Страница:
Нужно долгое время изучать что-то, прежде чем это поймешь. Девять лет, семь месяцев и девятнадцать дней. Оказывается, что и этого бывает недостаточно. Даже после всего, что я прочла о годах, в которые Япония завоевала Китай, я все еще не знаю, почему случилось побоище. Эксперты — социологи, и психологи, и историки — они, кажется, понимают. Говорят о страхе. Они говорят, что (японские солдаты испытывали страх, к тому же устали и были голодны. Они отчаянно бились за Шанхай, боролись с холерой и дизентерией, прошли пол-Китая и сломались, когда добрели до столицы. Некоторые говорят, что японские солдаты — продукт общества, соскучившегося по власти, что им внушили, будто китайцы — низшая раса. Кто-то утверждает, что такая армия, войдя в Нанкин и обнаружив сотни тысяч беззащитных горожан в разбомбленных домах… Некоторые заявляют: то, что произошло, не так уж и удивительно.
Японской имперской армии понадобилось не много времени. За несколько недель они убили около трехсот тысяч горожан. Рассказывают, когда они покончили с этим, не надо было лодок, чтобы перебраться с одного берега Янцзы на другой. Можно было попросту идти по трупам. В способах убийства они проявили огромную изобретательность. Они закапывали молодых мужчин по горло в песок и проезжали в танках по их головам. Насиловали старых женщин, детей и животных. Отрубали головы, расчленяли тела и подвергали людей пыткам. Младенцев поднимали на штыки. Тот, кто пережил холо-кост, японцам больше не верит.
В кабинете Ши Чонгминга стоял шестнадцатимиллиметровый проектор. Я всю ночь о нем думала. Представляла ссылку в журнале и шептала себе под нос: «Зачем профессору социологии нужен проектор?»
В университете он появился за несколько минут до десяти утра. Я увидела его издалека — крошечного, словно ребенка. Профессор передвигался по тротуару с большим трудом. Полы синей туники соединялись на боку узлом — совсем не по-японски. Он ковылял, опираясь на палку, и двигался в два раза медленнее других пешеходов. На длинные белые волосы нахлобучена черная рыбацкая шляпа. Я поджидала его возле красных лакированных ворот.
— Здравствуйте.
Я сделала шаг вперед и преградила Ши Чонгмингу дорогу.
Он сердито взглянул на меня.
— Не заговаривайте со мной, — пробормотал он. — Я не хочу с вами говорить.
И захромал дальше. Я пошла рядом, плечо к плечу. Со стороны это выглядело, должно быть, трогательно: крошечный хромой профессор делал вид, будто не замечает идущей рядом долговязой иностранки в нелепой одежде.
— Мне не нравится то, что вы с собой привезли.
— Но вы должны поговорить со мной. Важнее этого ничего не может быть.
— Нет. Вы ошиблись, спутали меня с другим человеком.
— Нет, не ошиблась. Это вы, Ши Чонгминг. Я хочу знать, что запечатлено на пленке, которую я разыскиваю почти десять лет. Девять лет, семь месяцев и…
— И восемнадцать дней. Знаю. Знаю. Я знаю.
Он остановился и злобно посмотрел на меня. На радужках его глаз выступили маленькие оранжевые пятнышки. Он долго не спускал с меня взгляда, и мне показалось, что, должно быть, я ему о чем-то напомнила: было заметно, что он напряженно задумался. Наконец, профессор вздохнул и покачал головой.
— Где вы остановились?
— Здесь, в Токио. И прошло уже не восемнадцать, а девятнадцать дней.
— Тогда скажите, где я могу с вами встретиться. Возможно, это произойдет через одну-две недели, когда я немного освобожусь. Тогда, вероятно, расскажу вам о своем пребывании в Нанкине.
— Через неделю? Нет, я не могу ждать неделю. У меня нет…
Он нетерпеливо откашлялся.
— Скажите, — проговорил он. — Скажите, вы знаете, на что готовы некоторые богачи, чтобы научить своих сыновей английскому языку?
— Прошу прощения?
— Вы знаете, на что они готовы пойти? — Он поднял язык и указал на уздечку. — Они готовы подрезать сыновьям языки здесь и здесь, когда мальчикам исполняется три-четыре года. Для того, чтобы ребенок мог произнести английский звук г. — Он кивнул. — Вот так. А теперь скажите, что вы думаете о моем английском?
— Он превосходен.
— Даже без богатых родителей и без хирургического вмешательства?
— Да.
— Мне пришлось долго трудиться. Вот и все. Двадцать лет тяжелого труда. И знаете что? Не для того я двадцать лет учил английский, чтобы понапрасну тратить слова. Я сказал — неделя. Или даже две. И именно это я хотел сказать.
Он похромал вперед, я бросилась за ним.
— Послушайте. Прошу прощения. Неделя. Хорошо, я согласна. — Я забежала вперед, повернулась к нему, подняла руки, принуждая остановиться. — Да. Неделя. Я… я приду к вам. Через неделю. Я вас навещу.
— Я не собираюсь придерживаться вашего расписания. Свяжусь с вами, когда буду готов.
— Я вам позвоню. Через неделю.
— Я так не думаю. — Ши Чонгминг сделал движение, чтобы обойти меня.
— Подождите. — Мысли неслись, как бешеные. — Послушайте, я согласна.
В отчаянии я захлопала по своей одежде, соображая, что же делать. Сунула руку в карман кардигана. Там что-то лежало. Обрывок пачки от сигарет — тот, что дал мне Джейсон. Глубоко вздохнула.
— Хорошо, — сказала я и вытащила картонку. — Мой адрес. Только подождите минутку, я вам его перепишу.
4
5
6
Японской имперской армии понадобилось не много времени. За несколько недель они убили около трехсот тысяч горожан. Рассказывают, когда они покончили с этим, не надо было лодок, чтобы перебраться с одного берега Янцзы на другой. Можно было попросту идти по трупам. В способах убийства они проявили огромную изобретательность. Они закапывали молодых мужчин по горло в песок и проезжали в танках по их головам. Насиловали старых женщин, детей и животных. Отрубали головы, расчленяли тела и подвергали людей пыткам. Младенцев поднимали на штыки. Тот, кто пережил холо-кост, японцам больше не верит.
