Страница:
Она вряд ли смогла бы адекватно реагировать на реальный мир — что бы это ни значило.
Так что я, сидя за рулем машины, продолжал искать.
Наплевав на здравый смысл и от этого чувствуя себя чуточку лучше.
Клиника Гэбни занимала просторный угловой участок, в фешенебельном районе, который начал неохотно сдавать позиции многоквартирным домам и магазинам. Раньше это здание было чьим-то домом. Большой, двухэтажный, облицованный по бокам коричневой плиткой коттедж кустарной постройки стоял в глубине участка, за широкой, ровной лужайкой. Три огромные сосны накрывали траву своей тенью. Крыльцо-веранду во всю ширину фасада затемнял навес. Обилие резного дерева, редкие окна в массивных переплетах. Некрасиво и тускло освещенное здание казалось пародией на стиль «грин-энд-грин», сотворенной каким-нибудь поденщиком от архитектуры. Никакой вывески, указывающей на то, что там внутри.
Спереди участок ограничивала низкая стенка из вделанных в цемент каменных осколков. Простой проем в стене открывал доступ на цементную пешеходную дорожку. Левее от закрепленных в открытом состоянии ворот начиналась длинная и узкая подъездная аллея. Припаркованный в начале аллеи «сааб-турбо-9000» белого цвета блокировал въезд. Оставив свою машину на улице — Пасадена в этом отношении была более терпимой, чем Сан-Лабрадор, — я пошел по дорожке к дому.
На входной двери была укреплена белая фарфоровая табличка, размером и формой напоминающая сигару, с надписью «ГЭБНИ» черными печатными буквами. Дверной молоток был в виде оскаленной львиной морды с бронзовым кольцом в зубах и освещался сверху маленькой желтой лампочкой. Я поднял кольцо и отпустил. Дверь загудела — до-диез. Я был почти уверен.
На крыльце загорелась вторая лампочка. Секунду спустя дверь открылась. На пороге стояла Урсула Каннингэм-Гэбни в бордовом вязаном платье с фестонами по вырезу Платье заканчивалось на два дюйма выше колен и подчеркивало ее высокий рост. То же самое подчеркивали вертикальные рубчики рисунка вязки. Туфли на высоких каблуках были завершающим штрихом.
Перманент, с которым она была изображена на фотографии в газете, уступил место приглаженным прядям цвета сливочной помадки. Очки а-ля Джон Леннон висели на цепочке, конкурируя за место на груди с ниткой жемчуга. Сама грудь была выпукло-вогнутой именно там, где положено. У нее была тонкая талия и ровные, необыкновенно длинные ноги. Правильный контур лица; лицо прекрасной лепки и гораздо красивее, чем на фотографии. И моложе. Она выглядела, пожалуй, чуть старше тридцати. Гладкая шея, подтянутая линия подбородка, большие карие глаза и четкие черты лица, не требующие камуфляжа. Но его на ней было предостаточно: светлое основание, искусно наложенный румянец, фиолетовые тени на веках, темно-красная помада. Удавшаяся попытка создать впечатление строгости.
— Доктор Делавэр? Входите.
— Алекс, — сказал я. — Чтобы соблюсти паритет. На секунду она растерялась, но потом сориентировалась:
— Да, конечно. Алекс.
И улыбнулась. И тут же отключила улыбку.
Жестом она пригласила меня пройти в помещение, которое могло бы показаться внушительных размеров холлом, если бы я только что не побывал в усадьбе Дикинсонов. Паркетные полы, отделанные панелями из мореного дуба, стены цвета коричневого крема для обуви, простые скамьи, стоячие вешалки для верхней одежды, часы, на циферблате которых под цифрой 12 было написано «САНТА-ФЕ», а над цифрой 6 — «ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА». По стенам висело несколько размытых калифорнийских пленэрных пейзажей — вещи подобного рода художественные галереи в Кармеле уже много лет пытаются представлять и продавать в качестве шедевров.
Гостиная была налево, видимая за полуоткрытой раздвижной деревянной дверью. Снова обшитые дубом двери, снова пейзажи — Йосемити, Долина смерти, побережье в окрестностях Монтеррея. Составленные в круг стулья с черной обивкой и прямыми спинками. Задернутые плотные шторы на окнах. Слева, где в доме была бы столовая, располагалась приемная, обставленная разношерстными диванчиками и журнальными столиками.
