похожему на льва, камень был теплым. Вот и широкая мраморная лестница, ведущая в подземные залы.
Пали династии, пали государства, пронесся через их земли Александр Македонский, а потом арабы, новое закабаление. Но персы отомстили им, заняв в споре суннитов и шиитов сторону шиитов, и Шах-Аббас сумел сплотить свой народ и другие порабощенные народы единой идеей - шиизм!... Он поощряет сограждан на воздание почестей убиенным вождям шиизма в месяц плача Махаррам, когда запрещены всяческие торжества, люди не ходят в бани, ибо баня - это праздник тела, не бреют головы и, соединившись вокруг зеленого знамени, устраивают шествия с факелами, бьют себя цепями по спине, и поют, вот и объяснил бы, что такое театр, и, затаив дыхание, слушают диалог между убийцей Шимром, или Шумиром, и "вождем веры" Гусейном (да не переведется род великомученика).
И так из года в год вот уже тысячу лет: плач по убиенному внуку пророка Мухаммеда - Гусейну.
Искусство проповеди возведено Шах-Аббасом в ранг великих занятий: сначала спокойно и тихо, потом, воспламеняясь все более, вести речь на волне экстаза, - изложение истории убийства имама должно быть полно огня, увлекательности, проповедник, представляя рыдающую сестру пророка, должен сам рыдать, и чтоб при этом выражения сильного гнева, страха, печали попеременно сменялись на его лице одушевлением, страстью, призывами к мести убийц - презренных суннитов!
И передается искусство проповеди из поколения в поколение. Фатали уже в детстве видел и понимал (но отчего? кто вселил в него эту греховность?!), как много значит умение зажечь людей: ни один актер не достигнет такой силы и вкрадчивости голоса, такого выражения мимики (но надо ж суметь написать для них такой текст! сумеешь ли, Фатали?) и увлекательности, которые б отразились на слушателях. И суметь словами, мимикой, голосом приобрести власть над толпой (а толпа в мечети - и есть народ).
И Фатали именно в мечети понял впервые мощь фанатизма, - и ложное учение силою речи может завладеть умами.
Но прежде Фатали это понял Шах-Аббас (а еще прежде... кто же еще прежде?!). И иные меры для сплочения народа, тоже возведенные Шах-Аббасом в ранг искусства, с опорой на кызылбашей (все в одинаковой чалме с дюжиной пурпуровых полосок в честь двенадцати шиитских имамов): образ жизни по Корану - пятикратная молитва; омовение (даже песком, если нет воды, ибо сыпуч и льется!); взнос в пользу бедных в общественную казну, пост в месяц Рамазан; паломничество в святые города, и прежде всего в Мекку; и вера: в единого и милосердного бога, в предопределение судьбы и поступков людей, в загробную жизнь (и воздания за добрые и злые дела), воскрешение мертвых и Страшный суд.
Строго соблюдается по стране обряд поста: нельзя, пока не станет различаться на заре белая нитка и черная нитка, есть, курить, вдыхать благовония, купаться, даже глотать слюну! Но зато ночью запретов нет, базары и улицы кишат людьми, вдыхай кальян, вкушай кебаб, услаждай слух музыкой, хохочи над фокусниками.
Но чу: пушечный выстрел! скоро рассвет!... И снова нетерпеливое ожидание заката.
И ему - умереть? Теперь, когда он окреп, расправившись прежде всего с теми, кто помог ему вырвать трон у собственного отца. Теперь, когда близка победа над заклятыми врагами - турками-суннитами. В день Страшного суда они станут ослами для иудеев, и повезут их в ад! Теперь, когда в поисках союзников он направил в Москву посольство с предложением царю Федору Иоанновичу, австрийскому императору Рудольфу, королям испанскому и французскому сплотиться в борьбе с турками!
Переговоры с послом шаха Ази-Хосровом вел везир Годунов, шурин царя. Он недоверчиво выслушал Ази-Хосрова и сказал, что по его сведениям персы ведут двойную игру: шах заключил договор с турками. Посол ответил, что султан - исконный и давний враг шаха. Предложение Ази-Хосрова, упомянувшего австрийского императора Рудольфа, Годунов воспринял как осведомленность Ази-Хосрова о тех переговорах, которые велись со времен Ивана Грозного, когда затевался общий поход христианских государств против Турции.
