Страница:
— Бомбы сброшены, — докладывал сзади сержант Найт.
— Мост разбомбили? — спрашивал Макуотт.
— Откуда мне знать, сэр. Меня так здорово кидало, что я не разглядел. А теперь все заволокло дымом и ничего не видно.
— Эй, Аарфи, бомбы попали в цель?
— В какую цель? — спрашивал толстенький, вечно попыхивавший трубочкой штурман капитан Аардваарк, роясь в куче разложенных сбоку от Йоссариана карт. — Разве мы уже дошли до цели?
— Йоссариан, бомбы попали в цель?
— Какие бомбы? — спрашивал Йоссариан, единственной заботой которого было не угодить под огонь зениток. Тогда Макуотт принимался напевать:
— Как я рад, как я рад, мы попали к черту в ад! Йоссариану было плевать с самой высокой колокольни, поразил он цель или нет. А вот Хэвермейеру и другим ведущим бомбардирам это было далеко не безразлично. Бывали случаи, когда кто-нибудь злился на Хэвермейера и лез на него с кулаками.
— Я сказал вам, оставьте капитана Хэвермейера в покое, — сердито предупреждал полковник Кэткарт. — Разве я не говорил, что он, черт возьми, наш лучший бомбардир?
Хэвермейер скалил зубы, когда полковник приходил ему на помощь, и засовывал за щеку очередную плитку прессованных земляных орешков.
Хэвермейер добился больших успехов, стреляя по ночам в полевых мышей из пистолета, украденного из кобуры покойника в палатке Йоссариана. Хэвермейер использовал для приманки конфету и усаживался в темноте, поджидая грызуна. В одной руке он держал пистолет, а палец другой руки продевал в петельку веревки, протянутой от рамы москитной, сетки к выключателю лампы. Веревка была натянута, как струна банджо, и стоило ее чуть потянуть. как рама захлопывалась, а вспышка яркого света ослепляла дрожащую жертву. Хавермейер с восторгом наблюдал, как крохотный зверек таращил перепуганные глазенки, отыскивая врага. Когда же мышиные глазки встречались с его взглядом, он с громким хохотом нажимал на спусковой крючок и посылал в мечущееся мохнатенькое тельце пулю за пулей, наполняя палатку раскатистым грохотаньем, пока наконец юркая мышиная душа не отправлялась на небеса к своему создателю.
Однажды ночью, когда Хэвермейер выстрелил в мышь, Заморыш Джо выскочил из палатки босой, вопя что было мочи. Разрядив свой собственный пистолет сорок пятого калибра в палатку Хэвермейера, он ринулся вниз по откосу выемки, лихо вскарабкался на противоположную сторону и вдруг исчез, провалившись в одну из земляных щелей, которые, словно по мановению волшебной палочки, появились у каждой палатки на другое же утро после того, как Милоу Миндербиндер разбомбил расположение своей эскадрильи. (Это случилось незадолго до рассвета в дни великой осады Болоньи, когда в ночном воздухе реяли, как привидения, безгласные тени мертвецов.) Заморыш Джо находился в состоянии, близком к помешательству: он снова выполнил норму вылетов и был временно освобожден от полетов, а это выводило его из себя. Когда Заморыша Джо выудили с сырого дна земляной щели, он бормотал что-то бессвязное о змеях, пауках и крысах. Дно осветили карманными фонариками, но, кроме нескольких дюймов застоявшейся дождевой воды, там ничего не оказалось.
— Вот видите! — крикнул Хавермейер. — Я говорил вам, что он псих, ведь говорил же?
— Мост разбомбили? — спрашивал Макуотт.
— Откуда мне знать, сэр. Меня так здорово кидало, что я не разглядел. А теперь все заволокло дымом и ничего не видно.
— Эй, Аарфи, бомбы попали в цель?
— В какую цель? — спрашивал толстенький, вечно попыхивавший трубочкой штурман капитан Аардваарк, роясь в куче разложенных сбоку от Йоссариана карт. — Разве мы уже дошли до цели?
— Йоссариан, бомбы попали в цель?
— Какие бомбы? — спрашивал Йоссариан, единственной заботой которого было не угодить под огонь зениток. Тогда Макуотт принимался напевать:
— Как я рад, как я рад, мы попали к черту в ад! Йоссариану было плевать с самой высокой колокольни, поразил он цель или нет. А вот Хэвермейеру и другим ведущим бомбардирам это было далеко не безразлично. Бывали случаи, когда кто-нибудь злился на Хэвермейера и лез на него с кулаками.
— Я сказал вам, оставьте капитана Хэвермейера в покое, — сердито предупреждал полковник Кэткарт. — Разве я не говорил, что он, черт возьми, наш лучший бомбардир?
Хэвермейер скалил зубы, когда полковник приходил ему на помощь, и засовывал за щеку очередную плитку прессованных земляных орешков.
Хэвермейер добился больших успехов, стреляя по ночам в полевых мышей из пистолета, украденного из кобуры покойника в палатке Йоссариана. Хэвермейер использовал для приманки конфету и усаживался в темноте, поджидая грызуна. В одной руке он держал пистолет, а палец другой руки продевал в петельку веревки, протянутой от рамы москитной, сетки к выключателю лампы. Веревка была натянута, как струна банджо, и стоило ее чуть потянуть. как рама захлопывалась, а вспышка яркого света ослепляла дрожащую жертву. Хавермейер с восторгом наблюдал, как крохотный зверек таращил перепуганные глазенки, отыскивая врага. Когда же мышиные глазки встречались с его взглядом, он с громким хохотом нажимал на спусковой крючок и посылал в мечущееся мохнатенькое тельце пулю за пулей, наполняя палатку раскатистым грохотаньем, пока наконец юркая мышиная душа не отправлялась на небеса к своему создателю.
Однажды ночью, когда Хэвермейер выстрелил в мышь, Заморыш Джо выскочил из палатки босой, вопя что было мочи. Разрядив свой собственный пистолет сорок пятого калибра в палатку Хэвермейера, он ринулся вниз по откосу выемки, лихо вскарабкался на противоположную сторону и вдруг исчез, провалившись в одну из земляных щелей, которые, словно по мановению волшебной палочки, появились у каждой палатки на другое же утро после того, как Милоу Миндербиндер разбомбил расположение своей эскадрильи. (Это случилось незадолго до рассвета в дни великой осады Болоньи, когда в ночном воздухе реяли, как привидения, безгласные тени мертвецов.) Заморыш Джо находился в состоянии, близком к помешательству: он снова выполнил норму вылетов и был временно освобожден от полетов, а это выводило его из себя. Когда Заморыша Джо выудили с сырого дна земляной щели, он бормотал что-то бессвязное о змеях, пауках и крысах. Дно осветили карманными фонариками, но, кроме нескольких дюймов застоявшейся дождевой воды, там ничего не оказалось.
