Синго смотрел в сад на вишню, сплошь усыпанную цветами. У самого ствола этого огромного дерева густо разрослась аралия.
Синго терпеть не мог аралии и собирался спилить ее до того, как зацветет вишня, но вот еще только март, еще лежит глубокий снег, а на вишне он уже увидел цветы.
Года три назад он однажды спиливал аралию, но от этого она только гуще разрослась. Он тогда подумал, что надо бы выкорчевать ее, но потом решил – ладно, не буду возиться.
Слова Ясуко почему-то вызвали у Синго еще большее отвращение к мясистым ярко-зеленым листьям аралии. Если бы не эти заросли, был бы виден толстый, могучий ствол вишни и ее нижние ветви, не встречая помехи, свободно раскинулись бы во все стороны густым навесом. Правда, они раскинулись и несмотря на аралию.
Цветов было столько, что, думалось, больше просто не бывает.
Облитые вечерним солнцем, цветы плавали в небе. Они не были ни особенно яркими, ни особенно большими, – казалось, они сотканы из воздуха. Сейчас, в разгар цветения, не верилось, что все они скоро осыплются.
Но все же по одному, по два лепестки падали, и внизу кое-где они уже лежали островками.
– Когда читаешь статью о самоубийстве или о смерти человека молодого, думаешь только: ну что ж, еще один, а если речь идет о старике, всегда бывает очень тяжело, – сказала Ясуко. – Самое лучшее уйти из жизни, пока все еще любят и уважают тебя. – Казалось, Ясуко во второй, в третий раз перечитывает статью о тех пожилых супругах. – Недавно один шестидесятилетний старик привез из Тотиги в Токио семнадцатилетнего сына, страдавшего детским параличом, чтобы поместить его в. клинику, причем в одну из лучших, но перед этим решил показать ему город, и вот старик целый день носил сына за спиной, и мысль о разлуке с сыном стала ему так невыносима, что он задушил его носовым платком. По-моему, об этом тоже писали в газетах.
– Что ты говоришь? Не читал, – ответил Синго и вдруг с грустью вспомнил статью о беременных девочках из префектуры Аомори и свой сон.
Как все-таки он отличается от старухи жены.
2
3
4
Дом птиц
1
Синго терпеть не мог аралии и собирался спилить ее до того, как зацветет вишня, но вот еще только март, еще лежит глубокий снег, а на вишне он уже увидел цветы.
Года три назад он однажды спиливал аралию, но от этого она только гуще разрослась. Он тогда подумал, что надо бы выкорчевать ее, но потом решил – ладно, не буду возиться.
Слова Ясуко почему-то вызвали у Синго еще большее отвращение к мясистым ярко-зеленым листьям аралии. Если бы не эти заросли, был бы виден толстый, могучий ствол вишни и ее нижние ветви, не встречая помехи, свободно раскинулись бы во все стороны густым навесом. Правда, они раскинулись и несмотря на аралию.
Цветов было столько, что, думалось, больше просто не бывает.
Облитые вечерним солнцем, цветы плавали в небе. Они не были ни особенно яркими, ни особенно большими, – казалось, они сотканы из воздуха. Сейчас, в разгар цветения, не верилось, что все они скоро осыплются.
Но все же по одному, по два лепестки падали, и внизу кое-где они уже лежали островками.
– Когда читаешь статью о самоубийстве или о смерти человека молодого, думаешь только: ну что ж, еще один, а если речь идет о старике, всегда бывает очень тяжело, – сказала Ясуко. – Самое лучшее уйти из жизни, пока все еще любят и уважают тебя. – Казалось, Ясуко во второй, в третий раз перечитывает статью о тех пожилых супругах. – Недавно один шестидесятилетний старик привез из Тотиги в Токио семнадцатилетнего сына, страдавшего детским параличом, чтобы поместить его в. клинику, причем в одну из лучших, но перед этим решил показать ему город, и вот старик целый день носил сына за спиной, и мысль о разлуке с сыном стала ему так невыносима, что он задушил его носовым платком. По-моему, об этом тоже писали в газетах.
– Что ты говоришь? Не читал, – ответил Синго и вдруг с грустью вспомнил статью о беременных девочках из префектуры Аомори и свой сон.
Как все-таки он отличается от старухи жены.
2
– Кикуко-сан, – позвала Фусако. – Машина все время рвет нитку. Может, сломалась? Посмотри, пожалуйста. Зингеровская, значит, должна быть хорошая – или это я такая неловкая? Может быть, нервничаю – поэтому? Пожалуй, все-таки испортилась. Она ведь у нас еще с тех пор, как я была студенткой, – старая.
Кикуко вошла в комнату.
– Знаете что, давайте я вам прострочу.
– Ну что ж. Сатоко прямо прилипла, ни на минуту не отстает – раздражает ужасно. Все время боюсь прошить ей палец. Хоть я и понимаю, что ей не дотянуться до иголки, но оттого, что она все время лезет сюда руками, а я должна внимательно следить, чтобы строчка была ровной, у меня прямо в глазах рябит от этой пестрой материи и от ее мелькающих рук.
– Может, вы устали?
– Да нет, просто все время нервничаю. Если уж говорить, кто устал, так это ты, Кикуко-сан. Здесь у нас не устают только дед и бабка. Как стал дедом, за шестьдесят перевалило – совсем поглупел, грудь у него, видите ли, зудит.
Когда Кикуко ездила в университетскую клинику навестить подругу, на обратном пути она купила материи для девочек.
Вот почему, занимаясь шитьем, Фусако была расположена к Кикуко.
Но когда Кикуко села вместо Фусако за машину, Сатоко посмотрела на нее сердито.
– Тетя купила тебе в подарок материю, почему же ты не хочешь, чтобы она и сшила? – Фусако сказала извиняющимся тоном: – Прости ее, пожалуйста. Девочка вся в Аихара.
Кикуко обняла Сатоко за плечи.
– Сходи-ка с дедушкой и мамой к Большому Будде. Увидишь там многомного детей, они будут танцевать.
Фусако позвала Синго, и они втроем вышли из дому. Когда они шли по улице Хасэ, Синго бросилась в глаза карликовая камелия у входа в табачную лавку. Он купил сигареты и похвалил деревце. На нем цвело пять-шесть махровых цветов.
– Белые махровые цветы в крапинку – не так уж красиво, но, к сожалению, лишь горную камелию удается вырастить карликовой, – сказал хозяин табачной лавки и пригласил Синго в сад за домом. Там оказалась грядка с овощами, вдоль которой, прямо на земле, в ряд, стояли горшки с карликовыми деревьями. Это тоже были горные камелии, старые, с мощными стволами.