Она шла на несколько шагов впереди меня, направляясь в глубину дома. Быстрые, решительные шаги. Плотно облегающее платье. Плавное движение ягодичных мышц. Никаких праздных разговоров.
Она остановилась, открыла дверь и придержала ее.
Я вошел в комнату, где в прежние времена жила, вероятно, горничная. Комната была маленькая, темноватая, с серыми стенами и низким потолком. Мебель простая, современная: стул с низкой спинкой — сосна, серая кожа — за сосновым письменным столом. Два боковых стула. На стене позади стола — три уставленные учебниками полки. Левее стену заполняли дипломы. Единственное окно в боковой стене было закрыто серой плиссированной шторой.
Единственное произведение искусства рядом с полками. Гравюра сухой иглой работы Кассатт. Мать и дитя.
Вчера я видел еще одну работу этой художницы. И тоже в простой комнате в серых тонах.
Некое терапевтическое родство душ?
На ум невольно пришла загадка курицы и яйца.
Урсула Каннингэм-Гэбни обошла письменный стол, уселась и скрестила ноги. Платье поехало вверх. Поправлять его она не стала. Надела очки и уставилась на меня.
— Все еще никаких следов?
Я покачал головой.
Она нахмурилась, подвинула очки повыше на своем тонком прямом носу.
— А вы моложе, чем я ожидала.
— То же самое могу сказать и я о вас. Кроме того, вы успели получить две докторские степени.
— На самом деле все было не так уж гениально, — сказала она. — Я перепрыгнула через два класса в начальной школе, начала учиться в Тафте в пятнадцать и поступила в аспирантуру при Гарварде в девятнадцать. Лео Гэбни был моим преподавателем и главным наставником — помог избежать некоторых нелепостей, о которые может споткнуться человек. У меня двойная специализация — клиническая и психобиология; я прошла полный цикл подготовительных лекций по медицине.
Поэтому Лео и предложил мне перейти на медицинский факультет. Исследованиями для диссертации я занималась первые два года, соединила психологическую интернатуру с работой психиатра-практика и в итоге получила патент в обеих областях.
— Похоже, вам пришлось покрутиться.
— Это было чудесно, — произнесла она без намека на улыбку. — Чудесные были годы.
Она сняла очки и положила руки на стол ладонями вниз.
— Итак, — сказала она, — как нам следует расценивать исчезновение миссис Рэмп?
— Я полагал, что вы сможете просветить меня на этот счет.
— Мне хотелось бы воспользоваться тем, что вы виделись с ней совсем недавно.
— Я думал, вы с ней встречаетесь каждый день.
Она покачала головой.
— Уже нет. Мы сократили наши индивидуальные сеансы до двух-четырех раз в неделю, в зависимости от ее потребностей. Последний сеанс был во вторник — в тот день, когда вы позвонили. Все у нее шло прекрасно. Именно поэтому мне показалось, что вы вполне можете с ней поговорить. Что случилось с Мелиссой, почему она так расстроилась?
— Миссис Рэмп пыталась дать Мелиссе понять, что с ней все в порядке, что Мелисса может спокойно ехать в Гарвард. Мелисса рассердилась, выскочила из комнаты и убежала, а у ее матери случился этот ее приступ. Но она сама с ним справилась — вдохнула лекарство, которое называла мышечным релаксантом, и дышала определенным образом, пока приступ не прошел.
Она кивнула.
— Транквизон. Очень перспективное лекарство. Мы с мужем одними из первых применили его в клинических целях. Главное его преимущество — большая избирательность. Он действует непосредственно на симпатическую нервную систему и, по-видимому, не влияет на таламус и лимбическую систему. Более того, до сих пор никто не обнаружил вообще никакого влияния этого препарата на ЦНС. А это значит, что эффект привыкания к нему гораздо ниже — он не создает ни одной из проблем, с которыми связано применение валиума или ксанакса. Введение же через дыхательные пути означает быстрое восстановление дыхания, что, в свою очередь, оказывает общее благотворное воздействие на весь синдром. Единственный недостаток состоит в том, что это воздействие быстро проходит.
— У нее, во всяком случае, все получилось. Она успокоилась относительно быстро и была довольна тем, что сама справилась.
