Карнаухова Ирина. Наши собственные

   - Ну, зачем же!
   А Таня, расставляя цветы в вазе, как бы невзначай спросила:
   - Анна Матвеевна... мама... с мамой... мама обещала сетку привезти?
   - Привезет, Танечка, привезет...
   - Анна Матвеевна, а про шахматы не забудет?
   Тут Анна Матвеевна рассердилась; а может быть, сделала вид, что рассердилась:
   - Ничего она не забудет и все привезет. Да перестань ты нервничать, Танюшка! Ничего худого не случилось. Просто покупок много, а может быть, поезд опоздал, а может, автобус в дороге запыхтел-запыхтел, да и остановился, знаешь, как бывает. Ты бы лучше, чем нервничать да старших расстраивать, пошла бы поглядела, где младшие девочки.
   - Хорошо, пойду,- сказала Таня покорно, но в голосе ее была такая тревога, что Анна Матвеевна невольно отвернулась.
   Таня ушла, а Анна Матвеевна разыскала Василия Игнатьевича. Тот стоял в кладовой и взвешивал сахарный песок, но смотрел он не на весы, а все в окошко, в окошко... И давно уже одна чашка весов опустилась до предела, а он все сыпал и сыпал песок.
   - Василий Игнатьевич! - окликнула его Анна Матвеевна, и Василий Игнатьевич вздрогнул.- Голубчик, возьмите вы Пиньку и пойдите с ним до проселка или в сельсовет зайдите, может, там телефонограмма есть. А они нарочного не шлют. Ведь сил нет ждать. Танюшка уж истомилась вся. Да и я сама не своя... что-то сердце щемит. Телефон-то у нас еще не включен. Сходить надо...
   - Сейчас, Анна Матвеевна, сейчас, сейчас,- охотно согласился старик.Я и сам хотел предложить. Мы с Пинькой быстро, два часа туда да обратно, ну да полчасика в сельсовете, ну еще полчаса накиньте, вот и дома к одиннадцати будем.
   Скоро Василий Игнатьевич и Пинька уже шли по тропинке к проселку, а Таня стояла у окна своей комнаты и глядела им вслед...
   Девять часов.
   Анна Матвеевна смотрит на стрелки часов, как будто хочет подтолкнуть их взглядом. Скорей бы, скорей Василий Игнатьевич и Пинька вернулись домой!
   Анна Матвеевна садится у окна и устало вздыхает. На подоконник вскарабкивается Хорри, устраивается, скрестив ноги по-турецки, подпирает подбородок руками и смотрит на начинающий темнеть лес.
   - Десять,- говорит, наконец, Анна Матвеевна.- Ох, нехорошо! Как ты думаешь?
   Молчит Хорри.
   - Скажем, заболела... так педагоги бы приехали... Поезд опоздал,- так не на сутки же... На сутки ведь поезда не опаздывают. Верно, Хорри?
   Молчит Хорри.
   - Ну, что ты молчишь? Не нравится тебе у нас? Все тоскуешь? А ты погляди, леса какие кругом, боры да дубравы... Хорошо ведь!
   - Нет,- говорит Хорри и спускает ноги с подоконника,- плохо. Я как слепой стал. Смотрю и ничего не вижу. Воды не вижу. Края земли не вижу. Одни елки глаза колют. А у нас сейчас гуси кричат. Чайки птенцов выводят. Олень с важенкой гуляет. Саами по тундре едет, "аароу" кричит.
   Хорри вскочил на подоконник, вытянул вперед руки, и кажется, что он и впрямь летит по бескрайним просторам тундры, по зеленой ёре от озерца к озерцу до самого синего горизонта.
   Анна Матвеевна заинтересована и хочет во всем разобраться досконально.
   - Что это значит "аароу"?
   - "Вперед" значит. И олени летят, только ветер в рогах поет... У нас, знаешь, энэ, три оленя живут: красный олень, серый олень да комолый.
   - Ишь как!
   - Ребята у нас песни поют, оленей пасут, на охоту ходят. Вместе работают.
   Тут Анна Матвеевна сразу села на своего любимого конька.
   - А уж с нашими не поработаешь. Так и норовят улизнуть. Только и слышно: "Мой папа ответственный", да "мой папа директор", да "мой папа ЭМТЭЭС". Все важные - за собой стакана не уберут, постели не постелют... Что это за дети, прости господи! Постель, понимаешь, постелить не умеют!