– Нельзя допускать, чтобы деревья истощались, поэтому я обобрал с них цветы, – сказал хозяин.
– Значит, они уже цветут? – спросил Синго.
– На них распускается масса цветов, но я оставляю не больше двух-трех на деревце. На той камелии, что у входа в лавку, их было штук двадцать – тридцать.
Хозяин стал рассказывать об уходе за карликовыми деревьями. Потом перешел к историям о любителях, которые их выращивает. Слушая его, Синго вспомнил, что на торговой улице во многих витринах выставлены карликовые деревца.
– Большое спасибо. Было очень интересно. – Синго направился к выходу.
– У меня, к сожалению, нет экземпляра, подходящего для вас, я это понимаю, но все же и горные камелии, которые вы видели во дворе, не так уж плохи… Возьмите одно деревце – это очень хорошее средство от лени – появляются обязанности, надо сохранять его форму, не допускать, чтобы оно засохло, – уговаривал хозяин табачной лавки.
Синго на ходу закурил только что купленную сигарету.
– На коробке изображен Большой Будда. Наверно, сигареты выпустили специально для Камакура. – Он показал пачку Фусако.
– И мне покажи, – потянулась к нему Сатоко.
– Помнишь, прошлой осенью, уйдя из дому, ты поехала в Синею.
– Я не уходила из дому, – возразила Фусако.
– Так вот, ты не видела в нашем деревенском доме карликового деревца?
– Не видела.
– Ну конечно. Ведь все это было лет сорок назад. Дедушка, отец твоей матери, был большим любителем карликовых деревьев. А мать совсем не имела к этому склонности, душевной тонкости, что ли, ей не хватало, и поэтому отец доверил уход за ними старшей дочери. Она была удивительная красавица, даже не верилось, что они сестры. У меня и сейчас еще стоит перед глазами, как зимним утром, когда подставка под деревцем засыпана снегом, она с непокрытой головой, в легком девичьем кимоно сметает снег. Это было так прекрасно. В Синею холодно, и изо рта у нее шел пар.
Ему тогда казалось, что и пар из ее рта благоухает девичьей чистотой.
Синго увлекся воспоминаниями, которые не имели никакого отношения к Фусако, принадлежавшей совсем к другому поколению.
– А эти горные камелии – что-то не похоже, чтобы их кропотливо выращивали лет тридцать – сорок.
Карликовые деревья должны быть очень старыми. Много проходит лет, прежде чем ствол деревца в горшке становится похож на переплетающиеся мощные мышцы.
Интересно, в чьи руки попал после смерти сестры Ясуко карликовый клен, алевший у алтаря? Может, просто засох?
Кикуко вошла в комнату.
– Знаете что, давайте я вам прострочу.
– Ну что ж. Сатоко прямо прилипла, ни на минуту не отстает – раздражает ужасно. Все время боюсь прошить ей палец. Хоть я и понимаю, что ей не дотянуться до иголки, но оттого, что она все время лезет сюда руками, а я должна внимательно следить, чтобы строчка была ровной, у меня прямо в глазах рябит от этой пестрой материи и от ее мелькающих рук.
– Может, вы устали?
– Да нет, просто все время нервничаю. Если уж говорить, кто устал, так это ты, Кикуко-сан. Здесь у нас не устают только дед и бабка. Как стал дедом, за шестьдесят перевалило – совсем поглупел, грудь у него, видите ли, зудит.
Когда Кикуко ездила в университетскую клинику навестить подругу, на обратном пути она купила материи для девочек.
Вот почему, занимаясь шитьем, Фусако была расположена к Кикуко.
Но когда Кикуко села вместо Фусако за машину, Сатоко посмотрела на нее сердито.
– Тетя купила тебе в подарок материю, почему же ты не хочешь, чтобы она и сшила? – Фусако сказала извиняющимся тоном: – Прости ее, пожалуйста. Девочка вся в Аихара.
Кикуко обняла Сатоко за плечи.
– Сходи-ка с дедушкой и мамой к Большому Будде. Увидишь там многомного детей, они будут танцевать.
Фусако позвала Синго, и они втроем вышли из дому. Когда они шли по улице Хасэ, Синго бросилась в глаза карликовая камелия у входа в табачную лавку. Он купил сигареты и похвалил деревце. На нем цвело пять-шесть махровых цветов.
– Белые махровые цветы в крапинку – не так уж красиво, но, к сожалению, лишь горную камелию удается вырастить карликовой, – сказал хозяин табачной лавки и пригласил Синго в сад за домом. Там оказалась грядка с овощами, вдоль которой, прямо на земле, в ряд, стояли горшки с карликовыми деревьями. Это тоже были горные камелии, старые, с мощными стволами.
– Нельзя допускать, чтобы деревья истощались, поэтому я обобрал с них цветы, – сказал хозяин.
– Значит, они уже цветут? – спросил Синго.
– На них распускается масса цветов, но я оставляю не больше двух-трех на деревце. На той камелии, что у входа в лавку, их было штук двадцать – тридцать.
Хозяин стал рассказывать об уходе за карликовыми деревьями. Потом перешел к историям о любителях, которые их выращивает. Слушая его, Синго вспомнил, что на торговой улице во многих витринах выставлены карликовые деревца.
– Большое спасибо. Было очень интересно. – Синго направился к выходу.
– У меня, к сожалению, нет экземпляра, подходящего для вас, я это понимаю, но все же и горные камелии, которые вы видели во дворе, не так уж плохи… Возьмите одно деревце – это очень хорошее средство от лени – появляются обязанности, надо сохранять его форму, не допускать, чтобы оно засохло, – уговаривал хозяин табачной лавки.
Синго на ходу закурил только что купленную сигарету.
– На коробке изображен Большой Будда. Наверно, сигареты выпустили специально для Камакура. – Он показал пачку Фусако.
– И мне покажи, – потянулась к нему Сатоко.
– Помнишь, прошлой осенью, уйдя из дому, ты поехала в Синею.
– Я не уходила из дому, – возразила Фусако.
– Так вот, ты не видела в нашем деревенском доме карликового деревца?
– Не видела.
– Ну конечно. Ведь все это было лет сорок назад. Дедушка, отец твоей матери, был большим любителем карликовых деревьев. А мать совсем не имела к этому склонности, душевной тонкости, что ли, ей не хватало, и поэтому отец доверил уход за ними старшей дочери. Она была удивительная красавица, даже не верилось, что они сестры. У меня и сейчас еще стоит перед глазами, как зимним утром, когда подставка под деревцем засыпана снегом, она с непокрытой головой, в легком девичьем кимоно сметает снег. Это было так прекрасно. В Синею холодно, и изо рта у нее шел пар.
