Страница:
— Напротив! Меня все время тошнит от чрезмерной чувствительности, демонстрируемой очень многими моими знакомыми. Но это к делу не относится. Удовлетвори мое любопытство — каким это образом я так неожиданно достиг того, что, по твоему убеждению, было моей целью вот уже много лет?
— Этого я не говорил! Может быть, у вас и не было намерения разрушить все мои надежды. Могу с готовностью поверить, что вы даже не удосужились подумать о том, что я должен был почувствовать, когда услышал… когда я обнаружил…
— Постарайся изъясняться логично, — прервал его Ротерхэм. — Уже тот факт, что я испытываю злобное удовольствие от крушения твоих планов, доказывает наличие у меня такого намерения. Нет, мне нужно было все-таки послать тебя учиться в Оксфорд. Ясно, что в этом Кембридже тебя не заставляют изучать логику.
— Замолчите, черт возьми! — вскричал Джерард. — Думаете, я ребенок, которого можно бранить и презирать? Ошибаетесь! — Его нижняя губа задрожала, а глаза наполнились слезами. Он торопливо вытер их и снова заговорил срывающимся голосом: — Вы даже не потрудились сообщить мне!.. Я узнал спустя несколько недель. А ведь вы должны были знать… должны были знать, каким ужасным ударом станет для меня эта новость! — Не находившие выхода эмоции душили юношу. Он судорожно вздохнул и закрыл лицо руками.
Лорд Ротерхэм насупился. Он внимательно поглядел на своего воспитанника и отошел к столу, на котором стояли несколько графинов. Налив вина в два стакана, маркиз вернулся к своему креслу и поставил один из них на стол. Потом, положив руку на плечо Джерарда, участливо сжал его:
— Ну, довольно. Успокойся. Я же говорил, что не люблю чрезмерной слезливости. Нет, я не браню тебя — теперь вижу, что дело гораздо серьезнее, чем я думал. Вот вино. Выпей его и объясни вразумительно что я такого наделал, что ты так разволновался.
Вряд ли в этих словах ощущалось большое сочувствие. Но в бесстрастном голосе маркиза уже не было насмешки.
— Я не хочу говорить об этом! Я…
— Делай то, что я велел!
В тоне Ротерхэма вновь зазвучала сталь. Юный Монксли тут же уловил это и непроизвольно вздрогнул. Схватив дрожащей рукой стакан, он немного отпил из него. Маркиз вновь уселся в кресло перед большим столом и тоже взял вино.
— А теперь, если можно, расскажи в нескольких словах, в чем дело.
— Вы сами знаете, в чем дело, — с горечью проговорил юноша. — Вы использовали свой титул и свое богатство, чтобы украсть единственную девушку, которая была мне дорога. — Он заметил, что Ротерхэм пристально глядит на него, и добавил: — Я имею в виду мисс Лейлхэм.
— Бог мой!
В этом восклицании прозвучало искреннее изумление, но Джерард продолжал:
— Вы очень хорошо знали, вы должны были знать, что я… что она…
— Несомненно, знал бы, испытывай я хоть немного интереса к твоим делам, на что ты явно рассчитывал. А так я действительно был в полном неведении! — Ротерхэм умолк и отпил вина, поглядывая поверх стакана на Монксли. Брови его вновь сдвинулись, а глаза сузились, и в них появился мрачный блеск. — Впрочем, это ничего бы не изменило, просто в этом случае я должен был сообщить тебе обо всем. Мне жаль, если эта новость явилась для тебя ударом. Но ты очень быстро оправишься от него, учитывая твой возраст.
Эта речь, произнесенная ледяным тоном, едва ли утешила молодого джентльмена, страдающего от мук первой любви. Было совершенно ясно, что маркиз считал это чувство не стоящим внимания, а его предположение, что Джерард скоро обо всем забудет, вместо того чтобы успокоить юношу, вызвало у того бурю негодования.
— И это все, что вы можете сказать? Мне следовало предугадать, что так случится. «Оправишься»!
— Ну да, оправишься, — повторил лорд Ротерхэм, и его губы скривились в усмешке. — Твои трагические излияния произвели бы на меня куда большее впечатление, если бы ты не так долго разыгрывал передо мной эту сцену. Я не знаю точно, сколько недель прошло с того дня, как была провозглашена наша помолвка, но…
— Я примчался в Глостершир, как только узнал о ней. Объявлений в газетах я не видел! Когда я в Кембридже, то иногда не заглядываю в газеты по много дней. И мне никто не сказал об этом, пока миссис Малдон не спросила меня, — меня! — не знаком ли я с будущей леди Ротерхэм. Естественно, я был удивлен, узнав, что вы помолвлены. Но это было ничто в сравнении с тем ужасом и оцепенением, которые просто лишили меня дара речи, когда я услышал имя… мисс Лейлхэм!
— Если эти чувства лишают тебя дара речи, то как бы мне хотелось, чтобы ты и сейчас испытывал ужас и оцепенение, — оборвал юношу маркиз. — Ты мне чертовски надоел со своей риторикой! Если бы ты поменьше актерствовал, то я, может, и поверил бы тебе. А сейчас… — Он пожал плечами. — Ты вернулся домой в начале июня, сейчас август. Твоя мать прекрасно знает о моей помолвке, а ты заявляешь, будто услыхал о ней всего несколько дней назад. Все это слишком подозрительно, Джерард! И правда состоит в том, что ты своими речами сам довел себя до этого театрального безумия — уж очень хочется тебе казаться интересным.
Юный Монксли вскочил, щеки у него пылали от гнева.
— Вы должны взять назад свои слова! Как вы смеете лгать? Я не видел свою мать — до вчерашнего дня. Я уезжал с Малдонами в Скарборо и, когда узнал помолвке, тут же помчался сюда на юг.
— Для чего, черт побери?
— Остановить это! — пылко воскликнул юноша.
— Что-что?
— Вот именно! Вам и в голову не пришло, что могу вам помешать, не так ли?
— Нет, не пришло. И теперь не приходит.
— Посмотрим! Я уверен, так же, как уверен в то, что стою сейчас здесь…
— А я бы не был столь уверен, так как не намерен долго слушать твое бахвальство.
— Ваши угрозы, милорд, не заставят меня замолчать!
— Да, похоже, тебя можно заставить замолчать только с помощью кляпа. И не называй меня «милорд». Произнося это слово, ты выглядишь еще более нелепо, чем всегда.
— Мне наплевать и на ваше мнение обо мне, и на ваши насмешки. Эмили не любит вас — она просто не может вас любить. Вы навязали ей эту ужасную помолвку. Вы и ее мать! И я говорю — этому не бывать!
