Страница:
Ровно в час дня Видов вошел в указанный ему подъезд. На оформление пропуска ушло не больше десяти минут. Поднялся по лестнице на второй этаж, медленно, читая таблички на дверях, пошел по длинному коридору.
Он ожидал увидеть серьезных, озабоченных сотрудников с наплечными кобурами, некоторые — с перевязанными головами, подвешенными к шее раненными руками. Ничего подобного! Обычные парни в костюмах, при галстуках, смеются, перебрасываются шуточками, на новичка не обращают внимания. Много голоногих девчонок, перебегающих из кабинета в кабинет с папками в руках.
Обычный контора!
Перед указанной ему дверью остановился, оглядев пустующий коридор, поправил дурацкий, повязанный матерью, галстук, расправил плечи, придал лицу «самостоятельное» выражение.
— Разрешите?
— Проходи, дорогой, присаживайся.
Кашлов обедал. Если бутылку кефира и две булочки можно назвать обедом. Кивком предложил гостю разделить с ним трапезу, Карп отричательно покачал головой. Капитан не обиделся, не стал настаивать, быстренько прикончил последнюю булку, вытер носовым платком рот и пересел к письменому столу.
— Заявление принес?
— Нет…
— Вот малолетка на мою голову, — развел руками Кашлов. — Ладно, напишешь сейчас. Потом заполнишь парочку дурацких анкет, пройдешь собеседование у кадровиков, у руководства. Надеюсь, фото захватил?
Карп молча выложил парочку фотокарточек. Мать настояла. Недавний студент по неопытности обязательно не подумал бы.
— Вот и ладушки, полны кадушки, — весело продекламировал Кашлов. — Пошли к кадровикам.
Заявлением, автобиографией и анкетами не обошлось, кадровики потребовали направление из института, характеристики из деканата, от партиной и комсомольской организации, какие-то справки из милиции и домоуправления. Целых три дня Карп бегал по учреждениям, просил, доказывал.
Наконец, все формальности позади, новый сотрудник уголовного розыска занял указанное ему рабочее место. Как изящно выразился начальник отдела, новичка «пристегнули» к опытному сыщику.
Кашлов в иерархии угооловки не был ни старшим, ни младшим, никем не командовал, но и никому, кроме начальника отдела, не подчинялся. Работал по особому плану, о котором в Управлении мало кто знал. Так сказать, вольный охотник на особо опасных зверей.
Карп ожидал серьезных заданий, но вместо них — поручения найти в архиве уголовное дело, подшить бумаги, позвонить в отделение милиции или — в следственный изолятор, получить заключение экспертизы. Будто свежеиспеченный юрист вовсе и не сыщик — обычный, занюханный писарь, чиновник на побегушках. Даже сверхехидная девчонка, секретарша начальника отдела, пыталась командовать бесправным новичком.
— Карпуша, рыбонька, — напевала она, с"узив намазанные глазки. —
Слетай в экспедицию за почтой, сделай милость.
— А ты что станешь делать? — рычал Карп на подобии дворового пса, которому наступили на лапу. — Подпиливать когти или краситься?
— Хотя бы и так, — продолжала экзекуцию садистка. — Тебе полезно размяться, не то наживещь какой-нибудь остеохондроз… Кстати, хочу спросить: чем карп отличается от сазана? Слышала — количеством костей.
Ну, ладно, девчонка она и есть девчонка, глупо обижаться, а вот однажды в коридоре мимо Видова пробежал начальник отдела, веселый толстяк, совсем не похожий на сыщика.
— Как дела? — остановился он. — Подшиваем, регистрируем? Кашлов не обижает?
Пришлось Карпу изобразить такую же веселость. Будто он услышал смешной анекдот.
— Нормально. Регистрирую, подшиваю. Никто не обижает.
Или развеселый парнишка из другого отдела одних лет с Карпом. В курилке, с трудом удерживаясь от смеха, участливо спросил:
— Пистолет почистил? Говорят, сегодня намечена проверка личного оружия. Нарушителей ожидает отстранение от оперативной работы с переключением на… подшивку бумаг.
Расхохотался. Его поддержали прислушающиеся к беседе дружки. Карп выбросил в урну недокуренную сигарету, резко повернулся и ушел. Копаться в «уголовных» папках.
— Когда я займусь настоящим делом? — однажды, не выдержав, спросил он наставника. — Надоело — неваляшкой.
— Как это «неваляшкой»? — не понял Кашлов. — Ах, вот что ты имеешь в виду! Захотелось слежки, погонь, перестрелок, да? Рановато, милок, начинать нужно с малого. Вот освоишь «бумажную» науку, переключу на более серьезные задания. Усек или повторить?
— Усек, — все так же угрюмо признался парень. — И долго осваивать это самое… малое?
— Погляжу на твою активность… Кстати, заключение почерководческой экспертизы по делу Баяна получил?
— Да…
— Оформил, как положено? Подшил?
— Оформил… подшил…
— Вот и ладушки, полны кадушки, — удовлетворенно пропел Кашлов любимую «песенку». — Двигай дальше тем же макаром.
От ярости у Карпа кружилась голова, руки сжимались в кулаки. Кажется, все в уголовке издеваются над ним, и, в первую очередь, капитан, человек, который, по мнению Видова, обязан не просто учить, но и защищать от нападок сослуживцев своего ученика.
Видимо, Кашлов все же не забыл разговора с подопечным. Через три дня, в пятницу остановился перед рабочим столом Видова. Говорил без привычных «ладушек-кадушек», серьезно и веско.
— Завтра вечером поедем с тобой в одно место. Тамошняя милиция обнаружила малину блатных. Нечто вроде бандитского общежития. Подозреваю, что там могут оказаться наши «клиенты». Готовься.
В субботу Карп вместе с матерью собирался пройтись по магазинам. После обеда поехать на дачу, побыть с женой и дочкой до утра понедельника. Но не станешь же качать права, нажимать на всевозможные свободы, дарованные советскому гражданину конституцией. Если даже этот гражданин — сотрудник уголовного розыска.
Кажется, Кашлов ожидает взрыва возмущения или слезливых просьб освободить от намеченной операции — вон как смотрит из-под густых бровей. Набось, уже заготовил парочку воспитательных фраз. Не дождался, разочарованно что-то промычал и вышел из комнаты.
Выехали в половине одинадцатого вечера. Кашлов был на удивление многословен и весел. Будто едут они не на серьезную операцию — на шашлыки. Повторяя через каждую фразу любимое присловье о «ладушках-кадушках», ввел Видова в некоторые подробности предстоящего «дела».
