Кашин Владимир. По ту сторону добра (Справедливость - мое ремесло - 5)

   - Да.
   - Все время рыбачили, никуда не отлучались?
   - Нет.
   - И ваша тетка тоже все время была рядом?
   - Она один раз ходила домой.
   - Надолго вас оставляла?
   - Нет, ненадолго.
   - Как же вы отпустили мать одну в город, ведь знали, что она неважно себя чувствует?
   Джейн промолчала. Миссис Томсон умоляюще посмотрела на Коваля:
   - Нам сразу попалось такси, со мной поехал доктор Воловик, он проводил меня до гостиницы. Так что я обошлась без Джейн.
   Будто не услышав этих слов, Коваль пробурчал:
   - Я думаю, дочке следует ухаживать за больной матерью, а не перепоручать это чужим людям... В тот вечер вы явно не спешили, если вернулись поздно.
   - Разве в санкции вашего прокурора сказано, что вы имеете право читать мораль? - ехидно спросила Джейн.
   - Это позволяет мой возраст, - ответил Коваль. - Значит, когда вернулись с Таисией Григорьевной на дачу, Залищука там не было?
   - Говорю же - не было.
   - А когда ваша тетка отлучалась на дачу, он там был?
   - Откуда мне знать? Наверное, был, потому что, вернувшись, она сказала: "Ох, этот Борис! Всю душу вымотал!" Видно, поссорились. Но я не стала расспрашивать. Мне до этого нет дела!
   Коваль закончил писать протокол, дал прочесть и подписать его Джейн.
   - Теперь мы сможем уехать? - снова раздраженно спросила Джейн. - Я все рассказала. И мама тоже. - Она подождала, пока мать кивнет. - Что еще?
   - Пока только одно: оставаться в Киеве до конца следствия.
   - Скажите хотя бы, через сколько дней все это кончится?
   - Этого и я не знаю. До свидания! - И Коваль направился к двери.
   9
   Солнце пекло, и Дмитрий Иванович пожалел, что надел гражданский костюм с непременным галстуком, который сдавливал шею. Автобус шел из заводского района и был битком набит. И хотя Коваль сел на конечной остановке и занял место в свободном углу, его все равно толкали.
   От Святошино автобус, постанывая мотором, тащился по раскаленному асфальту, время от времени покачиваясь, как усталый человек, который еле ступает тяжелыми, набрякшими ногами...
   Дмитрий Иванович расстегнул верхнюю пуговку рубашки и немного отпустил галстук. Стало легче, мысли вновь возвратились к делу, ради которого он приезжал на завод, где работал когда-то Залищук. Перед глазами вставала жизнь человека, которого в быту называют "неудачником".
   Чуть ли не полдня провел Коваль на небольшом заводе металлоизделий, где начальником ОТК долгое время был Залищук. Его здесь хорошо знали и помнили. Многие из бывших сотрудников провожали Бориса Сергеевича в последний путь. Местком выделил денежную помощь на похороны... И все же...
   В обеденный перерыв Коваль заглянул в цех.
   - Съели человека, - мрачно сказал пожилой мастер с такими же топорщившимися бровями, какие подполковник видел на фотографии Бориса Сергеевича. - Сорвался с колес...
   - Никто ему не виноват, - вмешался в разговор какой-то рабочий, дожевывая бутерброд и запивая кефиром. - Что значит "съели"?! А ты не давайся!
   - Уж как Борис не давался! Он и кусал первым, только зубы у Кныша были острее.
   Мрачно посмеявшись, люди стали проявлять повышенный интерес к своим сверткам с едою.
   Коваль понял, что речь идет о директоре завода, с которым постоянно воевал Залищук.
   - Кто знает, что там у них с Кнышем было, какая коса на какой камень нашла, - сказал молодой рабочий. - Залищук был хорошим человеком, иногда набросится, выругает, но за дело. Если неправ, подойдет потом и буркнет: "Ты не очень сердись, знаешь, бывает".