Ротерхэм снова откинулся в кресле, насмешливо улыбаясь:
— Правда? И что же ты собираешься предпринять?
— Я переговорю с Эмили.
— Нет.
— Ничто, слышите, ничто меня не остановит! Я знаю, как все это было обстряпано. Меня там не было, а она — такая мягкая, робкая, одинокая — голубка, беспомощно трепыхающаяся в когтях у ястреба (то есть у леди Лейлхэм, будь она проклята) и у волка! Она… — Джерард остановился, услыхав смех Ротерхэма.
— Не думаю, чтобы голубка смогла бы долго трепыхаться в подобной ситуации.
Монксли, побелев от ярости, стукнул кулаком по столу, разделявшему их:
— Ах, какая великолепная шутка! Как забавно вести к алтарю девушку, чье сердце, как вы знаете, отдано другому! Однако вы не сделаете этого!
— Может, и не сделаю. Ты кричишь, чтобы я поверил, будто ее сердце отдано тебе?
— Вы можете сколько угодно насмехаться надо мной, но это правда. С того самого момента, как я впервые увидел Эмили на балу в прошлое Рождество, мы полюбили друг друга.
— Вполне возможно. Она — красивая девушка, а ты был первым молодым человеком, попавшимся ей на глаза. У вас был приятный флирт. Что ж, ничего не имею против.
— Это не было флиртом! Когда Эмили приехала в Лондон, до того, как вы устремили на нее свой хищный взор, наша взаимная привязанность окрепла. И если бы не нелепые амбиции ее матушки, которая не пожелала бы выслушать мое предложение, то сейчас была бы объявлена не ваша, а моя помолвка с Эмили!
— Да выбрось ты, наконец, из головы эту ахинею. Я не позволил бы тебе обручиться ни с мисс Лейлхэм, ни с какой другой девушкой.
— Охотно верю. Однако я не признаю за вами права вмешиваться в мои личные дела.
— Чего ты там не признаешь, не имеет абсолютно никакого значения. Но пока ты не стал совершеннолетним, у меня есть права по отношению к тебе, о которых ты, по-видимому, имеешь весьма смутное представление. Многими из них я не пользовался, однако сейчас снова говорю, что не позволю тебе ни связывать себя помолвкой, ни смущать мою будущую жену, навязывая ей себя.
— Навязывая себя? Ха! Так вы, кузен, воображаете, что она будет смущена?
— Ну, если ты разыграешь перед мисс Лейлхэм сцену, подобную этой, подозреваю, что у нее начнется лихорадка. А она ведь едва только начала оправляться от тяжелого приступа гриппа.
— Правда? — саркастически спросил Джерард. — А может, это был приступ, вызванный маркизом Ротерхэмом? Я знаю, что Эмили прятали от меня, — я узнал это в Черрифилд-Плейс в тот самый день. Я и не ожидал, что леди Лейлхэм сообщит мне, где сейчас находится ее дочь. Она бы позаботилась, чтобы я и близко не подошел к Эмили. Теперь, похоже, уже вы слишком напуганы, чтобы сообщить мне место ее проживания, — это говорит о многом, кузен Ротерхэм!
— Да нет, я не против того, чтобы ты знал, где она живет. Мисс Лейлхэм гостит у своей бабушки в Бате.
— В Бате? — Лицо Монксли просияло.
— Да, в Бате. Но ты, мой дорогой Джерард, туда не поедешь. Когда ты покинешь мой дом, то вернешься прямиком в Лондон или Скарборо. Как хочешь, мне все равно.
— Нет, туда я не поеду! — возразил юноша. — И не в вашей власти принуждать меня! Вы сообщили, где я смогу найти Эмили, и я отыщу ее. Она сама должна сказать, что ее чувства ко мне изменились, что она рада своей помолвке. Только тогда я во все поверю! Говорю это вам, потому что мне противно вас обманывать. Вы никогда не сможете сказать, что я отправился к мисс Лейлхэм, не уведомив вас о своих намерениях.
— Я никогда не скажу, что ты вообще туда поехал! — закричал Ротерхэм, резко отодвинув кресло и вскочив из-за стола. — И объясню тебе, петушок, почему. Потому что ты боишься! Пока я терплю тебя, ты еле слышно кукарекаешь, демонстрируя свое неповиновение. Однако, когда мое терпение лопнет, ты мгновенно притихнешь! Потому что, при всей своей браваде, ты так меня боишься, что одного моего взгляда достаточно, чтобы заставить тебя съежиться от страха! — Ротерхэм захохотал. — Он, видите ли, не подчинится моим приказам. Хотел бы я на это посмотреть! Да у тебя духу не хватит, чтобы не трясти поджилками, когда я распекаю тебя! Знаю точно, что ты сделаешь сейчас. Ты будешь бахвалиться своей храбростью, разыграешь несчастного любовника, чтобы вызвать сочувствие доверчивых глупцов, поплачешься своей мамочке по поводу моего деспотизма и оправдаешь собственную трусость тем, что боялся, как бы я не стал мстить твоим братьям, поэтому якобы и не смог противостоять моему диктату. А вот о том, что ты просто испугался моего кнута, ты бы умолчал! Хотя истинная причина именно в этом!..
Ротерхэм сделал паузу, внимательно разглядывая своего воспитанника. Джерард — весь белый, как нелепый воротничок его рубашки, — дрожал и прерывисто дышал, но не отводил горящих глаз от лица своего опекуна. И, храбро выдержав ответный пронизывающий и высокомерный взгляд серо-стальных глаз маркиза, он прошептал, стиснув кулаки:
— Я с радостью убил бы вас!
— Не сомневаюсь. Ты бы и ударил меня, однако не сделаешь этого. И больше не станешь разыгрывать передо мной своих патетических сцен… Можешь остаться здесь на ночь, но завтра же вернешься туда, откуда приехал.
— Я не останусь под вашей крышей ни на минуту, даже если бы вы меня озолотили!
— Джерард, я сказал: хватит с меня твоей патетики.
— Я уезжаю из Клейкросса. Сейчас же! — воскликнул Монксли и бросился к двери.
— Не торопись. Ты кое-что забыл!
Юноша остановился и оглянулся.
— Ты сказал, что твои карманы пусты, и это меня не удивляет, после того как ты проехал на почтовых через всю страну. Сколько тебе нужно денег?
Джерард замер в нерешительности. Отвергнуть это предложение было бы прекрасным жестом, причем именно тем, о котором он мечтал. С другой стороны, ему нужно было оплачивать дорожные расходы и жить целый месяц, прежде чем поступит содержание за следующий квартал. Его мелодраматический талант был унижен тем, что, по его убеждению, было реакцией чрезвычайно злобной натуры, и юноша произнес тоном, в котором начисто отсутствовала благодарность:
— Был бы обязан вам, если бы вы ссудили мне пятьдесят фунтов, кузен.
