Страница:
Подняв свечу повыше, она оглядела сегодняшний ночной приют, отметив запертые и даже, кажется, заколоченные ставни надстройки, где их разместили, и щели в стенах чуть не в палец. Желание Биддла строить наглядно превосходило его умение. Кабатчик явно был прост. А вот его жена, черноволосая Фефа с утомленным лицом женщины, ни на минуту не оставляемой наедине с собой, внушала куда меньше доверия. У Кеннета нет ни опыта, ни возможности найти к ней подход, подговорить же Анельку… Нет, наломает дров, даже если станет стараться. Придется самой. Кеннет сделал Биддла, поставив его наравне с собой. Назвав его братом. Фефу надобно уверить в ее превосходстве и удержать в этой святой вере. Помилуй бог, в этом даже нет волшебства!
— Погоди, — остановил ее Кеннет, когда она собралась вниз, за ужином и всем тем, что потребуется для перевязки и зашивания ран. — Не может быть, чтобы ты не подумала о том же. Уж очень это случилось… одновременно.
Аранта поняла, что он имеет в виду, и присела к нему на краешек постели.
— Я не слыхал, чтобы сама собою вскрылась рана, зарубцевавшаяся несколько лет назад. Может быть, кровь не желает признавать меня носителем? — допытывался Кеннет. — Может, она выбирает сама? Я калека, или еще почему-то…
— Не может! — яростно оборвала его Аранта. — Достаточно, что тебя признаю я!
Была б она еще в этом уверена!
Кеннет замолчал и перевернулся на спину, уставившись потолок.
— Я тебе верю, — сказал он. — Кому мне и верить-то, если не тебе. Я постараюсь не донимать тебя жалобами. Но… милая, сделай что-нибудь, чтобы я этого не чувствовал!
Как могла, Аранта оттягивала момент, когда придется отдирать присохшие к обрубку, заскорузлые от крови тряпки. Смочила повязку теплой водой, разложила вокруг чистое полотно, вдела суровую нитку в игольное ушко. Кеннет, знакомый со всеми этими процедурами не понаслышке, следил за нею затравленным взглядом. И неизвестно, кому из них было страшнее.
Рывок, треск и прерывистый выдох сквозь зубы и зажатую в них тряпку — чтобы не искрошить стискиваемых зубов. Открылась рана: месиво сухожилий и мышц, плохо различимое из-за корок запекшейся крови и потеков — свежей. Выглядела она, будто была нанесена только что… ну или несколько часов назад. Давненько минул последний раз, когда Аранте приходилось лицезреть картинки вроде этой. Она ощутила позыв к тошноте. Но кто сделает это, кроме не? Смочив тряпицу, она провела ею по ране.
— Кеннет, — свистящий шепот, вырвавшийся из уст, напугал ее саму, — тебе ведь отняли руку выше локтя?
— Да, — выдохнул он, выплевывая тряпку. — В самый раз над суставом. Кому и знать, как не…
— Тогда это — ЧТО?
Нет, она, конечно, знала, что кость есть материя живая. Об этом свидетельствует хотя бы ее способность срастаться. Она хорошо — даже слишком — помнила, как выглядел спил этой кости. Ничего похожего на этот круглый, перламутровый локтевой хрящ, который МЫ ОТРЕЗАЛИ вместе с прочим, измолотым в острые щепки и кровавый фарш.
— Кеннет, — сказала она, опуская руки. — Ты сам виноват.
— То есть?
— Ты локоть отрастил. И если ты хочешь, чтобы боль прекратилась, тебе, как я понимаю, достаточно сказать: «Ну ее, к лешему, эту руку совсем, этакой-то ценой». Не мне сказать — себе. Я не могу накладывать на ЭТО швы. Заступница, страшно подумать…
Действительно, страшно подумать, что было бы, если бы она, не разобравшись, наложила шов. Чуть раньше, скажем. Если столько боли и крови оттого, что старые швы расходились по месту своего соединения, каково было бы Кеннету, когда толстая вощеная нить врезалась бы в набухшую плоть, разрывая ее?
— Мне отсюда не видно, — сказал Кеннет. — Ты не врешь?
Аранта отрицательно покачала головой. Такова сила его желания, помноженная на силу переданного ею волшебства. И если в своем волшебстве она время от времени сомневалась, справедливо полагая, что все, совершаемое ею или приписываемое ей, можно списать на те или иные обстоятельства, то отрицать этот наглый хрящ ни у кого не хватило бы духу.
Неужели она носила в себе ТАКОЕ? Или же в левой руке Кеннета больше магии, чем в них с Рэндаллом Баккара, вместе взятых? Какова должна быть заключенная в нем жизненная сила, чтобы, фигурально выражаясь, зацвел этот обрубленный и обожженный побег? И, кстати, насчет жизненной силы…
Побледнев и шепча про себя, Аранта принялась загибать пальцы. Неделя, еще три дня… волноваться пока рано… нет, все-таки до следующих месячных она обречена считать часы! Не хватало ей понести, ко всему прочему. Кого тогда выбирать, жалеть, спасать: своего ребенка или столь же невинных детей Баккара, брошенных на произвол злодея?
— Ну теперь уже нет! — донесся с кровати слабый ехидный смешок. — Я что, боли не видал? Эту цену я заплачу, если такова цена. Ты же не откажешь мне в праве обнять тебя двумя руками.
По-видимому, у Кеннета начинался жар. Все подсушивающие, сворачивающие кровь снадобья никуда не годились. А ведь именно их она готовилась применять с самого начала. Они бы только замедлили процесс, и организму пришлось бы бороться с их действием. А раз процесс регенерации пошел, значит, теперь диктовать условия будет он. Все, что она может, — это смягчать его последствия. Укрепляющие снадобья, обезболивание, смягчение кожи. Придется смириться с тем, что Кеннет потеряет большое количество крови, и пойти на этот риск. В этот раз она не сможет противопоставить свою волю к жизни его воле к смерти… его дури, как это вышло между ними в тот раз, когда над Кеннетом шел спор, и Аранта взяла в нем верх.
— А если ты себя убьешь?
— Ты забываешь. — Он улыбнулся ей пересохшими губами. — Я совершенно бессмертен. Ну, где теперь найти тот кинжал, в котором живет моя смерть?