   Мужчины один за другим поднимались и возвращались к своим рабочим местам. И вот уже в цеху стал нарастать шум моторов, который постепенно перешел в ровный плавный гул.
   Коваль отправился в заводское управление. Конечно, он был далек от мысли, что директор завода чем-то воздействовал на трагическое событие, происшедшее в Русановских садах. Однако в каждой трагедии есть факторы, которые зарождаются задолго до нее, ведут свое начало от забытых мелочей и только со временем дают горькие плоды. Так маленькая царапина спустя время может вызвать тяжелую болезнь. Вспоминая историю управляющего трестом Петрова-Семенова, который почти тридцать лет жил по чужому паспорту, являясь на самом деле убийцей, Коваль не хотел оставлять сейчас что-либо без внимания в жизни Залищука.
   Директор завода Кныш и впрямь чем-то напомнил Петрова-Семенова. Нет, не внешностью: он был невысок, черняв - как говорится, если и хлебный кныш, то довольно подгорелый! - с худощавым, вытянутым лицом. Однако разговаривал он столь же категорично, как и тот управляющий трестом, не задумываясь делал выводы и объявлял их непререкаемым тоном. По поводу Залищука сказал несколько сочувственных слов, посожалел, что хороший в принципе инженер не ужился в коллективе и в конце концов спился. И напрямик спросил, что еще нужно от него милиции. Он спешил закончить неприятный разговор и не скрывал этого.
   Поинтересовавшись, не было ли у Залищука на заводе открытых врагов и не приходил ли он сюда после увольнения, Коваль увидел, что откровенной беседы с директором не получается, и вскоре покинул его просторный кабинет, затененный от солнца старомодными тяжелыми портьерами.
   История конфликта Бориса Сергеевича с директором завода и его окружением понемногу все же прояснилась. Хороший знаток технологии производства, Залищук совершенно не задумывался над технологией человеческих взаимоотношений и действовал резко, будто нарочно напрашиваясь на беду.
   Конфликт вспыхнул, когда начальник ОТК инженер Залищук задержал большую партию бракованных шестерен.
   Доложили Кнышу. Был конец квартала, план "горел". Директор позвонил в отдел техконтроля и потребовал, чтобы шестерни пропустили.
   Залищук не согласился.
   Директор вызвал его к себе и с металлом в голосе сказал:
   "Вот что, Борис Сергеевич, так мы с тобой не сработаемся".
   Залищук уперся.
   Рабочим сказали: "Виновник того, что завод не выполнил план и вы не получили премию, начальник ОТК".
   Залищук написал в министерство письмо об очковтирательстве, приписках на заводе.
   Директорские подхалимы начали травить инженера. И это при взрывном характере Бориса Сергеевича! Теперь Залищук ходил в "кляузниках". На него посыпались взыскания.
   В ответ он еще больше усилил технический контроль за качеством продукции. Никаких скидок! Может, в порыве и переборщил. Написал разоблачительное письмо в народный контроль.
   Председатель профкома пригласил инженера Залищука и от имени директора завода потребовал дать обязательство не писать больше "кляуз". Иначе профком даст согласие на увольнение. Борис Сергеевич вспыхнул, нагрубил и хлопнул дверью.
   Через несколько минут в отдел позвонил главный инженер завода:
   "Борис Сергеевич, мне сказали, что вы на работе пьяный и скандалите".
   Залищук сначала растерялся.
   "Кто сказал?!" - наконец спросил он.
   "Директор".
   Едва сдерживая гнев, набрал телефон Кныша. Спросил, до каких пор тот будет издеваться.
   В ответ получил категорическую рекомендацию пройти обследование в поликлинике для определения степени опьянения.
   Сцепив зубы, пошел "дуть в трубку". Получив справку, что опьянения не обнаружено, Залищук помчался в дирекцию.
   Секретарша не пускала его к Кнышу, но он оттолкнул ее и ворвался в кабинет.
   Швырнув справку, он так припечатал ее кулаком, что на столе треснуло толстое стекло.