Ему тогда казалось, что и пар из ее рта благоухает девичьей чистотой.
Синго увлекся воспоминаниями, которые не имели никакого отношения к Фусако, принадлежавшей совсем к другому поколению.
– А эти горные камелии – что-то не похоже, чтобы их кропотливо выращивали лет тридцать – сорок.
Карликовые деревья должны быть очень старыми. Много проходит лет, прежде чем ствол деревца в горшке становится похож на переплетающиеся мощные мышцы.
Интересно, в чьи руки попал после смерти сестры Ясуко карликовый клен, алевший у алтаря? Может, просто засох?
3
Когда они втроем подошли к храму, процессия детей уже двигалась по выложенной камнем дорожке перед Большим Буддой. Было заметно, что они пришли издалека, у некоторых были усталые, осунувшиеся лица.
За живой стеной людей ничего не было видно, и Фусако взяла Сатоко на руки. Сатоко как завороженная смотрела на яркие, как цветы, кимоно, в которые были одеты дети.
Синго слышал, что в здешнем храме есть надгробие Акико Есано[13], на котором выбито ее пятистишие. Они пошли в глубь парка и увидели на одном из надгробных камней увеличенный во много раз автограф Акико.
– Действительно, это ее стихотворение «Сакья-Муни…» – сказал Синго.
Но оказалось, что Фусако не знает этого знаменитого пятистишия, которое в свое время было у всех на устах; Синго поразился. В стихотворении Акико были слова: «Славен Камакура своим Буддой, как прекрасен Сакья-Муни…»
– Большой Будда не Сакья-Муни. На самом деле это Будда Амида. В своем стихотворении Акико допустила обычную ошибку – Большого Будду и Сакья-Муни всегда путают.
Рядом с надгробием был разбит шатер. И там можно было получить чашку жидкого чая. У Фусако был талончик на участие в чайной церемонии, который дала ей Кикуко.
Увидев цвет чая, Синго решил, что его, пожалуй, можно дать и Сатоко, но та уже сама проворно схватила чашку. Это была совсем дешевая чашка, какой не увидишь на настоящей чайной церемонии, но Синго все же придержал ее:
– Горько, наверно.
– Горько?
Не успев пригубить, Сатоко сморщилась.
Группа девочек-танцовщиц скрылась в шатре. Примерно половина из них расселась на складных стульчиках у входа, другие толпились рядом. Лица детей были густо набелены, и все они были одеты в яркие кимоно с длинными рукавами.
За ними буйно цвели молодые вишни. Но они казались бесцветными рядом с яркими, сочными красками кимоно девочек. Лучи солнца играли в зелени высоких деревьев в противоположной стороне сада.
– Воды, мама, воды, – сказала Сатоко, глядя на девочек-танцовщиц.
– Воды нет. Дома попьешь, – уговаривала ее Фусако.
Синго вдруг тоже захотелось пить.
В один из мартовских дней Синго видел из окна электрички, когда ехал в Токио, как девочка примерно одних лет с Сатоко пила воду из фонтанчика на станции Синагама. Она до отказа отвернула кран, струя воды взметнулась вверх, и девочка в восторге засмеялась. У нее было прекрасное смеющееся лицо. Мать немного привернула кран. Девочка с таким удовольствием пила воду, что Синго сразу ощутил – весна действительно пришла. Этот случай вспомнился ему сейчас.
Синго подумал, что это неспроста – и Сатоко и он захотели пить, как раз когда смотрели на девочек-танцовщиц.
– Кимоно хочу. Купи кимоно, купи, – захныкала Сатоко.
Фусако поднялась.
Среди девочек-танцовщиц одна была примерно ровесница Сатоко – если и старше, то совсем ненамного. У нее были подрисованные толстые короткие брови. Приятная девочка. Углы широко раскрытых, похожих на колокольчики глаз были слегка подведены красной краской.
Фусако тащила за руку Сатоко, которая неотрывно смотрела на девочку, и, когда та вышла из шатра, потянула в ее сторону.
– Кимоно хочу, кимоно, – повторяла Сатоко без конца.
– Кимоно тебе подарят на детский праздник. Дедушка подарит, – сказала Фусако с намеком. – Ведь и эта девочка сегодня первый раз в жизни надела кимоно. Раньше и у нее были одни осимэ. Осимэ – просто куски от старого летнего кимоно, в которые ее укутывали.
В чайном павильоне, куда они зашли отдохнуть, Синго принесли воды. Сатоко с жадностью выпила два стакана.
Когда они вышли за ограду храма и направились домой, мимо Сатоко, держась за руку матери, торопливо прошла та самая девочка в нарядном кимоно. Хорошо бы, Сатоко не увидела ее, подумал Синго и обнял внучку за плечи, но было уже поздно.
– Кимоно. – Сатоко попыталась схватить девочку за рукав.
– Отстань. – Девочка бросилась от нее в сторону, но неловко наступила на длинный рукав, свисавший почти до земли, и упала на мостовую.
– Ой! – закричал Синго, закрывая руками лицо. Сбили. Синго слышал лишь собственный крик, но закричало, видимо, много людей.
Автомобиль со скрежетом затормозил. Из замершей толпы бросилось вперед несколько человек.
Девочка сама вскочила, прижалась к матери и вдруг заплакала навзрыд.
– Как повезло, как повезло. Какое счастье, что тормоза хорошие. Прекрасная машина, – сказал кто-то.
– Будь это какая-нибудь развалюха, не остаться бы ей в живых.
Сатоко закатила глаза, словно с ней случился припадок. У нее было ужасное лицо.
Фусако испуганно расспрашивала мать, не ушиблась ли девочка, не порвала ли кимоно.
Мать никак не могла опомниться от потрясения.
Девочка больше не плакала, по набеленному личику размазались слезы, но глаза блестели, словно промытые.
По дороге домой Синго молчал, разговаривать ему не хотелось.
Из дома послышался плач ребенка, и навстречу им, напевая колыбельную песню, вышла Кикуко с девочкой на руках.
– Простите. Расплакалась она у меня. Не могла справиться, – сказала Кикуко, обращаясь к Фусако.
Из-за плача сестры или, может быть, оттого, что дома ее напряжение спало, Сатоко тоже расплакалась.
Фусако, не обращая на нее внимания, взяла у Кикуко ребенка и обнажила грудь.
– Ой, у меня даже на груди капельки холодного пота.