— Неужели был бы обязан? И сколько я должен дать тебе вперед на следующий квартал?
— Будьте уверены, я не попрошу у вас авансом ни пенни! — высокопарно заявил Монксли.
— Боишься попросить, не так ли? — Говоря это, Ротерхэм открыл старинный шкаф в дальнем конце комнаты и достал оттуда металлический ящичек. — И вместо этого попросишь у матери. Но так как ты сейчас оказался на мели исключительно по моей вине, я дам тебе твои пятьдесят фунтов. В следующий раз, когда захочешь выругать меня, напиши письмо.
— Если вы отказываетесь выдать мне вперед мои собственные деньги, я возьму ваши деньги только взаймы, — объявил Джерард, — и выплачу их сразу же, как только стану совершеннолетним.
— Как тебе будет угодно, — пожал плечами Ротерхэм, отпирая ящичек с деньгами.
— И я дам вам долговую расписку!
— Ну разумеется. Перо на столе.
Джерард бросил на своего опекуна ненавидящий взгляд, схватил перо, выхватил наугад из какой-то пачки бумаг листок и торопливо набросал долговую расписку. Затем швырнул перо на стол.
— Я уплачу этот долг самое позднее в тот самый день, когда получу основную сумму, причитающуюся мне. А если смогу, то и гораздо раньше. Я вам признателен. До свидания! — Он небрежно сунул чеки, протянутые маркизом, в карман и выбежал из библиотеки, громко хлопнув при этом дверью.
Маркиз убрал металлический ящичек на место и медленно прошел к своему столу. Взял в руки расписку и, нахмурив брови и крепко сжав губы, рассеянно разорвал ее на множество мелких клочков. Дверь снова приоткрылась, и он поднял голову.
Это был управляющий.
— Милорд, — проговорил тот негромко, но решительно, — позвольте мне поговорить с вами?
— Ну?
— Милорд, я видел, как мистер Джерард ушел. Конечно, не мое дело увещевать вас. Но, так как здесь нет никого, кто бы смог это сделать, я просто обязан взять это на себя. Вы не должны отпускать мальчика в подобном состоянии.
— Я чертовски рад тому, что он отсюда убрался! Не могу его больше видеть!
— Милорд, так дело не пойдет. Вспомните, ведь он ваш воспитанник! Я никогда раньше не видел у него такого выражения лица. Что вы такого сделали ему, что мистер Джерард стал весь белый как полотно?
— Что, по-твоему, я мог сделать этому бедному заморышу, которого способен скрутить одной левой рукой? — с яростью воскликнул Ротерхэм.
— Нет, вы употребили не силу, милорд, а язык.
— Да, в какой-то мере, — признался маркиз, мрачно улыбаясь.
— Милорд, что бы он ни делал…
— Да он ничего и не сделал. Я сомневаюсь, что он вообще способен на что-либо, кроме как вызывать у меня тошноту своей бравадой и напыщенной театральностью.
— Позвольте мне вернуть мистера Джерарда? — взмолился Уилтон. — Вы не должны так пугать его.
— Я просто не способен на это.
— Вы пугаете многих, милорд. Иногда мне кажется, что, когда вы хандрите, вам очень хочется пугать людей. Но я уверен — хотя и не знаю, почему, — что тех, кто вас боится, вы терпеть не можете.
Ротерхэм вскинул голову и с неохотой засмеялся:
— Да, верно…
— Еще не поздно. Позвольте мне вернуть мистера Джерарда?
— Нет! Согласен, не нужно было набрасываться на него, но я просто не мог не поддаться искушению. Это не повредит мальчишке, а, наоборот, пойдет ему только на пользу.
— Милорд!..
— Уилтон, я вас очень уважаю, однако не в вашей власти заставить меня передумать.
— Мне это известно, милорд. Это под силу лишь одному-единственному человеку.
В глазах Ротерхэма сверкнул гнев, но он промолчал. Управляющий внимательно посмотрел на него, потом повернулся и вышел из библиотеки.
Глава 18
— Этого я не говорил! Может быть, у вас и не было намерения разрушить все мои надежды. Могу с готовностью поверить, что вы даже не удосужились подумать о том, что я должен был почувствовать, когда услышал… когда я обнаружил…
— Постарайся изъясняться логично, — прервал его Ротерхэм. — Уже тот факт, что я испытываю злобное удовольствие от крушения твоих планов, доказывает наличие у меня такого намерения. Нет, мне нужно было все-таки послать тебя учиться в Оксфорд. Ясно, что в этом Кембридже тебя не заставляют изучать логику.
— Замолчите, черт возьми! — вскричал Джерард. — Думаете, я ребенок, которого можно бранить и презирать? Ошибаетесь! — Его нижняя губа задрожала, а глаза наполнились слезами. Он торопливо вытер их и снова заговорил срывающимся голосом: — Вы даже не потрудились сообщить мне!.. Я узнал спустя несколько недель. А ведь вы должны были знать… должны были знать, каким ужасным ударом станет для меня эта новость! — Не находившие выхода эмоции душили юношу. Он судорожно вздохнул и закрыл лицо руками.
Лорд Ротерхэм насупился. Он внимательно поглядел на своего воспитанника и отошел к столу, на котором стояли несколько графинов. Налив вина в два стакана, маркиз вернулся к своему креслу и поставил один из них на стол. Потом, положив руку на плечо Джерарда, участливо сжал его:
— Ну, довольно. Успокойся. Я же говорил, что не люблю чрезмерной слезливости. Нет, я не браню тебя — теперь вижу, что дело гораздо серьезнее, чем я думал. Вот вино. Выпей его и объясни вразумительно что я такого наделал, что ты так разволновался.
Вряд ли в этих словах ощущалось большое сочувствие. Но в бесстрастном голосе маркиза уже не было насмешки.
— Я не хочу говорить об этом! Я…
— Делай то, что я велел!
В тоне Ротерхэма вновь зазвучала сталь. Юный Монксли тут же уловил это и непроизвольно вздрогнул. Схватив дрожащей рукой стакан, он немного отпил из него. Маркиз вновь уселся в кресло перед большим столом и тоже взял вино.
— А теперь, если можно, расскажи в нескольких словах, в чем дело.
— Вы сами знаете, в чем дело, — с горечью проговорил юноша. — Вы использовали свой титул и свое богатство, чтобы украсть единственную девушку, которая была мне дорога. — Он заметил, что Ротерхэм пристально глядит на него, и добавил: — Я имею в виду мисс Лейлхэм.
— Бог мой!