Шах располагал кое-какими письмами Ивана Грозного - его посланиями к венгерскому и литовскому королям: "Мы с божиею волею как наперед того за христианство против поганства стояли (но шаха передернуло, хотя имелись в виду турки: еще неизвестно, кто чист, а кто поган!), так и теперь стоим".
Шах понял, что Годунов хотя и везир, но первый в царстве человек, ибо "много разумен и справедлив", и потому, как сказал Ази-Хосров, "положил надежду на шурина царского Годунова". В Москве был и посол от императора Рудольфа - Варкоч. "Если три великих государя будут в союзе и станут заодно на турского, то турского житья с час не будет". Что с того, что шах заключил мир с султаном и отдал в заложники шестилетнего племянника? "Ведь племянника своего мне не добить же было?" - сказал шах для передачи Годунову, а Ази-Хосров при этом вспомнил, как недавно шах, испытывай военачальника, заставил его принести ему голову своего сына, и тот принес, и шах сказал ему: "Ты теперь несчастлив, но ты честолюбив и забудешь свое горе - твое сердце теперь похоже на мое". Ази-Хосров об этом умолчал, но добавил: "Один племянник шаха у турского султана, а два посажены по городам, и глаза у них повынуты: государи наши у себя братьев и племянников не любят", И в глазах Годунова Ази-Хосров, как показалось ему, прочел понимание.
- Стот-стоп-стоп! Не пойдет! - цензор Кайтмазов снял очки, и Фатали увидел его голые розовые веки. - "Прочел понимание"? Параллели?! - И выразительно, одна бровь за другую зашла, взглянул на Фатали.
- Но ведь и там и здесь ослепляли!
- ??
- Могу напомнить об ослеплении Дмитрием Юрьевичем, Шемякою, великого князя Василия Третьего. И прозван он был Темным, этот слепой князь.
А Кайтмазов не намерен слушать объяснений Фатали:
- Я тут карандашом, аккуратно. И это тоже: насчет свергнутого сыном шаха-отца.
- Но Шах-Аббас действительно...
- И это, - перебил его Кайтмазов: "Ази-Хосров, узнав, что толмач крещеный татарин, брезгливо поморщился". Это поощряется, как вы не понимаете?! Разве не знаете, что уважаемый в столице христианин (то ли назвал имя, а Фатали не расслышал, то ли проглотил, не назвал) из бакинских беков?! А Мирза Казембек?! Был Мухаммед-Али, в имени сразу два имама! а стал Александром!... - И, хихикнув, добавил: - Вот вам в копилку еще один Александр!... (Но откуда узнал?!). - И тут же, это Кайтмазов умеет, вдруг серьезно: - Он, между прочим, очень почитаем наверху!
Ладожский в минуту доброго настроения: "Знаете, Фатали, о чем я мечтаю? Вы же истинный христианин. Вот если бы вы приняли христианство... Могу ходатаем выступить. Вы - человек Востока и Запада, в вас соединились две стихии".
Фатали молчал, и никакого гнева, и вспомнил Мирзу Казембека, мол, стал христианином.
- Нет, нет, - забеспокоился вдруг Ладожский, - я вовсе не против магометанства! - И стал пояснять: - Владимиру предстоял выбор меж трех соседних религий: магометанства, иудейства и христианства. Нравился ему чувственный рай магометан, но он никак не соглашался допустить обрезание, отказаться от свиного мяса, а главное - от вина. "Руси есть веселье пить, говорил он, - не может быть без этого!" Отверг он и иудейство. Когда Владимир спросил: "Где ваша земля?"
Ну нельзя же, в самом деле, перебивать, ведь видите, что занят! закричал он (впервые видел его Фатали рассерженным) на Кайтмазова. - Так вот, иудеи сказали, что бог в гневе расточил их по чужим странам, а Владимир отвечал: "Как вы учите других, будучи сами расточены?"
- Да, читал, - удивил Фатали Ладожского. - Но вы забыли сказать и о гневе божьем!
Кайтмазов потом объяснил Фатали, отчего забеспокоился Ладожский, когда Фатали Мирзу Казембека вспомнил: ведь тот стал католиком, преуспели шотландские миссионеры: они очаровали Казембека рассказами о папе - про омовение ног в приделе Петра, крещение евреев в Латеране, и папа с высоты балкона святого Петра отпускает народу грехи; переполох был в царском стане, боялись, как бы не переметнулся Казембек к извечным врагам! Тут же секретный циркуляр: "Необходимо иметь за ним некоторый надзор, - это Ермолов предупреждал министра, графа Нессельроде, - и не допускать его до связей с англичанами, в особенности же должно отделить от него всякую возможность отправиться в Англию". Но главное, - Кайтмазов, оказывается, не высказал до конца свои цензорские замечания, пока Фа-тали предавался воспоминаниям, - насчет объединенного истребления турков! А этого у Фатали и в мыслях не было!