Оказывается, в доме, стоящем напротив подвальной малины, проживает один собачник. Ни жены, ни детей — их заменял породистый пес со странной кличкой Чингиз. Обычно хозяин выводил на прогулку собачьего аристократа не позднее девяти вечера, но в этот день — то ли Чингиз съел что-нибудь несвежее, то ли приключилась желудочная болячка, — пес, вернувшись с прогулки, вторично принялся выть и царапать дверь.
Ничего не сделаешь, пришлось подчиниться.
Несмотря на строгие распоряжения районных властей, под выгул домашней живности использовался скудный скверик между домами. Пока Чингиз ставил собачьи метки возле каждого дерева, тщательно изучал другие, оставленные «коллегами», его хозяин сидел на пне и безучастно оглядывал знакомую картину отходящего ко сну жилого массива.
Вдруг к фасаду противоположного дома вышли двое. Подросток и женщина. Огляделись, посидели на лавочке. Потом подросток нырнул в приямок. Женщина, помедлив, последовала за ним.
Казалось бы, ничего удивительного, можно брать на поводок пса и двигать на покой. Но возле приямка появилмись еще две тени. Судя по росту — либо пацаны, либо низкорослые парни. Тоже осмотрелись, пошептались и нырнули в приямок.
Невольный свидетель таинственных исчезновений теней, как и положено законнопослушному гражданину, снял трубку и позвонил в местное отделение милиции. На всякий случай, оговорился, что имеет право на ошибку.
В милиции заинтересовались. Соответствено, провели предварительное расследование. С помощью дружинников и переодетых сотрудников. Все подтвердилось: в подвале — преступная малина.
— Мы с тобой, Карпуша, как бы на втором плане. Выпячиваться до поры до врвмени не будем. Поглядим на морды нищих, вдруг опознаем кого из них.
— Как опознаем? — удивился новичок. — Значит, вы знаете, кого искать?
— А как же, конечно, знаю. Вот гляди на фото и запоминай.
Широкоплечий парняга с лицом дегенерата. Щуплый пацаненок с острой, лисьей мордашкой. Хилый подросток, из тех, которых, как говорится, ветром качает…
— Это — рецидивист, грабитель, подозревается в нескольких убийствах. Кликуха — Желток, — отложил он фото низкорослого парня, перевернул вторую карточку. — Профессиональный попрошайка, подозревается в грабежах, хитрый, увертливый. Кликуха — Хмырь. А вот это — загадочная личность. Отсидел по подозрению в убийстве старухи четыре года, освободили по здоровью — последняя стадия туберкулеза. Кликуха — Доходяга. Вот такие ладушки, полны кадушки!
Операция прошла на высоком уровне. Милиционеры и дружинники окружили дом со всех сторон. Возможно, кроме подпольного лаза в приямке, существуют еще какие-нибудь ходы. Ворвались в подвал с главного, накрепко забитого, входа. Что тут поднялось! Лягавые! Женский визг, мужская матерщина, детский плач.
Милиционеры выводили из подвала оборванных нищих. Одни шли, покорно съежившись, другие упирались, изрыгали черные сгустки мата.
— Ага, вот и наши с тобой клиенты!
Кашлов незаметно показал майору, руководившему операцией на низкорослого парня и вьюноша, идущего за ним. В стороне качался худющий подросток.
— Желток и Хмырь — в розыске, а вот с туберкулезником я просто хочу побеседовать. Он многое знает.
— Кто?
— Доходяга. Настоящая фамилия — Сидякин…
Глава 24
Он ожидал увидеть серьезных, озабоченных сотрудников с наплечными кобурами, некоторые — с перевязанными головами, подвешенными к шее раненными руками. Ничего подобного! Обычные парни в костюмах, при галстуках, смеются, перебрасываются шуточками, на новичка не обращают внимания. Много голоногих девчонок, перебегающих из кабинета в кабинет с папками в руках.
Обычный контора!
Перед указанной ему дверью остановился, оглядев пустующий коридор, поправил дурацкий, повязанный матерью, галстук, расправил плечи, придал лицу «самостоятельное» выражение.
— Разрешите?
— Проходи, дорогой, присаживайся.
Кашлов обедал. Если бутылку кефира и две булочки можно назвать обедом. Кивком предложил гостю разделить с ним трапезу, Карп отричательно покачал головой. Капитан не обиделся, не стал настаивать, быстренько прикончил последнюю булку, вытер носовым платком рот и пересел к письменому столу.
— Заявление принес?
— Нет…
— Вот малолетка на мою голову, — развел руками Кашлов. — Ладно, напишешь сейчас. Потом заполнишь парочку дурацких анкет, пройдешь собеседование у кадровиков, у руководства. Надеюсь, фото захватил?
Карп молча выложил парочку фотокарточек. Мать настояла. Недавний студент по неопытности обязательно не подумал бы.
— Вот и ладушки, полны кадушки, — весело продекламировал Кашлов. — Пошли к кадровикам.
Заявлением, автобиографией и анкетами не обошлось, кадровики потребовали направление из института, характеристики из деканата, от партиной и комсомольской организации, какие-то справки из милиции и домоуправления. Целых три дня Карп бегал по учреждениям, просил, доказывал.
Наконец, все формальности позади, новый сотрудник уголовного розыска занял указанное ему рабочее место. Как изящно выразился начальник отдела, новичка «пристегнули» к опытному сыщику.
Кашлов в иерархии угооловки не был ни старшим, ни младшим, никем не командовал, но и никому, кроме начальника отдела, не подчинялся. Работал по особому плану, о котором в Управлении мало кто знал. Так сказать, вольный охотник на особо опасных зверей.
Карп ожидал серьезных заданий, но вместо них — поручения найти в архиве уголовное дело, подшить бумаги, позвонить в отделение милиции или — в следственный изолятор, получить заключение экспертизы. Будто свежеиспеченный юрист вовсе и не сыщик — обычный, занюханный писарь, чиновник на побегушках. Даже сверхехидная девчонка, секретарша начальника отдела, пыталась командовать бесправным новичком.
— Карпуша, рыбонька, — напевала она, с"узив намазанные глазки. —
Слетай в экспедицию за почтой, сделай милость.
— А ты что станешь делать? — рычал Карп на подобии дворового пса, которому наступили на лапу. — Подпиливать когти или краситься?
— Хотя бы и так, — продолжала экзекуцию садистка. — Тебе полезно размяться, не то наживещь какой-нибудь остеохондроз… Кстати, хочу спросить: чем карп отличается от сазана? Слышала — количеством костей.
Ну, ладно, девчонка она и есть девчонка, глупо обижаться, а вот однажды в коридоре мимо Видова пробежал начальник отдела, веселый толстяк, совсем не похожий на сыщика.