— Именно над этим мы и работаем, — сказала она. — Самоуважение. Мы используем лекарство в качестве трамплина для познавательной перестройки. Мы даем нашим пациентам познать успех, затем учим их видеть себя в силовой роли — рассматривать приступ не как трагедию, а как вызов их силе. Добиваться маленьких побед и на этом фундаменте строить дальше.
— Для нее это определенно была победа. Успокоившись, она поняла, что вопрос с Мелиссой остался нерешенным. Это расстроило ее, но приступ не повторился.
— И как она реагировала на это?
— Отправилась на поиски Мелиссы.
— Прекрасно, прекрасно. Ориентация на действие.
— К несчастью, Мелиссы в доме не оказалось — она уехала со своим другом. Я с полчаса посидел с миссис Рэмп, ожидая ее возвращения. После этого я Мелиссы больше не видел.
— Как вела себя миссис Рэмп, пока вы ждали?
— Сдержанно. Беспокоилась о том, как ей теперь все уладить с Мелиссой. Но паники никакой не было — напротив, она казалась вполне спокойной.
— И когда же Мелисса в конце концов вернулась?
Я обнаружил, что не знаю, и так ей и сказал.
— Значит, — рассуждала она, — все это, должно быть, повлияло на Джину больше, чем ей хотелось показать. Даже мне. Утром она позвонила и сказала, что у них было столкновение. В ее голосе слышалось напряжение, но она уверила меня, что с ней все в порядке. Способность пациента воспринимать себя как человека, уверенного в своих силах, настолько важна для лечения, что я не стала с ней спорить. Но я поняла, что нам с ней надо поговорить, Я предложила ей на выбор: индивидуальное собеседование или обсуждение в группе. Она сказала, что попробует группу — сегодня как раз был день очередного группового сеанса, — и, если это не поможет, то она, наверное, останется после занятия и все обсудит со мной с глазу на глаз. Вот почему меня так удивило, что она вообще не явилась, — я полагала, что этот сеанс должен был иметь для нее большое значение. В перерыве между первой и второй половиной группового занятия, в четыре часа, я позвонила к ней домой, говорила с ее мужем и узнала, что она отправилась на занятие в половине третьего. Я не хотела волновать его, но все-таки посоветовала обратиться в полицию. Я не успела кончить фразу, как услышала там крики и вопли.
Она остановилась и подалась вперед, так что ее груди улеглись на крышку стола.
— Видимо, Мелисса вошла в комнату и — по своему обычаю всюду совать свой нос — спросила у отчима, что происходит, он ей сказал, и она закатила истерику.
Она опять замолчала. Груди остались на месте, словно приношение.
Я заметил:
— Похоже, вы не очень жалуете Мелиссу.
Она повела плечами, откинулась на спинку стула.
— Разве мы это должны сейчас обсуждать?
— Пожалуй, нет.
Теперь она попыталась одернуть подол платья. Когда он не поддался, потянула сильнее.
— Ладно, — сказала она. — Вы ее защищаете. Я знаю, что люди, занимающиеся проблемами детей, постоянно оказываются втянутыми в ситуации подобного рода. Иногда это может быть даже необходимо. Но это не имеет никакого отношения к тому, с чем мы столкнулись в данный момент. Здесь перед нами кризисная ситуация. Женщина с серьезнейшей формой фобии, один из самых тяжелых случаев в моей практике, а практика у меня богатая. И она у нас оказалась предоставленной самой себе вынужденной реагировать на внешние воздействия, к которым совершенно не готова; она нарушила свой лечебный режим — предприняла шаги, для которых еще не созрела. И все это под давлением взаимоотношений с крайне неврастеничной девочкой-подростком. И вот здесь вступает в действие моя защитная функция. Я должна думать о своей больной. Вы, без сомнения, видите, что в отношениях между ними присутствует патология.
Она несколько раз принималась быстро мигать. Румяна у нее на щеках стали ярче от проступившего под ними настоящего румянца.
Я сказал:
— Может быть. Но не Мелисса изобрела эти отношения. Они не родились естественным путем, их сделали такими. Зачем же винить жертву?
— Уверяю вас...
— И потом я не вижу, почему вы чувствуете необходимость искать причину исчезновения в конфликте между матерью и дочерью. Ведь раньше Джина Рэмп никогда не позволяла Мелиссе путаться под ногами у своей патологии.
Она откатилась вместе с креслом немного назад, не спуская с меня глаз.
— А сейчас кто винит жертву?
— Ладно, — уступил я. — Так мы ни до чего не договоримся.
