— Кто это? Кто? — спрашивала Аня Андрея, теребя его за рукав.
   — Сам Волков и его дочь Галина Николаевна, замечательная женщина!
   — Ах, вот как! Я думала, что тебя на стройке не интересовали женщины.
   — Смешная ты! Ведь это ее вездеход провалился зимой под лед. Ей пришлось добираться до базы по дрейфующим льдам, перезимовав на острове.
   — И ты с ней знаком?
   — Она жена Карцева.
   — Ой, прости, Андрюша… Я не знаю, что со мной, и так счастлива, что даже начала тебя ревновать! И не хочу больше отпускать тебя! Постой… А эта высокая блондинка? Красавица какая! Ты тоже ее знаешь?
   — Евгения Михайловна Омулева, жена капитана Терехова. Видишь его? Коренастый моряк… Рядом с Карцевым стоит…
   — Как радостно за них!
   — Эту радость ты мне подарила раньше всех! Теперь меня уже некому встречать.
   — Ты думаешь? А я кого-то вижу. Он наверняка кричит тебе.
   — Неужели Сурен? Где он?
   — А вон стоят два брюнета с орлиными профилями.
   — Положим, один почти седой. Это академик Овесян… и с ним, конечно, Сурен!
   По трапу начали сходить полярники. Денис простился с Аней и Андреем — он спешил к своей жене: Оксана ждала его на берегу с тремя хлопчиками.
   — Пропустим всех вперед, — говорила Аня Андрею. — Ведь мы уже вместе.
   Но Сурен Авакян, заметив их на палубе, подобрался почти к самому борту и стал грозить кулаком:
   — Слушай, почему не сходишь? Боишься, что я тебя задушу? Правильно боишься.
   Тогда Андрей и Аня смешались с толпой полярных строителей и стали протискиваться к трапу.
   Девочки в белых платьицах надевали на каждого сходящего с корабля гирлянду цветов. На Аню совершенно «незаконно», несмотря на ее протесты, тоже надели гирлянду из красных маков.
   Сурен дождался Андрея и накинулся на него, как ястреб, сжал в объятиях, потом набросился на Аню, словно она тоже приехала из Арктики. Потом обнял обоих и повел на берег.
   — Ай-вай! Какой день, прямо замечательный день, старик! Подожди, еще раз встречать будем, когда с другого строительства из Арктики вернешься. Тогда в большую бочку цветов посадим!
   — И, главное, на меня тоже цветы надели! — смеялась Аня. — Я бы сняла эти маки, да уж больно они красивые!
   — Вот и опять встретились. А помнишь, как в первый раз меня из воды за волосы тащили? Всю прическу растрепали!
   — Андрюша, смотри, кто тебя ищет, смотри!
   Андрей остановился. Сурен тащил его дальше:
   — Кто такой? Зачем ищет? Мы уже нашли.
   Но Андрей уже заметил брата, на скулах его появились красные пятна. Он освободился из объятий Сурена, снял гирлянду цветов, отдал ее Ане и пошел навстречу Степану Григорьевичу. Аня и Сурен отстали. Аня что-то быстро говорила ему.
   — Слушай! Это же замечательно, — восхитился Сурен. — На гидромониторе, пока плыли, говоришь, проект моста сделали?
   — Эскизный!
   — Ва! Как же я отстал! Хотя, знаешь, я тоже не дремал. Американца Кандербля помнишь? Ну такая у него чугунная челюсть! Как у памятника!
   Аня улыбнулась, вспомнила спасенных из воды, корабельный лазарет, доску над койкой.
   — Понимаешь? Я его сагитировал. В письмах. С нами он теперь. В Америке на Арктический мост работает. Строить собирается. Ва!
   Степан шел к Андрею не торопясь, уверенно, с едва заметной улыбкой на суровом, властном лице.
   Андрей молча обнял брата и сказал одно только слово:
   — Спасибо.
   — Значит, знаешь уже? — произнес Степан и полез в карман за платком, вытер глаза, высморкался. — Не надо больше так, как прежде… Не надо… Нам теперь нужно друг друга держаться.