— Как дела? — остановился он. — Подшиваем, регистрируем? Кашлов не обижает?
Пришлось Карпу изобразить такую же веселость. Будто он услышал смешной анекдот.
— Нормально. Регистрирую, подшиваю. Никто не обижает.
Или развеселый парнишка из другого отдела одних лет с Карпом. В курилке, с трудом удерживаясь от смеха, участливо спросил:
— Пистолет почистил? Говорят, сегодня намечена проверка личного оружия. Нарушителей ожидает отстранение от оперативной работы с переключением на… подшивку бумаг.
Расхохотался. Его поддержали прислушающиеся к беседе дружки. Карп выбросил в урну недокуренную сигарету, резко повернулся и ушел. Копаться в «уголовных» папках.
— Когда я займусь настоящим делом? — однажды, не выдержав, спросил он наставника. — Надоело — неваляшкой.
— Как это «неваляшкой»? — не понял Кашлов. — Ах, вот что ты имеешь в виду! Захотелось слежки, погонь, перестрелок, да? Рановато, милок, начинать нужно с малого. Вот освоишь «бумажную» науку, переключу на более серьезные задания. Усек или повторить?
— Усек, — все так же угрюмо признался парень. — И долго осваивать это самое… малое?
— Погляжу на твою активность… Кстати, заключение почерководческой экспертизы по делу Баяна получил?
— Да…
— Оформил, как положено? Подшил?
— Оформил… подшил…
— Вот и ладушки, полны кадушки, — удовлетворенно пропел Кашлов любимую «песенку». — Двигай дальше тем же макаром.
От ярости у Карпа кружилась голова, руки сжимались в кулаки. Кажется, все в уголовке издеваются над ним, и, в первую очередь, капитан, человек, который, по мнению Видова, обязан не просто учить, но и защищать от нападок сослуживцев своего ученика.
Видимо, Кашлов все же не забыл разговора с подопечным. Через три дня, в пятницу остановился перед рабочим столом Видова. Говорил без привычных «ладушек-кадушек», серьезно и веско.
— Завтра вечером поедем с тобой в одно место. Тамошняя милиция обнаружила малину блатных. Нечто вроде бандитского общежития. Подозреваю, что там могут оказаться наши «клиенты». Готовься.
В субботу Карп вместе с матерью собирался пройтись по магазинам. После обеда поехать на дачу, побыть с женой и дочкой до утра понедельника. Но не станешь же качать права, нажимать на всевозможные свободы, дарованные советскому гражданину конституцией. Если даже этот гражданин — сотрудник уголовного розыска.
Кажется, Кашлов ожидает взрыва возмущения или слезливых просьб освободить от намеченной операции — вон как смотрит из-под густых бровей. Набось, уже заготовил парочку воспитательных фраз. Не дождался, разочарованно что-то промычал и вышел из комнаты.
Выехали в половине одинадцатого вечера. Кашлов был на удивление многословен и весел. Будто едут они не на серьезную операцию — на шашлыки. Повторяя через каждую фразу любимое присловье о «ладушках-кадушках», ввел Видова в некоторые подробности предстоящего «дела».
Оказывается, в доме, стоящем напротив подвальной малины, проживает один собачник. Ни жены, ни детей — их заменял породистый пес со странной кличкой Чингиз. Обычно хозяин выводил на прогулку собачьего аристократа не позднее девяти вечера, но в этот день — то ли Чингиз съел что-нибудь несвежее, то ли приключилась желудочная болячка, — пес, вернувшись с прогулки, вторично принялся выть и царапать дверь.
Ничего не сделаешь, пришлось подчиниться.
Несмотря на строгие распоряжения районных властей, под выгул домашней живности использовался скудный скверик между домами. Пока Чингиз ставил собачьи метки возле каждого дерева, тщательно изучал другие, оставленные «коллегами», его хозяин сидел на пне и безучастно оглядывал знакомую картину отходящего ко сну жилого массива.
Вдруг к фасаду противоположного дома вышли двое. Подросток и женщина. Огляделись, посидели на лавочке. Потом подросток нырнул в приямок. Женщина, помедлив, последовала за ним.
Казалось бы, ничего удивительного, можно брать на поводок пса и двигать на покой. Но возле приямка появилмись еще две тени. Судя по росту — либо пацаны, либо низкорослые парни. Тоже осмотрелись, пошептались и нырнули в приямок.
Невольный свидетель таинственных исчезновений теней, как и положено законнопослушному гражданину, снял трубку и позвонил в местное отделение милиции. На всякий случай, оговорился, что имеет право на ошибку.
В милиции заинтересовались. Соответствено, провели предварительное расследование. С помощью дружинников и переодетых сотрудников. Все подтвердилось: в подвале — преступная малина.
— Мы с тобой, Карпуша, как бы на втором плане. Выпячиваться до поры до врвмени не будем. Поглядим на морды нищих, вдруг опознаем кого из них.
— Как опознаем? — удивился новичок. — Значит, вы знаете, кого искать?
— А как же, конечно, знаю. Вот гляди на фото и запоминай.
Широкоплечий парняга с лицом дегенерата. Щуплый пацаненок с острой, лисьей мордашкой. Хилый подросток, из тех, которых, как говорится, ветром качает…
— Это — рецидивист, грабитель, подозревается в нескольких убийствах. Кликуха — Желток, — отложил он фото низкорослого парня, перевернул вторую карточку. — Профессиональный попрошайка, подозревается в грабежах, хитрый, увертливый. Кликуха — Хмырь. А вот это — загадочная личность. Отсидел по подозрению в убийстве старухи четыре года, освободили по здоровью — последняя стадия туберкулеза. Кликуха — Доходяга. Вот такие ладушки, полны кадушки!
Операция прошла на высоком уровне. Милиционеры и дружинники окружили дом со всех сторон. Возможно, кроме подпольного лаза в приямке, существуют еще какие-нибудь ходы. Ворвались в подвал с главного, накрепко забитого, входа. Что тут поднялось! Лягавые! Женский визг, мужская матерщина, детский плач.
Милиционеры выводили из подвала оборванных нищих. Одни шли, покорно съежившись, другие упирались, изрыгали черные сгустки мата.
— Ага, вот и наши с тобой клиенты!
Кашлов незаметно показал майору, руководившему операцией на низкорослого парня и вьюноша, идущего за ним. В стороне качался худющий подросток.
— Желток и Хмырь — в розыске, а вот с туберкулезником я просто хочу побеседовать. Он многое знает.
— Кто?