— Ни до чего. У вас есть еще информация для меня?
— Полагаю, вам знакомы обстоятельства, которые привели к возникновению фобии, — эта история с кислотой?
— Вы полагаете правильно, — произнесла она, почти не двигая губами.
— Человек, который сделал это, — Джоэль Макклоски — вернулся.
Ее губы образовали букву "о", но не издали никакого звука. Она поставила ноги параллельно и сжала колени.
— Вот черт, — сказала она. — Когда это произошло?
— Полгода назад, но он не звонил и никак не беспокоил семью. Нет никаких указаний на то, что он как-то замешан в исчезновении. Его допросили в полиции, но он представил алиби, и его отпустили. Если бы он хотел причинить какие-нибудь неприятности, то у него было для этого вполне достаточно времени — из тюрьмы он вышел шесть лет назад. И ни разу не пытался войти в контакт ни с ней, ни с кем-либо еще в семье.
— Шесть лет!
— Шесть лет, как его выпустили из тюрьмы. Большую часть этого времени он провел за пределами штата.
— Она мне ни словом не обмолвилась.
— Она этого не знала.
— Тогда откуда это знаете вы?
— Мелисса недавно узнала и рассказала мне.
Ее ноздри раздулись.
— И не сказала матери?
— Не хотела ее тревожить. Собиралась нанять частного детектива, чтобы тот проверил Макклоски.
— Гениально. Просто гениально. — Она покачала головой. — В свете случившегося вы согласны с таким решением?
— В тот момент казалось разумным не травмировать миссис Рэмп. Если бы детектив обнаружил, что Макклоски опасен, то ей бы сообщили.
— А как Мелисса узнала, что Макклоски вернулся?
Я повторил ей то, что мне было известно.
Она сказала:
— Невероятно. Ну, эта девочка с инициативой, приходится признать. Но ее вмешательство...
— Так она рассудила, и еще совсем не ясно, что ее решение было ошибочным. Вы, например, можете сказать с уверенностью, что на ее месте сообщили бы обо всем миссис Рэмп?
— Было бы неплохо иметь возможность выбора.
У нее был скорее обиженный, чем рассерженный вид.
Какая-то часть меня хотела извиниться. А другая часть хотела прочитать ей лекцию о правильном общении с семьей пациента.
Она снова заговорила:
— Все это время я упорно старалась показать ей, что внешний мир безопасен для нее, а он был, оказывается, на свободе.
Я сказал:
— Послушайте, пока ведь действительно нет никаких оснований считать, что произошло что-нибудь страшное. У нее могло что-то случиться с машиной. Или она просто решила немножко размяться, расправить крылышки. Тот факт, что она предпочла ехать сюда самостоятельно, по-моему, указывает именно на это.
— Значит, возвращение этого типа вас совершенно не беспокоит? А вдруг все шесть месяцев он подкарауливал ее?
— Вы часто бывали в этом доме. Когда вы с миссис Рэмп прогуливались вокруг квартала, вы хоть раз видели его? Его или кого-то другого?
— Нет, но я и не могла бы. Мое внимание было сосредоточено на ней.
— Даже и в этом случае, — сказал я. — Сан-Лабрадор не такое место, где можно безнаказанно кого-то подкарауливать. На улицах нет ни людей, ни машин, как будто специально, чтобы чужаки сразу бросались в глаза. А полиция работает как частная служба охраны. Специализируется на высматривании чужих.
— Согласна с вами. Но что, если он не просто сидел или слонялся у всех на виду? Что, если он проезжал на машине — не каждый день, а время от времени? И в разное время дня. В надежде случайно увидеть ее. А сегодня ему это удалось — он засек ее, когда она выезжала из дома одна, и поехал за ней. Или, может быть, это был вовсе не он, а кто-то, кого он нанял — как тогда. Так что для меня его алиби не имеет абсолютно никакого значения. А тот человек, который был тогда фактически исполнителем, — тот, кому Макклоски заплатил? Может, он тоже снова в городе?
— Мелвин Финдли, — уточнил я. — Это не тот человек, которому я поручил бы такую работу.
— Что вы хотите этим сказать?
— Чернокожий, разъезжающий по Сан-Лабрадору без очень уважительной причины, не продержался бы и двух минут. А Финдли ведь уже сидел как наемный исполнитель. Трудно себе представить, что он настолько глуп, чтобы еще раз пойти на такое дело.