Против воли она ответила слабой улыбкой. Тот кинжал, который Рэндалл снял со своего пояса, даря храброму, но совершенно прискорбным образом изувеченному лучнику благородную мгновенную смерть вместо бессмысленной изнурительной жизни калеки! Романтичная мальчишеская благоглупость! Тот самый кинжал, который она сунула к себе в корсаж, волей-неволей заставив Кеннета думать о том, что там соседствует с обоюдоострой железякой. Теперь, зная о том, что Рэндалл Баккара был заклят на победу, она понимала причину его бешенства: обыграв его в споре, она, сама не подозревая, на некоторое время превратила его в пустышку.
Воспоминание о Рэндалле, против обычного, не принесло ей боли. То, что она сидела сейчас, с переменным успехом перебарывая дремоту, у изголовья Кеннета, одурманенного маковым отваром, казалось куда правильнее и важнее, чем та же вахта, которую она несла возле постели раненого Рэндалла, с арбалетом на взводе и приказом всадить болт в любого, кто переступит порог. Хотя, помнится, глаза ее слипались так же сильно.
Невзирая на оптимизм Кеннета, она очень боялась, что в результате ей придется похоронить его вместе с его отросшей рукой. Он, в отличие от нее, не был медиком и едва ли трезво оценивал возможности своего организма. Аранта боялась ему навредить. Оказавшись замешана в игру, где не существовало правил, она могла погубить его равно как делая что-то, так и пустив все на самотек.
Что будет, если он умрет?
Аранта ощутила болезненный укол совести за то, что она, как ей сейчас казалось, малодушно переложила на него свою ношу. Легко сказать, она не представляла себе, как она справится с Уриеном Брогау: человеком, с которым у нее в свое время проскочила некая искорка. Найдется ли у нес душевная сила противостоять ему? Почему она решила, что у Кеннета это выйдет лучше? Ну, справедливости ради следует заметить, что тогда она не думала об Уриене Брогау. Все это время Кеннет служил ей щитом, а теперь, когда понадобилось, она сделала его мечом. Но как она могла забыть, что ее кровь — проклятие? Как могла пожелать этой участи человеку, которого любила? Ведь это Кеннет, единственный, кто сказал ей вслух: «Я тебя ненавижу». Единственный, кто в самом деле не испытывал этого чувства. Ей следовало припомнить, как заклятие крови выжигало изнутри Рэндалла Баккара и таки выжгло его дотла. Она могла бы выставить и свой собственный счет за годы женского одиночества, в течение которых была для мужчины лишь дорогостоящим оружием с вполне определенным условием содержания. Аранта так гордилась формулировкой Условия, которое подобрала для Кеннета, что не подумала о том, что оно подставит ей ножку. Кеннет, еще не успев вкусить благ, уже пьет нескончаемую чашу боли. Нескончаемую, потому что ничто так не растягивает время, как боль. Насколько хватит его жизнелюбия?
Одной кости мало. Нужны мышцы, связки, нервы, кровеносные сосуды. Кожа, наконец! На что это будет похоже и сколько будет продолжаться?
А если он все-таки умрет? Чем это чревато лично для нее?
Нет, конечно, она продолжит свой путь, потому что она принадлежит этим детям. Она выступит против Цареубийцы, даже не имея шансов на успех. Она не может иначе. Кроме нее, по-видимому, некому. Но ей придется заново осваивать науку одиночества, ту, которой, как ей казалось, она владела в совершенстве и от которой отвыкла так быстро. Не встречать отклика на поворот головы. Знать, что никто не обнимет тебя, когда тебя рвет напополам жажда этого знака нежности и защиты. Отдергивать от прикосновения руку, потому что иначе это будет дурно истолковано. Быть сильной без возможности сделать себе поблажку. Перед всем светом отстаивать свои права, даже не помышляя о поддержке. Стать главной снова, теперь, когда уже привыкла взглядом испрашивать позволения! Стать одной, когда уже испытала, что значит — быть вдвоем.
Далась ему эта рука! Будто бы с ней Аранта любила его больше! И ведь не упросишь его отложить, погодить. Язык не повернется. А даже если б повернулся, даже если бы удалось уговорить Кеннета, он не справится с этим своим желанием, как сама она тогда не думала ни о чем, кроме желания быть любимой. Это все равно что запретить себе помнить о белой обезьяне.
Досада охватила ее. Человек, который как будто готов был разделить с нею ее ношу, дорогой ей, опять повис на ее руках: беспомощный, зависящий от нес вплоть до интимных мелочей, в бреду придерживающий ее за подол, стоило ей сделать всего шаг в сторону. Ей тоже надо есть, и спать, и исполнять дело, которое не терпит отлагательств: пока она сидит тут, минутки тикают, отмеряя где-то жизнь детям Баккара. Кто знает, какой несчастный случай сподобится подстроить им умница Цареубийца.
Несправедливо по отношению к Кеннету. А где в этом мире справедливость по отношению к ней?
Это такая она, любовь?
Утром Аранта обнаружила себя спящей, повалившись лбом на постель. Утренние лучи, вонзившиеся в щели стен, улучшили ее взгляд на мир. Кеннет выглядел бледным и, честно говоря, особых признаков жизни не подавал. Дышал слабо, но ровно. Она даже испугалась: не переборщила ли с маковым отваром. Надо будет разбудить его и накормить. Покуситься на хозяйскую курицу, чтобы сварить бульон, и добыть красного вина. Едва ли удастся заставить молодого мужчину .жевать шпинат, будь это хоть трижды полезно. И… да! Пока не забыла: вызнать у хозяйки, где можно купить платье. Синенькое, поскромнее. Не таскать же за собой девицу ван дер Хевен, обряженную в грязные шелковые штаны.
Выполнив все, что намеревалась с утра, Аранта повязала голову платком и отправилась на задний двор, где в пыли среди кур возилось хозяйское дитё того возраста, когда родители считают возможным экономить на штанах. Этот возраст… Аранта не оставалась к нему равнодушной. Дети войны, зачатые почти мимоходом. Кеннет недаром опознал в Биддле солдата. А солдаты в те памятные дни продолжали свой род неистово и не спрашивая разрешений. Так, отдав дань сантиментам и смахнув слезу с глаз, Аранта подсела к хозяйке, лущившей горох.
Дело нехитрое, ежели уметь. Вгоняешь ноготь большого пальца в рубец стручка, одно отработанное движение — и тот раскрывается, опрокидывая тебе в ладонь десяток ровных, как хорошие зубы, глянцевых горошин. Аранта находила это занятие успокаивавшим мысли и нормализующим пульс, а навык у нее сохранился со времен деревенского детства. Некоторое время она ощущала пристальное внимание Фефы к своим рукам, как будто та проверяла ее легенду.