— Вот видите! — крикнул Хавермейер. — Я говорил вам, что он псих, ведь говорил же?
4. Доктор Дейника
Заморыш Джо бесспорно был ненормальным, и никто не знал этого лучше, чем Йоссариан, который изо всех сил старался как-нибудь помочь ему. Но Заморыш Джо не желал и слушать Йоссариана. Он не желал слушать Йоссариана, ибо считал его самого психом.
— А почему он. собственно говоря, обязан тебя слушать? — спрашивал Йоссариана доктор Дейника, не поднимая глаз.
— Но у него же неприятности…
Доктор Дейника презрительно фыркнул.
— У него неприятности! Что же обо мне сказать в таком случае? — продолжал Дейника, мрачно усмехаясь. — О, лично я никому не жалуюсь. Я знаю, что идет война. Я знаю, что масса людей готова на жертвы во имя нашей победы. Но почему я должен быть одним из этих людей? Почему не призовут в армию кого-нибудь из тех старых врачей, которые посылают публике воздушные поцелуйчики и болтают, будто медики готовы на жертвы? А я не хочу приносить жертвы. Я хочу приносить домой доллары.
Доктор Дейника был аккуратненький, чистенький человек, для которого хорошо провести время — значило всласть побрюзжать. У него были темные волосы и умное мрачное личико со скорбными мешочками под глазами. Постоянно озабоченный своим здоровьем, он чуть ли не каждый день ходил в медчасть, заставляя одного из двух санитаров мерить ему температуру. Эти два парня фактически делали за него всю работу, причем настолько успешно, что доктору оставалось только сидеть на солнышке, греть свой насморочный нос и размышлять, чем это так озабочены все люди вокруг. Рядовых из медчасти звали Гэс и Уэс. Они достигли большого успеха, подняв медицину до уровня точных наук: тех, кто приходил к ним с температурой выше тридцати восьми градусов, они немедленно отсылали в госпиталь. Всем больным, за исключением Йоссариана, с температурой ниже тридцати восьми градусов они, чтобы отделаться, мазали десны и большие пальцы ног раствором марганцовки и давали таблетку слабительного, которую каждый уважающий себя больной тут же забрасывал в кусты. Если градусник показывал тридцать восемь ровно, посетителя просили зайти через часок — снова измерить температуру. Йоссариан с температурой тридцать семь и девять десятых мог отправляться в госпиталь, когда его душе угодно, — Гэс и Уэс ему были нипочем.
Эта система всех устраивала, и особенно доктора Дейнику: у него, таким образом, оставалось достаточно времени, чтобы наблюдать, как старый майор де Каверли мечет подковы на своей личной спортплощадке. Во время этого занятия майор носил на глазу целлулоидный кружочек, который Дейника выкроил специально для него из куска целлулоида, воровским способом вырезанного из окна служебной палатки майора Майора.
Доктор Дейника отправлялся в медчасть к Гэсу и Уэсу, только когда чувствовал себя ужасно больным, а чувствовал он себя ужасно больным каждый день. Гэс и Уэс осматривали его и ровным счетом ничего не обнаруживали.
Термометр неизменно показывал тридцать шесть и шесть, что, с их точки зрения, было совершенно нормальной температурой, если их шеф не возражал. Но он возражал. Постепенно он начал терять доверие к Гэсу и Уэсу и подумывал о том, чтобы перевести их обратно в гараж и заменить людьми, более толковыми и способными найти у него в организме какой-нибудь непорядок.
Лично доктору Дейнике было известно множество вешей, которые нельзя было назвать иначе, как вопиющим непорядком. Помимо собственного здоровья, его очень беспокоили Тихий океан и полетное время. Здоровье это такая штука, в которой никогда нельзя быть уверенным. А Тихий океан… Дейника ужасно боялся, что если он освободит Йоссариана от полетов, то тем самым навлечет на себя гнев полковника Кэткарта и тот переведет его на Тихий океан. Полетное же время — это время, которое он должен был налетать в месяц, чтобы получать надбавку к жалованью.
Дейника ненавидел полеты. В самолете он чувствовал себя, как в клетке: в нем лишнего шагу не шагнешь. Доктор слыхал, что люди, которые с удовольствием влезают в кабину самолета, подчиняются подсознательному желанию влезть обратно в утробу матери. Это сказал ему Йоссариан, который устраивал так, что доктор получал свою надбавку за полетное время, не влезая обратно в утробу матери. Йоссариан каждый раз уговаривал Макуотта внести фамилию доктора в полетный лист перед тренировочным заданием или перед путешествием в Рим.
— Вы же понимаете, — лебезил Дейника, заговорщицки подмигивая, — к чему мне понапрасну испытывать судьбу, если я не обязан этого делать?
— Безусловно, — соглашался Йоссариан.
— Какая разница — был я в самолете или я не был в самолете?
— Никакой разницы.
— Именно это я и имею в виду, — говорил Дейника. — Не подмажешь — не поедешь, на этом все в мире держится. Рука руку моет. Понял, о чем я? Почеши мне спинку, и я почешу тебе…
Йоссариан понял.
— Да нет, я имел в виду не это, — сказал Дейника, когда Йоссариан начал чесать ему спину.
— Я говорю о сотрудничестве. Взаимная любезность. Ты мне оказываешь любезность, я — тебе. Понял?
— Вот и окажи мне любезность, — попросил Йоссариан.
— Исключено, — ответил Дейника.
Что-то пугающее было в облике доктора, когда он сидел, погруженный в меланхолию, около своей палатки. А он при каждом удобном случае посиживал там на солнышке в летних брюках цвета хаки и в рубашке с короткими рукавами, которая от стирки — стирал же он ее в целях дезинфекции ежедневно — вылиняла и стала серой. Доктор был похож на человека, который однажды, похолодев от ужаса, превратился в ледышку, да так с тех пор и не оттаял полностью. Он сидел, уйдя в себя, втянув голову в худые плечи, и потирал загорелыми пальцами голые скрещенные руки, словно ему и впрямь было холодно. На самом деле тепла у доктора было хоть отбавляй, во всяком случае, сам к себе он относился с большой теплотой. — Ну почему именно я? — не уставал он жалостливо вопрошать, и, надо сказать, вопрос этот был интересный.