   На крик директора в кабинет сбежались люди, схватили Залищука за руки, и Кныш попросил вызвать милицию.
   Угрожая уголовным преследованием за хулиганство, инженера вынудили подать заявление об увольнении.
   Имея небольшую военную пенсию, Борис Сергеевич уединился на своей даче, стал заливать обиду дешевеньким вином. Если бы не встреча с Таисией Григорьевной, которая внесла определенное равновесие в его жизнь, он, наверное, спился бы в обществе подобных ему неудачников...
   Поговорив с людьми, Коваль понял, как Залищука доведи до отчаяния. Было нелегко сознавать это, но, поскольку бывшие взаимоотношения директора завода с инженером видимой связи с преступлением на Русановских садах не имели, он мог только, как говорят, принять это к сведению...
   Автобус после площади Победы тяжело преодолевал подъем бульвара Шевченко. Коваль оторвался от своих мыслей и засмотрелся на темно-зеленые тополя. От ласкавшей взор зелени, казалось, и в салоне становилось прохладнее. Подумал, что и музыка обладает цветовой гаммой, а разные цвета в свою очередь вызывают разные ощущения.
   Водитель автобуса резко затормозил. Стайка девушек перебегала дорогу. Студентки университета. Коваль вгляделся. Наталки среди этой веселой компании не увидел. Задала же она ему загадку, которую он будет всю жизнь разгадывать. После прошлогодней поездки в Закарпатье, где он разыскал убийцу венгерки Каталин Иллеш и ее дочерей, Наталка вдруг попросила разрешения перейти с филологического факультета на юридический. Он обрадовался, надеясь, что дочери станет ближе его работа, мысли, дела. Однако все получилось наоборот, дочь стала более скрытной и неразговорчивой. Он даже как-то пошутил: "Ты уже загодя вырабатываешь в себе профессиональную сдержанность, - а вдруг станешь не следователем, а адвокатом, которому как раз нужно умение говорить".
   Почему-то вспомнились религиозные войны, кровавая Варфоломеевская ночь во Франции, когда католики и протестанты свирепствовали друг против друга куда сильнее, чем во время крестовых походов, и он подумал, что иногда мелкие расхождения близких людей разводят их дальше в стороны, нежели великое противостояние. Эти странные думы захватили его и, наверное, еще долго не отпускали бы, но автобус подъехал к последней остановке, пассажиры стали выходить, и мысли подполковника вновь вернулись к служебным делам.
   Сейчас он перейдет по подземному переходу Бессарабскую площадь и подъедет маршрутным такси к министерству.
   * * *
   Вечером в райотделе состоялось небольшое совещание. После него Коваль и Струць вместе подошли к трамвайной остановке.
   И вдруг Коваль спросил:
   - Как ваш английский?
   - Учу... - Струць не ожидал такого вопроса и ответил не сразу.
   - Вроде бы разговариваете?
   - Слабовато, - признался Струць. - Словарь бедный. Да и разговорной практики нет. Только на уроке.
   - А ведь есть возможность! - укорил Коваль. В его глазах вспыхнули такие огоньки, которых, казалось, и ожидать нельзя было у этого озабоченного человека. - Займитесь Джейн. Попросите попрактиковаться в английском, уделить вам свободное время, а его у нее - уйма. Она рвется домой, к жениху, ей нудно тут, но, думаю, не откажется от вашего общества... Если, конечно, вы сможете хотя бы немного скрасить дни ее вынужденной задержки... - И снова лукавые огоньки на миг блеснули в глазах подполковника.
   Лейтенанта подмывало спросить: "Это задание?" Подумал: "Может, Дмитрий Иванович просто шутит?"
   Но огоньки уже погасли, да и невозможно было спросить - мимо ехал трамвай, и грохот его заглушал человеческий голос.
   Когда трамвай остановился, Коваль объяснил:
   - Может, она запомнила больше, чем ее мать. Джейн оставалась на даче после того, как миссис Томсон и доктор уехали в город. Вместе с Таисией Григорьевной они были одними из последних, кто видел Залищука живым...