— Обвенчаться вам надо, — неожиданно сказала хозяйка. Аранта аж стручок уронила.
— Верно говорю. Бери его тепленьким, пока людям в глаза женой зовет. Хоть сегодня за священником сбегаю. Вдруг помрет, при ком останешься? Сестренка-то тебе жизни даст, вспомнишь мои слова. А так — будешь ей ровня. Еще и унаследуешь что. Он, случаем, не старший в роду?
— Вроде того. — Она вовремя вспомнила о своем намерении изображать служанку недалекого ума. — Наследник.
Это, пожалуй, было умно. Расположение Биддла держалось на уважении и фронтовом братстве, однако его жену следовало заинтересовать перспективой. Рада — большие ; деньги, обещание заплатить их предполагает, что ты располагаешь большим. Что может удержать бабу от того, чтобы шепнуть в приоткрытый ставень, в ночную тьму, кому следует, что в каморке у нее две бабы и больной калека при деньгах? Значит, Кеннет у нас будет богатый жених,
— Вот и я говорю, поступишь умно — станешь еще хозяйкой замка. Ему скажи — пускай любовь докажет. Обеспечит.
— Он из Камбри. У них не замки. У них лошади.
— Лошади тож денег стоют. Так что, звать священника? Решайся, не то вдовой тебе не быть.
— Если он умрет, я тоже жить не буду.
— Любо-о-овь! — причмокнула Фефа, — Но тогда хоть гроб у тебя будет богатый!
Вот незадача. Приспичило бабе добро сделать, чтоб обязать себе вечной благодарностью хозяйку высокого замка. Шатлену. Как отбрехаться-то?
Остановившийся взгляд хозяйки, направленный поверх ее плеча в окно зала, выходящее на двор и по летнему времени распахнутое, она восприняла как спасение и одновременно — как сигнал тревоги. Биддл, стоя на лестнице, разводил руками, не то показывая дорогу, не то заслоняя собою путь двоим гостям невзрачно-чиновничьего вида.
Кто успел донести? Она с хозяев глаз не спускала, а за Биддла вообще бы руку на отсечение дала! Еще могла бы уйти незаметно со двора, сторонкой, огородами. Но там же Кеннет! Спит, без сознания, в бреду… Спокойно! Кто сказал, будто это за нами? Может, у них обычная проверка на предмет, скажем, краденого.
Эти несколько минут стоили ей седых волос равного количества и еще стольких же, когда, спустившись вниз в компании сдержанно-услужливого Биддла, эти двое подманили к себе Грандиозу, уже переодевшуюся и без дела сидевшую в уголке, , и о чем-то говорили с ней. Потом ушли, Биддл проводил их до ворот, а после подскочил к Анельке и с жаром принялся объясняться с ней, даже как будто оправдываться. Там, за оградой простучали копыта конного отряда. Аранте стоило немалых усилий напомнить себе, что дела законников выше скромного разумения служанки, спящей с господином.
— Пойду, — сказала она Фефе, нарочито неторопливо поднимаясь с места, — спрошу, чегой-то им надо было.
Биддл, разумеется, хотел как лучше. Подавая пиво похмельным возчикам, раздухарившимся с утра, он и сказал-то им всего лишь не шуметь, потому что наверху, «в номерах», как он выразился, отдыхает раненый офицер с сестрой-девицей дворянского роду. Для него это был всего лишь повод к самодовольству и еще возможность напомнить публике, что у него есть «номера».
— Чего придумали! — возмущался он. — Лист вести на постояльцев, с указанием имен и причины путешествий. Я разве почтовая станция? Где я писарей наберусь? Мое дело — за стойкой стоять, пиво разливать. А бегать в приказ — им надо, пусть сами ноги бьют. Ищут они кого-то, а прямо сказать — мнутся, будто государева тайна.
Государева тайна и есть, холодно подумала Аранта. Да, наших имен не выкликают по площадям. Тем не менее Клемент Брогау, несомненно, заинтересован отыскать ускользнувшую силу, по определению верную Рэндаллу Баккара.
Поэтому о поиске осведомлены лишь те, кому это положено по чину.
— А кого ищут-то? Беглецов али преступников?
— Ничего не сказали. Поднялись посмотреть сеньора вашего, он в беспамятстве лежит. Посмотрели, не признали вроде. Говорит один: «Может, он, да рана-то, гляди, свежая. А тот уж сколько лет без руки. И волос как будто темнее». Без руки, бабоньки, слышите? Вора какого ловят, поди.
Выходит, они не признали Кеннета. Немудрено. Волосы его могли показаться темнее от пота. И даже если кто-то из чиновников когда-то видел его в лицо, ошибиться теперь было проще простого. Выразительность страдания отодвинула красоту на задний план, от лица осталась едва половина.
— …а второй говорит, мол, надо посмотреть женщину, которая с ним. Потому что без нее никому он не нужен. Слуга. Подвел я их к госпоже, они спросили ее о чем-то…
— Имя спросили, — фыркнула Анелька. — Будто я наврать не могла в случае нужды!
— …и говорят между собой, нет, даже не похожа. Только боюсь, госпожа, они не поверили, будто вы в близком родстве состоите.
— Плевать, если это не служба нравственности, — отмахнулась Грандиоза, догадавшаяся, судя по всему, что ей сейчас по гроб жизни все обязаны. Из-за нее на Аранту никто не обратил внимания: сидит чернавка, лущит горох. — А службе нравственности предъявим документ.
Биддл поглядел на нее с безмолвным почтением. Похоже, здесь для них было теперь самое безопасное место.
— Тебе лучше остаться здесь, — сказала Аранта, ожидая в ответ возмущенного вопля, и не ошиблась. «Я не хочу!» — таков был весь смысл возражений Анельки. Теперь, когда Аранта перестала быть ведьмой, весь ее авторитет в глазах Грандиозы растаял без следа. Теперь она была никто, не ровня ни по происхождению, ни по образованию, и, выражаясь фигурально, должна была обедать во вторую очередь. Ее право принимать решения за троих оспаривалось при каждом удобном случае, и осадить Анельку можно было только прямой грубостью. Пожалуй, с нею мог бы справиться Кеннет, но не в его теперешнем состоянии. То он был холодный, то — горячий, и несколько раз Аранта уже доходила с ним до грани отчаяния. Чертова рука отрастала на глазах и уже почти не кровоточила, однако возобновлять потерю, судя по всему, придется долго. Сначала казалось — выживет, и то уже хорошо. Однако когда на этот счет Аранта успокоилась, захотелось, чтобы рука функционировала, и не абы как. Пока же… пока это было уродство. Но, едва оказавшись в силах выговорить членораздельное слово, Кеннет заявил, чтобы Аранта и не думала пускаться в путь без него. Она только будет смотреть снизу вверх на каменные стены, молясь, чтобы они рухнули в одночасье. А ведь ей предстояло еще перехитрить Уриена Брогау.