— Доходяга. Настоящая фамилия — Сидякин…
Глава 24
«… случайно познакомился со следователем, ведущим уголовное дело по факту убийства Федора Семенчука. Обвинение пред»явлено деревенской самогонщице Фекле Надежиной. Она осуждена на десять лет, но следователь до сих пор сомневается. По его мнению удар ножом нанесен мужчиной незаурядной силы…"
Устранение «конкурента» откладывалось со дня на день, потом — с недели на неделю. В конце концов, счет пошел на месяцы. Основная причина не свойственной Сидякину нерешительности — постоянное пополнение спрятанного в подполье клада.
Теперь Заяц приносил драгоценные узелки не время от времени — постоянно. Конвейер, запущенный хитроумным Семенчуком, набирал обороты. Нищие оборвыши шныряли по Москве, высматривали богатые квартиры, следили за их владельцами. Добытые сведения тут же передавались более взрослым грабителям.
В свою очередь «надсмотрщики», число которых Федор довел до пятнадцати, следили за теми и другими, жестко пресекали своеволие, попытки утаить часть добычи. Самые злостные нарушители бесследно исчезали, остальные подвергались зверским избиениям и пыткам.
Ну, как тут нарушишь сложившуюся систему? Ведь устранив главное звено
— Федьку, волей неволей заставишь механизм работать на холостых оборотах.
Себе в убыток. Именно из-за боязни лишиться прибылей, а не из чувства жалости и боязни, откладывал Сидякин задуманное.
Потом — страшное известие, принесенное Зайцем. Сын — за решеткой!
— Почему раньше не цынканул? — сурово прохрипел Семенчук, фиксируя взглядом реакцию Сидякина. — Мы бы откупились.
— Дак, мне самому Желток трекнул после суда, — на всякий случай поднявшись с пня, стал оправдываться Заяц. — Рази я когда омманывал?
Врешь, паскуда, беззлобно ухмыльнулся Прохор, все обманывают и воруют — так уж построена житуха. На обмане и предательстве. Разве он, задумав отправить на тот свет единственного друга, не кривит душой?
— Все же сын… — заикнулся Федор.
— Сын, только — чей? Неизвестно от кого Галилея понесла, — знал, что возводит напраслину на бывшую жену, но нужно же чем-то оправдать равнодушие к судьбе сына! — Кто там только не побывал. Говорили, Нечитайло, начальник штаба батальона отметился, комбат тоже прыгал, а уж о красноармейцах и говорить нечего…
— Неужто была такой уж злой на любовь? — засомневался Федька. — Худющая, костлявая, а — гляди-ка, азартная. Ладно, друг, не штормуй, спасать или не спасать Доходягу — твои проблемы.
Идея, выданная Семенчуком, о «выкупе» зека не взволновала Прохора, наоборот, вызвала негодование. Ополовинить горшки с драгоценностями и ради чего — спасения хилого, больного пацана, которого только по недоразумению можно назвать сыном крепкого, подтянутого старшины? Нет, на это Сидякин ни за что не согласится.
Новое, еще более непонятное и нежданное известие заставило снова отложить визит к самогонщице. Последний для Семенчука.
Оказывается, старшина обзавелся… внуком. Вытирая сопливый нос и кривя тонкие губы в ехидной ухмылке, Заяц сообщил о том, что подстилка Доходяги разродилась, сама после трудных родов отдала Богу душу.
Эта новость взволновала Сидякина намного больше, нежели осуждение сына.
— В каком роддоме находится младенец? — погасив неожиданное волнение, спросил он. — Когда народился?
Заяц подробно описал месторасположение больницы, мало того, сообщил на каком виде транспорта добираться. Прохор аккуратно записал все это в записную книжку, с которой не расставался ни днем, ни ночью.
Дома, поймав за развеваюшийся подол бегающую по кухне Настьку, ввел ее в курс еще одних обязанностей. Кормить и беречь от болезней и других бедствий его внука.
Семенчук внимательно слушал, постукивая под столом деревянным протезом. Кажется, ему нравилась забота друга о наследнике.
— За уход за Ефимкой станешь получать больше. Намного больше. Но ежели не доглядишь и с пацаненком что-нибудь случится — на одну ногу наступлю, за вторую дерну. Вместо одной девки станет две.
Настька привыкла к вечным угрозам хозяев, поэтому ответила понимающей улыбочкой. Утвердительно кивнула — все будет в полном ажуре, и побежала в погреб за дополнительной бутылкой самогона. Радостное событие необходимо отметить…
Поздно вечером на последнем автобусе Прохор возвратился домой. С орущим свертком на руках…
Настька, будто бегун на дальние дистанции, получивший второе дыхание, моталась по дому и двору, стирала, победоносно поглядывая на любопытных соседок, развешивала пеленки. В солнечную погоду баюкала на крылечке розовощекого, пухлого младенца, поила молоком из бутылочки с натянутой соской.
Деревенские порешили — ни стыда у девки, ни совести. Другая бы хоронила свой грех, а эта выставляет его на показ. Со временем сплетницы успокоились, переключились на другие деревенские события.
Лето сменилось холодной тягучей осенью, пришла морозная зима, потом — бурливая весна. Отметили годовщину рождения Ефимки. Румяный пухлый малыш, радуя мужиков, бодро топотал по двору, со смехом гонял перепуганных кур, сражался с воробьями.
Сидякин все не мог решиться совершить задуманное убийство. При виде Семенчука, баюкающего пацаненка, в нем возникало нечто похожее на раскаяние и жалость. Он давил в себе эти чувства, про себя твердил, что убрать компаньона заставляет не жажда обрести богатство — зачем оно ему? — а желание обеспечить будущее Ефимки.
Между тем, Федька, не таясь от друга, начал заполнять уже седьмой горшок. В захоронке стало тесно, пришлось соорудить более просторный тайник. Целую неделю трудились компаньоны, оборудуя в погребе более вмнстительную нишу.
Заяц по прежнему приезжал два раза в неделю. Семенчук посчитал опасными встречи на озере — пацаны-рыболовы, не боящиеся ни Бога, ни дьявола, могут присмотреться и трекнуть отцам и матерям. Далеко ли до греха? Поэтому компаньоны виделись с главным надсмотрщиком в хате местного лесника. Под видом родственников. Лесник не интересовался причинами визитов, его больше увлекала сумма, обещанная за кратковременное предоставление горницы.
На этот раз Заяц встретил хозяев хмурый, чем-то озабоченный. Бережно выложил на стол тяжелый сверток.
— Взяли хату одного барыги. Пришлось замочить. Желток расстарался. Золотишко, колечки, камушки, — коротко пояснил он. — Все сделано чисто.
— Лягавые не сели на хвост?
— Говорю же — чисто.
— Почему тогда такой угрюмый?
Заяц помолчал, поковырял в мокром носу.
— Знающий человек с зоны трекнул: Доходягу освободили.