   Так разволновалась Анна Матвеевна, что и не услышала, как скрипнула дверь и на пороге остановились Василий Игнатьевич и Пинька.
   Кто знает как, по каким неуловимым признакам человеческое сердце узнает вестника несчастья?
   Такой же аккуратный и подтянутый стоял на пороге Василий Игнатьевич, обычным был и Пинька, а у Анны Матвеевны дрогнуло сердце, и, побледнев, прижимая руки к сердцу, она двинулась на них мелкими шажками и забормотала побелевшими губами:
   - Ну что? Что такое? Что?
   - Анна Матвеевна... это...
   Хорри, взглянув на Василия Игнатьевича, ближе придвинулся к Анне Матвеевне.
   Пинька прервал старика.
   - Это не торф горит,- сказал он срывающимся голосом.
   Но Василий Игнатьевич отстранил его и, выпрямившись, произнес два слова:
   - Это война...
   - Война...- как эхо повторил Пинька.
   3. Вечер, который никогда не забудется
   Война!!!
   Она уже топтала чужие страны, поджигала факелом селения и города, губила посевы, вырубала сады, высушивала реки, убивала людей...
   И теперь она пришла к нам.
   Анна Матвеевна не могла так просто поверить этому; она подошла к Пиньке и, тряся его за ворот рубашки, закричала сбивчиво и гневно:
   - Что ты, опомнись! Что ты говоришь? Замолчи!..
   Но Пинька настаивал на своей страшной вести:
   - Это война... это с Германией... Они всю прошлую ночь бомбили... Город горит...
   И в это время вошла Таня.
   Краска постепенно сползла с ее лица, и девочка прислонилась к косяку.
   - Пинюшка,- сказала Анна Михайловна вдруг жалким просящим тоном,- а Ольга Павловна где же?
   Василий Игнатьевич опустил глаза.
   Как трудно ответить на этот вопрос!
   - Город бомбили...- забормотал он,- и станцию...
   - А ее-то нашли? - по-детски упорствовала Анна Матвеевна.
   - ...и завод горит.
   Тут Таня оторвалась от косяка, подошла вплотную к Василию Игнатьевичу и, глядя ему прямо в глаза, спросила тихо:
   - Где моя мама?..
   - Не знаю...
   Вот она, война, уже положила железную свою лапу на плечо девочки.
   Пинька неуклюже пытался успокоить Таню.
   - Танечка, ты не волнуйся... понимаешь, вокзал горит... Но это еще ничего не значит... Мы будем ее искать... Мы найдем... Мы обязательно найдем. Хотя там все горит...
   И тут Таня не выдержала, бросилась к Анне Матвеевне и, обливаясь слезами, закричала:
   - Мама!.. Мамочка моя!
   Отчаянный крик ее разнесся по всему дому и поднял на ноги проснувшихся детей. Юра вбежал в комнату.
   - Что Тут? Что случилось? - в испуге спросил он.
   Ему никто не ответил. Все старались успокоить Таню, Василий Игнатьевич прижимал ее к себе, Анна Матвеевна наливала воду в стакан, а слезы капали и капали на ее дрожащие руки.
   Пинька подошел к Юре и, отведя его в сторону, шепотом рассказал все, что случилось. Губы у Юры побелели: война не в книжке, не в кино, а вот тут рядом.. и вот Таня плачет... Это уже из-за воины. Юра подошел было к Тане, но она вскочила, оттолкнула стакан с водой и выбежала из комнаты.
   И все замолчали, боясь посмотреть друг на друга.
   Тихо стало в комнате. Слезы ведь катятся беззвучно...
   - Анна Матвеевна,- спросил Василий Игнатьевич,- что мы делать-то будем? В сельсовете никого нет, связь с городом прервана.
   - Ума не приложу.
   - По проселку народ идет все на восток... Из города бегут... Шоссе, говорят, обстреливают. А как же мы?
   - Ой, не знаю я, не знаю, Василий Игнатьевич... Что мы с вами понимать можем? В такое время без главврача остались. И восемь ребят на руках.
   Анна Матвеевна плакала и раскачивалась на стуле.
   - Что нам с ними делать, Василий Игнатьевич? Куда прятать? Кому жаловаться идти?