В кабинете Ши Чонгминга стоял шестнадцатимиллиметровый проектор. Я всю ночь о нем думала. Представляла ссылку в журнале и шептала себе под нос: «Зачем профессору социологии нужен проектор?»
В университете он появился за несколько минут до десяти утра. Я увидела его издалека — крошечного, словно ребенка. Профессор передвигался по тротуару с большим трудом. Полы синей туники соединялись на боку узлом — совсем не по-японски. Он ковылял, опираясь на палку, и двигался в два раза медленнее других пешеходов. На длинные белые волосы нахлобучена черная рыбацкая шляпа. Я поджидала его возле красных лакированных ворот.
— Здравствуйте.
Я сделала шаг вперед и преградила Ши Чонгмингу дорогу.
Он сердито взглянул на меня.
— Не заговаривайте со мной, — пробормотал он. — Я не хочу с вами говорить.
И захромал дальше. Я пошла рядом, плечо к плечу. Со стороны это выглядело, должно быть, трогательно: крошечный хромой профессор делал вид, будто не замечает идущей рядом долговязой иностранки в нелепой одежде.
— Мне не нравится то, что вы с собой привезли.
— Но вы должны поговорить со мной. Важнее этого ничего не может быть.
— Нет. Вы ошиблись, спутали меня с другим человеком.
— Нет, не ошиблась. Это вы, Ши Чонгминг. Я хочу знать, что запечатлено на пленке, которую я разыскиваю почти десять лет. Девять лет, семь месяцев и…
— И восемнадцать дней. Знаю. Знаю. Я знаю.
Он остановился и злобно посмотрел на меня. На радужках его глаз выступили маленькие оранжевые пятнышки. Он долго не спускал с меня взгляда, и мне показалось, что, должно быть, я ему о чем-то напомнила: было заметно, что он напряженно задумался. Наконец, профессор вздохнул и покачал головой.
— Где вы остановились?
— Здесь, в Токио. И прошло уже не восемнадцать, а девятнадцать дней.
— Тогда скажите, где я могу с вами встретиться. Возможно, это произойдет через одну-две недели, когда я немного освобожусь. Тогда, вероятно, расскажу вам о своем пребывании в Нанкине.
— Через неделю? Нет, я не могу ждать неделю. У меня нет…
Он нетерпеливо откашлялся.
— Скажите, — проговорил он. — Скажите, вы знаете, на что готовы некоторые богачи, чтобы научить своих сыновей английскому языку?
— Прошу прощения?
— Вы знаете, на что они готовы пойти? — Он поднял язык и указал на уздечку. — Они готовы подрезать сыновьям языки здесь и здесь, когда мальчикам исполняется три-четыре года. Для того, чтобы ребенок мог произнести английский звук г. — Он кивнул. — Вот так. А теперь скажите, что вы думаете о моем английском?
— Он превосходен.
— Даже без богатых родителей и без хирургического вмешательства?
— Да.
— Мне пришлось долго трудиться. Вот и все. Двадцать лет тяжелого труда. И знаете что? Не для того я двадцать лет учил английский, чтобы понапрасну тратить слова. Я сказал — неделя. Или даже две. И именно это я хотел сказать.
Он похромал вперед, я бросилась за ним.
— Послушайте. Прошу прощения. Неделя. Хорошо, я согласна. — Я забежала вперед, повернулась к нему, подняла руки, принуждая остановиться. — Да. Неделя. Я… я приду к вам. Через неделю. Я вас навещу.
— Я не собираюсь придерживаться вашего расписания. Свяжусь с вами, когда буду готов.
— Я вам позвоню. Через неделю.
— Я так не думаю. — Ши Чонгминг сделал движение, чтобы обойти меня.
— Подождите. — Мысли неслись, как бешеные. — Послушайте, я согласна.
В отчаянии я захлопала по своей одежде, соображая, что же делать. Сунула руку в карман кардигана. Там что-то лежало. Обрывок пачки от сигарет — тот, что дал мне Джейсон. Глубоко вздохнула.
— Хорошо, — сказала я и вытащила картонку. — Мой адрес. Только подождите минутку, я вам его перепишу.
4
В моей жизни кто-то появился. Нежданно-негаданно. Она свалилась мне на голову и дважды застала врасплох. Дважды! Жужжала, как назойливая муха. Кричала, вздымала руки, бросала на меня полные упрека взгляды. Словно один я виноват в несчастьях мира. Она говорит, что хочет обсудить события в Нанкине.
«Хочет»? Нет, разумеется, слово «хочет» здесь неуместно. Это гораздо больше, чем просто «хотеть». Это болезнь. Она помешана на желании услышать о Нанкине. Как я сожалею о редких временах в Цзянсу, о давних днях, предшествовавших культурной революции, когда мне было так удобно и приятно на своей университетской должности, что я расслабился и позволил себе заговорить! Как корю себя сейчас за несколько аллюзий по поводу событий зимы 1937 года. Я думал, моим словам не придадут значения, считал, что никто не станет их обсуждать. Как мог я предвидеть, что мои невнятные оговорки попадут однажды в западный журнал и их заметит эта чокнутая иностранка? Сейчас я в отчаянном положении. Я дважды сказал ей, чтобы она оставила меня в покое, но она и слышать не хочет. Сегодня она буквально загнала меня в угол, и, чтобы отвязаться от нее, я вдруг согласился на встречу.
Но (в этом-то все и дело) терзаюсь я даже не из-за ее упрямства. Ее настойчивость что-то сдвинула в моей душе. Мне не по себе. Не перестаю волноваться: а что, если она предвестник, что, если ее появление и неожиданное страстное желание разворошить пепел Нанкина означает, что последняя глава еще ближе, чем я предполагал?