— Как это освободили? — не понял Сидякин. — У него же срок — червонец, а прошло всего полтора года.
— По болезни. Последняя стадия туберкулеза, вот-вот сдохнет.
Нельзя сказать, что Прохор обрадовался либо загоревал — судьба сына давно уже не интересовала его. Но вдруг Марк заявится в деревню, потребует свою долю богатства — что делать, как поступить? Отказать, выгнать? Нет, на это он не пойдет, остатки совести потом замучают.
— В подвале не появлялся? — понимающе глядя на компаньона, спросил Зайца Семенчук. — Где живет?
— Хрен его знает где, — не полнимая глаз, досадливо ответил Заяц. — Только Желток боится — Доходяга станет мстить. Ведь он вместе с Хмырем подставили его лягавым.
— А ты чего струсил?
— Вовсе не струсил. Но кому охота получить перышко под ребро. Вдруг Доходяга решит, что я тоже повинен. Не только в аресте, но и в смерти Райки Вездехода. Ведь именно я отвозил брюхатую в больницу.
Наверно, трусливая мыслишка родилась не на пустом месте, подумал
Прохор. Заяц вполне мог по дороге в роддом подсунуть беременной бабе отравленное питье. Причин — множество. Надоумил мстительный Желток, подсказал хитроумный Хмырь.
Скорей всего нужно со дня на день ожидать появления в деревне сына. Задуманная ликвидация компаньона-соперника оступила на второй план.
А влюбленные бабы не унимались. Теперь прогуливались по улице в непосредственной близости к избе хахалей. Демонстрировали потасканные свои прелести, смеясь, трясли вислыми грудями, поддергивали распирающими юбки бедрами.
Однажды остановились возле плетня.
— Чей же ентот расчудесный малыш? — медовым голоском спросила Фекла Настьку. — Уж не твой ли?
— Внук хозяина, — коротко ответила девка. — Я еще не замужем.
— Детишки нарождаются не только у замужних, — рассмеялась Симка. — Хозяева-то дома?
— Прохор Назарович бреется, а Федор Проклович пошел за куревом.
— Покличь старшину, — попросила Симка, одергивая на бедрах юбку и охорашиваясь. — На два словечка.
Настька, подшлепнув смеющегося малыша, вошла в избу. Фекла поспешила в центр деревни к лавке. Перехватить колченогого, потребовать ответа — когда заявится для исполнения главной мужской обязанности?
На крыльцо вышел старшина. Из-под расстегнутой рубашки выглядывает мускулистая, поросшая черными кудрявыми волосами, грудь, видна верхняя часть корсета. Армейские галифе, домашние тапки, непокрытая голова — человек отдыхает.
Все же подошел к калитке.
— Добрый день, Прохор Назарович, — призывно пропела баба.
— Привет, Симка, — сухо поздоровался старшина. — По какой надобности?
— Известно какой, — заколыхала грудями баба. — Позабыла уж ваш голосок. Скоко не виделись — поневоле забудешь. Или я не по вкусу пришлась, или друга зазноба появилась?
— Никаких зазноб. Днями заглянем.
— Чего там днями, — наседала разгоряченная баба. — В субботу — день рождения подружки, посидим, покалякаем. Сговорились?
Пришлось согласиться. Все равно Симка не отстанет.
Воодушевленная согласием Прохора баба поплыла к центру деревни. Там возле входа в лавку Фекла обрабатывала своего возлюбленного. На подобии Симки выпячивала груди, переступала с ноги на ногу. Федька ковырял протезом землю, понимающе кивал, корявой ладонью примерялся к бабьему подолу.
— Все, подружка, пошли в магазею, прикупим городской закусочки. Старшина пообещал наведаться в субботу, — сообщила Симка радостную новость. — Не угощать же мужичков одной картохой?
— Значится, придешь? — Фекла расправила плечи, грудью прижала тощего Федьку к плетню. — Не омманешь?
Воровато оглядевшись, Семенчук все же исхитрился запустить пятерню под подол. Сжал с такой силой, что Фекла охнула и отшатнулась.
— Бешеный, как есть бешеный… Рази можно на людях?
— Без людей я бы не так пошшупал.
От мужской ласки самогонщица обессилила. Пришлось Симке подхватить ее под руку и силком оторвать от прилипшего, будто муха к меду, кавалера.
— Ну, как, отметимся? — спросил Федька, закрыв за собой калитку. — Бабы разгорячились до полного накала, прикоснешься — ожог. Сами не придем — сюда пожалуют. Сдерут с нас одежонку, изнасилуют. Неужто допустим такое? Фекла сказала, что в субботу — день рождения Симки. Подходящая причина для разговления.
Не договорились курвы, с неожиданной злостью подумал Сидякин, брешут не в унисон. Но главное не в бабьей болтовне. Вот и решение измучавшей его проблемы, Федьке остется жить чуть меньше недели.
— Придется пойти.
— Точно, придется. Ежели признаться, у меня уже из ушей течет, до того оголодал — ужасть! Дорвусь до Феклы — живой не выпущу.
Игриво похлопал Прошку по спине, подхватил на руки Ефимку и покостылял в избу.
Хороший все же мужик, неожиданно подумал Сидякин. Веселый, неунывающий, добрый. Позавчера, возвратившись от лесника, потащил компаньона в подвал. Поднатужась, отвалил бетонную плиту, вскрыл последний, еще незаполненный горщок, принялся медленно, со значением, перекладывать в него золотые слитки и бабские украшения. Перекладывает, любуется и приговаривает.
— Вот это тебе на дом. Это — мне на новый протез. А это — Ефимке на пеленки. Бусы подарим Настьке, пусть хороводит парней, нынче одним телом их не заманить. Золотой крестик с бриллиантами подарим Марку.
Распределив достояние барыги, Федька крутнулся на протезе ударился головой о низкий потолок погреба, смачно выматерился и вдруг расхохотался.
— Всех одарил, а о наших лярвах начисто забыл. Гляди-ка, получилось в рифму, — сам себе удивился он. — Что же им преподнести? Рвзве заказать ювелиру золотой член с алмазными яйцами? Вот будет потеха! Фекла с Симкой как увидят подарочек — мигом окосеют.
Федьке до того понравилась придумка — весь следующий день приговаривал: вот потеха будет, с ума сойти можно!
И такого веселого добряка — под нож? Как вскормленного кабанчика?
Сидякин маялся, до боли тер выпирающий подбородок, отчаянно моргал.
Средство от мучающей его маяты — воспоминание о семи горшках. Как вспомнит про золото и бриллианты, сразу исчезают жалость и неуверенность.