   — Будем вместе… всегда вместе… — прерывающимся голосом сказал Андрей. — Ты прости, это все от моего упрямства.
   — Даже за упрямство люблю тебя, — сказал Степан.
   Подошли Аня с Суреном. Степана Григорьевича познакомили с Авакяном. Корнев-старший горячо пожал Сурену руку, но взгляд его был холоден.


Глава пятая. ВОЗВРАЩЕНИЕ О'КИМИ


   Черный, лоснящийся на солнце автомобиль повернул с моста Эдогава на Кудан-сити. Вскоре он мчался уже вдоль канала. Молодая женщина с любопытством озиралась вокруг.
   Столько лет! Столько лет! Как много перемен… и в то же время как много осталось прежнего! Вон рикша вынырнул из-под самого автомобиля. Рикша на велосипеде… Когда-то она не обратила бы на него внимания, а теперь все японское бросается в глаза. А вот и императорский дворец, сейчас надо свернуть налево… Как сжимается сердце! Все незнакомые лица. Много мужчин в европейском платье. У женщин модные прически, но все же большинство в кимоно…
   Центральный почтамт! Теперь уже совсем близко. Здесь она бегала девочкой… Однажды вон туда, на середину улицы, закатился ее мячик. Его принес полицейский. Она благодарила полицейского и сделала по-европейски книксен. А потом возненавидела его. Возненавидела за то, что он так грубо схватил маленькую, хрупкую женщину, которая шла впереди всех с флагом.
   Автомобиль повернул направо и въехал в ворота сада. Через несколько секунд он остановился у подъезда богатого особняка.
   Девушка легко выскочила из машины. Европейское платье делало ее особенно миниатюрной и изящной. При виде ее стоявшая на крыльце женщина подняла вверх руки. Девушка хотела броситься к ней, но женщина скрылась в доме.
   Взбежав на ступеньки, девушка остановилась. Рука, прижатая к груди, чувствовала удары сердца. Она не ошиблась — вот знакомые шаги. Он, всегда такой занятый, ждал ее. Может быть, он стоял у окна в своем кабинете, чтобы видеть улицу…
   В дверях показался пожилой человек. Закинутая голова с коротко остриженными волосами и гордая осанка совсем не вязались с его маленьким ростом. Девушка вскрикнула и бросилась к нему на шею.
   — Кими-тян! Моя маленькая Кими-тян… Как долго я ждал тебя!
   Отец обнял ее, взяв за тоненькие плечи, повел в дом.
   Девушка оглядела знакомую с детства комнату европейской половины дома и вдруг увидела ползущую к ней по полу женщину.
   — Фуса-тян! Встань скорей! — Девушка бросилась вперед и подняла женщину. — Фуса-тян, милая! Ты приветствуешь меня как гостя-мужчину.
   Отец снова взял девушку за плечи и повел ее во внутренние комнаты. Они прошли по роскошным, убранным в европейском стиле залам и гостиным. Японскими здесь были только картины, но и те лишь современных художников. Это сразу бросалось в глаза. Нигде не было священной горы Фудзи-сан: художники теперь избегали этой традиционно народной темы, как штампа.
   Кими-тян всплеснула руками:
   — Дома! Ой, дома! — Она присела, как делала это маленькой девочкой. — Дома! Ой, совсем дома!
   И она принялась целовать знакомые предметы, гладила рукой лакированное дерево ширмы, прижималась щекой к старой, склеенной статуэтке.
   Отец стоял, скрестив руки на животе, а его аккуратно подстриженные усы вздрагивали. Незаметно он провел по ним пальцем.
   Потом Кими-тян встала, подошла к отцу и припала к его плечу.
   — А мама… мама… — тихо всхлипнула она.
   Отец привлек дочь к груди и стал быстро-быстро гладить ее гладкие, нежно пахнущие волосы.
   Наконец Кими-тян выпрямилась.
   — Ну вот… а я плачу, — сказала она слабым голосом, стараясь улыбнуться.