Йоссариан считал этот вопрос интересным, потому что коллекционировал интересные вопросы, чтобы с их помощью срывать занятия, которые раньше два раза в неделю проводил Клевинджер в палатке капитана Блэка из разведотдела. Клевинджеру помогал очкастый капрал, которого все считали подрывным элементом. Капитан Блэк ни минуты не сомневался, что капрал — подрывной элемент: не случайно он носил очки и употреблял такие словечки, как «панацея» и «утопия». К тому же капрал не любил Адольфа Гитлера, а ведь Гитлер проделал такую замечательную работу по борьбе с антиамериканской деятельностью в Германии!
Йоссариан посещал занятия, надеясь хоть там докопаться до истины и установить, почему такое множество людей тратит столько сил, чтобы убить его. Помимо Йоссариана, к занятиям проявляли интерес еще несколько человек, и, когда Клевинджер и капрал имели неосторожность спросить, есть ли вопросы, вопросы так и посыпались — один интереснее другого.
— Испания — это кто?
— Для чего Гитлер?
— А правильно — это когда?
— Где был тот сутулый старик с белой как мел физиономией, которого я, бывало, называл Папашка, когда рухнула карусель?
— Какие козыри объявили в Мюнхене?
— Хо-хо, бери-бери!
— Мошонка!
Все это прозвучало одно за другим, и тогда Йоссариан задал свой вопрос, на который не может быть ответа:
— Где прошлогодний Сноуден?
Этим вопросом он уложил их на обе лопатки. Ведь Сноуден был убит под Авиньоном, когда Доббс сошел с ума в воздухе и выхватил штурвал у Хьюпла…
Капрал притворился глухим.
— Что вы сказали? — спросил он. — Где прошлогодний Сноуден?
— Боюсь, что я вас не понял.
— Оn sont les Neiges d'antan? — сказал Йоссариан, чтобы капралу было легче понять его.
— Parlez en anglais, ради бога. — сказал капрал. — Je ne parle pas francais.[4]
— Я тоже, — ответил Йоссариан.
Он был готов, если бы умел, прогнать капрала сквозь все языки мира, чтобы выжать из него толковый ответ, но тут вмешался Клевинджер, бледный, худой, хватающий ртом воздух, с влажными от закипающих слез глазами дистрофика.
Штаб авиаполка забил тревогу: если людям разрешить задавать любые вопросы, которые им взбредут на ум, трудно сказать, до чего они могут докопаться. Полковник Кэткарт поручил подполковнику Корну прекратить это безобразие. Подполковник Корн издал приказ, определяющий порядок задавания вопросов. Как объяснил подполковник Корн в своем рапорте полковнику Кэткарту, этот приказ был отмечен печатью гениальности. Согласно приказу подполковника Корна, задавать вопросы разрешалось только тем, кто их никогда не задает. Скоро на занятия стали ходить только те, кто никогда не задавал вопросов, и занятия прекратились, поскольку Клевинджер, капрал и подполковник Корн пришли к общему соглашению, что нет никакой возможности, равно как и необходимости, просвещать людей, которые ни о чем не спрашивают.
Полковник Кэткарт и подполковник Корн жили и работали в здании штаба авиаполка, как и все другие штабные офицеры, за исключением капеллана. Штаб полка размещался в огромном, доступном всем сквознякам, старинном здании, примечательном своими стенами из рассыпчатого красного камня да засоренной канализацией. За домом находился отлично оборудованный тир, построенный полковником Кэткартом исключительно в целях развлечения офицеров полка, однако по милости генерала Дридла каждый офицер и рядовой боевых подразделений обязан был проводить там не менее восьми часов в месяц.
Йоссариан ходил в тир, но ни разу не попал в мишень. Эпплби тоже ходил — и ни разу не промазал. Йоссариан стрелял так же плохо, как играл в карты. За всю жизнь ему не удалось выиграть в карты ни цента. Даже когда Он жульничал, он не мог выиграть, потому что люди, которых он пытался надуть, жульничали лучше его. Йоссариану пришлось смириться: он понял, что ему не суждено стать ни чемпионом по стрельбе, ни богачом. «Чтобы не иметь денег, нужна голова на плечах», — писал полковник Карджилл в одном из своих поучительных меморандумов, которые он регулярно готовил для распространения в войсках за подписью генерала Пеккема. «В наше время всякий дурак может делать деньги и большинство дураков этим и занимается. Но так ли поступают люди, наделенные умом и талантом? Назовите мне хотя бы одного поэта, который гонялся бы за деньгами!»
— Т.С. Эллиот, — подал голос экс-рядовой первого класса Уинтергрин из своей почтовой каморки в штабе двадцать седьмой воздушной армии и бросил телефонную трубку, не назвав себя.
Полковник Карджилл в Риме был потрясен.
— Кто это был? — спросил генерал Пеккем.
— Не знаю, — ответил полковник Карджилл.
— Что ему было нужно?
— Не знаю.
— Но что он сказал?
— «Т.С. Эллиот», — доложил полковник Карджилл.
— Что это значит?
— «Т.С. Эллиот», — повторил полковник Карджилл.
— Просто «Т.С… .»?
— Да, сэр. Это все, что он сказал. Просто «Т.С. Эллиот».
— Интересно, что это значит? — задумчиво произнес генерал Пеккем.
Полковнику Карджиллу это было тоже интересно.
— Хм, «Т.С. Эллиот»… — удивлялся генерал Пеккем.
— «Т.С. Эллиот», — как эхо, отзывался полковник Карджилл, погружаясь в мрачные раздумья.
Через секунду генерал Пеккем вскочил с просветленным ликом. На губах его играла пронзительная усмешка, в глазах мерцали алые огоньки.
— Пусть кто-нибудь соединит меня с генералом Дридлом, — приказал он полковнику Карджиллу. — Но не говорите, кто спрашивает.
Полковник Карджилл передал ему трубку.
— Т.С. Эллиот, — сказал генерал Пеккем в трубку и положил ее.