Наступила пятница, день встречи с Зайцем и последний день жизни Семенчука. Утром, до завтрака, Сидякин с внуком на руках погулял по участку. На полном серьезе разговаривал с малышом, тот отвечал деду веселым смехом. Прохору казалось — ребенок согласен с ним, радуется будущей свободе и богатству.
— Прохор Назарович, давайте сюды Ефимку, кормить его пора! — в открытое окно кухни прокричала Настька. — До чего же шалун ваш внук беда, ни минуты спокоя, так и рвется на травку.
Сидякин подкинул малыша, поймал, еще раз подкинул, подшлепнув по голой попке, подал няньке в окно. Ефимке игра понравилась, поэтому он принялся вертеться у Настьки на коленях, рвался в деду. Но не плакал — попрежнему улыбался.
Удивительный ребенок, слезу из него никакими побоями и обидами не вышибить. Щелкнет Настька его по лбу — улыбается, за очередную шалость приложится дед солдатским ремнем к голой попке — не сильно, больше для острастки — смеется. Настоящий христосик!
Прохор минут пятнадцать погулял, лениво размышляя о превратностях судьбы, превратившей его из боевого старшины в одного из владельцев подпольного сообщества нищих грабителей и убийц. Как бы она, хитроумная судьба, не вильнула павлиньим хвотом и не загнала ветерана и инвалида войны в тюремную камеру?
— Прохор Назарович, завтрак — на столе, — громко позвала хозяина Настька. — Избавьте меня от ентого шалуна, все руки вывернул, к вам рвется!
— Иду.
Но подняться на крыльцо старшина не успел.
— Ба…тя…ня!
Ступенька скрипнула, хилые перильца, показалось, прогнулись. Не оборачиваясь, Сидякин невольно вздрогнул, узнав заикающийся голос. Марк!
— Ба…тя…ня, — повторил сын. Уже не просяще — требовательно.
— Проходи, поговорим, — не здороваясь, прогудел Прохор, присаживаясь на лавку. Похлопал по ней широкой ладонью. — Садись.
Марк доковылял до лавки, сел на указанное место.
Из окна выглянула Настька. Наверно, собралась еще раз пригласить к столу. Увидев незнакомого парнишку, скрылась. Вместо нее показался Семенчук. Тоже убрался. Предусмотрительно задернул занавеску.
— Значит, освободили, — полувопросительно, полуутвердительно проговорил Сидякин. — Сколько же ты отсидел за колючкой?
— Пол…тора го…да.
С неожиданной жалостью Прохор оглядел сына. Еще более похудел — кости распирают желтозеленую кожу, грудь запала, кашель раздирает остатки легких, глаза в темносиней окаемке лихорадочно поблескивают
Прав Заяц — освободили для того, чтобы помер зек в человеческих условиях. Гуманизм, ядрена вошь! Сначала толкнули человека на преступление, осудили, отправили на зону, а после, когда осужденный подхватил страшную болезнь, добросердечно отпустили. Иди, дорогой, дыши свободой, наслаждайся ею в последние годы — или месяцы? — непутевой своей жизни!
Но и на том — спасибочко. Запросто могли похоронить и на зоне.
— Лечиться собираешься? Какие-нибудь лекарства врачи прописали?
Вместо ответа Марк покосился на занавеску кухонного окна. Из-за нее слышны веселые голоса, детский смех, постукивание вилок и ножей. До чего же он голоден, с острым чувством жалости подумал Прохор. Сейчас бы выпарить его в баньке, переодеть в чистое, посадить за стол, накормить.
Устранение «конкурента» откладывалось со дня на день, потом — с недели на неделю. В конце концов, счет пошел на месяцы. Основная причина не свойственной Сидякину нерешительности — постоянное пополнение спрятанного в подполье клада.
Теперь Заяц приносил драгоценные узелки не время от времени — постоянно. Конвейер, запущенный хитроумным Семенчуком, набирал обороты. Нищие оборвыши шныряли по Москве, высматривали богатые квартиры, следили за их владельцами. Добытые сведения тут же передавались более взрослым грабителям.
В свою очередь «надсмотрщики», число которых Федор довел до пятнадцати, следили за теми и другими, жестко пресекали своеволие, попытки утаить часть добычи. Самые злостные нарушители бесследно исчезали, остальные подвергались зверским избиениям и пыткам.
Ну, как тут нарушишь сложившуюся систему? Ведь устранив главное звено
— Федьку, волей неволей заставишь механизм работать на холостых оборотах.
Себе в убыток. Именно из-за боязни лишиться прибылей, а не из чувства жалости и боязни, откладывал Сидякин задуманное.
Потом — страшное известие, принесенное Зайцем. Сын — за решеткой!
— Почему раньше не цынканул? — сурово прохрипел Семенчук, фиксируя взглядом реакцию Сидякина. — Мы бы откупились.
— Дак, мне самому Желток трекнул после суда, — на всякий случай поднявшись с пня, стал оправдываться Заяц. — Рази я когда омманывал?
Врешь, паскуда, беззлобно ухмыльнулся Прохор, все обманывают и воруют — так уж построена житуха. На обмане и предательстве. Разве он, задумав отправить на тот свет единственного друга, не кривит душой?
— Все же сын… — заикнулся Федор.
— Сын, только — чей? Неизвестно от кого Галилея понесла, — знал, что возводит напраслину на бывшую жену, но нужно же чем-то оправдать равнодушие к судьбе сына! — Кто там только не побывал. Говорили, Нечитайло, начальник штаба батальона отметился, комбат тоже прыгал, а уж о красноармейцах и говорить нечего…
— Неужто была такой уж злой на любовь? — засомневался Федька. — Худющая, костлявая, а — гляди-ка, азартная. Ладно, друг, не штормуй, спасать или не спасать Доходягу — твои проблемы.
Идея, выданная Семенчуком, о «выкупе» зека не взволновала Прохора, наоборот, вызвала негодование. Ополовинить горшки с драгоценностями и ради чего — спасения хилого, больного пацана, которого только по недоразумению можно назвать сыном крепкого, подтянутого старшины? Нет, на это Сидякин ни за что не согласится.
Новое, еще более непонятное и нежданное известие заставило снова отложить визит к самогонщице. Последний для Семенчука.
Оказывается, старшина обзавелся… внуком. Вытирая сопливый нос и кривя тонкие губы в ехидной ухмылке, Заяц сообщил о том, что подстилка Доходяги разродилась, сама после трудных родов отдала Богу душу.
Эта новость взволновала Сидякина намного больше, нежели осуждение сына.
— В каком роддоме находится младенец? — погасив неожиданное волнение, спросил он. — Когда народился?
Заяц подробно описал месторасположение больницы, мало того, сообщил на каком виде транспорта добираться. Прохор аккуратно записал все это в записную книжку, с которой не расставался ни днем, ни ночью.