   Лиля вышла из спальни девочек; за ней, стараясь не стучать сапогами,Гера. Более мягким тоном, чем обычно, Лиля сказала:
   - Анна Матвеевна, голубушка, не надо так громко причитать. Напугаете малышей.
   И вдруг над домиком в первый раз с ужасающим, неслыханным воем пронеслись вражьи самолеты.
   - Скорей! - кричит Лиля.- Свет!
   Она выключила большую люстру в столовой и приказала Гере:
   - Рубильник!
   Гера помчался в переднюю.
   О, эта ленинградка уже знает, что такое война, что такое затемнение... Полтора года тому назад она уже занавешивала окна, когда во всей стране мирно горел свет.
   Гера выключил рубильник.
   Вот и пришла темнота...
   - Завесим окно,- приказала Лиля, держа в руках одеяло.- Дай стул, Гера!
   Гера покорно придвинул стул и помог Лиле занавесить окно.
   - Пинька, проследи, чтобы случайно не включили свет,- продолжала Лиля строго,- да и здесь лучше бы зажечь свечу.
   Вот и появилась на столе свеча - первая спутница военных дней. Будут нанизываться дни, сгорит свеча, и только фитилек, плавая в масле, коптящим огоньком станет озарять комнату.
   - Герушка, Герушка, что делать-то будем? - спросила Анна Матвеевна мальчика, понимая, что на него одного можно положиться; стар Василий Игнатьевич и не знает здешних мест, а остальные - ребята.- Что делать нам?
   - Уходить нужно отсюда, тетя Аня. Туда, где народ, а там уж скажут, что делать. А сейчас в Синьково уходите.
   Как рассердился Василий Игнатьевич:
   - Глупости какие! Скажешь тоже еще! Чего это детям ночью по лесам бродить? Мы не военный объект, не армейская часть, не с ребятами же война идет?! Надо дома сидеть и распоряжений ждать.
   - Но ведь они могут наш дом бомбить! - говорит Пинька.
   - Ну что ты болтаешь! У нас лечебное учреждение. Вывесим флаг с красным крестом,- никто нас не тронет.
   - Эх, Василий Игнатьевич,- возразил Гера с сердцем,- а почему же нам в школе рассказывали, что фашисты в Испании Красный Крест обстреливали и даже раненых убивали. Надо скорей идти в Синьково, оттуда нас дальше отправят.
   - Да что же вы молчите, Анна Матвеевна? - ищет поддержки старик.- Ведь теперь вы тут начальство.
   - Нет, Василий Игнатьевич, я тоже думаю идти. Вместе с народом надо быть да к семьям пробираться.
   - Анна Матвеевна, я протестую! Вы на себя ответственность берете.
   - Ну что ж, и отвечу...
   Гера, не дожидаясь конца спора, уже принес в комнату пальтишки малышей, курточку Юры, потом, искоса взглянув на Лилю,- и ее шелковый плащ.
   - Вам скорее собираться надо.
   Пинька удивился:
   - Вам? А ты?
   - А я домой побегу; у меня там мама с Петькой.
   Анна Матвеевна беспомощно развела руками:
   - Да что ты, Герушка! Ведь мы одни ночью дороги не найдем.
   Гера вскинул ружье на плечо и направился к двери.
   - Ну уж как-нибудь... У меня семья там.
   Презрительный и холодный голос Лили остановил его на пороге:
   - Значит, всех ребят надо бросить и к себе домой бежать? И вам не стыдно?!
   - Молчи ты... не суйся... Да поймите же вы, тетя Аня...
   Хорри, умница Хорри, всегда приходит на помощь в трудную минуту:
   - Гера нас до Синькова проводит, а там побежит домой. Ведь ты так хотел сказать?
   - Ну, конечно...- хмуро бормотнул Гера, не глядя на Лилю,- только вы скорей собирайтесь!
   Анна Матвеевна с трудом поднялась со стула (дрожат старые ноги от волнения) и беспомощно огляделась.
   - А что с собой брать-то в дорогу?
   - Ничего не надо, тетя Аня, скорей идти надо.
   - А кто же тут останется в доме? Вещей ведь полно!
   - Ну, что вы, Анна Матвеевна! - хмурится Василий Игнатьевич.- Я, конечно, останусь... Я ведь все под расписку принимал... и мебель, и матрасы, и вот часы... Это ведь ненадолго - неделя-другая - и погонят их.