Синго посмотрел на стену перед собой, где висела каллиграфическая картина Рёкапа[14] «Небесная буря». Для подлинного Рёкана она обошлась Синго слишком дешево – видимо, подделка. Знающие люди объяснили ему, и теперь Синго уже и сам понимал, что это не подлинник.
– Мы видели надгробие Акико, – сказал он Кикуко. – Рукой Акико написано «Сакья-Муни…».
– Правда?
За живой стеной людей ничего не было видно, и Фусако взяла Сатоко на руки. Сатоко как завороженная смотрела на яркие, как цветы, кимоно, в которые были одеты дети.
Синго слышал, что в здешнем храме есть надгробие Акико Есано[13], на котором выбито ее пятистишие. Они пошли в глубь парка и увидели на одном из надгробных камней увеличенный во много раз автограф Акико.
– Действительно, это ее стихотворение «Сакья-Муни…» – сказал Синго.
Но оказалось, что Фусако не знает этого знаменитого пятистишия, которое в свое время было у всех на устах; Синго поразился. В стихотворении Акико были слова: «Славен Камакура своим Буддой, как прекрасен Сакья-Муни…»
– Большой Будда не Сакья-Муни. На самом деле это Будда Амида. В своем стихотворении Акико допустила обычную ошибку – Большого Будду и Сакья-Муни всегда путают.
Рядом с надгробием был разбит шатер. И там можно было получить чашку жидкого чая. У Фусако был талончик на участие в чайной церемонии, который дала ей Кикуко.
Увидев цвет чая, Синго решил, что его, пожалуй, можно дать и Сатоко, но та уже сама проворно схватила чашку. Это была совсем дешевая чашка, какой не увидишь на настоящей чайной церемонии, но Синго все же придержал ее:
– Горько, наверно.
– Горько?
Не успев пригубить, Сатоко сморщилась.
Группа девочек-танцовщиц скрылась в шатре. Примерно половина из них расселась на складных стульчиках у входа, другие толпились рядом. Лица детей были густо набелены, и все они были одеты в яркие кимоно с длинными рукавами.
За ними буйно цвели молодые вишни. Но они казались бесцветными рядом с яркими, сочными красками кимоно девочек. Лучи солнца играли в зелени высоких деревьев в противоположной стороне сада.
– Воды, мама, воды, – сказала Сатоко, глядя на девочек-танцовщиц.
– Воды нет. Дома попьешь, – уговаривала ее Фусако.
Синго вдруг тоже захотелось пить.
В один из мартовских дней Синго видел из окна электрички, когда ехал в Токио, как девочка примерно одних лет с Сатоко пила воду из фонтанчика на станции Синагама. Она до отказа отвернула кран, струя воды взметнулась вверх, и девочка в восторге засмеялась. У нее было прекрасное смеющееся лицо. Мать немного привернула кран. Девочка с таким удовольствием пила воду, что Синго сразу ощутил – весна действительно пришла. Этот случай вспомнился ему сейчас.
Синго подумал, что это неспроста – и Сатоко и он захотели пить, как раз когда смотрели на девочек-танцовщиц.
– Кимоно хочу. Купи кимоно, купи, – захныкала Сатоко.
Фусако поднялась.
Среди девочек-танцовщиц одна была примерно ровесница Сатоко – если и старше, то совсем ненамного. У нее были подрисованные толстые короткие брови. Приятная девочка. Углы широко раскрытых, похожих на колокольчики глаз были слегка подведены красной краской.
Фусако тащила за руку Сатоко, которая неотрывно смотрела на девочку, и, когда та вышла из шатра, потянула в ее сторону.
– Кимоно хочу, кимоно, – повторяла Сатоко без конца.
– Кимоно тебе подарят на детский праздник. Дедушка подарит, – сказала Фусако с намеком. – Ведь и эта девочка сегодня первый раз в жизни надела кимоно. Раньше и у нее были одни осимэ. Осимэ – просто куски от старого летнего кимоно, в которые ее укутывали.
В чайном павильоне, куда они зашли отдохнуть, Синго принесли воды. Сатоко с жадностью выпила два стакана.
Когда они вышли за ограду храма и направились домой, мимо Сатоко, держась за руку матери, торопливо прошла та самая девочка в нарядном кимоно. Хорошо бы, Сатоко не увидела ее, подумал Синго и обнял внучку за плечи, но было уже поздно.
– Кимоно. – Сатоко попыталась схватить девочку за рукав.
– Отстань. – Девочка бросилась от нее в сторону, но неловко наступила на длинный рукав, свисавший почти до земли, и упала на мостовую.
– Ой! – закричал Синго, закрывая руками лицо. Сбили. Синго слышал лишь собственный крик, но закричало, видимо, много людей.
Автомобиль со скрежетом затормозил. Из замершей толпы бросилось вперед несколько человек.
Девочка сама вскочила, прижалась к матери и вдруг заплакала навзрыд.
– Как повезло, как повезло. Какое счастье, что тормоза хорошие. Прекрасная машина, – сказал кто-то.
– Будь это какая-нибудь развалюха, не остаться бы ей в живых.
Сатоко закатила глаза, словно с ней случился припадок. У нее было ужасное лицо.
Фусако испуганно расспрашивала мать, не ушиблась ли девочка, не порвала ли кимоно.
Мать никак не могла опомниться от потрясения.
Девочка больше не плакала, по набеленному личику размазались слезы, но глаза блестели, словно промытые.
По дороге домой Синго молчал, разговаривать ему не хотелось.
Из дома послышался плач ребенка, и навстречу им, напевая колыбельную песню, вышла Кикуко с девочкой на руках.
– Простите. Расплакалась она у меня. Не могла справиться, – сказала Кикуко, обращаясь к Фусако.
Из-за плача сестры или, может быть, оттого, что дома ее напряжение спало, Сатоко тоже расплакалась.
Фусако, не обращая на нее внимания, взяла у Кикуко ребенка и обнажила грудь.
– Ой, у меня даже на груди капельки холодного пота.
Синго посмотрел на стену перед собой, где висела каллиграфическая картина Рёкапа[14] «Небесная буря». Для подлинного Рёкана она обошлась Синго слишком дешево – видимо, подделка. Знающие люди объяснили ему, и теперь Синго уже и сам понимал, что это не подлинник.
– Мы видели надгробие Акико, – сказал он Кикуко. – Рукой Акико написано «Сакья-Муни…».
– Правда?
4
После ужина Синго вышел из дому и прошелся по мануфактурным магазинам и магазинам подержанного платья.
Но ничего подходящего для Сатоко не нашел. Его беспокоила Сатоко. Он даже испугался за нее.