Это признаки безумия! Все эти годы я держал слово — никогда не обращаться к той зиме, никогда не перечитывать то, что написал в том году. И вот сегодня, по причине, которой и сам не понимаю, вернувшись в кабинет после разговора с ней, я инстинктивно полез в ящик, вынул потрепанный старый дневник и положил его на стол — так, чтобы мог его видеть, но не дотрагиваться. Почему, спрашивается, почему после всех этих лет меня так и подмывает открыть первую страницу? Что за фатальное желание она во мне пробудила? Кажется, нашел ответ: я его зарою. Да. Где-нибудь, возможно, и здесь — под грудой книг и документов. Или запру в одном из шкафов, чтобы забыть о нем окончательно. Не хочу, чтобы он отвлекал меня.
Или (об этом лучше сказать шепотом) я его прочитаю. Открою и прочитаю. Всего одно предложение. Или абзац. В конце концов, если подумать хорошенько, к чему было возить с собой сорок тысяч слов, сорок тысяч слов о побоище, если они не были предназначены для чтения? Какой вред принесут слова? Они что же, вонзятся мне в тело? И кому какое дело, если я нарушу обет и растолстею, проглотив свои же слова? Может, клятвы и существуют для того, чтобы их нарушать…
Интересно, узнаю я сам себя? Интересно, буду ли я взволнован?
Нанкин, 28 февраля 1937 (восемнадцатый день — первого месяца календаря Шуджин)
Что случилось с солнцем? Что-то разладилось в природе, если так выглядит восходящее солнце. Я сижу у окна. В доме единственное окно выходит на восток. Меня переполняет беспокойство. Даже рука дрожит, когда вывожу эти строки. Солнце красное. А что еще хуже — по какому-то капризу, заговору атмосферы и ландшафта, его лучи симметрично выстроились на небе широкими красными полосами. Выглядит все это, точно как… точно как…
О Боже! В чем дело? Я даже не решаюсь написать эти слова. Что за сумасшествие? Я вижу знамение на небесах! Должно быть, мне следует отвернуться и не допускать подобных мыслей. Боюсь, мне грозит опасность заговорить в духе Шуджин и ей подобных. Как бы не впасть в суеверия. И в самом деле, я каждый день думаю оШуджин. Если бы сейчас она проснулась, то склонила бы голову набок, задумчиво посмотрела на горизонт и немедленно призвала свою старую деревенскую мудрость: согласно фольклору, десять солнц выплывают из подземного мира, совершают круг и по очереди поднимаются на востоке. Она посмотрела бы на сегодняшнее солнце, а затем объявила, что в подземном мире что-то пошло не так, а потому на небе появился знак — произойдет что-то ужасное. Она утверждает, что время катится вокруг нас, как бочонок. Заявляет, что не трудно разглядеть будущее: ведь будущее — это наше прошлое.
Я не оспариваю ее деревенские суеверия. Перед ее страстным напором я бессилен. «Не пытайся изменить ее, — сказала мне перед смертью мать. — Изо рта собаки никогда не вырастут бивни слона. И ты это знаешь».
Каким бы уступчивым я ни стал, я все же не круглый дурак. Нет нужды изменять Шуджин, но не стоит поощрять ее истерическую сущность. Не стоит, например, поднимать ее с постели и вести в кабинет, где я сижу сейчас на диване и со страхом смотрю на солнце.
Вот и теперь оно, словно гигант, смотрит на город — ужасное и красное. Шуджин назвала бы его знамением. Если бы она его увидела, то сделала бы что-нибудь нелепое — завизжала бы, забегала по дому. Лучше я промолчу об этом, никому не скажу, что сегодня я увидел китайское солнце, напомнившее мне формой и цветом Хи-Но-Маруnote 19 — красный диск на имперском военном флаге Японии.
Итак, я сделал это! Мне следует бросить дневник и стыдливо закрыть лицо руками. Я нарушил клятву. Как странно после всех этих лет поддаться неожиданному порыву в ничем не примечательное летнее утро. Я провожу пальцами по страницам дневника, размышляя, узнал ли я что-нибудь. Бумага старая, чернила выцветшие, и написание букв выглядит довольно причудливо. Но как странно! Оказывается, важные вещи остались теми же и страх все тот же. Страх, который я испытывал в то утро более пятидесяти лет назад, я слишком хорошо знаю. У меня и сейчас то же чувство. Вот пойду, отодвину занавески, выгляну в окно, и солнце ударит по Токио.
«Хочет»? Нет, разумеется, слово «хочет» здесь неуместно. Это гораздо больше, чем просто «хотеть». Это болезнь. Она помешана на желании услышать о Нанкине. Как я сожалею о редких временах в Цзянсу, о давних днях, предшествовавших культурной революции, когда мне было так удобно и приятно на своей университетской должности, что я расслабился и позволил себе заговорить! Как корю себя сейчас за несколько аллюзий по поводу событий зимы 1937 года. Я думал, моим словам не придадут значения, считал, что никто не станет их обсуждать. Как мог я предвидеть, что мои невнятные оговорки попадут однажды в западный журнал и их заметит эта чокнутая иностранка? Сейчас я в отчаянном положении. Я дважды сказал ей, чтобы она оставила меня в покое, но она и слышать не хочет. Сегодня она буквально загнала меня в угол, и, чтобы отвязаться от нее, я вдруг согласился на встречу.
Но (в этом-то все и дело) терзаюсь я даже не из-за ее упрямства. Ее настойчивость что-то сдвинула в моей душе. Мне не по себе. Не перестаю волноваться: а что, если она предвестник, что, если ее появление и неожиданное страстное желание разворошить пепел Нанкина означает, что последняя глава еще ближе, чем я предполагал?
Это признаки безумия! Все эти годы я держал слово — никогда не обращаться к той зиме, никогда не перечитывать то, что написал в том году. И вот сегодня, по причине, которой и сам не понимаю, вернувшись в кабинет после разговора с ней, я инстинктивно полез в ящик, вынул потрепанный старый дневник и положил его на стол — так, чтобы мог его видеть, но не дотрагиваться. Почему, спрашивается, почему после всех этих лет меня так и подмывает открыть первую страницу? Что за фатальное желание она во мне пробудила? Кажется, нашел ответ: я его зарою. Да. Где-нибудь, возможно, и здесь — под грудой книг и документов. Или запру в одном из шкафов, чтобы забыть о нем окончательно. Не хочу, чтобы он отвлекал меня.