   Они пошли дальше. На полу теперь были циновки. Отец отодвинул ширму, отчего комната стала вдвое больше, и сел на пол.
   — Окажи благодеяние, садись, моя маленькая Кими-тян. Или, может быть, ты сначала хочешь надеть кимоно, чтобы почувствовать себя совсем на родине?
   — Ах, нет! Я дома, дома… Я тоже попробую сесть, только я разучилась. Это смешно, не правда ли? Так совсем не сидят в Париже, а костюмы там носят такие же, как на тебе. Как постарела Фуса-тян! Она ведь правда хорошая? Ты стал знаменитым доктором? Сколько теперь ты принимаешь больных? А как перестроили дом напротив! Его не узнать. Кто теперь в нем живет? Почему никто не лаял, когда я въезжала? Неужели Тобисан умер?
   — Конечно. Собаки не живут так долго. Ведь сколько прошло лет! Все волнует тебя… Как высоко вздымается твоя грудь! Так дыши глубже розовым воздухом страны Ямато. Я вижу, что ты не забыла здесь ничего и никого.
   — Никого, никого!
   И вдруг Кими-тян опустила свои миндалевидные глаза, стала теребить соломинку, торчавшую из циновки.
   Отец улыбнулся:
   — Я знал, знал! Мы все ждали и встречали тебя. Он лишь не посмел стеснять нас в первые минуты встречи.
   Японец хлопнул в ладоши. Отодвинулась еще одна фусума, и за ней показалась женщина с черным лоснящимся валиком волос на голове.
   — Передай господину Муцикаве, что госпожа О'Кими ждет его…
   — Муци-тян, — тихо прошептала девушка.
   Отец поднялся навстречу молодому японцу в широком керимоне и роговых очках, появившемуся из-за отодвинутой ширмы.
   О'Кими порывисто вскочила. Она не смела поднять глаз.
   Муцикава еще издали склонил голову, произнося слова приветствия.
   О'Кими протянула ему свою крохотную руку. Он сжал ее обеими руками.
   — Усуда-сан мог бы выгнать меня. Я жду вас со вчерашнего вечера, — сказал он.
   — Вчера вечером? — Девушка подняла глаза. — Тогда я еще не села в поезд… А почему вы носите очки?
   — Японцы, японцы… — заметил улыбающийся Усуда. — Они слишком часто бывают близорукими.
   — О так, Усуда-сударь! — почтительно отозвался молодой человек. — О'Кими-тян… Мне можно вас так называть? Извините, я так понимаю вас, понимаю, как вы стремились из чужих, далеких краев на родину, чтобы остаться здесь навсегда.
   — О, не совсем, не совсем так! — сказал Усуда. — Конечно, я не хочу, чтобы моя маленькая Кими-тян рассталась с родиной, но еще больше не хочу, чтобы она расставалась теперь со мной.
   — Позвольте спросить вас, Усуда-си: разве вы предполагаете уехать отсюда?
   — О, не пугайся, мой мальчик! Выставка в Нью-Йорке откроется только через несколько месяцев. Однако я пройду в сад. Я велел вынести туда стол, чтобы наша Кими-тян могла дышать запахом вишен.
   — Да-да, вишни, вишни… — тихо повторила девушка.
   Усуда вышел, украдкой взглянув на смущенных молодых людей.
   Они стояли друг против друга и неловко молчали.
   — Вы совсем стали европейской, — робко начал Муцикава.
   — Правда говорят, что вы храбрый? Вы летчик?
   Муцикава кивнул:
   — Но это совсем не храбрость; это профессия, извините.
   — Вы всегда были храбрым. Вы дразнили даже полицейских. Помните, как вы забросили мой мяч на середину улицы, прямо к ногам полицейского?
   — Я тогда убежал, не помня себя от страха.
   Молодые люди оживились. Они стали вспоминать свое детство.
   Когда Кими-тян не смотрела на Муцикаву, она чувствовала себя свободно, но стоило ей лишь бросить взгляд на эту незнакомую ей фигуру взрослого японца с постоянно опущенной, как бы в полупоклоне, головой, и она не могла побороть в себе неприятного чувства стеснения.