— Без меня, — сказал он, — у тебя шансов нет.
И тут Анелька выдала совершенно убийственное соображение, против которого Аранта не нашлась возразить.
— А как ты собираешься с ними разговаривать? В смысле — с этими маленькими ублюдками? Почему ты думаешь, что принцесса Рената пойдет за тобой по одному твоему слову? Она тебя знать не знает, а если и вспомнит, то плохое. Почему она должна верить тебе больше, чем Брогау? Нет уж. Идете — берете меня, а не берете — я буду только хихикать, когда на их визг сбежится вся стража.
5. ВЕСПАСИАН И ЕГО НАЕЗДНИКИ
— Погоди, — остановил ее Кеннет, когда она собралась вниз, за ужином и всем тем, что потребуется для перевязки и зашивания ран. — Не может быть, чтобы ты не подумала о том же. Уж очень это случилось… одновременно.
Аранта поняла, что он имеет в виду, и присела к нему на краешек постели.
— Я не слыхал, чтобы сама собою вскрылась рана, зарубцевавшаяся несколько лет назад. Может быть, кровь не желает признавать меня носителем? — допытывался Кеннет. — Может, она выбирает сама? Я калека, или еще почему-то…
— Не может! — яростно оборвала его Аранта. — Достаточно, что тебя признаю я!
Была б она еще в этом уверена!
Кеннет замолчал и перевернулся на спину, уставившись потолок.
— Я тебе верю, — сказал он. — Кому мне и верить-то, если не тебе. Я постараюсь не донимать тебя жалобами. Но… милая, сделай что-нибудь, чтобы я этого не чувствовал!
Как могла, Аранта оттягивала момент, когда придется отдирать присохшие к обрубку, заскорузлые от крови тряпки. Смочила повязку теплой водой, разложила вокруг чистое полотно, вдела суровую нитку в игольное ушко. Кеннет, знакомый со всеми этими процедурами не понаслышке, следил за нею затравленным взглядом. И неизвестно, кому из них было страшнее.
Рывок, треск и прерывистый выдох сквозь зубы и зажатую в них тряпку — чтобы не искрошить стискиваемых зубов. Открылась рана: месиво сухожилий и мышц, плохо различимое из-за корок запекшейся крови и потеков — свежей. Выглядела она, будто была нанесена только что… ну или несколько часов назад. Давненько минул последний раз, когда Аранте приходилось лицезреть картинки вроде этой. Она ощутила позыв к тошноте. Но кто сделает это, кроме не? Смочив тряпицу, она провела ею по ране.
— Кеннет, — свистящий шепот, вырвавшийся из уст, напугал ее саму, — тебе ведь отняли руку выше локтя?
— Да, — выдохнул он, выплевывая тряпку. — В самый раз над суставом. Кому и знать, как не…
— Тогда это — ЧТО?
Нет, она, конечно, знала, что кость есть материя живая. Об этом свидетельствует хотя бы ее способность срастаться. Она хорошо — даже слишком — помнила, как выглядел спил этой кости. Ничего похожего на этот круглый, перламутровый локтевой хрящ, который МЫ ОТРЕЗАЛИ вместе с прочим, измолотым в острые щепки и кровавый фарш.
— Кеннет, — сказала она, опуская руки. — Ты сам виноват.
— То есть?
— Ты локоть отрастил. И если ты хочешь, чтобы боль прекратилась, тебе, как я понимаю, достаточно сказать: «Ну ее, к лешему, эту руку совсем, этакой-то ценой». Не мне сказать — себе. Я не могу накладывать на ЭТО швы. Заступница, страшно подумать…
Действительно, страшно подумать, что было бы, если бы она, не разобравшись, наложила шов. Чуть раньше, скажем. Если столько боли и крови оттого, что старые швы расходились по месту своего соединения, каково было бы Кеннету, когда толстая вощеная нить врезалась бы в набухшую плоть, разрывая ее?
— Мне отсюда не видно, — сказал Кеннет. — Ты не врешь?
Аранта отрицательно покачала головой. Такова сила его желания, помноженная на силу переданного ею волшебства. И если в своем волшебстве она время от времени сомневалась, справедливо полагая, что все, совершаемое ею или приписываемое ей, можно списать на те или иные обстоятельства, то отрицать этот наглый хрящ ни у кого не хватило бы духу.
Неужели она носила в себе ТАКОЕ? Или же в левой руке Кеннета больше магии, чем в них с Рэндаллом Баккара, вместе взятых? Какова должна быть заключенная в нем жизненная сила, чтобы, фигурально выражаясь, зацвел этот обрубленный и обожженный побег? И, кстати, насчет жизненной силы…
Побледнев и шепча про себя, Аранта принялась загибать пальцы. Неделя, еще три дня… волноваться пока рано… нет, все-таки до следующих месячных она обречена считать часы! Не хватало ей понести, ко всему прочему. Кого тогда выбирать, жалеть, спасать: своего ребенка или столь же невинных детей Баккара, брошенных на произвол злодея?
— Ну теперь уже нет! — донесся с кровати слабый ехидный смешок. — Я что, боли не видал? Эту цену я заплачу, если такова цена. Ты же не откажешь мне в праве обнять тебя двумя руками.
По-видимому, у Кеннета начинался жар. Все подсушивающие, сворачивающие кровь снадобья никуда не годились. А ведь именно их она готовилась применять с самого начала. Они бы только замедлили процесс, и организму пришлось бы бороться с их действием. А раз процесс регенерации пошел, значит, теперь диктовать условия будет он. Все, что она может, — это смягчать его последствия. Укрепляющие снадобья, обезболивание, смягчение кожи. Придется смириться с тем, что Кеннет потеряет большое количество крови, и пойти на этот риск. В этот раз она не сможет противопоставить свою волю к жизни его воле к смерти… его дури, как это вышло между ними в тот раз, когда над Кеннетом шел спор, и Аранта взяла в нем верх.
— А если ты себя убьешь?
— Ты забываешь. — Он улыбнулся ей пересохшими губами. — Я совершенно бессмертен. Ну, где теперь найти тот кинжал, в котором живет моя смерть?