В этом восклицании прозвучало искреннее изумление, но Джерард продолжал:
— Вы очень хорошо знали, вы должны были знать, что я… что она…
— Несомненно, знал бы, испытывай я хоть немного интереса к твоим делам, на что ты явно рассчитывал. А так я действительно был в полном неведении! — Ротерхэм умолк и отпил вина, поглядывая поверх стакана на Монксли. Брови его вновь сдвинулись, а глаза сузились, и в них появился мрачный блеск. — Впрочем, это ничего бы не изменило, просто в этом случае я должен был сообщить тебе обо всем. Мне жаль, если эта новость явилась для тебя ударом. Но ты очень быстро оправишься от него, учитывая твой возраст.
Эта речь, произнесенная ледяным тоном, едва ли утешила молодого джентльмена, страдающего от мук первой любви. Было совершенно ясно, что маркиз считал это чувство не стоящим внимания, а его предположение, что Джерард скоро обо всем забудет, вместо того чтобы успокоить юношу, вызвало у того бурю негодования.
— И это все, что вы можете сказать? Мне следовало предугадать, что так случится. «Оправишься»!
— Ну да, оправишься, — повторил лорд Ротерхэм, и его губы скривились в усмешке. — Твои трагические излияния произвели бы на меня куда большее впечатление, если бы ты не так долго разыгрывал передо мной эту сцену. Я не знаю точно, сколько недель прошло с того дня, как была провозглашена наша помолвка, но…
— Я примчался в Глостершир, как только узнал о ней. Объявлений в газетах я не видел! Когда я в Кембридже, то иногда не заглядываю в газеты по много дней. И мне никто не сказал об этом, пока миссис Малдон не спросила меня, — меня! — не знаком ли я с будущей леди Ротерхэм. Естественно, я был удивлен, узнав, что вы помолвлены. Но это было ничто в сравнении с тем ужасом и оцепенением, которые просто лишили меня дара речи, когда я услышал имя… мисс Лейлхэм!
— Если эти чувства лишают тебя дара речи, то как бы мне хотелось, чтобы ты и сейчас испытывал ужас и оцепенение, — оборвал юношу маркиз. — Ты мне чертовски надоел со своей риторикой! Если бы ты поменьше актерствовал, то я, может, и поверил бы тебе. А сейчас… — Он пожал плечами. — Ты вернулся домой в начале июня, сейчас август. Твоя мать прекрасно знает о моей помолвке, а ты заявляешь, будто услыхал о ней всего несколько дней назад. Все это слишком подозрительно, Джерард! И правда состоит в том, что ты своими речами сам довел себя до этого театрального безумия — уж очень хочется тебе казаться интересным.
Юный Монксли вскочил, щеки у него пылали от гнева.
— Вы должны взять назад свои слова! Как вы смеете лгать? Я не видел свою мать — до вчерашнего дня. Я уезжал с Малдонами в Скарборо и, когда узнал помолвке, тут же помчался сюда на юг.
— Для чего, черт побери?
— Остановить это! — пылко воскликнул юноша.
— Что-что?
— Вот именно! Вам и в голову не пришло, что могу вам помешать, не так ли?
— Нет, не пришло. И теперь не приходит.
— Посмотрим! Я уверен, так же, как уверен в то, что стою сейчас здесь…
— А я бы не был столь уверен, так как не намерен долго слушать твое бахвальство.
— Ваши угрозы, милорд, не заставят меня замолчать!
— Да, похоже, тебя можно заставить замолчать только с помощью кляпа. И не называй меня «милорд». Произнося это слово, ты выглядишь еще более нелепо, чем всегда.
— Мне наплевать и на ваше мнение обо мне, и на ваши насмешки. Эмили не любит вас — она просто не может вас любить. Вы навязали ей эту ужасную помолвку. Вы и ее мать! И я говорю — этому не бывать!
Ротерхэм снова откинулся в кресле, насмешливо улыбаясь:
— Правда? И что же ты собираешься предпринять?
— Я переговорю с Эмили.
— Нет.
— Ничто, слышите, ничто меня не остановит! Я знаю, как все это было обстряпано. Меня там не было, а она — такая мягкая, робкая, одинокая — голубка, беспомощно трепыхающаяся в когтях у ястреба (то есть у леди Лейлхэм, будь она проклята) и у волка! Она… — Джерард остановился, услыхав смех Ротерхэма.
— Не думаю, чтобы голубка смогла бы долго трепыхаться в подобной ситуации.
Монксли, побелев от ярости, стукнул кулаком по столу, разделявшему их:
— Ах, какая великолепная шутка! Как забавно вести к алтарю девушку, чье сердце, как вы знаете, отдано другому! Однако вы не сделаете этого!
— Может, и не сделаю. Ты кричишь, чтобы я поверил, будто ее сердце отдано тебе?
— Вы можете сколько угодно насмехаться надо мной, но это правда. С того самого момента, как я впервые увидел Эмили на балу в прошлое Рождество, мы полюбили друг друга.
— Вполне возможно. Она — красивая девушка, а ты был первым молодым человеком, попавшимся ей на глаза. У вас был приятный флирт. Что ж, ничего не имею против.
— Это не было флиртом! Когда Эмили приехала в Лондон, до того, как вы устремили на нее свой хищный взор, наша взаимная привязанность окрепла. И если бы не нелепые амбиции ее матушки, которая не пожелала бы выслушать мое предложение, то сейчас была бы объявлена не ваша, а моя помолвка с Эмили!
— Да выбрось ты, наконец, из головы эту ахинею. Я не позволил бы тебе обручиться ни с мисс Лейлхэм, ни с какой другой девушкой.
— Охотно верю. Однако я не признаю за вами права вмешиваться в мои личные дела.
— Чего ты там не признаешь, не имеет абсолютно никакого значения. Но пока ты не стал совершеннолетним, у меня есть права по отношению к тебе, о которых ты, по-видимому, имеешь весьма смутное представление. Многими из них я не пользовался, однако сейчас снова говорю, что не позволю тебе ни связывать себя помолвкой, ни смущать мою будущую жену, навязывая ей себя.
— Навязывая себя? Ха! Так вы, кузен, воображаете, что она будет смущена?
— Ну, если ты разыграешь перед мисс Лейлхэм сцену, подобную этой, подозреваю, что у нее начнется лихорадка. А она ведь едва только начала оправляться от тяжелого приступа гриппа.
— Правда? — саркастически спросил Джерард. — А может, это был приступ, вызванный маркизом Ротерхэмом? Я знаю, что Эмили прятали от меня, — я узнал это в Черрифилд-Плейс в тот самый день. Я и не ожидал, что леди Лейлхэм сообщит мне, где сейчас находится ее дочь. Она бы позаботилась, чтобы я и близко не подошел к Эмили. Теперь, похоже, уже вы слишком напуганы, чтобы сообщить мне место ее проживания, — это говорит о многом, кузен Ротерхэм!