— Кто это? — спросил на Корсике полковник Модэс. Полковник Модэс был зятем генерала Дридла. Уступая настояниям жены, генерал Дридл приобщил зятя к военному бизнесу. Генерал Дридл взирал на полковника Модэса с неизменной ненавистью. Один лишь вид зятя, который постоянно находился при нем в качестве помощника, вызывал у генерала отвращение. Он возражал против брака дочери с полковником Модэсом, потому что терпеть не мог свадебных церемоний.
С угрожающим видом генерал Дридл приблизился к большому, высотой в человеческий рост, зеркалу и, насупившись, уставился на свое грузное отражение. Он видел широколобую голову с сильной проседью, кустистые седеющие брови и тупую, воинственно выдвинутую вперед нижнюю челюсть. Генерал напряженно размышлял над только что полученным загадочным сообщением.
Наконец его осенило, лицо генерала оживилось, губы скривились в садистской улыбке.
— Соедините-ка меня с Пеккемом, — сказал он полковнику Модэсу. — Только не говорите, кто спрашивает.
— …Кто это был? — спросил в Риме полковник Карджилл.
— Тот же самый человек, — ответил явно встревоженный генерал Пеккем. — Теперь ему понадобился я.
— Что ему нужно?
— Не знаю.
— А что он сказал?
— То же самое.
— «Т.С. Эллиот»?
— Да, «Т.С. Эллиот» — и все. — Генералу Пеккему пришла в голову обнадеживающая идея: — Может быть, это какой-то новый шифр или пароль дня? Поручйте-ка кому-нибудь проверить в отделе связи, не введен ли новый шифр или что-нибудь вроде пароля дня.
Служба связи ответила, что «Т.С. Эллиот» не является ни новым шифром, ни паролем. Полковник Карджилл высказал еще одно предположение:
— Не позвонить ли мне в штаб двадцать седьмой воздушной армии? Может быть, они что-нибудь знают? У них там служит некий Уинтергрин, я с ним довольно близко знаком. Это он подсказал мне однажды, что наши тексты слишком многословны.
Экс-рядовой первого класса Уинтергрин сообщил полковнику Карджиллу, что штаб двадцать седьмой воздушной армии не располагает сведениями о Т.С. Эллиоте.
— Ну а как наши тексты сегодня? — решил заодно поинтересоваться полковник Карджилл. — Намного короче, чем прежде, верно?
— Воды еще хватает, — ответил Уинтергрин.
— Нисколько не буду удивлен, если узнаю, что за всей этой историей стоит генерал Дридл, — признался наконец генерал Пеккем.
— А почему он. собственно говоря, обязан тебя слушать? — спрашивал Йоссариана доктор Дейника, не поднимая глаз.
— Но у него же неприятности…
Доктор Дейника презрительно фыркнул.
— У него неприятности! Что же обо мне сказать в таком случае? — продолжал Дейника, мрачно усмехаясь. — О, лично я никому не жалуюсь. Я знаю, что идет война. Я знаю, что масса людей готова на жертвы во имя нашей победы. Но почему я должен быть одним из этих людей? Почему не призовут в армию кого-нибудь из тех старых врачей, которые посылают публике воздушные поцелуйчики и болтают, будто медики готовы на жертвы? А я не хочу приносить жертвы. Я хочу приносить домой доллары.
Доктор Дейника был аккуратненький, чистенький человек, для которого хорошо провести время — значило всласть побрюзжать. У него были темные волосы и умное мрачное личико со скорбными мешочками под глазами. Постоянно озабоченный своим здоровьем, он чуть ли не каждый день ходил в медчасть, заставляя одного из двух санитаров мерить ему температуру. Эти два парня фактически делали за него всю работу, причем настолько успешно, что доктору оставалось только сидеть на солнышке, греть свой насморочный нос и размышлять, чем это так озабочены все люди вокруг. Рядовых из медчасти звали Гэс и Уэс. Они достигли большого успеха, подняв медицину до уровня точных наук: тех, кто приходил к ним с температурой выше тридцати восьми градусов, они немедленно отсылали в госпиталь. Всем больным, за исключением Йоссариана, с температурой ниже тридцати восьми градусов они, чтобы отделаться, мазали десны и большие пальцы ног раствором марганцовки и давали таблетку слабительного, которую каждый уважающий себя больной тут же забрасывал в кусты. Если градусник показывал тридцать восемь ровно, посетителя просили зайти через часок — снова измерить температуру. Йоссариан с температурой тридцать семь и девять десятых мог отправляться в госпиталь, когда его душе угодно, — Гэс и Уэс ему были нипочем.
Эта система всех устраивала, и особенно доктора Дейнику: у него, таким образом, оставалось достаточно времени, чтобы наблюдать, как старый майор де Каверли мечет подковы на своей личной спортплощадке. Во время этого занятия майор носил на глазу целлулоидный кружочек, который Дейника выкроил специально для него из куска целлулоида, воровским способом вырезанного из окна служебной палатки майора Майора.
Доктор Дейника отправлялся в медчасть к Гэсу и Уэсу, только когда чувствовал себя ужасно больным, а чувствовал он себя ужасно больным каждый день. Гэс и Уэс осматривали его и ровным счетом ничего не обнаруживали.
Термометр неизменно показывал тридцать шесть и шесть, что, с их точки зрения, было совершенно нормальной температурой, если их шеф не возражал. Но он возражал. Постепенно он начал терять доверие к Гэсу и Уэсу и подумывал о том, чтобы перевести их обратно в гараж и заменить людьми, более толковыми и способными найти у него в организме какой-нибудь непорядок.
Лично доктору Дейнике было известно множество вешей, которые нельзя было назвать иначе, как вопиющим непорядком. Помимо собственного здоровья, его очень беспокоили Тихий океан и полетное время. Здоровье это такая штука, в которой никогда нельзя быть уверенным. А Тихий океан… Дейника ужасно боялся, что если он освободит Йоссариана от полетов, то тем самым навлечет на себя гнев полковника Кэткарта и тот переведет его на Тихий океан. Полетное же время — это время, которое он должен был налетать в месяц, чтобы получать надбавку к жалованью.
Дейника ненавидел полеты. В самолете он чувствовал себя, как в клетке: в нем лишнего шагу не шагнешь. Доктор слыхал, что люди, которые с удовольствием влезают в кабину самолета, подчиняются подсознательному желанию влезть обратно в утробу матери. Это сказал ему Йоссариан, который устраивал так, что доктор получал свою надбавку за полетное время, не влезая обратно в утробу матери. Йоссариан каждый раз уговаривал Макуотта внести фамилию доктора в полетный лист перед тренировочным заданием или перед путешествием в Рим.