Против воли она ответила слабой улыбкой. Тот кинжал, который Рэндалл снял со своего пояса, даря храброму, но совершенно прискорбным образом изувеченному лучнику благородную мгновенную смерть вместо бессмысленной изнурительной жизни калеки! Романтичная мальчишеская благоглупость! Тот самый кинжал, который она сунула к себе в корсаж, волей-неволей заставив Кеннета думать о том, что там соседствует с обоюдоострой железякой. Теперь, зная о том, что Рэндалл Баккара был заклят на победу, она понимала причину его бешенства: обыграв его в споре, она, сама не подозревая, на некоторое время превратила его в пустышку.
Воспоминание о Рэндалле, против обычного, не принесло ей боли. То, что она сидела сейчас, с переменным успехом перебарывая дремоту, у изголовья Кеннета, одурманенного маковым отваром, казалось куда правильнее и важнее, чем та же вахта, которую она несла возле постели раненого Рэндалла, с арбалетом на взводе и приказом всадить болт в любого, кто переступит порог. Хотя, помнится, глаза ее слипались так же сильно.
Невзирая на оптимизм Кеннета, она очень боялась, что в результате ей придется похоронить его вместе с его отросшей рукой. Он, в отличие от нее, не был медиком и едва ли трезво оценивал возможности своего организма. Аранта боялась ему навредить. Оказавшись замешана в игру, где не существовало правил, она могла погубить его равно как делая что-то, так и пустив все на самотек.
Что будет, если он умрет?
Аранта ощутила болезненный укол совести за то, что она, как ей сейчас казалось, малодушно переложила на него свою ношу. Легко сказать, она не представляла себе, как она справится с Уриеном Брогау: человеком, с которым у нее в свое время проскочила некая искорка. Найдется ли у нес душевная сила противостоять ему? Почему она решила, что у Кеннета это выйдет лучше? Ну, справедливости ради следует заметить, что тогда она не думала об Уриене Брогау. Все это время Кеннет служил ей щитом, а теперь, когда понадобилось, она сделала его мечом. Но как она могла забыть, что ее кровь — проклятие? Как могла пожелать этой участи человеку, которого любила? Ведь это Кеннет, единственный, кто сказал ей вслух: «Я тебя ненавижу». Единственный, кто в самом деле не испытывал этого чувства. Ей следовало припомнить, как заклятие крови выжигало изнутри Рэндалла Баккара и таки выжгло его дотла. Она могла бы выставить и свой собственный счет за годы женского одиночества, в течение которых была для мужчины лишь дорогостоящим оружием с вполне определенным условием содержания. Аранта так гордилась формулировкой Условия, которое подобрала для Кеннета, что не подумала о том, что оно подставит ей ножку. Кеннет, еще не успев вкусить благ, уже пьет нескончаемую чашу боли. Нескончаемую, потому что ничто так не растягивает время, как боль. Насколько хватит его жизнелюбия?
Одной кости мало. Нужны мышцы, связки, нервы, кровеносные сосуды. Кожа, наконец! На что это будет похоже и сколько будет продолжаться?
А если он все-таки умрет? Чем это чревато лично для нее?
Нет, конечно, она продолжит свой путь, потому что она принадлежит этим детям. Она выступит против Цареубийцы, даже не имея шансов на успех. Она не может иначе. Кроме нее, по-видимому, некому. Но ей придется заново осваивать науку одиночества, ту, которой, как ей казалось, она владела в совершенстве и от которой отвыкла так быстро. Не встречать отклика на поворот головы. Знать, что никто не обнимет тебя, когда тебя рвет напополам жажда этого знака нежности и защиты. Отдергивать от прикосновения руку, потому что иначе это будет дурно истолковано. Быть сильной без возможности сделать себе поблажку. Перед всем светом отстаивать свои права, даже не помышляя о поддержке. Стать главной снова, теперь, когда уже привыкла взглядом испрашивать позволения! Стать одной, когда уже испытала, что значит — быть вдвоем.
Далась ему эта рука! Будто бы с ней Аранта любила его больше! И ведь не упросишь его отложить, погодить. Язык не повернется. А даже если б повернулся, даже если бы удалось уговорить Кеннета, он не справится с этим своим желанием, как сама она тогда не думала ни о чем, кроме желания быть любимой. Это все равно что запретить себе помнить о белой обезьяне.
Досада охватила ее. Человек, который как будто готов был разделить с нею ее ношу, дорогой ей, опять повис на ее руках: беспомощный, зависящий от нес вплоть до интимных мелочей, в бреду придерживающий ее за подол, стоило ей сделать всего шаг в сторону. Ей тоже надо есть, и спать, и исполнять дело, которое не терпит отлагательств: пока она сидит тут, минутки тикают, отмеряя где-то жизнь детям Баккара. Кто знает, какой несчастный случай сподобится подстроить им умница Цареубийца.
Несправедливо по отношению к Кеннету. А где в этом мире справедливость по отношению к ней?
Это такая она, любовь?
Утром Аранта обнаружила себя спящей, повалившись лбом на постель. Утренние лучи, вонзившиеся в щели стен, улучшили ее взгляд на мир. Кеннет выглядел бледным и, честно говоря, особых признаков жизни не подавал. Дышал слабо, но ровно. Она даже испугалась: не переборщила ли с маковым отваром. Надо будет разбудить его и накормить. Покуситься на хозяйскую курицу, чтобы сварить бульон, и добыть красного вина. Едва ли удастся заставить молодого мужчину .жевать шпинат, будь это хоть трижды полезно. И… да! Пока не забыла: вызнать у хозяйки, где можно купить платье. Синенькое, поскромнее. Не таскать же за собой девицу ван дер Хевен, обряженную в грязные шелковые штаны.
Выполнив все, что намеревалась с утра, Аранта повязала голову платком и отправилась на задний двор, где в пыли среди кур возилось хозяйское дитё того возраста, когда родители считают возможным экономить на штанах. Этот возраст… Аранта не оставалась к нему равнодушной. Дети войны, зачатые почти мимоходом. Кеннет недаром опознал в Биддле солдата. А солдаты в те памятные дни продолжали свой род неистово и не спрашивая разрешений. Так, отдав дань сантиментам и смахнув слезу с глаз, Аранта подсела к хозяйке, лущившей горох.
Дело нехитрое, ежели уметь. Вгоняешь ноготь большого пальца в рубец стручка, одно отработанное движение — и тот раскрывается, опрокидывая тебе в ладонь десяток ровных, как хорошие зубы, глянцевых горошин. Аранта находила это занятие успокаивавшим мысли и нормализующим пульс, а навык у нее сохранился со времен деревенского детства. Некоторое время она ощущала пристальное внимание Фефы к своим рукам, как будто та проверяла ее легенду.