— Да нет, я не против того, чтобы ты знал, где она живет. Мисс Лейлхэм гостит у своей бабушки в Бате.
— В Бате? — Лицо Монксли просияло.
— Да, в Бате. Но ты, мой дорогой Джерард, туда не поедешь. Когда ты покинешь мой дом, то вернешься прямиком в Лондон или Скарборо. Как хочешь, мне все равно.
— Нет, туда я не поеду! — возразил юноша. — И не в вашей власти принуждать меня! Вы сообщили, где я смогу найти Эмили, и я отыщу ее. Она сама должна сказать, что ее чувства ко мне изменились, что она рада своей помолвке. Только тогда я во все поверю! Говорю это вам, потому что мне противно вас обманывать. Вы никогда не сможете сказать, что я отправился к мисс Лейлхэм, не уведомив вас о своих намерениях.
— Я никогда не скажу, что ты вообще туда поехал! — закричал Ротерхэм, резко отодвинув кресло и вскочив из-за стола. — И объясню тебе, петушок, почему. Потому что ты боишься! Пока я терплю тебя, ты еле слышно кукарекаешь, демонстрируя свое неповиновение. Однако, когда мое терпение лопнет, ты мгновенно притихнешь! Потому что, при всей своей браваде, ты так меня боишься, что одного моего взгляда достаточно, чтобы заставить тебя съежиться от страха! — Ротерхэм захохотал. — Он, видите ли, не подчинится моим приказам. Хотел бы я на это посмотреть! Да у тебя духу не хватит, чтобы не трясти поджилками, когда я распекаю тебя! Знаю точно, что ты сделаешь сейчас. Ты будешь бахвалиться своей храбростью, разыграешь несчастного любовника, чтобы вызвать сочувствие доверчивых глупцов, поплачешься своей мамочке по поводу моего деспотизма и оправдаешь собственную трусость тем, что боялся, как бы я не стал мстить твоим братьям, поэтому якобы и не смог противостоять моему диктату. А вот о том, что ты просто испугался моего кнута, ты бы умолчал! Хотя истинная причина именно в этом!..
Ротерхэм сделал паузу, внимательно разглядывая своего воспитанника. Джерард — весь белый, как нелепый воротничок его рубашки, — дрожал и прерывисто дышал, но не отводил горящих глаз от лица своего опекуна. И, храбро выдержав ответный пронизывающий и высокомерный взгляд серо-стальных глаз маркиза, он прошептал, стиснув кулаки:
— Я с радостью убил бы вас!
— Не сомневаюсь. Ты бы и ударил меня, однако не сделаешь этого. И больше не станешь разыгрывать передо мной своих патетических сцен… Можешь остаться здесь на ночь, но завтра же вернешься туда, откуда приехал.
— Я не останусь под вашей крышей ни на минуту, даже если бы вы меня озолотили!
— Джерард, я сказал: хватит с меня твоей патетики.
— Я уезжаю из Клейкросса. Сейчас же! — воскликнул Монксли и бросился к двери.
— Не торопись. Ты кое-что забыл!
Юноша остановился и оглянулся.
— Ты сказал, что твои карманы пусты, и это меня не удивляет, после того как ты проехал на почтовых через всю страну. Сколько тебе нужно денег?
Джерард замер в нерешительности. Отвергнуть это предложение было бы прекрасным жестом, причем именно тем, о котором он мечтал. С другой стороны, ему нужно было оплачивать дорожные расходы и жить целый месяц, прежде чем поступит содержание за следующий квартал. Его мелодраматический талант был унижен тем, что, по его убеждению, было реакцией чрезвычайно злобной натуры, и юноша произнес тоном, в котором начисто отсутствовала благодарность:
— Был бы обязан вам, если бы вы ссудили мне пятьдесят фунтов, кузен.
— Неужели был бы обязан? И сколько я должен дать тебе вперед на следующий квартал?
— Будьте уверены, я не попрошу у вас авансом ни пенни! — высокопарно заявил Монксли.
— Боишься попросить, не так ли? — Говоря это, Ротерхэм открыл старинный шкаф в дальнем конце комнаты и достал оттуда металлический ящичек. — И вместо этого попросишь у матери. Но так как ты сейчас оказался на мели исключительно по моей вине, я дам тебе твои пятьдесят фунтов. В следующий раз, когда захочешь выругать меня, напиши письмо.
— Если вы отказываетесь выдать мне вперед мои собственные деньги, я возьму ваши деньги только взаймы, — объявил Джерард, — и выплачу их сразу же, как только стану совершеннолетним.
— Как тебе будет угодно, — пожал плечами Ротерхэм, отпирая ящичек с деньгами.
— И я дам вам долговую расписку!
— Ну разумеется. Перо на столе.
Джерард бросил на своего опекуна ненавидящий взгляд, схватил перо, выхватил наугад из какой-то пачки бумаг листок и торопливо набросал долговую расписку. Затем швырнул перо на стол.
— Я уплачу этот долг самое позднее в тот самый день, когда получу основную сумму, причитающуюся мне. А если смогу, то и гораздо раньше. Я вам признателен. До свидания! — Он небрежно сунул чеки, протянутые маркизом, в карман и выбежал из библиотеки, громко хлопнув при этом дверью.
Маркиз убрал металлический ящичек на место и медленно прошел к своему столу. Взял в руки расписку и, нахмурив брови и крепко сжав губы, рассеянно разорвал ее на множество мелких клочков. Дверь снова приоткрылась, и он поднял голову.
Это был управляющий.
— Милорд, — проговорил тот негромко, но решительно, — позвольте мне поговорить с вами?
— Ну?
— Милорд, я видел, как мистер Джерард ушел. Конечно, не мое дело увещевать вас. Но, так как здесь нет никого, кто бы смог это сделать, я просто обязан взять это на себя. Вы не должны отпускать мальчика в подобном состоянии.
— Я чертовски рад тому, что он отсюда убрался! Не могу его больше видеть!
— Милорд, так дело не пойдет. Вспомните, ведь он ваш воспитанник! Я никогда раньше не видел у него такого выражения лица. Что вы такого сделали ему, что мистер Джерард стал весь белый как полотно?
— Что, по-твоему, я мог сделать этому бедному заморышу, которого способен скрутить одной левой рукой? — с яростью воскликнул Ротерхэм.
— Нет, вы употребили не силу, милорд, а язык.
— Да, в какой-то мере, — признался маркиз, мрачно улыбаясь.
— Милорд, что бы он ни делал…
— Да он ничего и не сделал. Я сомневаюсь, что он вообще способен на что-либо, кроме как вызывать у меня тошноту своей бравадой и напыщенной театральностью.