- Да-с, помню, поэму запретили, цензурный коми тет нашел, что едва ли может быть дозволено к выпуску в свет сочинение, в котором все народы призываются к уничтожению (??!) существования Турецкой империи, вопреки требованиям политики, чтобы было сохранено равновесие народов. Ты этого добиваешься, Фатали? Хотя поэма и не заключала в себе ничего собственно противного цензурным правилам!
- Но здесь все правда.
- И на это у меня запасено, Фатали. Помню, о кавказских событиях повесть мне показывали, о сновидениях черкеса. Запретили. Военный министр прочел книгу и ужаснулся. Он указал на нее шефу корпуса жандар мов, сказав при этом, я сам слышал: "Книга эта тем вреднее, что в ней что ни строчка, то правда". А ведь вначале допустили. Думали извлечь из продажи, а государь, очень у нас мудрым он был, покойный, распорядился: не отбирать, а откупить партикулярным образом, дабы не возбудить любопытства, и - в архив-с.
- А я у Никитича видел эту книгу.
- Ну да, выпросил из архива Третьего отделения, знают ведь, что коллекция у него... - А сам же Кайтмазов и привез Никитичу.
- Но ведь была амнистия, доколе?
- Кстати, и я спросил о том же лично у самого министра.
- Неужто у самого Тимашева?
- А что? Он, между прочим, большой поклонник Радищева! И даже добился отмены запрета на его книгу! Чего ты улыбаешься?
- Еще один Александр!
Кайтмазов сразу не понял (но ведь знает!) и решил, что тот о царе. Похолодело внутри. Но нет, Фатали не посмел бы - и чтоб мускул на лице не дрогнул?! А о ком - Кайтмазов с мыслями не соберется, смутил его Фатали:
- Ну и как? Привез хоть одну? - А Кайтмазов никак не выйдет из оцепенения. - С дарственной надписью Тимашева?
- Фу, - отлегло. - "Привез"! Ты очень уж больно спешишь! И пойми: начало самодержавной власти, монархические учреждения, окружающие престол, авторитет и право власти, начало военной дисциплины составляют и доныне основные черты нашего государственного строя! - И смотрит на Фатали: мол, радуйся, что у тебя, хоть и чуть моложе, такой опытный наставник. - А вдруг бы на моем месте другой?!
Но Фатали спешит к Шах-Аббасу: неужто неотвратима смерть? А каким удачным был вчерашний день, когда ничто не предвещало об опасном предсказании звезд, - пришли личные поздравления от английской королевы Елизаветы! Четырех персидских шахов пережила и все еще королевствует! Неужели и его, пятого, переживет эта вечная королева?
А потом поздравления от испанского и португальского короля съела-таки Испания португальского гиганта, - вот оно, колесо фортуны! "Может, - думал Шах-Аббас, слушая поздравления, - времена такие наступили, чтоб во главе каждого государства сильный монарх? Елизавета, Филипп и он!" Но, кажется, в далеком-далеком прошлом была эта уверенность, это ликование, а не вчера!
И ночь у Сальми-хатуи!... она, правда, капризничала: когда же привезут ей меха соболя и - горностая?! Но и в капризах своих Сальми-хатун была хороша.
Да, послы от белого падишаха привозили меха. Еще при Узун-Гасане были привезены соболья шуба и три шубы лисьи, шуба горностаева.
"Где же водятся такие звери, в каком государстве?" - спросил шах у послов, а те отвечали, что звери эти водятся в государевом государстве, в Конде и Печоре, в Угре и Сибирском царстве близ Оби, реки великой, от Москвы больше пяти тысяч верст, что земель у их царя много, в длину ходу двенадцать месяцев, поперек девять, "зачав, родит", - так же измерялось и Батыево войско: занимает пространство на двадцать дней пути в длину и пятнадцать в ширину (а шах послал для царицы тридцать миткалей без трех жемчуга, и в миткале - по тридцать зерен без двух).
"Когда же?!" - не терпелось Сальми-хатун.