   Гера даже каблуком застучал от нетерпения:
   - Да не волыньте вы! Идем скорей!
   Анна Матвеевна нерешительно направилась к двери.
   - Хорри,- сказала она,- сходи за Таней.
   Когда вошла Таня, все посмотрели на нее с испугом, с болью, горьким состраданием.
   - А мы, Танюша,- поспешила сказать Анна Матвеевна,- решили уйти в Синьково; там сельсовет, почта, все начальство... А здесь вот Василий Игнатьевич останется...
   - А кто же у нас теперь начальником? - спросил Леша.
   Старики мгновенно переглянулись, и опыт многотрудной и долгой жизни, когда не раз лечили они горе трудом, усталостью, заботами о других, подсказал им одно и то же:
   - Таня.
   - Я? - растерялась Таня.
   - Да, ты. Василий Игнатьевич здесь остается; я уж стара да слаба, мне за всем не углядеть. А ты молодая, сильная и знаешь, как мама все дело вела... Кому же, как не тебе?
   - Ну как же я?..- сказала Таня и замолкла.
   А Гера в нетерпении метался по комнате, приносил какие-то мелочи из своей каморки, рассовывал их по карманам и, наконец, ухватил Анну Матвеевну за рукав:
   - Одевайте ребят, тетя Аня. Я не могу больше ждать!
   И вдруг Таня, тихая беленькая Таня сказала твердо, "железным голосом", совсем как ее мать Ольга Павловна, которую нельзя было ослушаться:
   - Ты подождешь, Гера! Нельзя так идти. У нас малыши... Надо по смене белья взять, полотенца и хлеба побольше.
   Сказала и испугалась... Испугалась, что никто не послушается, а может быть, просто рассмеются, задразнят. Вот Лиля взглянула на нее пристально и удивленно... Но ведь надо сделать так, как сделала бы мама. Преодолев огромным усилием слезы, застенчивость и робость, Таня продолжала:
   - Кипяченой воды для малышей надо... и заплечный мешок каждому, Анна Матвеевна.
   Никто не запротестовал, не рассмеялся, не одернул Таню. Перестал суетиться Гера, пошел Василий Игнатьевич за кипяченой водой, и покорно спросила Анна Матвеевна:
   - А где же мне, Танюша, столько мешков набрать?
   - У кого нет, тем наволочки можно дать. Я сама сделаю. Собирайтесь, ребята.
   Так Таня подняла на свои девичьи плечи почетный, но тяжкий груз, который называется ответственностью.
   Вот к этому, Танюша, готовили тебя и мама, и пионерские костры, под синим небом Артека, и отец, раскинувший руки на берегу Халхин-Гола, и комсомол.
   Ребята засуетились, забегали.
   - Понимаешь, Пинька,- сказал Юра, и глаза его уже заблестели от новой придумки,- не надо хлеба: он тяжелый; а надо шоколаду побольше. Альпинисты всегда шоколад берут. Он питательный. Он восстанавливает в клетках... этого... как его? Эх, забыл!
   - Ну, ничего, Юра, ты вспомнишь,- убеждает его Пинька.
   - Конечно, вспомню. Пойдем-ка и мы соберем, что нужно.
   Они ушли, а я боюсь, ох боюсь, что Юра, вместо того, чтобы собирать вещи, полезет в книгу, торопясь узнать, что именно восстанавливает в клетках питательный шоколад.
   И странное дело - в дом пришло горе, за окнами ночь, надо уходить куда-то в лес, а в доме началась деловитая суета, в которую малыши вносят даже что-то веселое.
   Анна Матвеевна тщательно отбирает продукты. Таня, смахивая слезы, делает из наволочек заплечные мешки, а Муся и Катя путаются под ногами и щебечут как ни в чем не бывало:
   - А я зубную щетку возьму!
   - А я Мишку; я без него спать не могу.
   Лиля садится на диван, придвигает к себе поближе свечку и раскрывает альбом, лежащий на столе.
   - Ты что, матушка, почему не собираешься?
   Лиля пожимает плечами.
   - Я не пойду. В лесу сейчас холодно, сыро. Я не привыкла... Ведь за нами обязательно кого-нибудь пришлют. Папа позаботится. Я останусь с Василием Игнатьевичем.
   - Ну и дожидайся, принцесса! - зло бросает Гера.