— Возможно. — Она вздохнула. — Надеюсь, вы правы. Но я изучала работу преступного разума и уже давно отказалась от попыток вообще что-либо предполагать относительно человеческих возможностей.
— Кстати, раз уж мы говорим о преступном разуме. Миссис Рэмп вам когда-нибудь говорила, что за зуб имел на нее Макклоски?
Она сняла очки, побарабанила пальцами по столу, подобрала с поверхности стола какую-то ворсинку и стряхнула ее в сторону.
— Нет, не говорила. Потому что не знала. Не имела ни малейшего представления, почему он так ее ненавидел. Когда-то у них был роман, но они расстались друзьями. Она была совершенно сбита с толку. И оттого что она не знала и не могла понять, ей было еще хуже. Я очень долго работала с ней над этим.
Она побарабанила еще немного.
— Это совсем не характерно для нее. Она всегда была послушной пациенткой, никогда не отходила от плана. Даже если случилась всего лишь поломка машины. Я представляю ее себе заблудившейся где-то, поддавшейся панике и потерявшей контроль над собой.
— Она носит при себе лекарство?
— Должна носить — ей предписано всегда иметь при себе транквизон.
— Судя по тому, что я видел, она умеет им пользоваться.
Она пристально посмотрела на меня и улыбнулась, не разжимая губ.
— А вы большой оптимист, доктор Делавэр.
Я улыбнулся в ответ.
— Это находит на меня по ночам.
Линии ее лица смягчились. На какое-то мгновение я подумал, что наконец-то увижу, какие у нее зубы. Но она поморщилась и сказала:
— Извините меня, я немного устала. Надо еще кое-что сделать.
Она потянулась к телефону, набрала на кнопках 911. Когда телефонистка ответила, она отрекомендовалась врачом Джины Рэмп и попросила соединить ее с начальником полиции.
Пока ее соединяли, я сказал:
— Его фамилия Чикеринг.
Она кивнула, подняла вверх указательный палец и заговорила:
— Начальник полиции Чикеринг? С вами говорит доктор Урсула Каннингэм-Гэбни, лечащий врач Джины Рэмп... нет... ничего... да, конечно... да, разумеется. Сегодня, в три часа дня... Нет, не появилась, и я... нет, абсолютно ничего... нет, ни в малейшей степени. — Выражение досады на лице. — Мистер Чикеринг, уверяю вас, она полностью сохраняла все свои умственные и физические способности. Абсолютно... нет, совсем нет... Мне не кажется, что это разумно и необходимо... нет, уверяю вас, она была совершенно нормальна... да. Да, понимаю... простите, сэр, есть одно соображение, которое вы, возможно, захотите принять в расчет. Тот, человек, который напал на нее... нет, я не его имею в виду. Тот, кто фактически плеснул на нее кислотой. Финдли. Мелвин Финдли — его нашли?.. Ах, вот как. Понятно... да, конечно. Благодарю вас, сэр.
Она положила трубку и покачала головой.
— Финдли мертв. Умер в тюрьме несколько лет назад. Чикеринг даже обиделся, что я спросила, — наверно, думает, что я хочу умалить его профессиональные способности.
— Мне показалось, он ставит под вопрос умственную стабильность Джины.
У нее на лице появилось выражение неудовольствия.
— Он хотел знать, все ли у нее дома, — как вам нравится такой пассаж? — Она закатила глаза. — Я даже думаю, что он хотел услышать от меня, что она сумасшедшая. Как будто это сделает ее исчезновение оправданным.
— На тот случай, если он ее не найдет. В конце концов, кто может отвечать за действия сумасшедшей женщины?
Я был готов держать пари, что ее красота расцвела поздно.
Она мигнула еще несколько раз. Опустила взгляд на крышку стола и позволила маске суровости соскользнуть с лица. На мгновение передо мной появилась близорукая девчушка. Она подрастает, интеллектом превосходя своих родителей. Не вписываясь в их мир. Вот она сидит у себя в комнате, читает и думает о том, сможет ли она вообще когда-нибудь, куда-нибудь вписаться.
— Отвечаем мы, — сказала она. — Мы взяли на себя ответственность за них. И вот сидим тут совершенно без толку.
Ее лицо выражало разочарование, недовольство собой. Мои глаза остановились на эстампе Кассатт.
Она это заметила и, казалось, еще больше напряглась.