А ведь впервые за семь лет правления пришли поздравления. А в первое время, когда разнеслись по миру вести о казнях Шах-Аббаса, именно они, англичане и испанцы, стали проявлять беспокойство, выразили опасение, не отразится ли, мол (??), на их отношениях (!). А их Филипп? Отравил родного брата! Убил - и все ради короны на голове! - родного сына! жену! "У вас бы мне поучиться, а еще с советами!" Ну да, жесток! Не первый и не последний! И поголовное истребление непокорных племен, - где бы кто ни находился из кочевого племени текелю (за то, что восстали!), - правитель обязан схватить и казнить, чтоб ни одного на земле не осталось! И что же?! Или монархи забыли: монголы громоздили поле сражения пирамидами из голов убитых, а строя башни, устраивали столбы из человеческих тел и обмазывали их глиной и известью.
А когда султан Мехмет II, завоеватель Константинополя, а ведь недавно это было! приблизился к Бухаресту, он встретил на равнине перед городом двадцать тысяч турок, болгар, женщин и детей, посаженных на кол государем Валахии Владом-Дьяволом. И это возбудило в Мехмете II, вот что такое истинный монарх! не ужас, а восторг. "Как лишить такого человека его владений?" - воскликнул он. Тот же Влад-Дьявол любил пировать, окруженный трупами посаженных на кол людей.
Или мы забыли, как Кинис, бан Темесварский, сподвижник Стефана Батория, после победы при Кенчер-Безе над нашими воинами, плясал с куском убитого турка в зубах?
Истории известны полководцы, - к примеру, полководец арабского правителя Абдальмамка Гаджаджи, - которые с младенчества питались горячей кровью вместо теплого молока матери.
А крестоносцы, эти образцы, так сказать, рыцарского духа, занимались людоедством, лакомились мясом молодых арабов и жарили детей на вертеле, и один из ваших архиепископов (ну да, ведь Шах-Аббас мысленно говорит с европейцами, возмущенными его жестокостями!) уверял, что не следует им ставить в вину людоедство: ведь ели они мясо еретиков!...
А однажды, чтоб поразить послов (после победы над султаном), Шах-Аббас велел принести корзины, мешки из грубой кожи, - развязали и стали вытряхивать их, и на ковер посыпались отрезанные человеческие уши и носы, кровь на них почернела, и сразу запахло затхлой кровью.
Северные соседи, слава всевышнему, молчали, ибо им своих жестокостей не счесть; английский купец проездом был, из Шемахи, для вывоза отсюда шелка сырца, а то ли чтоб шаху угодить, то ли правда: дескать, только и делают там, чтоб длиннющий титул царя вызубрить, повторив его вполне от начала до конца, тщеславясь тем, что титул царский длиннее титула королевы английской; такое требование производит иногда большие неприятности и даже ссоры с татарскими и польскими послами, которые не хотят употреблять название царя, то есть императора, и повторять в подробности весь его длинный титул, - рассказывал английский посланник, и записи свои он вручит вечной королеве, дабы она ужаснулась, прочтя о тиранической форме государства, далеко не сходной (!) с образом ее правления; "поступки их, напишет посланник, - в какой степени они тягостны и бедственны для несчастного угнетенного народа, населяющего эту страну, в такой же мере могут подать мне повод признать себя счастливым за истинно королевское правление Вашего Величества, ибо Вы повелеваете не рабами, а подданными, которые исполняют свои обязанности из любви, а не из страха" (?!).
И об отце нынешнего царя, прозванного Грозным, говорил шаху посланник: во время прогулок или поездок царь приказывал рубить головы тем, которые попадались ему навстречу, если их лица ему не нравились, или если кто-нибудь неосторожно на него смотрел; приказ исполнялся немедленно, и головы падали к ногам его; и о массовых казнях - истреблении неугодных от чрезмерной мнительности и страха, впал в сильное подозрение, родившееся в нем вследствие худого положения дел, что изменники состоят в заговоре с поляками и крымцами.
Но создалось впечатление, что Шах-Аббас насытился казнями, тем более что основные соперники были истреблены, кое-кто, правда, сбежал, но с некоторыми он справился и за пределами империи. Шах создал даже меджлисы поэтов, музыкантов, нечто вроде "вольного клуба". И дошло до него, что новый духовный глава шиитов Ага-Сеид, образованный малый, странно толкует Догмы Корана, мол, пророк Мухаммед повелевает мусульманам, не исключая и монархов, управлять, советуясь.