Или (об этом лучше сказать шепотом) я его прочитаю. Открою и прочитаю. Всего одно предложение. Или абзац. В конце концов, если подумать хорошенько, к чему было возить с собой сорок тысяч слов, сорок тысяч слов о побоище, если они не были предназначены для чтения? Какой вред принесут слова? Они что же, вонзятся мне в тело? И кому какое дело, если я нарушу обет и растолстею, проглотив свои же слова? Может, клятвы и существуют для того, чтобы их нарушать…
Интересно, узнаю я сам себя? Интересно, буду ли я взволнован?
Нанкин, 28 февраля 1937 (восемнадцатый день — первого месяца календаря Шуджин)
Что случилось с солнцем? Что-то разладилось в природе, если так выглядит восходящее солнце. Я сижу у окна. В доме единственное окно выходит на восток. Меня переполняет беспокойство. Даже рука дрожит, когда вывожу эти строки. Солнце красное. А что еще хуже — по какому-то капризу, заговору атмосферы и ландшафта, его лучи симметрично выстроились на небе широкими красными полосами. Выглядит все это, точно как… точно как…
О Боже! В чем дело? Я даже не решаюсь написать эти слова. Что за сумасшествие? Я вижу знамение на небесах! Должно быть, мне следует отвернуться и не допускать подобных мыслей. Боюсь, мне грозит опасность заговорить в духе Шуджин и ей подобных. Как бы не впасть в суеверия. И в самом деле, я каждый день думаю оШуджин. Если бы сейчас она проснулась, то склонила бы голову набок, задумчиво посмотрела на горизонт и немедленно призвала свою старую деревенскую мудрость: согласно фольклору, десять солнц выплывают из подземного мира, совершают круг и по очереди поднимаются на востоке. Она посмотрела бы на сегодняшнее солнце, а затем объявила, что в подземном мире что-то пошло не так, а потому на небе появился знак — произойдет что-то ужасное. Она утверждает, что время катится вокруг нас, как бочонок. Заявляет, что не трудно разглядеть будущее: ведь будущее — это наше прошлое.
Я не оспариваю ее деревенские суеверия. Перед ее страстным напором я бессилен. «Не пытайся изменить ее, — сказала мне перед смертью мать. — Изо рта собаки никогда не вырастут бивни слона. И ты это знаешь».
Каким бы уступчивым я ни стал, я все же не круглый дурак. Нет нужды изменять Шуджин, но не стоит поощрять ее истерическую сущность. Не стоит, например, поднимать ее с постели и вести в кабинет, где я сижу сейчас на диване и со страхом смотрю на солнце.
Вот и теперь оно, словно гигант, смотрит на город — ужасное и красное. Шуджин назвала бы его знамением. Если бы она его увидела, то сделала бы что-нибудь нелепое — завизжала бы, забегала по дому. Лучше я промолчу об этом, никому не скажу, что сегодня я увидел китайское солнце, напомнившее мне формой и цветом Хи-Но-Маруnote 19 — красный диск на имперском военном флаге Японии.
Итак, я сделал это! Мне следует бросить дневник и стыдливо закрыть лицо руками. Я нарушил клятву. Как странно после всех этих лет поддаться неожиданному порыву в ничем не примечательное летнее утро. Я провожу пальцами по страницам дневника, размышляя, узнал ли я что-нибудь. Бумага старая, чернила выцветшие, и написание букв выглядит довольно причудливо. Но как странно! Оказывается, важные вещи остались теми же и страх все тот же. Страх, который я испытывал в то утро более пятидесяти лет назад, я слишком хорошо знаю. У меня и сейчас то же чувство. Вот пойду, отодвину занавески, выгляну в окно, и солнце ударит по Токио.
5
День был жарким, обувь липла к асфальту. Сверху, из кондиционеров, на пешеходов капал концентрированный пот. Казалось, Токио соскользнет с материковой суши и, шипя, упадет в океан. Я увидела газетный киоск и купила там банку холодного зеленого чая и кокосовую шоколадку, тут же растаявшую на языке. Прихлебывая из банки, заковыляла по улице и вскоре, почувствовав себя немного лучше, села в метро и поехала в битком набитом вагоне с ослепительно чистыми пассажирами. Мой грязный кардиган терся об их накрахмаленные рубашки. Я заметила, что в Токио от людей не пахнет. Забавно. Я не чувствовала их запаха, а они почти не разговаривали. Поезда были переполненными и молчаливыми. Казалось, едешь в вагоне с тысячью манекенов.
Дом Джейсона находился в районе, называвшемся Такаданобаба — «поле для верховых лошадей». Поезд остановился, и я осторожно вышла на платформу. С любопытством оглянулась по сторонам, засмотревшись на постеры с рекламой машин и энергетических напитков. Кто-то налетел на меня, и началась цепная реакция — остальная толпа стала спотыкаться и валиться друг на друга. Запомни — в обществе существуют правила, которые принято соблюдать.
Вышла из подземки. Улицы забиты студентами из университета Васэда. Возле городского банка свернула на главную дорогу, и неожиданно все изменилось. Я оказалась в старом Токио. Исчез электронный рев рекламы, здесь было тихо. Позади небоскребов прохладный лабиринт кривых маленьких улочек. Затаив дыхание, стала озираться: поразительно, здесь все, как на картинках моих книг! Кривые деревянные хижины устало подпирали друг друга. Гниющие разбитые здания пережили десятки землетрясений, пожаров, бомбежек. В узких проходах между домами сбились в толпу сочные, каннибальского вида растения.
Дом Джейсона оказался самым большим, самым старым и самым дряхлым. Он занимал перекресток двух маленьких улиц. Окна нижнего этажа были заколочены досками. Тропические растения, пробив асфальт, вылезли наружу и вскарабкались по стене. Эта картина напомнила мне сказку о Спящей красавице. На второй этаж вела наружная лестница, защищенная от непогоды прогнившей пластмассовой крышей. К низкой деревянной двери прикреплен старинный звонок.