— Позвольте мне вернуть мистера Джерарда? — взмолился Уилтон. — Вы не должны так пугать его.
— Я просто не способен на это.
— Вы пугаете многих, милорд. Иногда мне кажется, что, когда вы хандрите, вам очень хочется пугать людей. Но я уверен — хотя и не знаю, почему, — что тех, кто вас боится, вы терпеть не можете.
Ротерхэм вскинул голову и с неохотой засмеялся:
— Да, верно…
— Еще не поздно. Позвольте мне вернуть мистера Джерарда?
— Нет! Согласен, не нужно было набрасываться на него, но я просто не мог не поддаться искушению. Это не повредит мальчишке, а, наоборот, пойдет ему только на пользу.
— Милорд!..
— Уилтон, я вас очень уважаю, однако не в вашей власти заставить меня передумать.
— Мне это известно, милорд. Это под силу лишь одному-единственному человеку.
В глазах Ротерхэма сверкнул гнев, но он промолчал. Управляющий внимательно посмотрел на него, потом повернулся и вышел из библиотеки.
Глава 18
Мистер Монксли приехал в Бат после наступления темноты. Джерард пребывал в боевом настроении. Когда он приказал извозчику поворачивать на дорогу к Бату, то сделал это в приступе бешеной ярости, но в то же время с затаенным страхом. Пережитые ощущения вызывали нервную дрожь в его худеньком теле. Да, разнос, учиненный ему лордом Ротерхэмом, привел Джерарда в бешенство, и теперь только гордость удерживала его от нервного срыва и не позволяла вырваться наружу ужасу, который скрывался под бравадой. Он был застенчивым и в то же время чрезмерно чувствительным юношей. Обладая острым и зачастую болезненным воображением, Джерард был способен убедить себя, что какой-нибудь человек — в сущности, не обращавший на мистера Монксли никакого внимания — осуждает его. Предчувствие события было для него более страшным, чем само событие. И мысль о том, что никто вокруг ни во что его не ставит, приводила Джерарда в ужас. Желание казаться значительным несчастливо соединялось в нем с недостаточной верой в свои силы, которую юноша изо всех сил пытался скрыть под самоуверенными манерами. И именно это качество вызывало у его опекуна наибольшее презрение.
Не существовало на свете пары более несовместимой. И если юный Монксли был не в состоянии завоевать симпатии лорда Ротерхэма, то и более худшего опекуна, чем маркиз, трудно было подобрать для мальчика, в котором уживались робость и тщеславие. Еще когда Джерард был совсем ребенком, страстно желавшим произвести на незнакомого ему опекуна впечатление и одновременно страшившимся, что тот отнесется к нему пренебрежительно, он уловил однажды тяжелый взгляд этих блестящих глаз и тут же съежился под ним. Во взгляде маркиза не было ни гнева, ни презрения, он был почти лишен любопытства, но этот взгляд поверг маленького Джерарда в замешательство, ему показалось, что этот взгляд проник ему прямо в мозг и разглядел там все, что Джерард так хотел скрыть. От этой первой ужасной встречи со своим опекуном юный Монксли так никогда и не оправился. Равнодушие Ротерхэма лишало его спокойствия, а позднее сила гнева маркиза просто ужаснула его. Резкость манер своего опекуна — такую естественную для того — Джерард принимал за проявление антипатии к себе. В каждом коротком приказании маркиза юноше чудилась скрытая угроза, и, если лорд Ротерхэм выговаривал своему воспитаннику за какой-то проступок, тот был уверен, что это лишь прелюдия к какому-то более страшному наказанию. Тот факт, что наказание, которое он понес единственный раз, не оказалось ни ужасным, ни особенно суровым, странным образом совсем не успокоил Джерарда. Он просто подумал, что чудом отделался от более серьезной кары. И точно так же каждый раз, когда Джерард становился объектом раздражения лорда Ротерхэма, он был искренне убежден, что находился на волосок от наказания.
Вряд ли маркиз, с его стальными нервами, неутомимой энергией и нетерпимостью к чьей-либо слабости, мог ощутить расположение к такому чувствительному и нервному мальчику. Но он не был бы так нетерпим к нему, если бы не злосчастная склонность Джерарда к хвастовству. В первое время после того, как Ротерхэм стал опекуном, он часто приглашал старшего из осиротевших сыновей Монксли в один из своих загородных домов, считая своим долгом проявить к нему интерес, как бы его ни раздражало присутствие чужого ребенка, брал с собой на охоту, учил, как обращаться с ружьем, как правильно забрасывать удочку или держать прямой левый удар в боксерском поединке. Но очень скоро маркиз понял, что Джерард не только не испытывает к нему благодарности, но и расценивает это поведение своего опекуна как мучительные испытания. Скорее всего, Ротерхэму в конце концов наскучило бы все это, не услышь он случайно, как после позорной тряски в седле на протяжении целого дня, когда юный Монксли изо всех сил пытался увернуться от самых малюсеньких препятствий, мальчик принялся хвастаться перед одним из слуг, какой высокий барьер ему пришлось сегодня взять. Маркиз — одинаково равнодушный и к похвалам, и к неодобрению и презиравший всякое притворство — был крайне раздражен поведением своего воспитанника и с той поры относился к тому уже не с равнодушием, а с презрением. Теперь даже послушание мальчика раздражало его. Старшему Монксли он стал предпочитать более проворного Чарльза, чья склонность к опасным и сумасбродным проказам заставила маркиза объявить, что он никогда больше не позволит этому щенку оставаться у него в доме. Но когда Чарльз вышел из буйного щенячьего возраста, Ротерхэм снова изъявил готовность открыть перед ним двери своего дома и взять его под свой контроль. Чарльз вызывал у маркиза гнев, однако не пренебрежение. Выпоротый за то, что он поставил для дворецкого самодельную бомбу, в результате чего было разбито огромное количество посуды, Чарльз мог спустя каких-нибудь полчаса ворваться к опекуну и виноватым голосом заявить, что он, кажется, застрелил павлина из своего лука. Взгляд Ротерхэма, который заставлял старшего брата трястись от страха, ничуть не пугал Чарльза, который только ухмылялся, когда маркиз грозил ему всевозможными карами. Это был на редкость проказливый, безумно упрямый и не подчиняющийся никаким запретам мальчишка. И так как эти качества неизменно вызывали у его опекуна гнев, ни Джерард, ни миссис Монксли никак не могли понять, почему же Чарльз не боится лорда Ротерхэма и отчего сам маркиз — как бы ни был он сердит — никогда не донимал этого ребенка своими замечаниями, от которых Джерард просто корчился в страхе. «Кузену Ротерхэму нравятся люди, которые перечат ему. Он и сам большой забияка!» — заметил как-то Чарльз.