Девочка еще совсем маленькая, но стоило ей увидеть у другой яркую вещь, и она уже загорелась таким неистовым желанием получить ее.
Может быть, у Сатоко зависть или жадность развиты сильнее, чем у других детей? Или, возможно, она слишком рано повзрослела? Нет, скорее всего она просто истерична, решил Синго.
Что б они сейчас делали, если бы эту девочку в нарядном кимоно для танцев насмерть задавила машина? Перед глазами Синго отчетливо стоял прекрасный рисунок ее кимоно. Такие нарядные кимоно даже в витринах никогда не выставляют.
Синго возвращался с пустыми руками, и это очень огорчало его.
Неужели Ясуко допускает, чтобы у девочки были до сих пор только осимэ из старых кимоно? В словах Фусако было немало яда. Правда, она могла и приврать. Неужели ребенку никогда не покупали даже простеньких детских кимоно? А может быть, Фусако намекала, чтобы я купил Сатоко европейское платье?
– Забыл, – сказал Синго вслух.
Он не помнил, кажется, это Ясуко ему говорила, что если бы они оба больше заботились о Фусако, то, возможно, и от некрасивой дочери родилась бы хорошенькая внучка. Теперь уже ничего не исправишь, – Синго почувствовал тяжелые угрызения совести.
До рожденья б знать, кого родишь, до рожденья б знать, кого родишь, – не было б родителей, достойных сострадания, не было б родителей – не было б детей, разрывающих наши сердца…
В памяти Синго вдруг всплыла эта фраза из пьесы театра. Но, просто всплыла, а не то что его стали вдруг мучить запоздалые сожаления.
Старый Будда ушел из мира, новый Будда в нем еще не появился. Во сне он вдруг возродится в старом слуге – кем он будет наяву? Обретя человеческий облик, возродиться в котором так трудно…[15]
Злость и неистовство, охватившие Сатоко, когда она пыталась схватить за кимоно девочку-танцовщицу, должно быть, унаследованы от Фусако. А возможно, и от Аихара. Если все же от Фусако, то чья, интересно, кровь передалась ей, отца или матери?
Если бы Синго женился на старшей сестре Ясуко, у них, наверно, не родилась бы такая дочь, как Фусако, не родилась бы, наверно, и такая внучка, как Сатоко.
Странно все-таки – до сих пор Синго любит человека, умершего давным-давно.
Сейчас ему шестьдесят три, а ведь та, которая умерла, когда ей было чуть больше двадцати, была Старше его.
Когда Синго вернулся домой, Фусако уже лежала в постели, обняв младшую дочь. Он увидел их потому, что фусума, отделявшие их комнату от столовой, были приоткрыты.
– Спят.
Это сказала Ясуко, заметив, что Синго заглянул в комнату.
– «Сердце так колотится – вот-вот из груди выскочит, нужно хоть немножко успокоиться», – сказала мне Фусако, приняла снотворное и сразу же уснула.
Синго кивнул.
– Может, прикрыть?
– Сейчас, – встала Кикуко.
Сатоко лежала не шевелясь, плотно прижавшись к спине Фусако. Но глаза у нее были открыты. Странный все-таки ребенок. Лежит молча и не спит.
Синго не сказал, что ходил покупать Сатоко кимоно.
Видимо, и Фусако не рассказала матери, что натворила Сатоко.
Синго ушел в другую комнату. Кикуко принесла угли.
– Присаживайся.
– Сию минуту. – Кикуко вышла и вернулась с подносом, на котором стоял кувшин с водой. Для одного кувшина поднос, возможно, был бы не нужен, но рядом лежали еще цветы.
Синго взял их.
– Что это за цветы? Колокольчики? – Нет, черные лилии…
– Черные лилии?
– Да, мне их принесла подруга, она обучает чайной церемонии. – Кикуко достала из стенного шкафа за спиной Синго небольшую цветочную вазу.
– Неужели это и есть черные лилии? – не переставал удивляться Синго.
– Подруга рассказала, что, когда в государственном музее в годовщину Рикю[16] устраивалась недавно чайная церемония, там стояли черные и белые лилии – это было очень красиво. Они стояли в старинной бронзовой вазе с узким горлышком…
– Хм.
Синго смотрел на черные лилии. Их было две, и на каждом стебле по два цветка.
– Этой весной не меньше одиннадцати или даже тринадцати раз шел снег.
– Да, часто шел.
– Ранней весной, когда отмечалась годовщина Рикю, еще лежал глубокий снег. И в такую пору черные лилии, – просто удивительно. В горах, наверно, нарвали.
– Цветом они немного похожи на черную камелию.
– Угу.
Кикуко налила в вазу воды.
– В эту годовщину Рикю были выставлены его предсмертные стихи и меч, которым он сделал себе харакири.
– Что ты говоришь? Значит, твоя подруга обучает чайной церемонии?
– Да. В конце войны у нее погиб муж… Она еще при нем часто устраивала чайные церемонии, и теперь это ей пригодилось.
– Какой же школы она придерживается?
– Школы муся-но кодзи.
Синго, незнакомый с чайной церемонией, ничего не понял.
Кикуко замерла в ожидании, чтобы поставить цветы в вазу, как только Синго выпустит их из рук.
– Они, видимо, так и растут, низко опустив головки, это не оттого, что начали вянуть.
– Да. Я ведь их сразу же поставила в воду.
– У колокольчиков головки, по-моему, низко опущены.
– Что?
– Мне кажется, эти цветы мельче, чем колокольчики, а?
– Пожалуй, мельче.
– Сначала они кажутся совсем черными, но на самом деле они не черные, а темно-фиолетовые с густым бордовым оттенком. Ладно, завтра днем рассмотрю их получше.
– На солнце они кажутся красновато-сиреневыми. Цветы, хотя и совсем распустились, не достигали и трех сантиметров. У них было по шесть лепестков, пестик трехпалый, тычинок – пять. Листья, обращенные в четыре стороны, равномерно покрывали весь стебель несколькими ярусами. Они были маленькие, в три, три с половиной сантиметра длиной. Синго понюхал цветок.
– Пахнет неопрятной женщиной, – сказал он, не подумав.
Он не имел в виду ничего плохого, но Кикуко покраснела и опустила голову.
– Запах меня разочаровал, – поправился Синго. – Понюхай сама.
– Мне бы не хотелось изучать цветы так тщательно, как это делаете вы, отец.
Кикуко стала подбирать цветы.
– Для чайной церемонии четыре цветка, правда, слишком много, но все-таки, может быть, поставить их все?
– Да, поставь.