Дома, поймав за развеваюшийся подол бегающую по кухне Настьку, ввел ее в курс еще одних обязанностей. Кормить и беречь от болезней и других бедствий его внука.
Семенчук внимательно слушал, постукивая под столом деревянным протезом. Кажется, ему нравилась забота друга о наследнике.
— За уход за Ефимкой станешь получать больше. Намного больше. Но ежели не доглядишь и с пацаненком что-нибудь случится — на одну ногу наступлю, за вторую дерну. Вместо одной девки станет две.
Настька привыкла к вечным угрозам хозяев, поэтому ответила понимающей улыбочкой. Утвердительно кивнула — все будет в полном ажуре, и побежала в погреб за дополнительной бутылкой самогона. Радостное событие необходимо отметить…
Поздно вечером на последнем автобусе Прохор возвратился домой. С орущим свертком на руках…
Настька, будто бегун на дальние дистанции, получивший второе дыхание, моталась по дому и двору, стирала, победоносно поглядывая на любопытных соседок, развешивала пеленки. В солнечную погоду баюкала на крылечке розовощекого, пухлого младенца, поила молоком из бутылочки с натянутой соской.
Деревенские порешили — ни стыда у девки, ни совести. Другая бы хоронила свой грех, а эта выставляет его на показ. Со временем сплетницы успокоились, переключились на другие деревенские события.
Лето сменилось холодной тягучей осенью, пришла морозная зима, потом — бурливая весна. Отметили годовщину рождения Ефимки. Румяный пухлый малыш, радуя мужиков, бодро топотал по двору, со смехом гонял перепуганных кур, сражался с воробьями.
Сидякин все не мог решиться совершить задуманное убийство. При виде Семенчука, баюкающего пацаненка, в нем возникало нечто похожее на раскаяние и жалость. Он давил в себе эти чувства, про себя твердил, что убрать компаньона заставляет не жажда обрести богатство — зачем оно ему? — а желание обеспечить будущее Ефимки.
Между тем, Федька, не таясь от друга, начал заполнять уже седьмой горшок. В захоронке стало тесно, пришлось соорудить более просторный тайник. Целую неделю трудились компаньоны, оборудуя в погребе более вмнстительную нишу.
Заяц по прежнему приезжал два раза в неделю. Семенчук посчитал опасными встречи на озере — пацаны-рыболовы, не боящиеся ни Бога, ни дьявола, могут присмотреться и трекнуть отцам и матерям. Далеко ли до греха? Поэтому компаньоны виделись с главным надсмотрщиком в хате местного лесника. Под видом родственников. Лесник не интересовался причинами визитов, его больше увлекала сумма, обещанная за кратковременное предоставление горницы.
На этот раз Заяц встретил хозяев хмурый, чем-то озабоченный. Бережно выложил на стол тяжелый сверток.
— Взяли хату одного барыги. Пришлось замочить. Желток расстарался. Золотишко, колечки, камушки, — коротко пояснил он. — Все сделано чисто.
— Лягавые не сели на хвост?
— Говорю же — чисто.
— Почему тогда такой угрюмый?
Заяц помолчал, поковырял в мокром носу.
— Знающий человек с зоны трекнул: Доходягу освободили.
— Как это освободили? — не понял Сидякин. — У него же срок — червонец, а прошло всего полтора года.
— По болезни. Последняя стадия туберкулеза, вот-вот сдохнет.
Нельзя сказать, что Прохор обрадовался либо загоревал — судьба сына давно уже не интересовала его. Но вдруг Марк заявится в деревню, потребует свою долю богатства — что делать, как поступить? Отказать, выгнать? Нет, на это он не пойдет, остатки совести потом замучают.
— В подвале не появлялся? — понимающе глядя на компаньона, спросил Зайца Семенчук. — Где живет?
— Хрен его знает где, — не полнимая глаз, досадливо ответил Заяц. — Только Желток боится — Доходяга станет мстить. Ведь он вместе с Хмырем подставили его лягавым.
— А ты чего струсил?
— Вовсе не струсил. Но кому охота получить перышко под ребро. Вдруг Доходяга решит, что я тоже повинен. Не только в аресте, но и в смерти Райки Вездехода. Ведь именно я отвозил брюхатую в больницу.
Наверно, трусливая мыслишка родилась не на пустом месте, подумал
Прохор. Заяц вполне мог по дороге в роддом подсунуть беременной бабе отравленное питье. Причин — множество. Надоумил мстительный Желток, подсказал хитроумный Хмырь.
Скорей всего нужно со дня на день ожидать появления в деревне сына. Задуманная ликвидация компаньона-соперника оступила на второй план.
А влюбленные бабы не унимались. Теперь прогуливались по улице в непосредственной близости к избе хахалей. Демонстрировали потасканные свои прелести, смеясь, трясли вислыми грудями, поддергивали распирающими юбки бедрами.
Однажды остановились возле плетня.
— Чей же ентот расчудесный малыш? — медовым голоском спросила Фекла Настьку. — Уж не твой ли?
— Внук хозяина, — коротко ответила девка. — Я еще не замужем.
— Детишки нарождаются не только у замужних, — рассмеялась Симка. — Хозяева-то дома?
— Прохор Назарович бреется, а Федор Проклович пошел за куревом.
— Покличь старшину, — попросила Симка, одергивая на бедрах юбку и охорашиваясь. — На два словечка.
Настька, подшлепнув смеющегося малыша, вошла в избу. Фекла поспешила в центр деревни к лавке. Перехватить колченогого, потребовать ответа — когда заявится для исполнения главной мужской обязанности?
На крыльцо вышел старшина. Из-под расстегнутой рубашки выглядывает мускулистая, поросшая черными кудрявыми волосами, грудь, видна верхняя часть корсета. Армейские галифе, домашние тапки, непокрытая голова — человек отдыхает.
Все же подошел к калитке.
— Добрый день, Прохор Назарович, — призывно пропела баба.
— Привет, Симка, — сухо поздоровался старшина. — По какой надобности?
— Известно какой, — заколыхала грудями баба. — Позабыла уж ваш голосок. Скоко не виделись — поневоле забудешь. Или я не по вкусу пришлась, или друга зазноба появилась?
— Никаких зазноб. Днями заглянем.
— Чего там днями, — наседала разгоряченная баба. — В субботу — день рождения подружки, посидим, покалякаем. Сговорились?
Пришлось согласиться. Все равно Симка не отстанет.
Воодушевленная согласием Прохора баба поплыла к центру деревни. Там возле входа в лавку Фекла обрабатывала своего возлюбленного. На подобии Симки выпячивала груди, переступала с ноги на ногу. Федька ковырял протезом землю, понимающе кивал, корявой ладонью примерялся к бабьему подолу.