— Чудесная вещь, не правда ли?
— Да, чудесная.
— Кассатт была гениальной художницей. Выразительность потрясающая, особенно в том, как она передавала самую сущность детских образов.
— Я слышал, что она не любила детей.
— Вот как?
— Давно у вас этот эстамп?
— Довольно давно. — Она дотронулась до волос. Улыбнувшись еще одной неразомкнутой улыбкой. — Вы ведь пришли не для того, чтобы поговорить об искусстве. Чем еще я могу быть вам полезной?
— Подумайте, нет ли еще каких-то психологических факторов, которые могли бы объяснить исчезновение Джины?
— Например?
— Диссоциативные эпизоды — амнезия, уходы. Не могло ли с ней случиться что-то вроде отключения, и она где-то там бродит, не сознавая, кто она?
Она немного подумала.
— У нее в истории болезни нет ничего подобного. Ее "я" совершенно не нарушено — поразительно, если подумаешь, что ей пришлось пережить. Надо сказать, что я всегда думала о ней как об одной из наиболее здравомыслящих моих больных, страдающих агорафобией. Учитывая происхождение ее симптомов. У некоторых даже и не поймешь, как все начинается, — нет никакой конкретной травмы, на которую можно сослаться. Но в ее случае симптомы проявились после огромного физического и эмоционального стресса. Многократные операции, длительные периоды времени, когда ей предписывался постельный режим для заживления лица — агорафобия по предписанию врачей, если хотите. Прибавьте к этому тот факт, что нападение имело место как раз тогда, когда она вышла из дома, так что какое-то иное поведение с ее стороны было бы почти противоречащим здравому смыслу. Это верно даже с точки зрения биологии — выдаются же данные, показывающие наличие реальных структурных изменений в среднем мозге после травмы.
— Это понятно, — согласился я. — Может статься, мы так и не узнаем, что произошло на самом деле, — даже после того, как она объявится.
— Что вы хотите этим сказать?
— Ее образ жизни, изолированность. В определенном смысле она полностью самостоятельна. Такая ситуация может привести к тому, что человек будет дорожить скрытностью. Даже наслаждаться ею. В свое время, когда лечил Мелиссу, я думал, что для этой семьи тайны были своего рода сокровищем. Что постороннему никогда не узнать, что там в действительности происходит. Джина могла накопить немалую толику такой монеты.
— Цель лечения именно в том и состоит, — сказала она, — чтобы проникнуть в эту сокровищницу. Достигнутые ею успехи просто поразительны.
— Не сомневаюсь в этом. Я только хотел сказать, что она все же могла решить придержать какой-то свой, частный резерв.
Ее лицо напряглось — она готовилась к защите. Но прежде чем заговорить, она дала себе время успокоиться.
— Наверно, вы правы. Мы все за что-то цепляемся, не так ли? Наш персональный сад, который мы считаем нужным орошать и возделывать. — Она отвернулась в сторону. — «Сад, сплошь заросший железными цветами. Железные корни, стебли и лепестки». Однажды мне сказал так один параноидальный шизофреник, и мне кажется, что это весьма удачный образ. Даже если копать очень глубоко, все равно не удастся выкопать железные цветы, когда они не хотят, чтобы их выкапывали, верно? Она снова повернулась лицом ко мне. Снова с выражением страдания и обиды.
— Верно, — согласился я. — Но если она все-таки решится их выкопать, то, судя по всему, вручит букет именно вам.
Она слабо улыбнулась. Зубы. Белые, ровные, блестящие.
— Кажется, вы относитесь ко мне покровительственно, доктор Делавэр?
— Нет, что вы! Если это так прозвучало, прошу меня простить, доктор Каннингэм тире Гэбни.
Это вдохнуло немного жизни в ее улыбку.
Я спросил:
— А что другие члены группы, которую она посещала? Нет ли у них какой-нибудь полезной для нас информации?
— Нет. Они никогда не встречались просто так, для дружеского общения.
— А сколько их?
— Всего двое.
— Маленькая группа.
— Это редкое заболевание. Кроме того, их число ограничивается еще и необходимостью найти пациентов со стимулами и с достаточными финансовыми возможностями, позволяющими проходить курс экстенсивного лечения, который мы предлагаем.
— Как идут дела у двух других пациентов?
— Достаточно хорошо, чтобы выезжать из дому и посещать групповые занятия.