   Вот уже все ребята готовы. В пальтишках, в шапках, с мешками за плечами, они испуганно поглядывают на темные окна, на озабоченные лица старших и зябко поеживаются.
   Таня проверяет каждого. Помогает, подтягивает лямки.
   - Почему ты без чулок? - спрашивает она Пиньку. И тот недоуменно смотрит на свои босые ноги,- вдруг среди лета чулки? Но покорно идет за чулками.
   - Зашнуруй ботинки, Юматик! - велит Таня. И Юра зашнуровывает ботинки.
   - Ну, я готов! - торопит Леша.- Можно двигать!
   За плечами его топорщится клетчатый рюкзак.
   - О! Какой у тебя мешок! Можно потрогать? - восхищается Муся.
   - Потрогай, пожалуйста,- снисходительно разрешает Леша,- из Львова родитель привез. Пошли, что ли?
   Надо идти... Уйти из этого дома, который строили для них сотни заботливых рук. Выйти из дверей, в которые по утрам почтальон вносит письмо от мамы или открытку от сестры; пройти по дорожке, вдоль которой цветут ноготки и бархатцы, мимо колодца, в котором такая вкусная вода; выйти из зеленой калитки...
   Постойте, ребята, дайте мне поглядеть на вас, дайте вспомнить свое, пережитое... Вот вы собрались в дорогу и не знаете, что, едва раздались первые залпы, первые выстрелы на нашей земле, как Родина стала думать о вас, о своем будущем. Не пройдет и нескольких недель, как по воле страны сотни тысяч ребят наденут такие же заплечные мешки и тронутся в далекий путь, в безопасные места. Матери за ночь постирают, погладят и наметят белье, смачивая его росинками скупых слез, воспитательницы напишут сотни браслетиков с именами, фамилиями, адресами (а вдруг отстанет или затеряется малыш!). Трамваи пойдут к вокзалам, переполненные притихшими ребятами, и мамы будут молча держать холодные ручонки и горько смотреть на мешки первую тяжесть, которая легла на детские плечики так рано. Длинные поезда подойдут к платформе и загудят тихонечко и медленно, нехотя оторвутся от вокзала. И в городе станет тихо...
   Пусть никогда больше не наступит в мире такая тишина!
   - Ну, а пока в путь, ребята.
   - Василий Игнатьевич,- говорит Анна Матвеевна,- Лиля! Идемте с нами! Что вы тут одни останетесь?
   - Не могу,- разводит руками Василий Игнатьевич,- ответственность не позволяет.
   А Лиля просто не поднимает головы от альбома, как будто ее очень интересуют эти чужие фотографии.
   - Ну, как знаете... Дело ваше. Прощайте!
   - Зачем же "прощайте"? До свиданья, Анна Матвеевна.
   Василий Игнатьевич осторожно обнимает старушку и троекратно по-русски целует ее в обе щеки.
   Ребята толпятся около него, прощаются. И Таня говорит ему вполголоса:
   - Василий Игнатьевич... мама...- она проглатывает комок в горле,когда вернется... скажите ей, что я... ее очень люблю. Она меня разыщет.
   - Хорошо, Танюша. До свиданья, деточка!
   Он крепко обнимает ее.
   Вдруг распахивается наружная дверь и ветер врывается в комнату, неся листья из гирлянд, украшавших подъезд. Свеча гаснет.
   И сразу же маленькие начинают кричать и плакать.
   - Мама... ой, страшно, боюсь!..- кричат Катя и Муся.
   - Что такое? Кто-то вошел,- взволнованно говорит Юматик,- кто-то вошел!
   - Спокойно, ребята,- раздается голос Тани; он чуть-чуть дрожит, но звонок, как всегда.- Хорри, у тебя есть спички?
   - Конечно, есть.
   Хорри зажигает спичку. Она освещает маленькое-маленькое пространство, бледные ребячьи лица. Углы большой комнаты залиты темнотой, но все чувствуют,- у двери кто-то есть... Там кто-то стоит...
   И никто не поворачивает туда головы.
   Тогда Хорри подходит к столу, зажигает свечку, поднимает ее высоко над головой и решительно идет к двери. Все медленно поворачиваются в его сторону. И видят: у двери стоит Костя-пастушок. Тот самый веселый Костя, который раз приходил к ребятам, учил их вырезать свирели из лещины, щелкать огромным кнутом и бороться с молодыми телятами, изображая из себя матадора.