И Ага-Сеид смеет говорить это, когда даже невысказанное сомнение, отразившееся во взгляде, жестоко подавляется. И шах нежданно пришел к идее "вольного меджлиса" - собрать людей и послушать, о чем они думают? Шаху открыться побоятся, а умному и образованному Ага-Сеиду - доверятся.
Но сказано поэтом: "Говорящего воодушевляет слушатель". Еще куда ни шло, когда Ага-Сеид толковал туманные части Корана насчет многоженства, мол, Мухаммед ограничил четырьмя, но и это разрешение обставил условиями: "Если не можете делить ровно свои чувства между женами, берите только одну". А возможно ли делить? Нет! Вот и получается, что многоженство противно духу Корана.
Молва об изъянах Мухаммедовой веры идет по миру, и надо пресечь ее, думал Ага-Сеид. И доказать, что ислам лучше христианства и иудаизма. Что? Рабская доля женщин? - Ага-Сеид вздохнул, и печаль отразилась на его лице: "Вы напрасно думаете, что положение женщин по исламу печально. До пророка арабы на женщину смотрели как на исчадие ада, низкую тварь, дьявольское порождение. Девочек, случалось, живыми зарывали в землю. К этим невеждам Мухаммед обращается в Коране так: "О люди, бойтесь Аллаха, который сотворил вас" - и мужчин, и женщин - "из одного и того же вещества". Это ли не проповедь равенства между женщинами и мужчинами?!
Накануне у шаха был главный молла: необходимо упрочить в народе авторитет властелина, укрепить мысль о священном происхождении династии Шах-Аб-баса - Сефевидов, прочертить его родословную со времен пророка Мухаммеда. Прежде главный молла пришел посоветоваться с Ага-Сеидом. "Культ шаха и без того велик, - заметил Ага-Сеид, - к чему еще родословная? Есть в мире ученые мужи, и они в душе будут посмеиваться над нашей родословной, рассчитанной на темную массу!" - "Но, создавая культ, - возразил главный молла, - мы, приближенные шаха, обезопасим и себя!..." Как-то между слов главный молла проронил фразу о том, что, дескать, есть люди, ваше величество падишах, которые скептически относятся к идее родословной! Кто? Ага-Сеид! А тут еще упрямство Ага-Се-ида: не назвал имя презренного раба, несомненно агента турецкого султана, спросившего в вольном меджлисе о спорах между суннитами и шиитами на право владения Багдадом. В следующую минуту Ага-Сеид, может, и назвал бы имя христианина или иудея, но было поздно - шах и сам не помнит, как вонзился в грудь Ага-Се-ида тонкий, как стебель, клинок... Меджлис был разгромлен.
И чего это он вспомнил об Ага-Сеиде?! Ах да: если был бы он жив, непременно подсказал, как обмануть звезды, предсказавшие гибель венценосцу.
А какой накануне был прекрасный день! После английского и испанского посланников был созван меджлис поэтов в честь Шах-Аббаса: читали оды. Семикратный рефрен возносил трон, и меркли семь планет пред славой шахиншаха (обыгрывали седьмой год его царствования). Семижды семь бейтов-двустиший единой рифмой воспевали Сулейманову мудрость и Рустемову мощь шаха. "Аллах мой, - прослезился он, - как меня любят мои поэты! Удивительно устроен мир: чем больше слез и крови проливаешь, тем больше любят тебя! А все потому, что казнил ради блага царства!"
Сладкоречив ласкало, но строки, прожужжав над ухом, улетали.
И с такой силой вдруг потянуло к Сальми-хатун, что шах оборвал царя поэтов. С другими женами нетерпелив, лишь голод и его утоление, а с нею не любит спешить. Другая, застигнутая врасплох, и не поймет сразу, что же произошло: влетел, сразил, и только шея горит от колючих усов, - почему не дал знать заранее, как это обычно делается, через главного евнуха?!