Кикуко положила черные лилии на пол.
– В шкафу, где стояла эта ваза, должны быть маски, достань, пожалуйста.
– Сейчас.
Синго только что пришла на ум фраза из пьесы театра Но, и это напомнило ему о масках. Он взял маску Дзидо.
– Это добрый дух – вечный ребенок. Когда я купил ее… я тебе рассказывал?
– Нет.
– Так вот, когда я купил ее, я попросил Танидзаки, помнишь, мою секретаршу из фирмы, приложить маску к лицу. Это было так мило, я прямо поразился.
Кикуко приложила к лицу маску Дзидо.
– Шнурки сзади завязать?
Из глубины глаз маски на Синго, он это чувствовал, смотрели зрачки Кикуко.
– Маска оживает только в движении.
У Синго снова забилось сердце от чистого, но запретного чувства, которое он однажды уже испытал, когда, вернувшись домой с покупкой, едва не поцеловал маску в ее пунцовые губы, такие приятные.
Жизнь в безвестности не страшна, лишь бы сохранились цветы сердца…
Кажется, эти слова тоже из той пьесы театра Но.
Синго не мог оторвать глаз от очаровательной маски ребенка на лице Кикуко, которая поворачивала голову то в одну, то в другую сторону.
У Кикуко было маленькое личико, и ее подбородок почти целиком скрывала маска, и вдруг с чуть видневшегося кончика подбородка скатилась на шею слеза. Потом стало две струйки, потом три, и они все текли и текли.
– Кикуко, – воскликнул Синго. – Сегодня, встретив подругу, ты, наверно, подумала, что если разойдешься с Сюити, то станешь тоже обучать чайной церемонии, да?
Кикуко-Дзидо кивнула.
– Но даже если мы разойдемся, я все равно буду приходить к вам и устраивать для вас чайную церемонию, – твердо сказала она из-под маски.
Вдруг послышался плач Сатоко.
Во дворе громко залаяла Тэру.
Плохо все, подумал Синго, он почувствовал, что Кикуко прислушивается к тому, что делается у ворот: не вернулся ли Сюити, который, видимо, и по воскресеньям ходит к своей любовнице.
Но ничего подходящего для Сатоко не нашел. Его беспокоила Сатоко. Он даже испугался за нее.
Девочка еще совсем маленькая, но стоило ей увидеть у другой яркую вещь, и она уже загорелась таким неистовым желанием получить ее.
Может быть, у Сатоко зависть или жадность развиты сильнее, чем у других детей? Или, возможно, она слишком рано повзрослела? Нет, скорее всего она просто истерична, решил Синго.
Что б они сейчас делали, если бы эту девочку в нарядном кимоно для танцев насмерть задавила машина? Перед глазами Синго отчетливо стоял прекрасный рисунок ее кимоно. Такие нарядные кимоно даже в витринах никогда не выставляют.
Синго возвращался с пустыми руками, и это очень огорчало его.
Неужели Ясуко допускает, чтобы у девочки были до сих пор только осимэ из старых кимоно? В словах Фусако было немало яда. Правда, она могла и приврать. Неужели ребенку никогда не покупали даже простеньких детских кимоно? А может быть, Фусако намекала, чтобы я купил Сатоко европейское платье?
– Забыл, – сказал Синго вслух.
Он не помнил, кажется, это Ясуко ему говорила, что если бы они оба больше заботились о Фусако, то, возможно, и от некрасивой дочери родилась бы хорошенькая внучка. Теперь уже ничего не исправишь, – Синго почувствовал тяжелые угрызения совести.
До рожденья б знать, кого родишь, до рожденья б знать, кого родишь, – не было б родителей, достойных сострадания, не было б родителей – не было б детей, разрывающих наши сердца…
В памяти Синго вдруг всплыла эта фраза из пьесы театра. Но, просто всплыла, а не то что его стали вдруг мучить запоздалые сожаления.
Старый Будда ушел из мира, новый Будда в нем еще не появился. Во сне он вдруг возродится в старом слуге – кем он будет наяву? Обретя человеческий облик, возродиться в котором так трудно…[15]
Злость и неистовство, охватившие Сатоко, когда она пыталась схватить за кимоно девочку-танцовщицу, должно быть, унаследованы от Фусако. А возможно, и от Аихара. Если все же от Фусако, то чья, интересно, кровь передалась ей, отца или матери?
Если бы Синго женился на старшей сестре Ясуко, у них, наверно, не родилась бы такая дочь, как Фусако, не родилась бы, наверно, и такая внучка, как Сатоко.
Странно все-таки – до сих пор Синго любит человека, умершего давным-давно.
Сейчас ему шестьдесят три, а ведь та, которая умерла, когда ей было чуть больше двадцати, была Старше его.
Когда Синго вернулся домой, Фусако уже лежала в постели, обняв младшую дочь. Он увидел их потому, что фусума, отделявшие их комнату от столовой, были приоткрыты.
– Спят.
Это сказала Ясуко, заметив, что Синго заглянул в комнату.
– «Сердце так колотится – вот-вот из груди выскочит, нужно хоть немножко успокоиться», – сказала мне Фусако, приняла снотворное и сразу же уснула.
Синго кивнул.
– Может, прикрыть?
– Сейчас, – встала Кикуко.
Сатоко лежала не шевелясь, плотно прижавшись к спине Фусако. Но глаза у нее были открыты. Странный все-таки ребенок. Лежит молча и не спит.
Синго не сказал, что ходил покупать Сатоко кимоно.
Видимо, и Фусако не рассказала матери, что натворила Сатоко.
Синго ушел в другую комнату. Кикуко принесла угли.
– Присаживайся.
– Сию минуту. – Кикуко вышла и вернулась с подносом, на котором стоял кувшин с водой. Для одного кувшина поднос, возможно, был бы не нужен, но рядом лежали еще цветы.
Синго взял их.
– Что это за цветы? Колокольчики? – Нет, черные лилии…
– Черные лилии?
– Да, мне их принесла подруга, она обучает чайной церемонии. – Кикуко достала из стенного шкафа за спиной Синго небольшую цветочную вазу.
– Неужели это и есть черные лилии? – не переставал удивляться Синго.
– Подруга рассказала, что, когда в государственном музее в годовщину Рикю[16] устраивалась недавно чайная церемония, там стояли черные и белые лилии – это было очень красиво. Они стояли в старинной бронзовой вазе с узким горлышком…
– Хм.
Синго смотрел на черные лилии. Их было две, и на каждом стебле по два цветка.
– Этой весной не меньше одиннадцати или даже тринадцати раз шел снег.
– Да, часто шел.