   Но сейчас он был совсем другой... Пыльная рубаха разорвана на левом плече, до самого пояса, ноги покрыты грязью торфяных болот, закопченное лицо все в ссадинах, а глаза безразличным взглядом смотрят на детей.
   - Костик! - окликнул его Гера.- Ты что... ты откуда?
   И глухим безразличным голосом Костик ответил:
   - Из лесу...
   - Батюшки мои! - всполошилась Анна Матвеевна.- Что ты в лесу ночью делал? Почему домой не идешь?
   И так же ответил Костик:
   - Дома нету... Спалили... Фашисты...
   - А мы вот в Синьково идем,- растерянно говорит Анна Матвеевна, как будто она не поняла слов Кости.
   - Синькова нету... Спалили...
   Трудно понять то, что говорит Костя-пастушок. Страшно смотреть в его глаза, на его закопченное лицо. Страшно, что в открытую дверь врывается ветер, что у маленькой Муси на плечах мешок...
   Таня берет себя в руки.
   - Придется по проселку в Брагино.
   - Брагина нет.. Спалили...
   Мы не думали, что Гера может так закричать:
   - Спалили! А мама... а Петька?.. Пустите меня! - И, схватив ружье, он выскочил в дверь.
   - Есть еще тропка в Глебово,- сказал Василий Игнатьевич, нарушая тягостное молчание.
   - Разбомбили...- говорит Костик совсем тихо.
   Анна Матвеевна тяжело садится на стул и сбрасывает свой заплечный мешок.
   - Выходит, идти-то некуда?..
   - Некуда...- подтверждает Костик.
   4. Недобрая ночь
   Недобрая ночь идет над "Счастливой Долиной". Недобрая луна озаряет окрестные леса. Старые друзья - колючие ели, кустарник, вековые липы теперь пугают: в них так легко притаиться врагу. И большие окна, в которые вливается пахнущий хвоей, целительный воздух и лунный свет, тоже пугают: ведь не только свет может перешагнуть подоконник.
   Всем хочется быть вместе, и Анна Матвеевна, девочки и мальчики ложатся в спальне старших девочек. Кстати, это единственная комната, в которой почему-то есть ставни. И кажется, что эти тонкие доски защищают ребят от того злого, что притаилось за стенами дома.
   Мало кто спит в эту ночь.
   Сжавшись в комок, лежит измученный Костик. Вздыхает за стенкой в столовой Василий Игнатьевич, не понимает, что произошло, вспоминает далекую молодость, прежние годы и не может сомкнуть глаз.
   "Проклятая старость,- горько думает Василий Игнатьевич.- Разве эти руки удержат винтовку? И ноги не годятся для походов. Чем же я могу помочь? Что сделать?"
   И ворочается старик с боку на бок, и сон не спешит ему на помощь.
   А вокруг дома неслышными шагами ходит Хорри, зорко всматривается в темноту. Не хрустнет ветка под его ногами, не стукнет камень... И никто в доме даже не подозревает, что таежный охотник охраняет их, как испокон веков охраняли свой очаг мужчины, когда вблизи появлялся враг.
   Анна Матвеевна лежит с открытыми глазами, и в усталой голове ее проносятся десятки мыслей, горестей, страхов: "Что делается в стране? Где сын, где Коля? Он ведь офицер, может быть, уже воюет... Сын... Где наши войска? А как будем мы с детьми? Жива ли Ольга Павловна? Что с Герой, с его семьей? У Муси на чулке дырка... Надо встать пораньше - сделать завтрак для ребят. Неужели о нас позабыли?.. Спит ли бедная Таня?.."
   А Таня, плотно прижавшись щекой к подушке, уже совсем мокрой от слез, старается дышать открытым ртом, чтобы никому не были слышны ее всхлипывания.
   Пинька и Юра спят крепким сном усталых, наволновавшихся ребят.
   Катя и Муся устроились на одной кровати. Они крепко обнялись, и между ними втиснулся, свернув на сторону плюшевую морду, Мусин любимый медвежонок.
   Лиля лежит, как полагается, на правом боку, выпростав руки из-под одеяла, аккуратно причесана на ночь и зубы почищены. А сон не приходит. Лиля не боится. Война не война - папа приедет и увезет ее отсюда, как увез из Белоострова, когда разразилась война с белофиннами. Не одну ее увезет, всех ребят, конечно... Когда это будет?.. Мысли приходят и уходят, а одна уходить не хочет... Но самое трудное надо обязательно додумать до конца... Бабушка...