— Обвенчаться вам надо, — неожиданно сказала хозяйка. Аранта аж стручок уронила.
— Верно говорю. Бери его тепленьким, пока людям в глаза женой зовет. Хоть сегодня за священником сбегаю. Вдруг помрет, при ком останешься? Сестренка-то тебе жизни даст, вспомнишь мои слова. А так — будешь ей ровня. Еще и унаследуешь что. Он, случаем, не старший в роду?
— Вроде того. — Она вовремя вспомнила о своем намерении изображать служанку недалекого ума. — Наследник.
Это, пожалуй, было умно. Расположение Биддла держалось на уважении и фронтовом братстве, однако его жену следовало заинтересовать перспективой. Рада — большие ; деньги, обещание заплатить их предполагает, что ты располагаешь большим. Что может удержать бабу от того, чтобы шепнуть в приоткрытый ставень, в ночную тьму, кому следует, что в каморке у нее две бабы и больной калека при деньгах? Значит, Кеннет у нас будет богатый жених,
— Вот и я говорю, поступишь умно — станешь еще хозяйкой замка. Ему скажи — пускай любовь докажет. Обеспечит.
— Он из Камбри. У них не замки. У них лошади.
— Лошади тож денег стоют. Так что, звать священника? Решайся, не то вдовой тебе не быть.
— Если он умрет, я тоже жить не буду.
— Любо-о-овь! — причмокнула Фефа, — Но тогда хоть гроб у тебя будет богатый!
Вот незадача. Приспичило бабе добро сделать, чтоб обязать себе вечной благодарностью хозяйку высокого замка. Шатлену. Как отбрехаться-то?
Остановившийся взгляд хозяйки, направленный поверх ее плеча в окно зала, выходящее на двор и по летнему времени распахнутое, она восприняла как спасение и одновременно — как сигнал тревоги. Биддл, стоя на лестнице, разводил руками, не то показывая дорогу, не то заслоняя собою путь двоим гостям невзрачно-чиновничьего вида.
Кто успел донести? Она с хозяев глаз не спускала, а за Биддла вообще бы руку на отсечение дала! Еще могла бы уйти незаметно со двора, сторонкой, огородами. Но там же Кеннет! Спит, без сознания, в бреду… Спокойно! Кто сказал, будто это за нами? Может, у них обычная проверка на предмет, скажем, краденого.
Эти несколько минут стоили ей седых волос равного количества и еще стольких же, когда, спустившись вниз в компании сдержанно-услужливого Биддла, эти двое подманили к себе Грандиозу, уже переодевшуюся и без дела сидевшую в уголке, , и о чем-то говорили с ней. Потом ушли, Биддл проводил их до ворот, а после подскочил к Анельке и с жаром принялся объясняться с ней, даже как будто оправдываться. Там, за оградой простучали копыта конного отряда. Аранте стоило немалых усилий напомнить себе, что дела законников выше скромного разумения служанки, спящей с господином.
— Пойду, — сказала она Фефе, нарочито неторопливо поднимаясь с места, — спрошу, чегой-то им надо было.
Биддл, разумеется, хотел как лучше. Подавая пиво похмельным возчикам, раздухарившимся с утра, он и сказал-то им всего лишь не шуметь, потому что наверху, «в номерах», как он выразился, отдыхает раненый офицер с сестрой-девицей дворянского роду. Для него это был всего лишь повод к самодовольству и еще возможность напомнить публике, что у него есть «номера».
— Чего придумали! — возмущался он. — Лист вести на постояльцев, с указанием имен и причины путешествий. Я разве почтовая станция? Где я писарей наберусь? Мое дело — за стойкой стоять, пиво разливать. А бегать в приказ — им надо, пусть сами ноги бьют. Ищут они кого-то, а прямо сказать — мнутся, будто государева тайна.
Государева тайна и есть, холодно подумала Аранта. Да, наших имен не выкликают по площадям. Тем не менее Клемент Брогау, несомненно, заинтересован отыскать ускользнувшую силу, по определению верную Рэндаллу Баккара.
Поэтому о поиске осведомлены лишь те, кому это положено по чину.
— А кого ищут-то? Беглецов али преступников?
— Ничего не сказали. Поднялись посмотреть сеньора вашего, он в беспамятстве лежит. Посмотрели, не признали вроде. Говорит один: «Может, он, да рана-то, гляди, свежая. А тот уж сколько лет без руки. И волос как будто темнее». Без руки, бабоньки, слышите? Вора какого ловят, поди.
Выходит, они не признали Кеннета. Немудрено. Волосы его могли показаться темнее от пота. И даже если кто-то из чиновников когда-то видел его в лицо, ошибиться теперь было проще простого. Выразительность страдания отодвинула красоту на задний план, от лица осталась едва половина.
— …а второй говорит, мол, надо посмотреть женщину, которая с ним. Потому что без нее никому он не нужен. Слуга. Подвел я их к госпоже, они спросили ее о чем-то…
— Имя спросили, — фыркнула Анелька. — Будто я наврать не могла в случае нужды!
— …и говорят между собой, нет, даже не похожа. Только боюсь, госпожа, они не поверили, будто вы в близком родстве состоите.
— Плевать, если это не служба нравственности, — отмахнулась Грандиоза, догадавшаяся, судя по всему, что ей сейчас по гроб жизни все обязаны. Из-за нее на Аранту никто не обратил внимания: сидит чернавка, лущит горох. — А службе нравственности предъявим документ.
Биддл поглядел на нее с безмолвным почтением. Похоже, здесь для них было теперь самое безопасное место.
— Тебе лучше остаться здесь, — сказала Аранта, ожидая в ответ возмущенного вопля, и не ошиблась. «Я не хочу!» — таков был весь смысл возражений Анельки. Теперь, когда Аранта перестала быть ведьмой, весь ее авторитет в глазах Грандиозы растаял без следа. Теперь она была никто, не ровня ни по происхождению, ни по образованию, и, выражаясь фигурально, должна была обедать во вторую очередь. Ее право принимать решения за троих оспаривалось при каждом удобном случае, и осадить Анельку можно было только прямой грубостью. Пожалуй, с нею мог бы справиться Кеннет, но не в его теперешнем состоянии. То он был холодный, то — горячий, и несколько раз Аранта уже доходила с ним до грани отчаяния. Чертова рука отрастала на глазах и уже почти не кровоточила, однако возобновлять потерю, судя по всему, придется долго. Сначала казалось — выживет, и то уже хорошо. Однако когда на этот счет Аранта успокоилась, захотелось, чтобы рука функционировала, и не абы как. Пока же… пока это было уродство. Но, едва оказавшись в силах выговорить членораздельное слово, Кеннет заявил, чтобы Аранта и не думала пускаться в путь без него. Она только будет смотреть снизу вверх на каменные стены, молясь, чтобы они рухнули в одночасье. А ведь ей предстояло еще перехитрить Уриена Брогау.