Но сегодня, с горечью подумал Джерард, маркизу это явно не понравилось. Юноша не был способен почувствовать громадную разницу между своей отрепетированной дерзостью и врожденной драчливостью своего младшего братца. Рассерженный Ротерхэм произносил такие жестокие слова, что в течение нескольких минут Джерарда просто трясло от ярости, и он храбро бросился в атаку на хозяина дома, совершенно забыв о своем стремлении произвести на того впечатление. Джерард был зол, напуган, глубоко унижен и в течение какого-то времени продолжал оставаться в этом состоянии. Но по мере того, как расстояние между ним и Клейкроссом увеличивалось, он понемногу пришел в себя, и нервная дрожь от сознания того, что он осмелился открыто ослушаться маркиза, а также страх за возможные последствия этого поступка начали уступать место пониманию, что сегодня во время этого трудного разговора он вел себя достойно.
От размышлений о том, какие остроумные реплики он мог бы придумать, Джерард быстро перешел к мысли, что он и на самом деле произнес их. А к тому времени, когда экипаж прибыл в Бат, юноша снова утвердился в собственных глазах и был склонен думать, что это он проучил противного маркиза.
Так как ничто не угнетало его больше, чем необходимость просить Ротерхэма о дополнительной денежной помощи, он благоразумно поискал скромную гостиницу в менее фешенебельной части города, и остановился там, твердо вознамерившись узнать на следующее же утро, где живет Эмили. Однако прошло целых два дня, прежде чем он увидел девушку входящей со своей бабушкой в галерею и смог наконец приблизиться к ней. Обнаружить дом леди, имени которой Джерард никогда не знал, оказалось неожиданно трудно.
Эмили была очень удивлена, увидев юного мистера Монксли, и искренне ему обрадовалась. Джерард был привлекательный, модно одевающийся молодой человек с приятными манерами, и в его обществе девушка чувствовала себя польщенной. Кроме того, его чувство к ней выражалось удивительно учтиво и приняло наконец форму смиренного обожания, что казалось совсем не опасным. Во время ее первой поездки в Лондон мистер Монксли был настойчив в своих ухаживаниях, и у Эмили завязался с ним первый в ее жизни роман. Эта девушка не отличалась глубиной мысли, и если бы она вспомнила те клятвы, которыми они обменялись с Джерардом, то поняла бы, что тот вкладывал в них не более серьезный смысл, чем она сама. Зато Эмили припомнила, как грустила почти неделю после того, как мама запретила ему появляться в их доме. Правда, мама уверила ее, что скоро она забудет о своей печали, и так оно и вышло. В компании остроумных, блестящих молодых людей, с которыми она вскоре познакомилась, юный Джерард был почти позабыт.
Но он очень нравился Эмили, и та обрадовалась, увидев юношу снова, и тут же представила его миссис Флур. Бабушка Эмили просто потрясла Джерарда. До того он частенько слышал, как его мать клеймила леди Лейлхэм, называя ее «вульгарным Созданием», но не обращал внимания на это выражение, часто слышанное и раньше и означавшее лишь то, что миссис Монксли поссорилась с той женщиной, к которой относились подобные словечки. Но юноша совсем не ожидал ничего более далекого от утонченности, чем миссис Флур, одетая в платье такого ярко-фиолетового цвета, что он чуть не зажмурился. Правда, Джерард обладал хорошими манерами, посему скрыл свое изумление и даже любезно поклонился старой леди.
Бабушка Эмили отнеслась к мистеру Монксли с расположением: ей вообще нравились молодые люди, а Джерард вдобавок производил впечатление хорошо воспитанного кавалера — щегольски одетого и явно респектабельного. Однако проницательный взгляд миссис Флур не мог не заметить пылкой влюбленности на лице юноши в тот момент, когда тот подошел к ее внучке, и она про себя решила не поощрять его. Будет нехорошо, подумала она, если он начнет виться вокруг малышки со своим влюбленным видом, о чем тут же начнут судачить все кумушки в Бате. Не говоря уже о том, что важному маркизу — жениху Эмили — может совсем не понравиться, если он прознает обо всем. Поэтому, когда миссис Флур услышала, как Джерард спросил у ее внучки, будет ли та сегодня вечером в Нижних залах, она мгновенно вмешалась в разговор и сообщила, что Эмили должна остаться дома, чтобы восстановить силы перед завтрашним гала-представлением в Сидней-Гарденс.
Не существовало на свете пары более несовместимой. И если юный Монксли был не в состоянии завоевать симпатии лорда Ротерхэма, то и более худшего опекуна, чем маркиз, трудно было подобрать для мальчика, в котором уживались робость и тщеславие. Еще когда Джерард был совсем ребенком, страстно желавшим произвести на незнакомого ему опекуна впечатление и одновременно страшившимся, что тот отнесется к нему пренебрежительно, он уловил однажды тяжелый взгляд этих блестящих глаз и тут же съежился под ним. Во взгляде маркиза не было ни гнева, ни презрения, он был почти лишен любопытства, но этот взгляд поверг маленького Джерарда в замешательство, ему показалось, что этот взгляд проник ему прямо в мозг и разглядел там все, что Джерард так хотел скрыть. От этой первой ужасной встречи со своим опекуном юный Монксли так никогда и не оправился. Равнодушие Ротерхэма лишало его спокойствия, а позднее сила гнева маркиза просто ужаснула его. Резкость манер своего опекуна — такую естественную для того — Джерард принимал за проявление антипатии к себе. В каждом коротком приказании маркиза юноше чудилась скрытая угроза, и, если лорд Ротерхэм выговаривал своему воспитаннику за какой-то проступок, тот был уверен, что это лишь прелюдия к какому-то более страшному наказанию. Тот факт, что наказание, которое он понес единственный раз, не оказалось ни ужасным, ни особенно суровым, странным образом совсем не успокоил Джерарда. Он просто подумал, что чудом отделался от более серьезной кары. И точно так же каждый раз, когда Джерард становился объектом раздражения лорда Ротерхэма, он был искренне убежден, что находился на волосок от наказания.