   Она так и уехала, не попрощавшись с бабушкой, а теперь вот пришла разлука. Надолго. Может быть, навсегда...
   "Навсегда" - какое трудное слово!
   У тебя, верно, тоже есть бабушка... Ее лицо покрыто морщинами, слабые ее ноги неуверенно шаркают по полу... Руки дрожат, и часто чай, который она несет тебе, выплескивается на блюдечко...
   Ты с удовольствием целуешь маму... У нее гладкая кожа, веселые глаза; от нее приятно пахнет свежей водой и солнцем. Бабушку ты не целуешь... А как хочется бабушке, чтобы ты подошел к ней тоже, мой дорогой читатель, поцеловал, рассказал, что делается в школе, в пионеротряде, во всем том огромном мире, который плотно отделен от нее толщей каменных стен,- ведь она уже не выходит из дому, и ты единственная ниточка, которая может связать ее с кипучей жизнью родной страны. А ты увлеченно рассказываешь обо всем отцу, маме, соседке, а на ее вопросы отвечаешь отмахиваясь: "Так... ничего..." Дескать, какое тебе дело?
   Есть дело, есть дело, мой дорогой читатель! Она живет обрывками твоих рассказов, услышанных из-за дверей. Она переживает, тревожится, радуется за тебя...
   Сколько забот вкладывает она в твою жизнь! Заштопанные чулки, пришитая пуговица, свежее печенье... А кто это сделал? Бабушка.
   Так идут годы. Бабушка стареет, твои интересы все больше уходят от порога дома в широкий, манящий мир, и все меньше его дыхания ты приносишь в тесную комнатку.
   Ты совсем не замечаешь тех забот и ласки, которые изливаются на тебя, а от мелочей ты раздражаешься. Не так ступила! Уронила книгу! Разбила чашку! Три раза задала один и тот же вопрос... Ты уезжаешь, не простившись с ней, хотя успел погладить даже кота Ваську, и не оглядываешься на окна, где она стоит и смотрит тебе вслед и от всей души желает тебе счастливого пути...
   И вот наступила разлука. Еще стоит в углу осиротевший столик. Еще стоят под кроватью мягкие туфли, в которых так неслышно двигалась она по дому, а ее уже нет... нет и нет; и тебе никогда, никогда не исправить своей несправедливости.
   Так думала Лиля, лежа с открытыми глазами в темной комнате, где слышится тихое дыхание неспящих людей.
   5. День раскололся
   Утром все встали хмурые, невыспавшиеся, вялые. Не было ни зарядки, ни веселого умывания, ни шумного приготовления к завтраку. Все смешалось, смялось, рас-: сыпалось. Гера не вернулся. Костик повертелся, повертелся по участку и вдруг исчез. Василий Игнатьевич снова пошел к проселку, Анна Матвеевна растерянно сидела в кухне и не готовила, не убирала. Ребята входили, резали хлеб, мазали его маслом и не заикались о завтраке и обеде.
   В столовой на окне висело одеяло, а в углу были свалены заплечные мешки, и никто не разбирал их, не вынимал из них сохнущий хлеб и не вспоминал о зубных щетках. Только Лиля, аккуратно одетая и вымытая, возмущалась беспорядком и пробовала что-то требовать от Анны Матвеевны, но та посмотрела на нее таким измученным взглядом, что девочка осеклась и замолчала. Таня у себя наверху, сидя у окошка, думала и думала... Думала о маме и о том, что все-таки ей придется взять на себя заботы о ребятах. "Ведь так нельзя... надо что-то решить, куда-то, может быть, пойти, спросить кого-нибудь... Вот вернется Василий Игнатьевич, он что-нибудь расскажет. Но здесь, в доме, пока такой разгром, беспорядок... Мама никогда бы этого не допустила... Она, конечно, знала бы, что надо сделать. А у нас вот ребята ходят голодные... Кто-то должен это наладить... Кто? Я. Больше некому. Я должна. А если меня не будут слушаться? Надо сделать, чтобы слушались. А если я неправильно буду делать? Нет, нет, я не могу одна. Геры нет, Лиля не помощник, она только критикует..."