   Разговор быстро иссяк вместе с воспоминаниями.
   Почему же так долго не идет отец? Ей хотелось побыть сейчас с ним.
   — Вы хотите посмотреть последние парижские журналы? Там много интересного о Нью-йоркской выставке реконструкции мира. Подождите, я сейчас принесу.
   Когда она снова вошла в комнату, Усуда уже вернулся и вполголоса разговаривал с почтительно склонившим перед ним голову Муцикавой.
   — Вот, — протянула Кими-тян журнал. — Отец, тебе, наверное, тоже интересно, что мы с тобой увидим в Нью-Йорке. Дом-куб, который будет стоять и качаться на одном ребре. В нем, говорят, будет установлен огромный волчок.
   Усуда подошел к дочери и посмотрел через ее плечо.
   — Сколько в ней жизни! Не правда ли, Муци-тян?
   — О да, Усуда-си!
   — А вот еще! Смотрите. Это русские покажут в своем павильоне. Это даже интереснее, чем дом-куб. Вы видели, Муци-тян?
   — Ах, мост через Северный полюс?.. — протянул Усуда. — Многие газеты пишут об этом проекте.
   Муцикава нахмурился.
   — Я так думаю, — сказал он, — американцы, конечно, ухватятся за эту возможность сближения с Европой.
   О'Кими быстро взглянула на молодого японца.
   — Это сооружение имеет большое значение, мой мальчик, — сказал Усуда. — Меня лично оно интересовало бы прежде всего с коммерческой стороны. И, честное слово, я вложил бы в него деньги.
   — Что касается меня, Усуда-си, извините, но я не стал бы тратить свои средства на усиление Америки.
   — Ах, не надо! — поморщилась Кими-тян. — Я принесла вам журналы, но я хочу в сад, в наш маленький садик. Он кажется мне больше Булонского леса. Пойдемте. Можно, папа?
   Девушка побежала вперед. Усуда следил за ней. Она легко спрыгнула с крыльца. Ее пестрое платье мелькнуло на узенькой аллейке, ведущей к крохотному прудику.
   Муцикава внимательно смотрел себе под ноги.



Часть третья. МЕДВЕДЬ И ЯГУАР



   Никогда в дебрях лесных

   медведь и ягуар не были врагами.




Глава первая. ЛИГА ГОЛЫХ


   Утром свежего майского дня мистер Медж, высокий, в меру полный, дышащий здоровьем джентльмен с энергичным, благообразным и довольным лицом, вышел в столовую раньше дочери. Он слышал, как она плескалась в ванной.
   Войдя в крошечную гостиную, мистер Медж прежде всего открыл окно и всей грудью вдохнул свежий бодрящий воздух, подумав, что днем будет жарко.
   Фальшиво насвистывая модную ковбойскую песенку, мистер Медж стал расхаживать по комнате, взяв в руки дистанционное управление телевизором. По всем программам шли утренние передачи и реклама. Наугад остановившись на одной из них и отбивая ногой ритм поп-музыки, сопровождавшей рекламу, он на ходу поглядывал на экран, где ему предлагали приобрести новый компьютер, способный не только сыграть с хозяином в шахматы, но и «думать за него» во время бизнеса. Мистер Медж изобразил сомнение на гладко выбритом лице и усмехнулся. В шахматы он не играл, а на бирже играть мечтал. Однако деньги любой «смышленой машине» он не доверил бы, впрочем, как и любому «смышленому малому». К тому же ему нужен был не столько компьютер, сколько его стоимость в наличных для пополнения его тощего бумажника.
   Подойдя к журнальному столику, он принялся перебирать свежие газеты, которые успел вынуть из-под входной двери, но отвлекся вкрадчивым голосом дикторши, убеждавшей воспользоваться кредитом фирмы всего лишь на один день. Но на какой! На полярный! Пока солнце не зайдет на Северном полюсе, вы можете не беспокоиться о выплате долга, любезно улыбнулась в заключение очаровательная леди.