— Вы же понимаете, — лебезил Дейника, заговорщицки подмигивая, — к чему мне понапрасну испытывать судьбу, если я не обязан этого делать?
— Безусловно, — соглашался Йоссариан.
— Какая разница — был я в самолете или я не был в самолете?
— Никакой разницы.
— Именно это я и имею в виду, — говорил Дейника. — Не подмажешь — не поедешь, на этом все в мире держится. Рука руку моет. Понял, о чем я? Почеши мне спинку, и я почешу тебе…
Йоссариан понял.
— Да нет, я имел в виду не это, — сказал Дейника, когда Йоссариан начал чесать ему спину.
— Я говорю о сотрудничестве. Взаимная любезность. Ты мне оказываешь любезность, я — тебе. Понял?
— Вот и окажи мне любезность, — попросил Йоссариан.
— Исключено, — ответил Дейника.
Что-то пугающее было в облике доктора, когда он сидел, погруженный в меланхолию, около своей палатки. А он при каждом удобном случае посиживал там на солнышке в летних брюках цвета хаки и в рубашке с короткими рукавами, которая от стирки — стирал же он ее в целях дезинфекции ежедневно — вылиняла и стала серой. Доктор был похож на человека, который однажды, похолодев от ужаса, превратился в ледышку, да так с тех пор и не оттаял полностью. Он сидел, уйдя в себя, втянув голову в худые плечи, и потирал загорелыми пальцами голые скрещенные руки, словно ему и впрямь было холодно. На самом деле тепла у доктора было хоть отбавляй, во всяком случае, сам к себе он относился с большой теплотой. — Ну почему именно я? — не уставал он жалостливо вопрошать, и, надо сказать, вопрос этот был интересный.
Йоссариан считал этот вопрос интересным, потому что коллекционировал интересные вопросы, чтобы с их помощью срывать занятия, которые раньше два раза в неделю проводил Клевинджер в палатке капитана Блэка из разведотдела. Клевинджеру помогал очкастый капрал, которого все считали подрывным элементом. Капитан Блэк ни минуты не сомневался, что капрал — подрывной элемент: не случайно он носил очки и употреблял такие словечки, как «панацея» и «утопия». К тому же капрал не любил Адольфа Гитлера, а ведь Гитлер проделал такую замечательную работу по борьбе с антиамериканской деятельностью в Германии!
Йоссариан посещал занятия, надеясь хоть там докопаться до истины и установить, почему такое множество людей тратит столько сил, чтобы убить его. Помимо Йоссариана, к занятиям проявляли интерес еще несколько человек, и, когда Клевинджер и капрал имели неосторожность спросить, есть ли вопросы, вопросы так и посыпались — один интереснее другого.
— Испания — это кто?
— Для чего Гитлер?
— А правильно — это когда?
— Где был тот сутулый старик с белой как мел физиономией, которого я, бывало, называл Папашка, когда рухнула карусель?
— Какие козыри объявили в Мюнхене?
— Хо-хо, бери-бери!
— Мошонка!
Все это прозвучало одно за другим, и тогда Йоссариан задал свой вопрос, на который не может быть ответа:
— Где прошлогодний Сноуден?
Этим вопросом он уложил их на обе лопатки. Ведь Сноуден был убит под Авиньоном, когда Доббс сошел с ума в воздухе и выхватил штурвал у Хьюпла…
Капрал притворился глухим.
— Что вы сказали? — спросил он. — Где прошлогодний Сноуден?
— Боюсь, что я вас не понял.
— Оn sont les Neiges d'antan? — сказал Йоссариан, чтобы капралу было легче понять его.
— Parlez en anglais, ради бога. — сказал капрал. — Je ne parle pas francais.[4]
— Я тоже, — ответил Йоссариан.
Он был готов, если бы умел, прогнать капрала сквозь все языки мира, чтобы выжать из него толковый ответ, но тут вмешался Клевинджер, бледный, худой, хватающий ртом воздух, с влажными от закипающих слез глазами дистрофика.
Штаб авиаполка забил тревогу: если людям разрешить задавать любые вопросы, которые им взбредут на ум, трудно сказать, до чего они могут докопаться. Полковник Кэткарт поручил подполковнику Корну прекратить это безобразие. Подполковник Корн издал приказ, определяющий порядок задавания вопросов. Как объяснил подполковник Корн в своем рапорте полковнику Кэткарту, этот приказ был отмечен печатью гениальности. Согласно приказу подполковника Корна, задавать вопросы разрешалось только тем, кто их никогда не задает. Скоро на занятия стали ходить только те, кто никогда не задавал вопросов, и занятия прекратились, поскольку Клевинджер, капрал и подполковник Корн пришли к общему соглашению, что нет никакой возможности, равно как и необходимости, просвещать людей, которые ни о чем не спрашивают.
Полковник Кэткарт и подполковник Корн жили и работали в здании штаба авиаполка, как и все другие штабные офицеры, за исключением капеллана. Штаб полка размещался в огромном, доступном всем сквознякам, старинном здании, примечательном своими стенами из рассыпчатого красного камня да засоренной канализацией. За домом находился отлично оборудованный тир, построенный полковником Кэткартом исключительно в целях развлечения офицеров полка, однако по милости генерала Дридла каждый офицер и рядовой боевых подразделений обязан был проводить там не менее восьми часов в месяц.
Йоссариан ходил в тир, но ни разу не попал в мишень. Эпплби тоже ходил — и ни разу не промазал. Йоссариан стрелял так же плохо, как играл в карты. За всю жизнь ему не удалось выиграть в карты ни цента. Даже когда Он жульничал, он не мог выиграть, потому что люди, которых он пытался надуть, жульничали лучше его. Йоссариану пришлось смириться: он понял, что ему не суждено стать ни чемпионом по стрельбе, ни богачом. «Чтобы не иметь денег, нужна голова на плечах», — писал полковник Карджилл в одном из своих поучительных меморандумов, которые он регулярно готовил для распространения в войсках за подписью генерала Пеккема. «В наше время всякий дурак может делать деньги и большинство дураков этим и занимается. Но так ли поступают люди, наделенные умом и талантом? Назовите мне хотя бы одного поэта, который гонялся бы за деньгами!»
— Т.С. Эллиот, — подал голос экс-рядовой первого класса Уинтергрин из своей почтовой каморки в штабе двадцать седьмой воздушной армии и бросил телефонную трубку, не назвав себя.