Я точно помню, как был одет Джейсон, когда он отворил мне дверь. На нем была рубашка оливкового цвета, потрепанные незашнурованные башмаки со смятыми задниками. На запястье вязаный браслет. В руке он держал запотевшую серебристую банку пива с надписью «Асахи» на боку. Я взглянула на его освещенное солнцем лицо. У него была чистая гладкая кожа. Похоже, он много времени проводил на улице. В мозгу вспыхнули слова: «Он очень красив».
— Эй, — удивился он, увидев меня. — Привет, чудачка. Ты передумала? Насчет комнаты?
Я посмотрела на дом.
— Кто еще здесь живет?
Он пожал плечами.
— Я. Две девушки из ночного клуба. Несколько привидений. Честно говоря, точного их количества не знаю.
— Привидения?
— Да, так все говорят.
Я помолчала, глядя на черепичные крыши, на их перевернутые свесы, украшенные щербатыми драконами и дельфинами. Дом казался больше и темнее, чем его соседи.
— Хорошо, — сказала я и подняла сумку. — Ничего не имею против привидений. Я хочу здесь жить.
Он не предложил поднести мне сумку, да я и не знаю, как поступила бы в этом случае. Я пошла за ним по лестнице. Гулкое эхо подхватывало наши шаги на чугунных ступенях.
— Нижний этаж закрыт, — сказал он, махнув банкой в сторону заколоченных окон. — Туда входа нет. Мы живем наверху, поэтому будешь ходить по этой лестнице.
На площадке остановились. Я увидела мрачную галерею, окна закрыты ставнями. Галерея отходила направо и налево. С нашего места в обоих направлениях просматривалось ярдов пятнадцать. Мне казалось, что длинные пыльные коридоры исчезали в прохладных затененных частях Токио. Был полдень, и в доме царила тишина.
— Большая часть комнат закрыта. Земельные сделки в Токио после кризиса накрылись, но владелец участка все еще пытается заключить контракт. Если дело выгорит, дом снесут, построят высотку, и рента будет соответствующей. — Джейсон скинул башмаки. — Тебе придется смириться, если дом вдруг обвалится тебе на голову. — Он указал в сторону правого коридора. — Девушки живут в этом крыле. Целый день лежат в постели. Русские. После того как упал занавес, русские разбежались по всей планете. Должно быть, не знали, что в Японии кризис. Здесь, — он подтолкнул ко мне потрепанные тапочки и смотрел, как я переобувалась: сняла свои твердые шнурованные туфли и взяла тапки. — Натерли? — Он указал на туфли. — Похоже, они неудобные.
— Да. У меня волдыри.
— Больше нечего надеть?
— Нет.
— А что в сумке? Кажется, она тяжелая.
— Книги, — ответила я.
— Книги?
— Да.
— Что за книги?
— Книги с картинками.
Джейсон засмеялся. Он зажег сигарету и, улыбаясь, смотрел, как я надеваю тапки. Я одернула кардиган, пригладила руками волосы, встала перед ним, и он снова рассмеялся.
— Ну, — сказал он, — а как тебя зовут?
— Грей.
— Грей. Что же это за имя такое?
Я замялась. Так странно было оказаться в месте, где тебя никто не знает. Я вздохнула и напустила на себя небрежный вид.
— Это моя фамилия. Меня всегда называли по фамилии.
Джейсон повел меня по правому крылу коридора, останавливаясь и показывая предметы, мимо которых мы проходили. Дом производил удивительно мягкое и органичное впечатление. Полы накрыты соломенными татами. По одной стене коридора шли двери; противоположную стену, начиная с уровня талии и выше, скрывали изношенные деревянные экраны.
— Ванная комната традиционна: нужно садиться на корточки. Думаю, ты это сможешь? — Он окинул меня взглядом. — На корточки? Это значит — поливаться из ведра. Ты знаешь, что жить в Японии — значит делать все по-другому?
Прежде чем я смогла ответить, он повернулся к другой стороне коридора и отодвинул ставню. В темное стекло хлынуло солнце.
— Кондиционеры вышли из строя, так что летом приходится держать ставни закрытыми.
Мы встали у окна и посмотрели вниз, на закрытый сад. Он был похож на джунгли, растения доставали до окон второго этажа. Стены растрескались, толстые листья хурмы затеняли солнечный свет. Я положила руки на подоконник, прижалась носом к стеклу. С другой стороны сада увидела торцовую стену белого небоскреба.
— Соленое здание, — сказал Джейсон. — Не знаю, почему его так назвали, должно быть, имя перешло по наследству от прежнего строения.
Я готова была отвернуться, когда заметила почти в ста футах отсюда, над вершинами деревьев, красную черепичную крышу, купающуюся в жарком солнце.
— Что это?
— Это? — Он тоже прижал нос к стеклу. — Третье крыло. Тоже закрыто.
— Часть этого дома?
— Да. У нас почтовый индекс — Запретный городnote 20. В этом доме двадцать комнат, которые — точно знаю — существуют, а о других двадцати доходят только слухи.
Теперь я заметила, что дом и в самом деле занимает огромную территорию — почти целый городской квартал. Строение обрамляло сад с трех сторон, четвертую сторону замыкало Соленое здание. Дом разрушался. Процесс этот затронул и дальнее крыло. Джейсон сказал, что ему не хочется думать, что происходит в закрытых комнатах нижнего этажа.
— Там-то и водятся привидения, — сказал он, закатив глаза. — Во всяком случае так считают наши бабы-яги.
Мы шли мимо бесконечных раздвижных дверей, иные из них были заперты, другие открыты. Я мельком видела внутренность полутемных комнат — сваленные друг на друга предметы, пыльные и забытые: тиковый буцуданnote 21, урну с прахом предка, стеллаж с пыльными стеклянными кувшинами. Мои тапки шлепали в тишине. Из темноты выплыла дверь, ведущая в закрытое крыло. Она была заперта на замок и закрыта на металлический засов. Джейсон остановился.
— Сюда хода нет. — Он приставил нос к двери и понюхал. — Господи, а в жаркую погоду какая же оттуда вонь! — Он утер лицо и повернулся назад, постучал по последней двери в коридоре. — Не беспокойся, здесь тебе будет хорошо, вот твоя комната.