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   Взгляд в прошлое
   1
   Возле станции метро продать цветы не удалось. Таисия Григорьевна с несколькими розочками в руках терпеливо стояла у входа рядом со старушками, державшими букеты ярких пионов, красных и белых гвоздик в целлофановых обертках. Старухи постоянно выносили к метро цветы, хотя торговать здесь не разрешалось. Настороженно оглядываясь, нет ли поблизости милиционера, они, время от времени обгоняя друг друга, устремлялись навстречу людскому потоку, тянувшемуся к метро, и предлагали свои букеты.
   Таисия Григорьевна не выбегала вперед. Надвинув легкую газовую косынку почти на глаза, не отходила от высокого деревянного забора, ограждавшего строительство новой гостиницы. Когда прохожие обращали внимание на ее розочки, негромко называла цену, а в ответ на предложения продать дешевле покачивала отрицательно головой. Не могла уступить ни единой копейки потому, что суммы, которую хотела получить за цветы, как раз хватило бы на бутылку дешевого вина, называемого в обиходе "чернилами". У нее, так же как и у Бориса Сергеевича, с утра болела голова, и снять эту боль могло только вино, пусть и самое плохое.
   Милиционеров, штрафовавших за торговлю в неположенном месте, Таисия Григорьевна не боялась. В нескольких шагах от нее стоял муж и внимательно следил, чтобы никто не обидел ее - ни конкурентки-торговки, ни покупатели, - и вовремя предупреждал о любой опасности. Невысокий, коренастый, с большой взлохмаченной головой, со скуластым лицом, на котором выделялись густые, кустистые, с проседью брови, весь словно взъерошенный, он ежеминутно был готов ринуться в бой.
   У Залищука голова болела невыносимо. Спасти его мог только глоток вина, и все зависело от удачи жены. Время от времени он нетерпеливо и сердито посматривал на ее дебелую фигуру у забора, на небольшие розочки, которые в ее крупной руке казались особенно мизерными.
   Снова и снова в мыслях подсчитывал, сколько дней осталось до выплаты пенсии. Пять дней. Сейчас пять дней казались ему таким отдаленным будущим, такими непостижимыми, как пять тысяч дней, как сама неизмеримая вечность.
   Борис Сергеевич немного отвлекся этими тяжкими мыслями, потом, щуря наболевшие от солнца глаза, снова с надеждой взглянул на жену. Но она все так же понуро стояла под забором, чуть сзади прытких старушек, неловко держа перед собой букет. "Черт возьми, - подумал со злостью Залищук. Воображает себя талантливой актрисой, а стоит словно забитая сельская баба, растерявшаяся в большом городе!.."
   И вдруг ему стало горько и обидно за нее, и не только за нее, но и за себя. Заметив, что поток людей, спешивших к метро, стал иссякать, и поняв, что тем, кто идет на работу, цветы понадобятся лишь на обратном пути, он направился к жене.
   - Ты же знаешь, - укоризненно сказал, - здесь покупают цветы только к вечеру. Поедем в центр.
   Таисия Григорьевна виновато взглянула на него. Солнце, поднимаясь, припекало через тоненькую косынку, и ей, так же как и мужу, до слез хотелось похмелиться. Но ехать с цветами в центр!
   - Не бойся, никто тебя там не увидит! Никому ты теперь не нужна, насупив лохматые брови, сказал сердито. - Станешь в подземном переходе на Крещатике.
   - Нет, нет, Боря... Не хочу... Лучше уж на Бессарабке.
   - На рынке хватает цветов. Получше твоих.
   - Я стану возле входа в рынок.
   - Ах, - сверкнул глазами Борис Сергеевич, - какая ты стыдливая стала... Великая примадонна!
   Таисия Григорьевна молча проглотила оскорбление. Голова болела все сильнее.
   - А деньги на метро у тебя есть?
   Он вытащил из кармана несколько медяков.
   - Хватит.