Полковник Карджилл в Риме был потрясен.
— Кто это был? — спросил генерал Пеккем.
— Не знаю, — ответил полковник Карджилл.
— Что ему было нужно?
— Не знаю.
— Но что он сказал?
— «Т.С. Эллиот», — доложил полковник Карджилл.
— Что это значит?
— «Т.С. Эллиот», — повторил полковник Карджилл.
— Просто «Т.С… .»?
— Да, сэр. Это все, что он сказал. Просто «Т.С. Эллиот».
— Интересно, что это значит? — задумчиво произнес генерал Пеккем.
Полковнику Карджиллу это было тоже интересно.
— Хм, «Т.С. Эллиот»… — удивлялся генерал Пеккем.
— «Т.С. Эллиот», — как эхо, отзывался полковник Карджилл, погружаясь в мрачные раздумья.
Через секунду генерал Пеккем вскочил с просветленным ликом. На губах его играла пронзительная усмешка, в глазах мерцали алые огоньки.
— Пусть кто-нибудь соединит меня с генералом Дридлом, — приказал он полковнику Карджиллу. — Но не говорите, кто спрашивает.
Полковник Карджилл передал ему трубку.
— Т.С. Эллиот, — сказал генерал Пеккем в трубку и положил ее.
— Кто это? — спросил на Корсике полковник Модэс. Полковник Модэс был зятем генерала Дридла. Уступая настояниям жены, генерал Дридл приобщил зятя к военному бизнесу. Генерал Дридл взирал на полковника Модэса с неизменной ненавистью. Один лишь вид зятя, который постоянно находился при нем в качестве помощника, вызывал у генерала отвращение. Он возражал против брака дочери с полковником Модэсом, потому что терпеть не мог свадебных церемоний.
С угрожающим видом генерал Дридл приблизился к большому, высотой в человеческий рост, зеркалу и, насупившись, уставился на свое грузное отражение. Он видел широколобую голову с сильной проседью, кустистые седеющие брови и тупую, воинственно выдвинутую вперед нижнюю челюсть. Генерал напряженно размышлял над только что полученным загадочным сообщением.
Наконец его осенило, лицо генерала оживилось, губы скривились в садистской улыбке.
— Соедините-ка меня с Пеккемом, — сказал он полковнику Модэсу. — Только не говорите, кто спрашивает.
— …Кто это был? — спросил в Риме полковник Карджилл.
— Тот же самый человек, — ответил явно встревоженный генерал Пеккем. — Теперь ему понадобился я.
— Что ему нужно?
— Не знаю.
— А что он сказал?
— То же самое.
— «Т.С. Эллиот»?
— Да, «Т.С. Эллиот» — и все. — Генералу Пеккему пришла в голову обнадеживающая идея: — Может быть, это какой-то новый шифр или пароль дня? Поручйте-ка кому-нибудь проверить в отделе связи, не введен ли новый шифр или что-нибудь вроде пароля дня.
Служба связи ответила, что «Т.С. Эллиот» не является ни новым шифром, ни паролем. Полковник Карджилл высказал еще одно предположение:
— Не позвонить ли мне в штаб двадцать седьмой воздушной армии? Может быть, они что-нибудь знают? У них там служит некий Уинтергрин, я с ним довольно близко знаком. Это он подсказал мне однажды, что наши тексты слишком многословны.
Экс-рядовой первого класса Уинтергрин сообщил полковнику Карджиллу, что штаб двадцать седьмой воздушной армии не располагает сведениями о Т.С. Эллиоте.
— Ну а как наши тексты сегодня? — решил заодно поинтересоваться полковник Карджилл. — Намного короче, чем прежде, верно?
— Воды еще хватает, — ответил Уинтергрин.
— Нисколько не буду удивлен, если узнаю, что за всей этой историей стоит генерал Дридл, — признался наконец генерал Пеккем.
5. Вождь Белый Овес
Доктор Дейника делил пятнистую от грязи палатку с Вождем Белый Овес, которого презирал и боялся.
— Он у меня сидит в печенках, — ворчал Дейника.
— Ты бы лучше поинтересовался моей печенкой, — советовал Йоссариан.
— Твоя печенка в порядке.
— Вот сразу и видно, как мало ты смыслишь, — пытался взять его на пушку Йоссариан. Он поведал доктору о болях в области печени, которые так встревожили сестру Даккит, сестру Крэмер и всех врачей в госпитале, поскольку желтухи не было, а боли тем не менее не проходили.
Доктор Дейника не проявил интереса к этому сообщению.
— И это ты называешь неприятностями? — сказал он. — А что же в таком случае сказать обо мне?
У доктора Дейники был когда-то свой медицинский кабинет. Приемную украшали золотые рыбки и гарнитур мебели, столь же очаровательный, сколь и дешевый. Все, что было можно, включая и золотых рыбок, Дейника приобрел в кредит. На покупку всего остального, что в кредит не продавалось, доктор раздобыл денег у родственников-скопидомов, которые раскошелились в обмен направо участвовать в будущих прибылях. Его кабинет помещался на Стэйтен Айленде в двухквартирной лачуге всего лишь в четырех кварталах от паромного причала. А рынок, три женские парикмахерские и две аптеки с жуликоватыми аптекарями находились и того ближе — в соседнем квартале. К тому же кабинет был в угловом доме — казалось бы, чего лучше? Но все это не помогало.
Население района все время оставалось постоянным, и люди привыкли за долгие годы иметь дело с одними и теми же врачами. Стопка счетов быстро росла, и скоро Дейника был вынужден расстаться с самыми нужными медицинскими инструментами — сначала с арифмометром, а затем и с пишущей машинкой. Золотые рыбки подохли. К счастью, когда дело приняло совсем мрачный оборот, разразилась война.