Он раздвинул дверь. Под грязные картонные щиты, прибитые над двумя окнами, заглядывало солнце. Стены были когда-то затянуты бледно-коричневым шелком, сейчас от него остались длинные полосы. Казалось, тут было заперто хищное животное, которое и разодрало ткань. Татами на полу истлели, на подоконниках лежали дохлые мухи, в углах висела паутина.
— Ну, что скажешь?
Я вошла, остановилась посреди комнаты, медленно закружилась. Увидела нишу токономаnote 22 , а возле нее, там, где должен был висеть свиток с каллиграфически написанным изречением, — приставленное к стене кресло-качалку из ратана.
— Можешь делать здесь все что хочешь. Хозяину наплевать. Он даже забывает брать с жильцов плату.
Я закрыла глаза, вытянула руки, почувствовала мягкость воздуха, ощутила спиной солнечные лучи. Помещение было в два раза больше моей лондонской спальни, мне оно показалось таким гостеприимным. Я чувствовала слабый запах пыльного шелка и соломы.
— Ну?
— Здесь… — сказала я, открыв глаза и потрогав шелк на стенах, — здесь очень красиво.
Джейсон убрал картонку и отворил окно, в комнату вошел поток горячего воздуха.
— Там, — сказал он, высунувшись наружу и указывая пальцем, — детский манеж Годзиллы.
Приехав сюда и почувствовав себя пылинкой рядом с небоскребами, я не поняла, как высоко находится Така-данобаба. Только сейчас увидела далеко внизу землю. Крыши зданий стояли вровень с моим окном, с высоко висевших экранов кричали что-то свое разнообразные лица. Огромный рекламный щит, всего лишь в пятидесяти футах отсюда, заполнял большую часть пространства. Это была фотография кинозвезды. Он криво улыбался и поднимал бокал, словно произносил тост в честь всей Такаданобабы. На бокале были выгравированы слова «Заповедник Сантори».
— Микки Рурк, — сказал Джейсон. — Магнит для девушек.
— Микки Рурк, — повторила я. Я о нем никогда не слышала, но мне понравилось его лицо. Мне нравилась его улыбка. Взявшись за раму, я немного высунулась из окна. — В какую сторону Хонго?
— Хонго? Не знаю. Возможно… в ту.
Я встала на цыпочки, посмотрела на отдаленные крыши, неоновые огни и телевизионные антенны, позолоченные солнцем. До него, должно быть, много миль. Офис Ши Чонгминга, посреди других зданий, мне отсюда не увидеть. Но все же приятно думать, что он где-то там. Я снова опустилась на всю стопу.
— Сколько стоит аренда?
— Двести долларов в месяц.
— Я останусь только на неделю.
— Тогда пятьдесят. Все равно что даром.
— Я не могу позволить себе таких расходов.
— Не можешь заплатить пятьдесят долларов? Сколько же, по-твоему, стоит проживание в Токио? Пятьдесят долларов — пустячные деньги.
— У меня совсем нет денег.
Джейсон вздохнул. Докурил сигарету, смял и выбросил на улицу, затем указал на линию горизонта.
— Смотри, — сказал он, высунувшись из окна, — вон туда, на юго-восток. Те высокие здания — Кабуки Чо. Видишь, что за ними?
На фоне голубого неба выделялся темный силуэт здания из цветного стекла. Дом напомнил мне бегемота, стоящего на черных массивных ногах-колоннах. Здание возвышалось над остальными небоскребами. Все четыре угла его крыши украшали скорчившиеся черные мраморные горгульиnote 23. Они выпускали изо рта языки пламени в пятьдесят футов высотой. Казалось, небо охвачено пожаром.
— Здание частное. Принадлежит братьям Мори. Видишь, что на верхнем этаже?
Я прищурилась. К вершине небоскреба была прикреплена контурная фигура женщины, сидящей на качелях.
— Я знаю, кто это, — сказала я. — Я ее узнаю.
— Это Мэрилин Монро.
Мэрилин Монро. Фигура была футов тридцать длиной — от белых туфель на высоких каблуках до платиновых волос. Она раскачивалась взад и вперед, совершая полет по дуге в пятьдесят футов. Неоновые огни мигали, и казалось, что белое летнее платье взлетает выше талии.
— Это кадр из фильма «Некоторые любят погорячее». И там клуб, где мы работаем — я и бабы-яги. Я отведу тебя туда сегодня вечером. За несколько часов ты полностью расплатишься за аренду комнаты.
— Ох! — Я попятилась от окна. — Ты уже говорил об этом. Клуб, где развлекают гостей.
— Там хорошо, и Строберри ты наверняка понравишься.
— Нет. — Я вдруг снова почувствовала себя неловко. — Нет. Не говори так. Я ей не подойду.
— Почему?
— Потому что… — Я примолкла. Не могла объяснить это такому человеку, как Джейсон. — Нет, она меня не возьмет.
— Думаю, ты ошибаешься. К тому же считаю, что выбора у тебя нет.
Дом Джейсона находился в районе, называвшемся Такаданобаба — «поле для верховых лошадей». Поезд остановился, и я осторожно вышла на платформу. С любопытством оглянулась по сторонам, засмотревшись на постеры с рекламой машин и энергетических напитков. Кто-то налетел на меня, и началась цепная реакция — остальная толпа стала спотыкаться и валиться друг на друга. Запомни — в обществе существуют правила, которые принято соблюдать.
Вышла из подземки. Улицы забиты студентами из университета Васэда. Возле городского банка свернула на главную дорогу, и неожиданно все изменилось. Я оказалась в старом Токио. Исчез электронный рев рекламы, здесь было тихо. Позади небоскребов прохладный лабиринт кривых маленьких улочек. Затаив дыхание, стала озираться: поразительно, здесь все, как на картинках моих книг! Кривые деревянные хижины устало подпирали друг друга. Гниющие разбитые здания пережили десятки землетрясений, пожаров, бомбежек. В узких проходах между домами сбились в толпу сочные, каннибальского вида растения.