   ...Они сидели рядом в полупустом после часа "пик" вагоне, Таисия Григорьевна нежно держала на коленях букетик роз. Этой парой можно было залюбоваться, так сочувственно посматривали они друг на дружку.
   Поезд прыгнул на мост над рекой, открыл глазам немногочисленных пассажиров прекрасную картину: могучие воды Днепра, кипевшие внизу, снующие катера и баржи, песчаные косы, пляжи Левобережья и высоченные, ослепительно зеленые в лучах утреннего солнца склоны гористого правого берега, к которому они приближались.
   Вышли на Крещатике и направились к крытому рынку. Борис Сергеевич оставил Таисию Григорьевну возле входа в рынок, а сам отошел чуть в сторону, откуда было удобно за ней наблюдать.
   Роз у Таисии не покупали. Люди проходили мимо, словно не замечая их. Срезанные ранним утром на даче, они возле метро "Левобережная" еще сохраняли свежий вид, но после жаркого вагона, после солнца нежные лепестки начали увядать.
   Борис Сергеевич осмотрелся, разыскивая глазами автомат с водой. Массивный железный шкаф со стаканами увидел на противоположной стороне площади, лавируя среди машин, перебежал к нему. Нащупав в кармане копейку и бросив ее в щель автомата, терпеливо стал ждать, пока наполнится надтреснутый стакан. Потом двинулся с ним назад.
   Когда снова пересек площадь, увидел, как жена вдруг отвернулась лицом к стене и, пряча перед собой цветы, делает вид, что рассматривает витрину.
   Что же напугало ее?!
   И вдруг Борис Сергеевич остановился как вкопанный: к Таисии приближалась бывшая подруга, хористка театра Лиля. Он увидел, как закачалась возле жены высокая прическа хористки - маленькая, низенькая, похожая на колобок, Лиля ходила на высоченных каблуках и выкладывала на голове целую башню из искусственных волос.
   Таисия повернулась к Лиле, и Борис Сергеевич понял, что жена, несмотря на все ухищрения, попалась. Издалека он, конечно, не мог разглядеть улыбки на ее лице, но догадался об этом и словно физически ощутил, как тяжело Таисии сейчас улыбаться. Он представил себе, как переживает она, что эта "безголосая и бесталанная Лилька", которая тем не менее продолжала работать в театре, увидела ее с цветами у рынка. "Как же она выкрутится, бедная Тася?!" - подумал с болью.
   Он словно услышал охи и ахи, вопросы, которыми Лиля засыпает Таисию: "Как живешь? Наш театр совсем забыла? Или думаешь возвратиться? Что это за розочки? Ах, какие прекрасные цветы! Зачем тебе розы, ведь у тебя на даче есть свои? Боже, какая прелесть, какая нежность!"
   Борис Сергеевич хотел уже подойти и увести от Лили жену, когда вдруг увидел, что Таисия протянула букет хористке. Он представил себе, как это происходит.
   "Да ты что, Тасенька!" - "Бери, бери!" - "Ты же себе купила!" - "У меня в саду, есть. Это мы с Борисом ехали погулять в центр, а ты знаешь он какой, до сих пор влюблен, как мальчишка! Купил мне букет... Только что отошел, воды выпить..." - "Так это же тебе подарок!" - "Ничего, ничего, бери!" - "Ну что ж, спасибо, Тасенъка. Ах какие прекрасные розы! Ты все же заглядывай в театр".
   Борис Сергеевич осторожно поставил стакан с водой на пустой ящик под кирпичной стеной рынка.
   - А вот и мой Боря!
   Лиля кивнула Борису Сергеевичу, который приближался, игриво взмахнула рукой, и через секунду ее пышная прическа закачалась в толпе. Хористка не любила и всегда избегала острого на слово Таисиного мужа.
   - Ты что же сделала? Отдала этой вертихвостке!..
   Еще когда жена вручала букет Лиле, Борис Сергеевич снова мысленно обшарил каморку на даче, где складывал пустые бутылки. Там хоть шаром покати.