— Это был дар божий! — торжественно признался Дейника. — Большинство других врачей вскоре оказалось на военной службе, и буквально на следующее утро мои дела пошли на лад, То, что кабинет находился на углу, наконец-то оправдало себя. Вскоре я обнаружил, что на прием приходит пациентов даже больше, чем я могу принять. Я договорился с обоими аптекарями и с их помощью стал получать с пациентов гонорар больше прежнего. Соседство с женскими парикмахерскими давало мне два-три аборта в неделю. О лучшем нельзя было и мечтать! Но дальше произошло непоправимое. Из призывной комиссии присылают парня, чтобы он меня освидетельствовал. Я был запасником четвертой категории. Я весьма тщательно сам себя обследовал и пришел к выводу о своей полной непригодности для военной службы. Думаешь, моего слова им было достаточно? Ничего подобного! Не помогло и то, что я врач, и то, что я поддерживал добрые отношения с медицинским обществом округа и с местным «Бюро содействия бизнесу». Они прислали этого малого, чтобы удостовериться, действительно ли у меня ампутирована нога до бедра и правда ли, что я навечно прикован к постели неизлечимым ревматическим артритом. Ах, Йоссариан, мы живем в век всеобщего недоверия и полной девальвации духовных ценностей! Это ужасно! — патетически воскликнул Дейника.
Голос его дрожал от глубокого и неподдельного волнения.
— Как это ужасно, когда любимое отечество относится с подозрением к честному слову врача, практикующего по государственной лицензии!
Доктора Дейнику призвали, доставили пароходом на Пьяносу и назначили хирургом авиачасти, хотя он панически боялся летать.
— Не я жду неприятностей в самолете, неприятности сами меня там ждут, — говорил он, обиженно моргая карими глазами-бусинками.
Как раз в этот момент в палатку ворвался, нежно баюкая на груди бутылку виски Вождь Белый Овес. С вызывающим видом он уселся между Йоссарианом и доктором Дейникой.
Дейника встал и, не говоря ни слова, вынес свой стул из палатки. Он не переваривал своего соседа по палатке. Вождь Белый Овес считал Дейнику сумасшедшим. — Не знаю, что творится с этим малым, — заметил он с укоризной. — Безмозглый он, вот в чем штука. Будь у него хоть капля мозгов, он схватил бы лопату и начал копать. Прямо тут, в палатке, начал бы копать, прямо под моей койкой. И в одну секунду нашел бы нефть. Неужели он не слыхал, как тот военный в Штатах одним ударом лопаты добрался до нефти? Что он, не знает, что ли, что случилось с тем парнем, как его звали? Будь он распроклят, этот прыщавый крысеныш из Колорадо!
— Уинтергрин.
— Ага, Уинтергрин.
— Он боится, — пояснил Йоссариан. Вождь Белый Овес покачал головой:
— Тот вонючий сукин сын никого не боится.
— А доктор Дейника боится. Вот в чем его беда.
— Чего же он боится?
— Он за тебя боится, — сказал Йоссариан. — Он боится, что ты можешь помереть от воспаления легких.
— Пусть боится, — сказал Вождь Белый Овес. Его мощная грудь затряслась от раскатов басовитого смеха. — И умру, как только случай, подвернется. Вот увидишь.
Вождь Белый Овес, красивый смуглый индеец из Оклахомы, с массивным скуластым лицом и черными взъерошенными волосами, по каким-то, одному ему известным, мистическим причинам решил умереть от воспаления легких. Это был вспыльчивый, мстительный, озлобленный индеец, который ненавидел иностранцев с такими фамилиями, как Кэткарт, Корн, Блэк и Хэвермейер, и желал одного — чтобы они убрались туда, откуда явились их паршивые предки.
— Ты не поверишь, Йоссариан, — задумчиво сказал он, нарочно повышая голос, чтобы позлить Дейнику, — до чего же хорошо жилось в нашей Стране, пока они не испохабили ее своим чертовым благочестием?
Вождь Белый Овес желал отомстить белому человеку. Он едва умел читать и писать, но служил у капитана Блэка в качестве помощника офицера по разведке.
— А где мне было выучиться читать и писать? — вопрошал Вождь Белый Овес, снова повышая голос, чтобы услышал Дейника. — В каком бы месте мы ни ставили палатки, они тут же принимались бурить нефтяную скважину. И где ни бурят — находят нефть. И как только найдут нефть, заставляют нас свертывать палатки и перебираться на новое место. Мы были для них живыми магическими палочками.[5]
Наша семья отличалась каким-то врожденным влечением к нефтяным месторождениям, и скоро нас преследовали по пятам изыскатели, подосланные всеми нефтяными компаниями мира. Мы кочевали без конца. В этих условиях воспитать ребенка — дьявольски трудная задача, вы уж мне поверьте. Помнится, больше недели мы на одном месте не жили.
Да, его детские воспоминания были радужны, как лужа нефти.
— Всякий раз, когда рождался новый Белый Овес, — продолжал он, — биржевые акции шли на повышение. Вскоре целые бригады бурильщиков со всем оборудованием преследовали нас повсюду, наступая друг другу на пятки. Компании начали объединяться, чтобы сократить число изыскателей, приставленных к нашему семейству. Но толпа наших преследователей все росла. Мы останавливались, и они останавливались. Мы трогались в путь, и они трогались, со всеми своими полевыми кухнями, бульдозерами, подъемными кранами и движками. Куда бы мы ни шли, с вокруг нас бушевал деловой бум. Лучшие отели присылали нам приглашения посетить их города, потому что за нами тащились орды бизнесменов. Некоторые из этих приглашений были довольно заманчивы, но мы не могли имя воспользоваться: ведь мы индейцы, а все лучшие отеля. которые приглашали нас, не пускают на постой индейцев. Расовые предрассудки — жуткая вещь, Йоссариан. Я тебе правду говорю.
— Он у меня сидит в печенках, — ворчал Дейника.
— Ты бы лучше поинтересовался моей печенкой, — советовал Йоссариан.
— Твоя печенка в порядке.
— Вот сразу и видно, как мало ты смыслишь, — пытался взять его на пушку Йоссариан. Он поведал доктору о болях в области печени, которые так встревожили сестру Даккит, сестру Крэмер и всех врачей в госпитале, поскольку желтухи не было, а боли тем не менее не проходили.
Доктор Дейника не проявил интереса к этому сообщению.
— И это ты называешь неприятностями? — сказал он. — А что же в таком случае сказать обо мне?
У доктора Дейники был когда-то свой медицинский кабинет. Приемную украшали золотые рыбки и гарнитур мебели, столь же очаровательный, сколь и дешевый. Все, что было можно, включая и золотых рыбок, Дейника приобрел в кредит. На покупку всего остального, что в кредит не продавалось, доктор раздобыл денег у родственников-скопидомов, которые раскошелились в обмен направо участвовать в будущих прибылях. Его кабинет помещался на Стэйтен Айленде в двухквартирной лачуге всего лишь в четырех кварталах от паромного причала. А рынок, три женские парикмахерские и две аптеки с жуликоватыми аптекарями находились и того ближе — в соседнем квартале. К тому же кабинет был в угловом доме — казалось бы, чего лучше? Но все это не помогало.