   Мистер Медж подмигнул ей и вздохнул. «Ах, этот кредит, эти льготные условия! Как все это знакомо! Его прелестный коттедж на тенистой улице нью-йоркского пригорода Флашинга с тремя комнатами вверху и двумя внизу не будет уже его собственностью, если через неделю он не выплатит очередной взнос в семьсот сорок долларов. Жизнь в кредит подобна часам, которые обязательно остановятся, если их не завести». Владелец коттеджа снова вздохнул. «Ах, эти финансовые затруднения! Как трудно в жизни оставаться честным человеком!»
   Весело заскрипели ступеньки крутой лесенки. Мистер Медж потер ладони и в предвкушении завтрака прошел в столовую.
   Через открытую дверь он видел чистенькую кухню и мелькавшую там тоненькую фигурку дочери в утренней пижаме.
   Он сел спиной к двери и сделал вид, что внимательно читает захваченную из гостиной газету.
   Амелия тихо подкралась к нему сзади и, топнув ножкой, крикнула звонким мальчишеским голосом:
   — Руки вверх, если вам дорога жизнь!
   Джентльмен изобразил на лице испуг и выронил из рук газету.
   Амелия целились в него носиком кофейника, из которого струился ароматный пар. В другой руке она держала тарелку с поджаренными ломтиками хлеба.
   — Я могу заплатить выкуп, — дрожащим голосом произнес мистер Медж.
   — Платите, — крикнул очаровательный гангстер, подставляя свою щечку, еще не покрытую пудрой.
   Подвергшийся нападению джентльмен должен был десять раз поцеловать ее, заменяя тем выплату десяти тысяч долларов. Так издавно заведено было в доме Меджей со времени, когда мать Амелии, миссис Эмма, бросила семью, уехав с голливудским актером на «тот берег» (в Калифорнию).
   После традиционной шутки отец и дочь принялись за завтрак.
   — Деди, — сказала Амелия, встряхивая локонами и капризно надувая губки. — Опять вы уткнулись в свои газеты. Это неприлично, и я их терпеть не могу.
   — Дорогая, надо же иметь представление, что происходит в мире, — оправдывался мистер Медж, отлично зная, с какой жадностью накинется дочь на газеты, едва появится в них снова ее имя, как в дни, когда она была похищена гангстерами перед началом процесса «Рыжего Майка» с обвинением Майкла Никсона в ее убийстве.
   — Ну и что вы выловили нового в этом мире? — с деланным равнодушием поинтересовалась Амелия, по-хрустывая поджаренными хлебцами.
   — Хотя бы то, что этот… ээ… ваш знакомый, мистер Майкл Никсон, все-таки выбран сенатором от штата. И под любопытным лозунгом: «Мосты вместо бомб!»
   — Слышать о нем ничего не хочу! — вскипела Амелия, заткнув уши, и затараторила, впадая почти в истерический тон: — Ненавижу мосты, паровозы, лифты, лифчики, колготки, школы, библиотеки, конгресс!
   — Однако в конгрессе и будет теперь он заседать.
   — Если бы вы знали, на что он меня толкал! Подсунул книжку какого-то монаха, Кампа… Кампанеллы, что ли, который описывал коммунизм в своем Городе Солнца. Это ужасно, деди! Общие жены! Принудительное деторождение от насильственно соединенных пар, как на конном заводе! Вот к чему приведет мост через Северный полюс, по которому русские будут экспортировать к нам свой коммунизм.
   — Право, бэби, насколько я знаю, у них общая собственность на заводы, а не на жен.
   — Это пропаганда, деди, рассчитанная на таких простаков, как вы! Они безнравственны! У них в Ледовитом океане целый архипелаг островов, обнесенных колючей проволокой. И там в страхе перед окружающими льдами со злобными белыми медведями содержатся все те, кто против общности жен и всего прочего, коммунистического…
   — Опять вы немножко путаете, бэби, первые шаги с жалкой группой изгнанных из Советской страны, — мягко возразил мистер Медж.