   Голова разваливалась, была чугунно-тяжелой.
   - Знаешь, - тихо произнесла Таисия Григорьевна, - поедем к Моте. Неужели не даст?
   - В долг не даст! - вздохнул Борис Сергеевич. Он уже пробовал как-то подлизаться к продавщице, но безуспешно. Она узнавала его только, когда приносил наличные. - Лучше заглянем к Андрею, здесь недалеко. Займу десятку до пенсии. Не застану дома, у его Аллы попрошу. - Борис Сергеевич снова вздохнул: - Хотя так не хочется к ним идти!
   Они стали проталкиваться среди толпы покупателей, оглушенные базарным гулом, ослепленные яркими красками летних прилавков.
   Справа висели громадные мясные туши, возле которых в белых, запачканных кровью халатах орудовали продавцы; впереди, куда только проникал глаз, красовались горы свежих огурцов, помидоров, венички петрушки и укропа, золотые россыпи молодой картошки, последние, еще прошлогоднего урожая, яблоки, поражавшие прозрачной желтизной, словно вылепленные из воска для бутафорской витрины, и рядом - первые зеленые скороспелки. Слева за ними - неуступчивые смуглые торговцы с орехами, инжиром, привялыми мандаринами и лимонами с далекого Кавказа. Но все это богатство бледнело в сиянии радуги, пылавшей в глубине рынка: гвоздики всех цветов, розы, первые георгины и остроконечные гладиолусы, которые красным, желтым, белым пламенем вспыхивали над прилавками и в проходах между ними.
   Вдруг Борис Сергеевич увидел Крапивцева. Сосед стоял в белом халате, закрытый чуть ли не до груди горками тугих помидоров и ярко-зеленых, покрытых твердыми пупырышками огурцов. Рядом на весах лежали краснобокие яблоки.
   Залищук не утерпел, чтобы не подойти. Крапивцев переговаривался с покупательницей и не сразу заметил его. Борис Сергеевич, стоя в стороне, прислушивался к этой обычной базарной перепалке. Женщина, чуть не плача, просила продать яблоки подешевле.
   - Три, - упрямо повторял Крапивцев.
   - Да мне несколько штук. Для больного.
   - Три рубля за килограмм. Мне все равно для кого, - не уступал Крапивцев.
   Борису Сергеевичу надоело ждать окончания этого торга, и в разноголосый шум рынка вплелся и его зычный голос:
   - И не просите, гражданочка, не отдаст он дешевле, я знаю.
   Загоревшее лицо Крапивцева вытянулось. Глубоко посаженные глаза, казалось, спрятались под надвинутый козырек фуражки.
   - А-а-а! Привет!
   - Эх, вы, - с упреком произнесла женщина, обращаясь почему-то к Борису Сергеевичу, словно он был причиной ее неудачи, - совести у вас нет. - Бросив еще раз взгляд на яблоки Крапивцева, она отошла к другому продавцу.
   Залищук пожал плечами.
   - Слышал, Поликарп, это тебя касается.
   К ним приблизилась Таисия Григорьевна. Крапивцев заулыбался, и глаза его как будто снова вынырнули на свет.
   - Привет, соседушка. Поторговали?
   В вопросе была спрятана глубокая ирония, и Залищук испугался, как бы Таисия, не поняв ее и приняв добродушный тон Крапивцева за чистую монету, не вздумала вдруг занимать у него деньги.
   Но жена - Борис Сергеевич сейчас гордился ею - так беззаботно улыбнулась, словно в ее кошельке было полно денег.
   - Да нет, Поликарп Васильевич, - весело ответила она. - Мы так, мимоходом...
   Крапивцев удивленно поднял брови: мол, что же делать на рынке, если не торговать и не покупать? Ведь это не бульвар для прогулок! Впрочем, через секунду он снова заулыбался:
   - Яблочек? Угощайтесь.
   Таисия Григорьевна покачала головой:
   - Спасибо.
   - Прогуливаетесь, выходит? Место что-то не очень подходящее...