— Без меня, — сказал он, — у тебя шансов нет.
И тут Анелька выдала совершенно убийственное соображение, против которого Аранта не нашлась возразить.
— А как ты собираешься с ними разговаривать? В смысле — с этими маленькими ублюдками? Почему ты думаешь, что принцесса Рената пойдет за тобой по одному твоему слову? Она тебя знать не знает, а если и вспомнит, то плохое. Почему она должна верить тебе больше, чем Брогау? Нет уж. Идете — берете меня, а не берете — я буду только хихикать, когда на их визг сбежится вся стража.
5. ВЕСПАСИАН И ЕГО НАЕЗДНИКИ
Долина Уэллен. Извилистая полоса нераспаханной земли, справа и слева ограниченная зелеными холмами, подпирающими небо, и только изредка купы низкорослых деревьев подступают к самой дороге. Которая и не дорога собственно, а так, нечто вроде петляющей утоптанной тропы, временами вовсе пропадающей в траве. Мало кто ездит теперь долиной Уэллен, ведь есть королевская дорога, ведущая от Констанцы, дорога, которая не смотрит на холмы — их срыли ради нее; не ищет бродов через реки — для нее возвели мосты. Только птицы летали прямее. Все трактиры теперь — только вдоль королевской дороги, все деревни, все распаханные земли… Люди забросили долину Уэллен с ее почти всегда влажной травой. А на той ее стороне — Марка Хендрикье. Цель их пути.
Аранта не могла определить, полегчало ли ей, когда они наконец оставили кабак Биддла и тронулись в путь, исполняя ее предназначение. Внутреннее напряжение, какое возникает, когда человеку не позволено делать то, к чему всемерно стремятся и душа его, и тело, ослабело, это верно. Они двигались так скоро, как могли себе это позволить. И все же было нечто… неуловимое, иначе не скажешь.
Кеннет ехал рядом, бок о бок, еще слабый после потери крови и многонедельной муки, покачивался в седле в такт лошадиному шагу и временами соприкасался с Арантой коленом. Хорошо, что уже миновали жаркие дни, и стоял сырой сумрачный август, куда более благоприятный для восстановления сил и заживления ран. И Кеннет был не здесь. Она ловила его, когда, неожиданно просыпаясь, видела, как он неотрывно следит взглядом за веткой, качающейся возле лица, за скоплениями тумана в низинах, за рябью ручья на мелких камешках. Словно все это имело какой-то тайный Смысл, который Кеннет обнаружил лишь недавно и теперь украдкой от всех пытался постигнуть. И дело зашло уже так далеко, что Аранта не отваживалась ему советовать и могла только следить, как он уходит от нее по избранной не им самим тропе.
Рука… покрытая гладкой розовой кожей, как у ребенка, и все еще немного меньше правой, нормальной. Без единого шрамика, без заусениц, без пятнышек на ногтях, словом, без всех тех отметин, какие в течение даже двадцати с небольшим лет оставляет жизнь на шкуре человека. Она пока только чуть подергивалась, не вполне справляясь с «заданиями», которыми нагружал ее Кеннет, сгибалась не до конца, и пальцы роняли предмет, который им ведено было держать. Во всяком случае, чтобы не привлекать к ней внимания в тех редких местах, где путники останавливались на ночлег, приходилось носить перчатки.
Трескотливый Грандиозин нрав, кажется, возобладал над ее смертельной обидой. Тащась в хвосте их маленького каравана, она теперь рассуждала вслух о сладостях: тянучках из жженого сахара, орехах в меду, вафлях, политых маслом, и сливах в вине. Или делилась с покорными слушателями мыслью о том, в каких направлениях предстоит развиваться моде теперь, когда, как казалось, искоренена самая мысль о вольности в одежде. Почему-то Анелька придумала черное шелковое платье с узорчатой синей каймой по подолу необъятной юбки, и с низким декольте, оттеняющим бледность груди. «Раз уж им так приспичили большие груди». Платье полагалось носить с кружевной мантильей и лучиться под нею серебристо-жемчужным светом. Видимо, решила, что траурная скудость цвета сделает его хитом сезона. Ее вполне натуральное оживление заставляло предположить, что Анелька и впредь будет падать на четыре лапки.
Для самой же Аранты наступило время осознать: что же все-таки она потеряла, и каким это образом магия, до сих пор жившая в ней, была замкнута на девственность и улетучилась как дым, стоило ей где-то там что-то порвать? Чувство, что она может все, пропало, словно организм внезапно перестал вырабатывать адреналин, и она ощущала только безмерную усталость и безразличие. Только бы двигаться. И еще — сожаление. Словно прежде все на свете зависело от нее одной, а теперь она должна оглядываться на того, кто, оказывается, имел право составить о ней собственное мнение, и это мнение не всегда совпадало с ее собственным. Ее судили и осуждали и прежде, но теперь, уступив это право добровольно, она утратила буйство юности, способность вздымать волну, сметающую на своем пути любое противостояние. Будто в общую очередь встала. И экспедицию теперь она возглавляла чисто номинально, будучи не движущей силой, а скорее молчаливым упреком.
И все же все трое одновременно придержали коней, когда долина Уэллен буквально вылилась в широкую, до самого горизонта, изумрудно-зеленую низменность, над которой ветер с моря разносил запах водорослей и соли. Перед ними лежала Марка Хендрикье. В представлении Аранты — земля, порождавшая самых опасных хищников. По крайней мере двое из них не остановились ни перед чем.
Край удивлял ее своей непривычностью, сочетанием скалистых выступов и низин, отвоеванных человеком у болот. Как будто земля здесь лежала складками, и каждая складка при малейшей возможности немедленно заполнялась водой. Природной пахотной земли было очень мало, угодья сплошь да рядом находились под угрозой засоления. Поэтому и деревень, окруженных полями, им на пути почти не попалось, а те, что были, встречали их лежбищами тучных пятнистых коров, лениво объедавших траву в пределах досягаемости шеи. Впервые в жизни Аранта видела скот, пасшийся лежа; как деревенскую жительницу это весьма ее заинтересовало.