Вряд ли маркиз, с его стальными нервами, неутомимой энергией и нетерпимостью к чьей-либо слабости, мог ощутить расположение к такому чувствительному и нервному мальчику. Но он не был бы так нетерпим к нему, если бы не злосчастная склонность Джерарда к хвастовству. В первое время после того, как Ротерхэм стал опекуном, он часто приглашал старшего из осиротевших сыновей Монксли в один из своих загородных домов, считая своим долгом проявить к нему интерес, как бы его ни раздражало присутствие чужого ребенка, брал с собой на охоту, учил, как обращаться с ружьем, как правильно забрасывать удочку или держать прямой левый удар в боксерском поединке. Но очень скоро маркиз понял, что Джерард не только не испытывает к нему благодарности, но и расценивает это поведение своего опекуна как мучительные испытания. Скорее всего, Ротерхэму в конце концов наскучило бы все это, не услышь он случайно, как после позорной тряски в седле на протяжении целого дня, когда юный Монксли изо всех сил пытался увернуться от самых малюсеньких препятствий, мальчик принялся хвастаться перед одним из слуг, какой высокий барьер ему пришлось сегодня взять. Маркиз — одинаково равнодушный и к похвалам, и к неодобрению и презиравший всякое притворство — был крайне раздражен поведением своего воспитанника и с той поры относился к тому уже не с равнодушием, а с презрением. Теперь даже послушание мальчика раздражало его. Старшему Монксли он стал предпочитать более проворного Чарльза, чья склонность к опасным и сумасбродным проказам заставила маркиза объявить, что он никогда больше не позволит этому щенку оставаться у него в доме. Но когда Чарльз вышел из буйного щенячьего возраста, Ротерхэм снова изъявил готовность открыть перед ним двери своего дома и взять его под свой контроль. Чарльз вызывал у маркиза гнев, однако не пренебрежение. Выпоротый за то, что он поставил для дворецкого самодельную бомбу, в результате чего было разбито огромное количество посуды, Чарльз мог спустя каких-нибудь полчаса ворваться к опекуну и виноватым голосом заявить, что он, кажется, застрелил павлина из своего лука. Взгляд Ротерхэма, который заставлял старшего брата трястись от страха, ничуть не пугал Чарльза, который только ухмылялся, когда маркиз грозил ему всевозможными карами. Это был на редкость проказливый, безумно упрямый и не подчиняющийся никаким запретам мальчишка. И так как эти качества неизменно вызывали у его опекуна гнев, ни Джерард, ни миссис Монксли никак не могли понять, почему же Чарльз не боится лорда Ротерхэма и отчего сам маркиз — как бы ни был он сердит — никогда не донимал этого ребенка своими замечаниями, от которых Джерард просто корчился в страхе. «Кузену Ротерхэму нравятся люди, которые перечат ему. Он и сам большой забияка!» — заметил как-то Чарльз.
Но сегодня, с горечью подумал Джерард, маркизу это явно не понравилось. Юноша не был способен почувствовать громадную разницу между своей отрепетированной дерзостью и врожденной драчливостью своего младшего братца. Рассерженный Ротерхэм произносил такие жестокие слова, что в течение нескольких минут Джерарда просто трясло от ярости, и он храбро бросился в атаку на хозяина дома, совершенно забыв о своем стремлении произвести на того впечатление. Джерард был зол, напуган, глубоко унижен и в течение какого-то времени продолжал оставаться в этом состоянии. Но по мере того, как расстояние между ним и Клейкроссом увеличивалось, он понемногу пришел в себя, и нервная дрожь от сознания того, что он осмелился открыто ослушаться маркиза, а также страх за возможные последствия этого поступка начали уступать место пониманию, что сегодня во время этого трудного разговора он вел себя достойно.
От размышлений о том, какие остроумные реплики он мог бы придумать, Джерард быстро перешел к мысли, что он и на самом деле произнес их. А к тому времени, когда экипаж прибыл в Бат, юноша снова утвердился в собственных глазах и был склонен думать, что это он проучил противного маркиза.
Так как ничто не угнетало его больше, чем необходимость просить Ротерхэма о дополнительной денежной помощи, он благоразумно поискал скромную гостиницу в менее фешенебельной части города, и остановился там, твердо вознамерившись узнать на следующее же утро, где живет Эмили. Однако прошло целых два дня, прежде чем он увидел девушку входящей со своей бабушкой в галерею и смог наконец приблизиться к ней. Обнаружить дом леди, имени которой Джерард никогда не знал, оказалось неожиданно трудно.
Эмили была очень удивлена, увидев юного мистера Монксли, и искренне ему обрадовалась. Джерард был привлекательный, модно одевающийся молодой человек с приятными манерами, и в его обществе девушка чувствовала себя польщенной. Кроме того, его чувство к ней выражалось удивительно учтиво и приняло наконец форму смиренного обожания, что казалось совсем не опасным. Во время ее первой поездки в Лондон мистер Монксли был настойчив в своих ухаживаниях, и у Эмили завязался с ним первый в ее жизни роман. Эта девушка не отличалась глубиной мысли, и если бы она вспомнила те клятвы, которыми они обменялись с Джерардом, то поняла бы, что тот вкладывал в них не более серьезный смысл, чем она сама. Зато Эмили припомнила, как грустила почти неделю после того, как мама запретила ему появляться в их доме. Правда, мама уверила ее, что скоро она забудет о своей печали, и так оно и вышло. В компании остроумных, блестящих молодых людей, с которыми она вскоре познакомилась, юный Джерард был почти позабыт.
Но он очень нравился Эмили, и та обрадовалась, увидев юношу снова, и тут же представила его миссис Флур. Бабушка Эмили просто потрясла Джерарда. До того он частенько слышал, как его мать клеймила леди Лейлхэм, называя ее «вульгарным Созданием», но не обращал внимания на это выражение, часто слышанное и раньше и означавшее лишь то, что миссис Монксли поссорилась с той женщиной, к которой относились подобные словечки. Но юноша совсем не ожидал ничего более далекого от утонченности, чем миссис Флур, одетая в платье такого ярко-фиолетового цвета, что он чуть не зажмурился. Правда, Джерард обладал хорошими манерами, посему скрыл свое изумление и даже любезно поклонился старой леди.
Бабушка Эмили отнеслась к мистеру Монксли с расположением: ей вообще нравились молодые люди, а Джерард вдобавок производил впечатление хорошо воспитанного кавалера — щегольски одетого и явно респектабельного. Однако проницательный взгляд миссис Флур не мог не заметить пылкой влюбленности на лице юноши в тот момент, когда тот подошел к ее внучке, и она про себя решила не поощрять его. Будет нехорошо, подумала она, если он начнет виться вокруг малышки со своим влюбленным видом, о чем тут же начнут судачить все кумушки в Бате. Не говоря уже о том, что важному маркизу — жениху Эмили — может совсем не понравиться, если он прознает обо всем. Поэтому, когда миссис Флур услышала, как Джерард спросил у ее внучки, будет ли та сегодня вечером в Нижних залах, она мгновенно вмешалась в разговор и сообщила, что Эмили должна остаться дома, чтобы восстановить силы перед завтрашним гала-представлением в Сидней-Гарденс.