Дом Джейсона оказался самым большим, самым старым и самым дряхлым. Он занимал перекресток двух маленьких улиц. Окна нижнего этажа были заколочены досками. Тропические растения, пробив асфальт, вылезли наружу и вскарабкались по стене. Эта картина напомнила мне сказку о Спящей красавице. На второй этаж вела наружная лестница, защищенная от непогоды прогнившей пластмассовой крышей. К низкой деревянной двери прикреплен старинный звонок.
Я точно помню, как был одет Джейсон, когда он отворил мне дверь. На нем была рубашка оливкового цвета, потрепанные незашнурованные башмаки со смятыми задниками. На запястье вязаный браслет. В руке он держал запотевшую серебристую банку пива с надписью «Асахи» на боку. Я взглянула на его освещенное солнцем лицо. У него была чистая гладкая кожа. Похоже, он много времени проводил на улице. В мозгу вспыхнули слова: «Он очень красив».
— Эй, — удивился он, увидев меня. — Привет, чудачка. Ты передумала? Насчет комнаты?
Я посмотрела на дом.
— Кто еще здесь живет?
Он пожал плечами.
— Я. Две девушки из ночного клуба. Несколько привидений. Честно говоря, точного их количества не знаю.
— Привидения?
— Да, так все говорят.
Я помолчала, глядя на черепичные крыши, на их перевернутые свесы, украшенные щербатыми драконами и дельфинами. Дом казался больше и темнее, чем его соседи.
— Хорошо, — сказала я и подняла сумку. — Ничего не имею против привидений. Я хочу здесь жить.
Он не предложил поднести мне сумку, да я и не знаю, как поступила бы в этом случае. Я пошла за ним по лестнице. Гулкое эхо подхватывало наши шаги на чугунных ступенях.
— Нижний этаж закрыт, — сказал он, махнув банкой в сторону заколоченных окон. — Туда входа нет. Мы живем наверху, поэтому будешь ходить по этой лестнице.
На площадке остановились. Я увидела мрачную галерею, окна закрыты ставнями. Галерея отходила направо и налево. С нашего места в обоих направлениях просматривалось ярдов пятнадцать. Мне казалось, что длинные пыльные коридоры исчезали в прохладных затененных частях Токио. Был полдень, и в доме царила тишина.
— Большая часть комнат закрыта. Земельные сделки в Токио после кризиса накрылись, но владелец участка все еще пытается заключить контракт. Если дело выгорит, дом снесут, построят высотку, и рента будет соответствующей. — Джейсон скинул башмаки. — Тебе придется смириться, если дом вдруг обвалится тебе на голову. — Он указал в сторону правого коридора. — Девушки живут в этом крыле. Целый день лежат в постели. Русские. После того как упал занавес, русские разбежались по всей планете. Должно быть, не знали, что в Японии кризис. Здесь, — он подтолкнул ко мне потрепанные тапочки и смотрел, как я переобувалась: сняла свои твердые шнурованные туфли и взяла тапки. — Натерли? — Он указал на туфли. — Похоже, они неудобные.
— Да. У меня волдыри.
— Больше нечего надеть?
— Нет.
— А что в сумке? Кажется, она тяжелая.
— Книги, — ответила я.
— Книги?
— Да.
— Что за книги?
— Книги с картинками.
Джейсон засмеялся. Он зажег сигарету и, улыбаясь, смотрел, как я надеваю тапки. Я одернула кардиган, пригладила руками волосы, встала перед ним, и он снова рассмеялся.
— Ну, — сказал он, — а как тебя зовут?
— Грей.
— Грей. Что же это за имя такое?
Я замялась. Так странно было оказаться в месте, где тебя никто не знает. Я вздохнула и напустила на себя небрежный вид.
— Это моя фамилия. Меня всегда называли по фамилии.
Джейсон повел меня по правому крылу коридора, останавливаясь и показывая предметы, мимо которых мы проходили. Дом производил удивительно мягкое и органичное впечатление. Полы накрыты соломенными татами. По одной стене коридора шли двери; противоположную стену, начиная с уровня талии и выше, скрывали изношенные деревянные экраны.
— Ванная комната традиционна: нужно садиться на корточки. Думаю, ты это сможешь? — Он окинул меня взглядом. — На корточки? Это значит — поливаться из ведра. Ты знаешь, что жить в Японии — значит делать все по-другому?
Прежде чем я смогла ответить, он повернулся к другой стороне коридора и отодвинул ставню. В темное стекло хлынуло солнце.
— Кондиционеры вышли из строя, так что летом приходится держать ставни закрытыми.
Мы встали у окна и посмотрели вниз, на закрытый сад. Он был похож на джунгли, растения доставали до окон второго этажа. Стены растрескались, толстые листья хурмы затеняли солнечный свет. Я положила руки на подоконник, прижалась носом к стеклу. С другой стороны сада увидела торцовую стену белого небоскреба.
— Соленое здание, — сказал Джейсон. — Не знаю, почему его так назвали, должно быть, имя перешло по наследству от прежнего строения.
Я готова была отвернуться, когда заметила почти в ста футах отсюда, над вершинами деревьев, красную черепичную крышу, купающуюся в жарком солнце.
— Что это?
— Это? — Он тоже прижал нос к стеклу. — Третье крыло. Тоже закрыто.
— Часть этого дома?
— Да. У нас почтовый индекс — Запретный городnote 20. В этом доме двадцать комнат, которые — точно знаю — существуют, а о других двадцати доходят только слухи.
Теперь я заметила, что дом и в самом деле занимает огромную территорию — почти целый городской квартал. Строение обрамляло сад с трех сторон, четвертую сторону замыкало Соленое здание. Дом разрушался. Процесс этот затронул и дальнее крыло. Джейсон сказал, что ему не хочется думать, что происходит в закрытых комнатах нижнего этажа.
— Там-то и водятся привидения, — сказал он, закатив глаза. — Во всяком случае так считают наши бабы-яги.
Мы шли мимо бесконечных раздвижных дверей, иные из них были заперты, другие открыты. Я мельком видела внутренность полутемных комнат — сваленные друг на друга предметы, пыльные и забытые: тиковый буцуданnote 21, урну с прахом предка, стеллаж с пыльными стеклянными кувшинами. Мои тапки шлепали в тишине. Из темноты выплыла дверь, ведущая в закрытое крыло. Она была заперта на замок и закрыта на металлический засов. Джейсон остановился.