В остальном же это была страна городов, страна ремесленников, сгрудившихся за каменными стенами крепостей, четко прорисованных черным на зеленом полотне. Лето здесь было еще короче, чем в метрополии, и упор сельского хозяйства на скотоводство был этим вполне объясним. В отличие от Камбри Хендрикье никогда не порывалось отделиться: Марка не смогла бы себя прокормить, а метрополия обладала достаточными ресурсами, чтобы перекрыть ей морскую торговлю. И все же каждый из городов Хендрикье выглядел чистеньким, маленьким, компактным, правильным, как пузырек в янтаре.
Даже Эстензе — могучий, каменный, тесный, куда они пришли через несколько дней, когда запах соли, смолы, водорослей уже стал для них привычным. Эстензе, памятный для Аранты несколькими днями, яркими мимолетными пятнами, мелькнувшими, когда Рэндалл Баккара взял этот город поединком с королем Брогау.
Аранта не могла определить, полегчало ли ей, когда они наконец оставили кабак Биддла и тронулись в путь, исполняя ее предназначение. Внутреннее напряжение, какое возникает, когда человеку не позволено делать то, к чему всемерно стремятся и душа его, и тело, ослабело, это верно. Они двигались так скоро, как могли себе это позволить. И все же было нечто… неуловимое, иначе не скажешь.
Кеннет ехал рядом, бок о бок, еще слабый после потери крови и многонедельной муки, покачивался в седле в такт лошадиному шагу и временами соприкасался с Арантой коленом. Хорошо, что уже миновали жаркие дни, и стоял сырой сумрачный август, куда более благоприятный для восстановления сил и заживления ран. И Кеннет был не здесь. Она ловила его, когда, неожиданно просыпаясь, видела, как он неотрывно следит взглядом за веткой, качающейся возле лица, за скоплениями тумана в низинах, за рябью ручья на мелких камешках. Словно все это имело какой-то тайный Смысл, который Кеннет обнаружил лишь недавно и теперь украдкой от всех пытался постигнуть. И дело зашло уже так далеко, что Аранта не отваживалась ему советовать и могла только следить, как он уходит от нее по избранной не им самим тропе.
Рука… покрытая гладкой розовой кожей, как у ребенка, и все еще немного меньше правой, нормальной. Без единого шрамика, без заусениц, без пятнышек на ногтях, словом, без всех тех отметин, какие в течение даже двадцати с небольшим лет оставляет жизнь на шкуре человека. Она пока только чуть подергивалась, не вполне справляясь с «заданиями», которыми нагружал ее Кеннет, сгибалась не до конца, и пальцы роняли предмет, который им ведено было держать. Во всяком случае, чтобы не привлекать к ней внимания в тех редких местах, где путники останавливались на ночлег, приходилось носить перчатки.
Трескотливый Грандиозин нрав, кажется, возобладал над ее смертельной обидой. Тащась в хвосте их маленького каравана, она теперь рассуждала вслух о сладостях: тянучках из жженого сахара, орехах в меду, вафлях, политых маслом, и сливах в вине. Или делилась с покорными слушателями мыслью о том, в каких направлениях предстоит развиваться моде теперь, когда, как казалось, искоренена самая мысль о вольности в одежде. Почему-то Анелька придумала черное шелковое платье с узорчатой синей каймой по подолу необъятной юбки, и с низким декольте, оттеняющим бледность груди. «Раз уж им так приспичили большие груди». Платье полагалось носить с кружевной мантильей и лучиться под нею серебристо-жемчужным светом. Видимо, решила, что траурная скудость цвета сделает его хитом сезона. Ее вполне натуральное оживление заставляло предположить, что Анелька и впредь будет падать на четыре лапки.
Для самой же Аранты наступило время осознать: что же все-таки она потеряла, и каким это образом магия, до сих пор жившая в ней, была замкнута на девственность и улетучилась как дым, стоило ей где-то там что-то порвать? Чувство, что она может все, пропало, словно организм внезапно перестал вырабатывать адреналин, и она ощущала только безмерную усталость и безразличие. Только бы двигаться. И еще — сожаление. Словно прежде все на свете зависело от нее одной, а теперь она должна оглядываться на того, кто, оказывается, имел право составить о ней собственное мнение, и это мнение не всегда совпадало с ее собственным. Ее судили и осуждали и прежде, но теперь, уступив это право добровольно, она утратила буйство юности, способность вздымать волну, сметающую на своем пути любое противостояние. Будто в общую очередь встала. И экспедицию теперь она возглавляла чисто номинально, будучи не движущей силой, а скорее молчаливым упреком.
И все же все трое одновременно придержали коней, когда долина Уэллен буквально вылилась в широкую, до самого горизонта, изумрудно-зеленую низменность, над которой ветер с моря разносил запах водорослей и соли. Перед ними лежала Марка Хендрикье. В представлении Аранты — земля, порождавшая самых опасных хищников. По крайней мере двое из них не остановились ни перед чем.
Край удивлял ее своей непривычностью, сочетанием скалистых выступов и низин, отвоеванных человеком у болот. Как будто земля здесь лежала складками, и каждая складка при малейшей возможности немедленно заполнялась водой. Природной пахотной земли было очень мало, угодья сплошь да рядом находились под угрозой засоления. Поэтому и деревень, окруженных полями, им на пути почти не попалось, а те, что были, встречали их лежбищами тучных пятнистых коров, лениво объедавших траву в пределах досягаемости шеи. Впервые в жизни Аранта видела скот, пасшийся лежа; как деревенскую жительницу это весьма ее заинтересовало.
В остальном же это была страна городов, страна ремесленников, сгрудившихся за каменными стенами крепостей, четко прорисованных черным на зеленом полотне. Лето здесь было еще короче, чем в метрополии, и упор сельского хозяйства на скотоводство был этим вполне объясним. В отличие от Камбри Хендрикье никогда не порывалось отделиться: Марка не смогла бы себя прокормить, а метрополия обладала достаточными ресурсами, чтобы перекрыть ей морскую торговлю. И все же каждый из городов Хендрикье выглядел чистеньким, маленьким, компактным, правильным, как пузырек в янтаре.
Даже Эстензе — могучий, каменный, тесный, куда они пришли через несколько дней, когда запах соли, смолы, водорослей уже стал для них привычным. Эстензе, памятный для Аранты несколькими днями, яркими мимолетными пятнами, мелькнувшими, когда Рэндалл Баккара взял этот город поединком с королем Брогау.