   — Я ничего не путаю! Так говорят все просвещенные люди вокруг. Русские ворвутся сюда по своей трубе, чтобы всех американок загнать в дома терпеливости.
   — Может быть, «терпимости»? — поправил мистер Медж.
   — Ах, мне все равно! Я иду войной на все на свете.
   — Вы что-то задумали, бэби? Надеюсь, не похищение ядерной бомбы?
   — Разумеется, нет! Но мне понадобится ваша небольшая помощь.
   — Советом?
   — Нет, долларами. Вы должны одинаково одеть всех нас, создавших Лигу борьбы с цепями культуры.
   — Ах, бэби, вы явно преувеличиваете мои возможности, считая, что я могу приобрести гардероб для целого батальона рвущих цепи молодых леди. Если вы сможете из своих карманных денег одолжить мне пять долларов, то мы еще месяц будем смотреть телевизионные передачи.
   — Что? Остаться без телевизора в такую минуту? Вы с ума сошли, деди! Во что же мне одеться? Ведь надо ехать.
   — Куда, бэби?
   — Сегодня первый день открытия Нью-йоркской международной выставки реконструкции мира. Удачный момент, чтобы уничтожить этот опасный проект моста к коммунистам, а заодно и все мосты, пароходы, паровозы, билдингн…
   — Да, да, галстуки, шляпы, накидки, — в тон ей продолжал мистер Медж.
   — Не издевайтесь надо мной! Вам никогда не понять модных стремлений молодежи, потому что вы безнадежно устарели. Раз вы не можете одеть меня и подруг, я пойду раздеваться.
   — Бэби, остановитесь. Что вы имеете в виду?
   — Жаркий день и купальный костюм, обтягивающий тело. И все мы, члены лиги, отправимся на выставку в купальниках. Я сейчас обзвоню всех подруг по телефону. И при всем американском народе мы, как дети самой Природы, заявим протест против самоубийственных мостов и других цепей культуры. Мы сумеем высмеять этого неуклюжего инженера Герберта Кандербля и тех, кто въезжает по коммунистическому мосту в американский сенат.
   И Амелия, хлопнув дверью, вышла из столовой.
   Мистер Медж откинулся на спинку стула. Может быть, здесь что-то есть? На мосту, как бы то ни было, окажешься на виду.
   До сих пор мистер Медж делал свой бизнес под видом «прогрессивного политического босса», берущегося «провести в сенат паршивого пса против апостола Павла», как говорится в американской поговорке.
   Но прогрессивные взгляды не всегда привлекали претендентов на политические посты, и мистер Медж давно уже оставался не у дел.
   «Надо, пожалуй, пока не поздно, ухватить за хвост удачу! — решил мистер Медж. — Пора выбирать путь для преуспевания».
   Меньше чем через час автомобиль Амелии остановился на огромном бетонном поле. Здесь машины посетителей второй Нью-йоркской международной выставки, посвященной реконструкции мира, образовали целый город с широкими авеню, перпендикулярно расположенными к ним стритами, площадями и бензоколонками, похожими на памятники.
   Пешком пройдя сквозь этот лабиринт машин, отец и дочь оказались перед входом на выставку.
   Видя кого-либо из так же экстравагантно одетых, вернее, раздетых молодых девушек, прибежавших сюда как бы прямо с пляжа, Амелия запускала в рот пальцы и пронзительно свистела. Вскоре она оказалась в окружении целой ватаги «купальщиц», лишь слегка прикрытых прозрачными туниками.
   День выдался жаркий, словно на дворе был не май, а нью-йоркский жаркий июль. Лишь это могло оправдать нашествие купальщиц, как выразился кто-то из привыкших ничему не удивляться посетителей выставки, которые, впрочем, прибыли сюда, чтобы удивляться.
   Дорогу им преграждали турникеты с вращающимися крестами, автоматически отсчитывающими количество посетителей.
   — Деди! Я командую правым флангом. Мы атакуем павильон завтрашних дней. Вы, как прогрессивный деятель, разведаете территорию русского павильона. Х-ха! Воображаю сенсацию — отец и дочь на диаметральных полюсах. Долой реконструкцию! Да здравствует первобытная красота!