— Все, подружка, пошли в магазею, прикупим городской закусочки. Старшина пообещал наведаться в субботу, — сообщила Симка радостную новость. — Не угощать же мужичков одной картохой?
— Значится, придешь? — Фекла расправила плечи, грудью прижала тощего Федьку к плетню. — Не омманешь?
Воровато оглядевшись, Семенчук все же исхитрился запустить пятерню под подол. Сжал с такой силой, что Фекла охнула и отшатнулась.
— Бешеный, как есть бешеный… Рази можно на людях?
— Без людей я бы не так пошшупал.
От мужской ласки самогонщица обессилила. Пришлось Симке подхватить ее под руку и силком оторвать от прилипшего, будто муха к меду, кавалера.
— Ну, как, отметимся? — спросил Федька, закрыв за собой калитку. — Бабы разгорячились до полного накала, прикоснешься — ожог. Сами не придем — сюда пожалуют. Сдерут с нас одежонку, изнасилуют. Неужто допустим такое? Фекла сказала, что в субботу — день рождения Симки. Подходящая причина для разговления.
Не договорились курвы, с неожиданной злостью подумал Сидякин, брешут не в унисон. Но главное не в бабьей болтовне. Вот и решение измучавшей его проблемы, Федьке остется жить чуть меньше недели.
— Придется пойти.
— Точно, придется. Ежели признаться, у меня уже из ушей течет, до того оголодал — ужасть! Дорвусь до Феклы — живой не выпущу.
Игриво похлопал Прошку по спине, подхватил на руки Ефимку и покостылял в избу.
Хороший все же мужик, неожиданно подумал Сидякин. Веселый, неунывающий, добрый. Позавчера, возвратившись от лесника, потащил компаньона в подвал. Поднатужась, отвалил бетонную плиту, вскрыл последний, еще незаполненный горщок, принялся медленно, со значением, перекладывать в него золотые слитки и бабские украшения. Перекладывает, любуется и приговаривает.
— Вот это тебе на дом. Это — мне на новый протез. А это — Ефимке на пеленки. Бусы подарим Настьке, пусть хороводит парней, нынче одним телом их не заманить. Золотой крестик с бриллиантами подарим Марку.
Распределив достояние барыги, Федька крутнулся на протезе ударился головой о низкий потолок погреба, смачно выматерился и вдруг расхохотался.
— Всех одарил, а о наших лярвах начисто забыл. Гляди-ка, получилось в рифму, — сам себе удивился он. — Что же им преподнести? Рвзве заказать ювелиру золотой член с алмазными яйцами? Вот будет потеха! Фекла с Симкой как увидят подарочек — мигом окосеют.
Федьке до того понравилась придумка — весь следующий день приговаривал: вот потеха будет, с ума сойти можно!
И такого веселого добряка — под нож? Как вскормленного кабанчика?
Сидякин маялся, до боли тер выпирающий подбородок, отчаянно моргал.
Средство от мучающей его маяты — воспоминание о семи горшках. Как вспомнит про золото и бриллианты, сразу исчезают жалость и неуверенность.
Наступила пятница, день встречи с Зайцем и последний день жизни Семенчука. Утром, до завтрака, Сидякин с внуком на руках погулял по участку. На полном серьезе разговаривал с малышом, тот отвечал деду веселым смехом. Прохору казалось — ребенок согласен с ним, радуется будущей свободе и богатству.
— Прохор Назарович, давайте сюды Ефимку, кормить его пора! — в открытое окно кухни прокричала Настька. — До чего же шалун ваш внук беда, ни минуты спокоя, так и рвется на травку.
Сидякин подкинул малыша, поймал, еще раз подкинул, подшлепнув по голой попке, подал няньке в окно. Ефимке игра понравилась, поэтому он принялся вертеться у Настьки на коленях, рвался в деду. Но не плакал — попрежнему улыбался.
Удивительный ребенок, слезу из него никакими побоями и обидами не вышибить. Щелкнет Настька его по лбу — улыбается, за очередную шалость приложится дед солдатским ремнем к голой попке — не сильно, больше для острастки — смеется. Настоящий христосик!
Прохор минут пятнадцать погулял, лениво размышляя о превратностях судьбы, превратившей его из боевого старшины в одного из владельцев подпольного сообщества нищих грабителей и убийц. Как бы она, хитроумная судьба, не вильнула павлиньим хвотом и не загнала ветерана и инвалида войны в тюремную камеру?
— Прохор Назарович, завтрак — на столе, — громко позвала хозяина Настька. — Избавьте меня от ентого шалуна, все руки вывернул, к вам рвется!
— Иду.
Но подняться на крыльцо старшина не успел.
— Ба…тя…ня!
Ступенька скрипнула, хилые перильца, показалось, прогнулись. Не оборачиваясь, Сидякин невольно вздрогнул, узнав заикающийся голос. Марк!
— Ба…тя…ня, — повторил сын. Уже не просяще — требовательно.
— Проходи, поговорим, — не здороваясь, прогудел Прохор, присаживаясь на лавку. Похлопал по ней широкой ладонью. — Садись.
Марк доковылял до лавки, сел на указанное место.
Из окна выглянула Настька. Наверно, собралась еще раз пригласить к столу. Увидев незнакомого парнишку, скрылась. Вместо нее показался Семенчук. Тоже убрался. Предусмотрительно задернул занавеску.
— Значит, освободили, — полувопросительно, полуутвердительно проговорил Сидякин. — Сколько же ты отсидел за колючкой?
— Пол…тора го…да.
С неожиданной жалостью Прохор оглядел сына. Еще более похудел — кости распирают желтозеленую кожу, грудь запала, кашель раздирает остатки легких, глаза в темносиней окаемке лихорадочно поблескивают
Прав Заяц — освободили для того, чтобы помер зек в человеческих условиях. Гуманизм, ядрена вошь! Сначала толкнули человека на преступление, осудили, отправили на зону, а после, когда осужденный подхватил страшную болезнь, добросердечно отпустили. Иди, дорогой, дыши свободой, наслаждайся ею в последние годы — или месяцы? — непутевой своей жизни!
Но и на том — спасибочко. Запросто могли похоронить и на зоне.
— Лечиться собираешься? Какие-нибудь лекарства врачи прописали?
Вместо ответа Марк покосился на занавеску кухонного окна. Из-за нее слышны веселые голоса, детский смех, постукивание вилок и ножей. До чего же он голоден, с острым чувством жалости подумал Прохор. Сейчас бы выпарить его в баньке, переодеть в чистое, посадить за стол, накормить.