– Ранней весной, когда отмечалась годовщина Рикю, еще лежал глубокий снег. И в такую пору черные лилии, – просто удивительно. В горах, наверно, нарвали.
– Цветом они немного похожи на черную камелию.
– Угу.
Кикуко налила в вазу воды.
– В эту годовщину Рикю были выставлены его предсмертные стихи и меч, которым он сделал себе харакири.
– Что ты говоришь? Значит, твоя подруга обучает чайной церемонии?
– Да. В конце войны у нее погиб муж… Она еще при нем часто устраивала чайные церемонии, и теперь это ей пригодилось.
– Какой же школы она придерживается?
– Школы муся-но кодзи.
Синго, незнакомый с чайной церемонией, ничего не понял.
Кикуко замерла в ожидании, чтобы поставить цветы в вазу, как только Синго выпустит их из рук.
– Они, видимо, так и растут, низко опустив головки, это не оттого, что начали вянуть.
– Да. Я ведь их сразу же поставила в воду.
– У колокольчиков головки, по-моему, низко опущены.
– Что?
– Мне кажется, эти цветы мельче, чем колокольчики, а?
– Пожалуй, мельче.
– Сначала они кажутся совсем черными, но на самом деле они не черные, а темно-фиолетовые с густым бордовым оттенком. Ладно, завтра днем рассмотрю их получше.
– На солнце они кажутся красновато-сиреневыми. Цветы, хотя и совсем распустились, не достигали и трех сантиметров. У них было по шесть лепестков, пестик трехпалый, тычинок – пять. Листья, обращенные в четыре стороны, равномерно покрывали весь стебель несколькими ярусами. Они были маленькие, в три, три с половиной сантиметра длиной. Синго понюхал цветок.
– Пахнет неопрятной женщиной, – сказал он, не подумав.
Он не имел в виду ничего плохого, но Кикуко покраснела и опустила голову.
– Запах меня разочаровал, – поправился Синго. – Понюхай сама.
– Мне бы не хотелось изучать цветы так тщательно, как это делаете вы, отец.
Кикуко стала подбирать цветы.
– Для чайной церемонии четыре цветка, правда, слишком много, но все-таки, может быть, поставить их все?
– Да, поставь.
Кикуко положила черные лилии на пол.
– В шкафу, где стояла эта ваза, должны быть маски, достань, пожалуйста.
– Сейчас.
Синго только что пришла на ум фраза из пьесы театра Но, и это напомнило ему о масках. Он взял маску Дзидо.
– Это добрый дух – вечный ребенок. Когда я купил ее… я тебе рассказывал?
– Нет.
– Так вот, когда я купил ее, я попросил Танидзаки, помнишь, мою секретаршу из фирмы, приложить маску к лицу. Это было так мило, я прямо поразился.
Кикуко приложила к лицу маску Дзидо.
– Шнурки сзади завязать?
Из глубины глаз маски на Синго, он это чувствовал, смотрели зрачки Кикуко.
– Маска оживает только в движении.
У Синго снова забилось сердце от чистого, но запретного чувства, которое он однажды уже испытал, когда, вернувшись домой с покупкой, едва не поцеловал маску в ее пунцовые губы, такие приятные.
Жизнь в безвестности не страшна, лишь бы сохранились цветы сердца…
Кажется, эти слова тоже из той пьесы театра Но.
Синго не мог оторвать глаз от очаровательной маски ребенка на лице Кикуко, которая поворачивала голову то в одну, то в другую сторону.
У Кикуко было маленькое личико, и ее подбородок почти целиком скрывала маска, и вдруг с чуть видневшегося кончика подбородка скатилась на шею слеза. Потом стало две струйки, потом три, и они все текли и текли.
– Кикуко, – воскликнул Синго. – Сегодня, встретив подругу, ты, наверно, подумала, что если разойдешься с Сюити, то станешь тоже обучать чайной церемонии, да?
Кикуко-Дзидо кивнула.
– Но даже если мы разойдемся, я все равно буду приходить к вам и устраивать для вас чайную церемонию, – твердо сказала она из-под маски.
Вдруг послышался плач Сатоко.
Во дворе громко залаяла Тэру.
Плохо все, подумал Синго, он почувствовал, что Кикуко прислушивается к тому, что делается у ворот: не вернулся ли Сюити, который, видимо, и по воскресеньям ходит к своей любовнице.
Дом птиц
1
Колокол в соседнем храме и зимой и летом звонит ровно в шесть часов утра, и Синго и зимой и летом встает чуть свет, стоит ему услышать звон колокола.
Встает чуть свет – это не значит, что он обязательно поднимается с постели. Просто он просыпается чуть свет.
Но шесть часов утра – это совсем не одно и то же зимой и летом. Храмовой колокол круглый год звонит в шесть часов, и поэтому Синго кажется, что это одни ите же шесть часов, но ведь летом в это время уже всходит солнце.
Хотя у изголовья Синго всегда лежат большие карманные часы, он редко смотрит на них, – для этого нужно зажечь свет и надеть очки. Без очков ему трудно отличить длинную стрелку от короткой.
Кроме того, не бывает такого, чтобы Синго просыпал. Наоборот, он встает слишком рано.
Зимние шесть часов – это еще очень рано, но Синго не смог улежать в постели, поднялся и пошел за газетой.
С тех пор как не стало прислуги, раньше всех встает Кикуко и начинает работать по дому.
– Вы, отец? В такую рань… Синго с мутили слова Кикуко.
– Да нет, я снова лягу.
– Ложитесь. Еще и чай не вскипел.
Синго приятно, что Кикуко давно поднялась. Уже сколько лет Синго испытывает грусть, проснувшись зимним утром в кромешной тьме.
Но приходит весна, и пробуждение Синго теплеет.
Сегодня, когда стоит уже вторая половина мая, вслед за утренним колоколом Синго услышал крик коршуна.
– А-а, опять он, – прошептал Синго и, подняв голову, прислушался.
Сделав большой круг над домом, коршун улетел, похоже, в сторону моря. Синго встал.
Чистя зубы, он все время поглядывал в небо, но коршуна не увидел.
И все же Синго казалось, что в небе над домом еще не успел растаять по-детски тонкий крик коршуна.
– Кикуко, по-моему, кричал наш коршун, – сказал Синго, обернувшись к кухне.
Кикуко перекладывала дымящийся рис в деревянный бочонок.
– Заработалась и не слышала.
– Значит, опять к нам прилетел.
– Возможно.
– Он и в прошлом году часто кричал. В каком же это было месяце? По-моему, тоже в мае, а? Памяти совсем нет.