   Мистер Медж послушно ретировался, имея кое-что на уме. Он пообещал дочери рассказать обо всем, что выставлено в русском павильоне.
   Мисс Амелия Медж была чрезвычайно возбуждена. Ее маленький приятный носик, казалось, был вздернут сегодня особенно высоко. Голубые глаза потемнели от возбуждения. Она часто встряхивала головой, отчего ее локоны рассыпались по голым плечам. Она походила на сказочного принца, отправляющегося на сказочный подвиг, но забывшего одеться.
   Павильон «Завтрашних идей» был построен в фантастическом стиле. Он представлял собой поставленный на вершину конус, стеклянные стены которого угрожающе нависали над испуганными прохожими.
   — Смотрите, — обратилась к своим спутницам мисс Амелия, — вот чем хотят поборники реконструкции заменить красоты природы, дарованные нам богом!
   — Ок-ки док-ки! — весело отозвались девушки, что означало на самом залихватском жаргоне предельное одобрение.
   Мисс Амелия решительными шагами направилась в павильон.
   — Хэллоу!
   Когда мисс Амелия произносила свое «хэллоу», оно звучало у нее прелестно. Это были звуки одновременно и вкрадчивые, и задорные, и ласковые, и вызывающие. Они повышались на последнем звуке и от этого казались и приветствием и вопросом.
   — О-о! — молодой человек, гид павильона, восхищенно смотрел на мисс Амелию, обратившуюся к нему.
   — Мы хотим видеть инженера Герберта Кандербля.
   — О-о! — просиял гид. — Видеть мистера Кандербля? О'кэй, мэм!
   Гид сделал знак девушкам следовать за собой.
   Ватага леди в купальниках с развернутым транспарантом: «ДОЛОЙ ЦЕПИ КУЛЬТУРЫ!» шумно перешла в зал «Павильона завтрашних идей». И сразу остановилась в нерешительности.
   Но их предводительница, мисс Амелия Медж, словно запущенная со старта ракета, вырвалась вперед, не обращая внимания на дующий ей в лицо леденящий ветер. Ее прозрачная накидка затрепетала у нее за спиной, а холод ожег обнаженное тело.
   — Инженера Герберта Кандербля! Мы требуем Герберта Кандербля, распространителя вредных идей! — кричала мисс Амелия Медж, обращаясь к учтивому гиду в униформе, почтительно обратившему ее внимание на развернувшуюся перед нею картину.
   Казалось, Амелия с подругами вбежали на заснеженный берег, на который вздымались торосами льды. Дьявольски холодный пронизывающий ветер гнал ледяные поля, круша и разламывая их.
   По берегу размашистой походкой, одетый в теплую доху, шел высокий человек с удлиненным лицом.
   Амелия поняла, что это и есть вызванный ею инженер Герберт Кандербль.
   — Хэллоу, эй вы там, мистер Кандербль! — звонко постаралась крикнуть она, но стучащие зубы помешали фразе прозвучать достаточно дерзко.
   Меж тем тепло одетый Герберт Кандербль, казалось, не слыша, но видя посетителей, обратился к ним:
   — Леди и джентльмены. Рад приветствовать вас на берегу Ледовитого океана, вынужденный принести вам извинения за не слишком приятный вам северный ветер, но, как узнаете дальше, он имеет некоторый символический характер.
   — Не морочьте нам голову, — стуча зубами, прервала его мисс Амелия Медж, ощущая, что тело ее покрывается гусиной кожей. — Мы пришли сюда протестовать против цепей культуры, к которым вы хотите добавить еще и мост к врагам цивилизации!
   Амелия хотела вложить весь свой гнев в эти слова, но из-за холода, перехватившего ей горло, у нее получился какой-то жалобный писк.
   — Ветер, леди и джентльмены, ощущаемый вами сейчас, — это символ дыхания холодной войны, парализовавшей мир в последние годы. Вы видите северный берег нашей родины и чувствуете ветер, от которого нет укрытия в мире.