— Сюда хода нет. — Он приставил нос к двери и понюхал. — Господи, а в жаркую погоду какая же оттуда вонь! — Он утер лицо и повернулся назад, постучал по последней двери в коридоре. — Не беспокойся, здесь тебе будет хорошо, вот твоя комната.
Он раздвинул дверь. Под грязные картонные щиты, прибитые над двумя окнами, заглядывало солнце. Стены были когда-то затянуты бледно-коричневым шелком, сейчас от него остались длинные полосы. Казалось, тут было заперто хищное животное, которое и разодрало ткань. Татами на полу истлели, на подоконниках лежали дохлые мухи, в углах висела паутина.
— Ну, что скажешь?
Я вошла, остановилась посреди комнаты, медленно закружилась. Увидела нишу токономаnote 22 , а возле нее, там, где должен был висеть свиток с каллиграфически написанным изречением, — приставленное к стене кресло-качалку из ратана.
— Можешь делать здесь все что хочешь. Хозяину наплевать. Он даже забывает брать с жильцов плату.
Я закрыла глаза, вытянула руки, почувствовала мягкость воздуха, ощутила спиной солнечные лучи. Помещение было в два раза больше моей лондонской спальни, мне оно показалось таким гостеприимным. Я чувствовала слабый запах пыльного шелка и соломы.
— Ну?
— Здесь… — сказала я, открыв глаза и потрогав шелк на стенах, — здесь очень красиво.
Джейсон убрал картонку и отворил окно, в комнату вошел поток горячего воздуха.
— Там, — сказал он, высунувшись наружу и указывая пальцем, — детский манеж Годзиллы.
Приехав сюда и почувствовав себя пылинкой рядом с небоскребами, я не поняла, как высоко находится Така-данобаба. Только сейчас увидела далеко внизу землю. Крыши зданий стояли вровень с моим окном, с высоко висевших экранов кричали что-то свое разнообразные лица. Огромный рекламный щит, всего лишь в пятидесяти футах отсюда, заполнял большую часть пространства. Это была фотография кинозвезды. Он криво улыбался и поднимал бокал, словно произносил тост в честь всей Такаданобабы. На бокале были выгравированы слова «Заповедник Сантори».
— Микки Рурк, — сказал Джейсон. — Магнит для девушек.
— Микки Рурк, — повторила я. Я о нем никогда не слышала, но мне понравилось его лицо. Мне нравилась его улыбка. Взявшись за раму, я немного высунулась из окна. — В какую сторону Хонго?
— Хонго? Не знаю. Возможно… в ту.
Я встала на цыпочки, посмотрела на отдаленные крыши, неоновые огни и телевизионные антенны, позолоченные солнцем. До него, должно быть, много миль. Офис Ши Чонгминга, посреди других зданий, мне отсюда не увидеть. Но все же приятно думать, что он где-то там. Я снова опустилась на всю стопу.
— Сколько стоит аренда?
— Двести долларов в месяц.
— Я останусь только на неделю.
— Тогда пятьдесят. Все равно что даром.
— Я не могу позволить себе таких расходов.
— Не можешь заплатить пятьдесят долларов? Сколько же, по-твоему, стоит проживание в Токио? Пятьдесят долларов — пустячные деньги.
— У меня совсем нет денег.
Джейсон вздохнул. Докурил сигарету, смял и выбросил на улицу, затем указал на линию горизонта.
— Смотри, — сказал он, высунувшись из окна, — вон туда, на юго-восток. Те высокие здания — Кабуки Чо. Видишь, что за ними?
На фоне голубого неба выделялся темный силуэт здания из цветного стекла. Дом напомнил мне бегемота, стоящего на черных массивных ногах-колоннах. Здание возвышалось над остальными небоскребами. Все четыре угла его крыши украшали скорчившиеся черные мраморные горгульиnote 23. Они выпускали изо рта языки пламени в пятьдесят футов высотой. Казалось, небо охвачено пожаром.
— Здание частное. Принадлежит братьям Мори. Видишь, что на верхнем этаже?
Я прищурилась. К вершине небоскреба была прикреплена контурная фигура женщины, сидящей на качелях.
— Я знаю, кто это, — сказала я. — Я ее узнаю.
— Это Мэрилин Монро.
Мэрилин Монро. Фигура была футов тридцать длиной — от белых туфель на высоких каблуках до платиновых волос. Она раскачивалась взад и вперед, совершая полет по дуге в пятьдесят футов. Неоновые огни мигали, и казалось, что белое летнее платье взлетает выше талии.
— Это кадр из фильма «Некоторые любят погорячее». И там клуб, где мы работаем — я и бабы-яги. Я отведу тебя туда сегодня вечером. За несколько часов ты полностью расплатишься за аренду комнаты.
— Ох! — Я попятилась от окна. — Ты уже говорил об этом. Клуб, где развлекают гостей.
— Там хорошо, и Строберри ты наверняка понравишься.
— Нет. — Я вдруг снова почувствовала себя неловко. — Нет. Не говори так. Я ей не подойду.
— Почему?
— Потому что… — Я примолкла. Не могла объяснить это такому человеку, как Джейсон. — Нет, она меня не возьмет.
— Думаю, ты ошибаешься. К тому же считаю, что выбора у тебя нет.
6
«Бабы-яги», о которых говорил Джейсон, жили в северном крыле. Они были близняшками из Владивостока. Звали их Светлана и Ирина. Джейсон повел меня к ним на заходе солнца, когда немного отпустила жара. Они были в комнате Ирины, готовились к работе в клубе. Девушки были почти неразличимы: обе в черных леггинсах и бюстгальтерах из тонкой эластичной ткани. Очень высокие, упитанные, с сильными руками и мускулистыми ногами. Было видно, что они много времени проводят на солнце, волосы у них были длинные, густые, с перманентной завивкой. Единственное отличие заключалось в том, что Ирина была золотистой блондинкой, а Светлана — жгучей брюнеткой. На кухонной полке я заметила в выцветшей розовой коробке черную краску для волос. Они посадили меня на табурет перед маленьким туалетным столиком и забросали вопросами.