Поди разбери, какая сила потянула его в покои голубые, а не оранжевые или серебристые, и не к индианке или грузинке, а к румийке или еврейке. Или к розовощекой, белой-белой, с синими глазами, светящимися и в ночи, славянке. Есть и голландка, подаренная почему-то турецким султаном, - долго думал шах над разгадкой столь таинственного символа, а есть, несомненно, какой-то знак; но и не разгадав, в долгу не остался: тот ему христианку, к которой и не знаешь, как подступиться, а он султану - турчанку, напомнить об удачном набеге (а тут и разгадка: мол, владения султана простираются до неведомых шаху земель). И конечно же в гареме шаха немало персиянок, и среди них самая желанная - Сальми-хатун. Неведомо, чем прельстила. Обычно утолит - уйдет или задержится из любопытства: чуждых кровей, веры и языка познаем и эту! А у Сальми-хатун на всю ночь. И никакие мировые события не оторвут от нее. А.в минуту, когда кажется, что именно это - и ничего более не надо, - готов и от трона отречься.
Нечто подобное было у шаха и в пору террора - с персиянкой; испугало его чувство, когда показалось, что она власть над ним заимела, тянет к ней, и чувство это расслабляет, сладостно до слез, готов любое ее желание исполнить, но, к счастью, она молчит! А если заговорит? А однажды в разгар дня, когда везир докладывал о положении на юге страны, где по наущению афганцев был поднят мятеж, а тут же рядом, дожидаясь очереди, чтобы рассказать, как была подавлена эта неслыханная самонадеянность черни, стоял командующий, Шах-Аббас прервал везира и удалился к ней. И пробыл у нее допоздна. А в зале его дожидались! И он, презренный, еще смеет мечтать о великой державе?! И Шах-Аббас в гневе задушил персиянку, самим дьяволом подосланную к нему, чтобы воля царя была мягче воска.
А Сальми-хатун и умна! Вот и теперь, перед рассветом, он в который раз потянулся к ней, а она: "Усни, мой шах, завтра тебе решать судьбу преданного тебе народа!" И ей бы, подумал, засыпая, шах, учредить титул; но какой? Может, "Солнце царства", "Шамсуль-Салтане"? Это было бы впервые в истории Востока: титул женщине!
ЗВЕЗДЫ ПРЕДСКАЗЫВАЮТ ГИБЕЛЬ
И тут у дверей послышался шорох, чьи-то шаги остановились у покоев Сальми-хатун. Шах вскочил, схватившись за кинжал.
- Эй, кто там? - В дверях со свечой в руке стоял главный евнух Мюбарек. - Что еще? - нахмурился шах, встревоженный столь нежданным появлением евнуха. Поистине случилось невероятное, если евнух осмелился, не дожидаясь утра, потревожить шаха.
- Мой шах, - низко поклонился Мюбарек, - главный звездочет только что прибежал ко мне и запыхавшись сказал, что немедленно хочет удостоиться лицезрения его величества царя царей вселеннн...
- Короче! - оборвал его шах.
- ...видеть вас по весьма важному делу.
На первый взгляд расположение звезд казалось благоприятным: благодетельные Солнце и Юпитер шествуют в созвездии Рака, полонив Марс. И Сатурн, не менее вредная, чем Марс планета, находится в созвездии Скорпиона и потому не в силах прийти на помощь пленнику, а Меркурий, планета изменчивая, - в созвездии Льва, в доме тоже счастливом, и потому от него никаких козней ждать не приходится... Но не спеши с выводами, говорил учитель, подумай еще. Да, действительно Марс пленен, он в осаде, но Меркурий-то и от Солнца далек и потому болен, а болезнь Меркурия предвестник насильственной смерти! Венера могла бы помочь обессиленному болезнью Меркурию, но между ними - Солнце, и лучам Венеры никак не пробиться. А кто господствующая планета гороскопа? Луна! Ведь она живет в созвездии Рака, стало быть, Солнце и Юпитер у нее в гостях. Но хозяйка, находясь рядом с Солнцем, близится к полному своему уничтожению и потому обессилена!
Звездочет уловил коварство звезд и за обманчивым хитросплетением планет, сулившим, казалось бы, счастье, разглядел истинный смысл - смерть венценосца! Нельзя медлить! до рокового сближения Марса и Сатурна, когда обрушится удар на венценосца, остаются две недели! Очи царства, "Эйнуд-Салтанэ", этот титул дал звездочету шах за его могущество, заспешил к шаху. Но какая сила надобна, чтоб уста вытолкали слова о фатальной гибели! Может, подождать до утра? Он вернулся, еще и еще раз подсчитал и прочертил ход звезд, заглянул в новейшую астрологическую таблицу Улугбека: никакой ошибки! Раздумывать некогда - шах всемогущ, и он найдет способ!