Население района все время оставалось постоянным, и люди привыкли за долгие годы иметь дело с одними и теми же врачами. Стопка счетов быстро росла, и скоро Дейника был вынужден расстаться с самыми нужными медицинскими инструментами — сначала с арифмометром, а затем и с пишущей машинкой. Золотые рыбки подохли. К счастью, когда дело приняло совсем мрачный оборот, разразилась война.
— Это был дар божий! — торжественно признался Дейника. — Большинство других врачей вскоре оказалось на военной службе, и буквально на следующее утро мои дела пошли на лад, То, что кабинет находился на углу, наконец-то оправдало себя. Вскоре я обнаружил, что на прием приходит пациентов даже больше, чем я могу принять. Я договорился с обоими аптекарями и с их помощью стал получать с пациентов гонорар больше прежнего. Соседство с женскими парикмахерскими давало мне два-три аборта в неделю. О лучшем нельзя было и мечтать! Но дальше произошло непоправимое. Из призывной комиссии присылают парня, чтобы он меня освидетельствовал. Я был запасником четвертой категории. Я весьма тщательно сам себя обследовал и пришел к выводу о своей полной непригодности для военной службы. Думаешь, моего слова им было достаточно? Ничего подобного! Не помогло и то, что я врач, и то, что я поддерживал добрые отношения с медицинским обществом округа и с местным «Бюро содействия бизнесу». Они прислали этого малого, чтобы удостовериться, действительно ли у меня ампутирована нога до бедра и правда ли, что я навечно прикован к постели неизлечимым ревматическим артритом. Ах, Йоссариан, мы живем в век всеобщего недоверия и полной девальвации духовных ценностей! Это ужасно! — патетически воскликнул Дейника.
Голос его дрожал от глубокого и неподдельного волнения.
— Как это ужасно, когда любимое отечество относится с подозрением к честному слову врача, практикующего по государственной лицензии!
Доктора Дейнику призвали, доставили пароходом на Пьяносу и назначили хирургом авиачасти, хотя он панически боялся летать.
— Не я жду неприятностей в самолете, неприятности сами меня там ждут, — говорил он, обиженно моргая карими глазами-бусинками.
Как раз в этот момент в палатку ворвался, нежно баюкая на груди бутылку виски Вождь Белый Овес. С вызывающим видом он уселся между Йоссарианом и доктором Дейникой.
Дейника встал и, не говоря ни слова, вынес свой стул из палатки. Он не переваривал своего соседа по палатке. Вождь Белый Овес считал Дейнику сумасшедшим. — Не знаю, что творится с этим малым, — заметил он с укоризной. — Безмозглый он, вот в чем штука. Будь у него хоть капля мозгов, он схватил бы лопату и начал копать. Прямо тут, в палатке, начал бы копать, прямо под моей койкой. И в одну секунду нашел бы нефть. Неужели он не слыхал, как тот военный в Штатах одним ударом лопаты добрался до нефти? Что он, не знает, что ли, что случилось с тем парнем, как его звали? Будь он распроклят, этот прыщавый крысеныш из Колорадо!
— Уинтергрин.
— Ага, Уинтергрин.
— Он боится, — пояснил Йоссариан. Вождь Белый Овес покачал головой:
— Тот вонючий сукин сын никого не боится.
— А доктор Дейника боится. Вот в чем его беда.
— Чего же он боится?
— Он за тебя боится, — сказал Йоссариан. — Он боится, что ты можешь помереть от воспаления легких.
— Пусть боится, — сказал Вождь Белый Овес. Его мощная грудь затряслась от раскатов басовитого смеха. — И умру, как только случай, подвернется. Вот увидишь.
Вождь Белый Овес, красивый смуглый индеец из Оклахомы, с массивным скуластым лицом и черными взъерошенными волосами, по каким-то, одному ему известным, мистическим причинам решил умереть от воспаления легких. Это был вспыльчивый, мстительный, озлобленный индеец, который ненавидел иностранцев с такими фамилиями, как Кэткарт, Корн, Блэк и Хэвермейер, и желал одного — чтобы они убрались туда, откуда явились их паршивые предки.
— Ты не поверишь, Йоссариан, — задумчиво сказал он, нарочно повышая голос, чтобы позлить Дейнику, — до чего же хорошо жилось в нашей Стране, пока они не испохабили ее своим чертовым благочестием?
Вождь Белый Овес желал отомстить белому человеку. Он едва умел читать и писать, но служил у капитана Блэка в качестве помощника офицера по разведке.
— А где мне было выучиться читать и писать? — вопрошал Вождь Белый Овес, снова повышая голос, чтобы услышал Дейника. — В каком бы месте мы ни ставили палатки, они тут же принимались бурить нефтяную скважину. И где ни бурят — находят нефть. И как только найдут нефть, заставляют нас свертывать палатки и перебираться на новое место. Мы были для них живыми магическими палочками.[5]
Наша семья отличалась каким-то врожденным влечением к нефтяным месторождениям, и скоро нас преследовали по пятам изыскатели, подосланные всеми нефтяными компаниями мира. Мы кочевали без конца. В этих условиях воспитать ребенка — дьявольски трудная задача, вы уж мне поверьте. Помнится, больше недели мы на одном месте не жили.
Да, его детские воспоминания были радужны, как лужа нефти.
— Всякий раз, когда рождался новый Белый Овес, — продолжал он, — биржевые акции шли на повышение. Вскоре целые бригады бурильщиков со всем оборудованием преследовали нас повсюду, наступая друг другу на пятки. Компании начали объединяться, чтобы сократить число изыскателей, приставленных к нашему семейству. Но толпа наших преследователей все росла. Мы останавливались, и они останавливались. Мы трогались в путь, и они трогались, со всеми своими полевыми кухнями, бульдозерами, подъемными кранами и движками. Куда бы мы ни шли, с вокруг нас бушевал деловой бум. Лучшие отели присылали нам приглашения посетить их города, потому что за нами тащились орды бизнесменов. Некоторые из этих приглашений были довольно заманчивы, но мы не могли имя воспользоваться: ведь мы индейцы, а все лучшие отеля. которые приглашали нас, не пускают на постой индейцев. Расовые предрассудки — жуткая вещь, Йоссариан. Я тебе правду говорю.