Синго смотрел на Кикуко, и поэтому она сняла с головы ленту.
Видимо, она спит, подвязав волосы лептой.
Кикуко, не закрывая бочонка с рисом, торопливо готовила Синго чай.
– Если существует наш коршун, значит, должны существовать и наши овсянки.
– Хм. Есть и наши вороны.
– Вороны?… Синго засмеялся.
Действительно, если коршун может быть «нашим коршуном», вороны тоже могут быть «нашими воронами».
– Считается, что дом и сад принадлежат только людям, но они принадлежат и самым разным птицам тоже, – сказал Синго.
– Так можно договориться до блох и москитов.
– Не говори чепухи. Блохи и москиты не могут быть хозяевами дома. Они не зимуют в доме.
– Но блохи бывают и зимой. Значит, скорее всего они зимуют в доме.
Не знаю, сколько лет живут блохи, нопрошлогодних блох не бывает. Кикуко, глянув на Синго, рассмеялась.
– Скоро и нашазмея уже вылезет.
– Полоз, которого ты испугалась в прошлом году?
– Да.
– Еще бы, вот это – настоящий хозяин нашего дома.
Летом прошлого года Кикуко, вернувшись домой с покупками, увидела у черного хода полоза и закричала от страха.
На ее крик прибежала Тэру и бешено залаяла. Собака, наклонив голову, бросалась к полозу – вот-вот вцепится в него, – отскакивала метра на полтора, потом снова подлетала, точно собираясь напасть.
Полоз, чуть приподняв голову, высунул красный язык и, даже не взглянув в сторону Тэру, медленно пополз и скрылся под порог черного хода.
Пословам Кикуко, он был раза в два длиннее двери– значит, больше двух метров. И толще руки.
Кикуко говорила взволнованно, Ясуко же была совершенно спокойна.
– Это хозяин нашего дома. Он поселился у насзадолго до того, как ты пришла к нам.
– А вдруг Тэру загрызла бы его, что тогда?
– Он победил бы Тэру. Обвился бы вокруг нее… Тэру поняла это, вот почему она только облаяла его – и все.
Какое-то время Кикуко трусила и не пользовалась черным ходом. Ходила только через веранду.
Все-таки было жутковато при мысли, что где-то под полом или под крышей живет огромная змея.
Встает чуть свет – это не значит, что он обязательно поднимается с постели. Просто он просыпается чуть свет.
Но шесть часов утра – это совсем не одно и то же зимой и летом. Храмовой колокол круглый год звонит в шесть часов, и поэтому Синго кажется, что это одни ите же шесть часов, но ведь летом в это время уже всходит солнце.
Хотя у изголовья Синго всегда лежат большие карманные часы, он редко смотрит на них, – для этого нужно зажечь свет и надеть очки. Без очков ему трудно отличить длинную стрелку от короткой.
Кроме того, не бывает такого, чтобы Синго просыпал. Наоборот, он встает слишком рано.
Зимние шесть часов – это еще очень рано, но Синго не смог улежать в постели, поднялся и пошел за газетой.
С тех пор как не стало прислуги, раньше всех встает Кикуко и начинает работать по дому.
– Вы, отец? В такую рань… Синго с мутили слова Кикуко.
– Да нет, я снова лягу.
– Ложитесь. Еще и чай не вскипел.
Синго приятно, что Кикуко давно поднялась. Уже сколько лет Синго испытывает грусть, проснувшись зимним утром в кромешной тьме.
Но приходит весна, и пробуждение Синго теплеет.
Сегодня, когда стоит уже вторая половина мая, вслед за утренним колоколом Синго услышал крик коршуна.
– А-а, опять он, – прошептал Синго и, подняв голову, прислушался.
Сделав большой круг над домом, коршун улетел, похоже, в сторону моря. Синго встал.
Чистя зубы, он все время поглядывал в небо, но коршуна не увидел.
И все же Синго казалось, что в небе над домом еще не успел растаять по-детски тонкий крик коршуна.
– Кикуко, по-моему, кричал наш коршун, – сказал Синго, обернувшись к кухне.
Кикуко перекладывала дымящийся рис в деревянный бочонок.
– Заработалась и не слышала.
– Значит, опять к нам прилетел.
– Возможно.
– Он и в прошлом году часто кричал. В каком же это было месяце? По-моему, тоже в мае, а? Памяти совсем нет.
Синго смотрел на Кикуко, и поэтому она сняла с головы ленту.
Видимо, она спит, подвязав волосы лептой.
Кикуко, не закрывая бочонка с рисом, торопливо готовила Синго чай.
– Если существует наш коршун, значит, должны существовать и наши овсянки.
– Хм. Есть и наши вороны.
– Вороны?… Синго засмеялся.
Действительно, если коршун может быть «нашим коршуном», вороны тоже могут быть «нашими воронами».
– Считается, что дом и сад принадлежат только людям, но они принадлежат и самым разным птицам тоже, – сказал Синго.
– Так можно договориться до блох и москитов.
– Не говори чепухи. Блохи и москиты не могут быть хозяевами дома. Они не зимуют в доме.
– Но блохи бывают и зимой. Значит, скорее всего они зимуют в доме.
Не знаю, сколько лет живут блохи, нопрошлогодних блох не бывает. Кикуко, глянув на Синго, рассмеялась.
– Скоро и нашазмея уже вылезет.
– Полоз, которого ты испугалась в прошлом году?
– Да.
– Еще бы, вот это – настоящий хозяин нашего дома.
Летом прошлого года Кикуко, вернувшись домой с покупками, увидела у черного хода полоза и закричала от страха.
На ее крик прибежала Тэру и бешено залаяла. Собака, наклонив голову, бросалась к полозу – вот-вот вцепится в него, – отскакивала метра на полтора, потом снова подлетала, точно собираясь напасть.
Полоз, чуть приподняв голову, высунул красный язык и, даже не взглянув в сторону Тэру, медленно пополз и скрылся под порог черного хода.
Пословам Кикуко, он был раза в два длиннее двери– значит, больше двух метров. И толще руки.
Кикуко говорила взволнованно, Ясуко же была совершенно спокойна.
– Это хозяин нашего дома. Он поселился у насзадолго до того, как ты пришла к нам.
– А вдруг Тэру загрызла бы его, что тогда?
– Он победил бы Тэру. Обвился бы вокруг нее… Тэру поняла это, вот почему она только облаяла его – и все.
Какое-то время Кикуко трусила и не пользовалась черным ходом. Ходила только через веранду.
Все-таки было жутковато при мысли, что где-то под полом или под крышей живет огромная змея.