   - Идем, - Борис Сергеевич коснулся руки жены. - Поликарпу этого не понять. Для него ярмарка - чтобы деньгу драть!..
   - За свой труд, между прочим, - спокойно ответил Крапивцев. - Именно за то имеем, что на боку не лежим.
   - За свой труд... Шкуру с людей драть не надо. А по-человечески...
   - Цена!! Дорогой Борис... - менторским тоном медленно произнес Крапивцев, словно смакуя слова. - Не мной установлена, кстати сказать, а всем обществом. - Он легким жестом обвел рукой ряды. - Коллективом, понятно?
   Таисия Григорьевна потянула мужа за рукав. Она поняла, что он сейчас злой на весь мир, и боялась, что этот разговор может окончиться скандалом.
   - Что ты меня за рукав дергаешь? - огрызнулся Залищук. - Я неправду этому кулачью говорю? Да?!
   Но, постояв какую-то минуту молча возле прилавка, ощетинившись и думая о чем-то своем, очевидно, о чем-то очень наболевшем, он вдруг сорвался с места и, наталкиваясь на людей, решительно двинулся между рядами к выходу.
   - С самого утра пьяный, - пробурчал ему вслед Крапивцев.
   Таисия Григорьевна ничего на это не ответила и поспешила за мужем.
   Очутившись на улице, Борис Сергеевич бросил:
   - Поехали на дачу.
   - А к Андрею?
   - Да ну их всех к чертовой матери! - со злостью пробормотал он. Едем домой. А там видно будет...
   2
   Появление миссис Томсон было для Таисии Григорьевны таким же дивом, как если бы она увидела марсианку.
   Раздался нерешительный звонок, Таисия Григорьевна открыла входную дверь. На лестничной площадке стояла незнакомая женщина, которая сдавленным голосом спросила:
   - Тут живут Притыки?
   Слова выговаривала старательно, с каким-то странным акцентом, и Таисия Григорьевна подумала, что явно какая-то иностранная туристка, изучавшая украинский язык по учебникам.
   "Но откуда она знает мою фамилию?"
   Таисия Григорьевна недоуменно смотрела на худощавую немолодую женщину, коротко подстриженную и немного подкрашенную, одетую в тонкую блузку и джинсы, с ниткой коралловых бус на шее и с плоской сумкой через плечо.
   Словно отвечая на ее недоумение, женщина сказала:
   - Я - Катерина Притыка. В девичестве. Теперь - Томсон... - Она, казалось, сверлила взглядом хозяйку квартиры.
   "Катерина Притыка? Катруся?!" Таисия Григорьевна еще больше растерялась. Перед мысленным взором мгновенно возникла толстушка Катруся с ее голубыми, как небо, глазами, в любимом платьице в горошек, с длинной косой. Неумолимое время выветрило из памяти все другое, даже лицо, а вот крупные васильковые глаза и - подумать только! - платьице в горошек сохранило навсегда! Какой еще удар уготовила ей судьба? Что за человек явился, что ему нужно? Сестра Катруся пропала в войну - скоро уже тридцать лет...
   Но у незнакомки были светлые, с легкой голубизной, как у всех криничанских Притык, немного выцветшие глаза и какая-то особенная манера разговаривать, чуть склонив набок голову, как у самой Таисии Григорьевны.
   Они стояли друг против друга, миссис Томсон продолжала пристально рассматривать почему-то испуганную ее появлением крупную белокурую женщину с вышитой косынкой на голове, совсем не похожую на Тасю, которую в начале войны отвезли к тетке под Харьков. Кэтрин пришла сюда по адресу справочного бюро и была не уверена, что и в самом деле нашла свою сестру.
   Перед глазами каждой пролетели картины детства, сначала светлые, розовые, а потом - черные как ночь; у одной - чужестранная неволя, у другой - потеря близких, сиротство. У каждой свое: у старшей - Англия, семья, дети, новая, непохожая на прошлую жизнь, у Таисии Григорьевны театральное училище, сцена, Борис Сергеевич...