— Достаточно ли хорошо, чтобы их можно было поспрашивать?
Так что я, сидя за рулем машины, продолжал искать.
Наплевав на здравый смысл и от этого чувствуя себя чуточку лучше.
Клиника Гэбни занимала просторный угловой участок, в фешенебельном районе, который начал неохотно сдавать позиции многоквартирным домам и магазинам. Раньше это здание было чьим-то домом. Большой, двухэтажный, облицованный по бокам коричневой плиткой коттедж кустарной постройки стоял в глубине участка, за широкой, ровной лужайкой. Три огромные сосны накрывали траву своей тенью. Крыльцо-веранду во всю ширину фасада затемнял навес. Обилие резного дерева, редкие окна в массивных переплетах. Некрасиво и тускло освещенное здание казалось пародией на стиль «грин-энд-грин», сотворенной каким-нибудь поденщиком от архитектуры. Никакой вывески, указывающей на то, что там внутри.
Спереди участок ограничивала низкая стенка из вделанных в цемент каменных осколков. Простой проем в стене открывал доступ на цементную пешеходную дорожку. Левее от закрепленных в открытом состоянии ворот начиналась длинная и узкая подъездная аллея. Припаркованный в начале аллеи «сааб-турбо-9000» белого цвета блокировал въезд. Оставив свою машину на улице — Пасадена в этом отношении была более терпимой, чем Сан-Лабрадор, — я пошел по дорожке к дому.
На входной двери была укреплена белая фарфоровая табличка, размером и формой напоминающая сигару, с надписью «ГЭБНИ» черными печатными буквами. Дверной молоток был в виде оскаленной львиной морды с бронзовым кольцом в зубах и освещался сверху маленькой желтой лампочкой. Я поднял кольцо и отпустил. Дверь загудела — до-диез. Я был почти уверен.
На крыльце загорелась вторая лампочка. Секунду спустя дверь открылась. На пороге стояла Урсула Каннингэм-Гэбни в бордовом вязаном платье с фестонами по вырезу Платье заканчивалось на два дюйма выше колен и подчеркивало ее высокий рост. То же самое подчеркивали вертикальные рубчики рисунка вязки. Туфли на высоких каблуках были завершающим штрихом.
Перманент, с которым она была изображена на фотографии в газете, уступил место приглаженным прядям цвета сливочной помадки. Очки а-ля Джон Леннон висели на цепочке, конкурируя за место на груди с ниткой жемчуга. Сама грудь была выпукло-вогнутой именно там, где положено. У нее была тонкая талия и ровные, необыкновенно длинные ноги. Правильный контур лица; лицо прекрасной лепки и гораздо красивее, чем на фотографии. И моложе. Она выглядела, пожалуй, чуть старше тридцати. Гладкая шея, подтянутая линия подбородка, большие карие глаза и четкие черты лица, не требующие камуфляжа. Но его на ней было предостаточно: светлое основание, искусно наложенный румянец, фиолетовые тени на веках, темно-красная помада. Удавшаяся попытка создать впечатление строгости.
— Доктор Делавэр? Входите.
— Алекс, — сказал я. — Чтобы соблюсти паритет. На секунду она растерялась, но потом сориентировалась:
— Да, конечно. Алекс.
И улыбнулась. И тут же отключила улыбку.
Жестом она пригласила меня пройти в помещение, которое могло бы показаться внушительных размеров холлом, если бы я только что не побывал в усадьбе Дикинсонов. Паркетные полы, отделанные панелями из мореного дуба, стены цвета коричневого крема для обуви, простые скамьи, стоячие вешалки для верхней одежды, часы, на циферблате которых под цифрой 12 было написано «САНТА-ФЕ», а над цифрой 6 — «ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА». По стенам висело несколько размытых калифорнийских пленэрных пейзажей — вещи подобного рода художественные галереи в Кармеле уже много лет пытаются представлять и продавать в качестве шедевров.
Гостиная была налево, видимая за полуоткрытой раздвижной деревянной дверью. Снова обшитые дубом двери, снова пейзажи — Йосемити, Долина смерти, побережье в окрестностях Монтеррея. Составленные в круг стулья с черной обивкой и прямыми спинками. Задернутые плотные шторы на окнах. Слева, где в доме была бы столовая, располагалась приемная, обставленная разношерстными диванчиками и журнальными столиками.
Она шла на несколько шагов впереди меня, направляясь в глубину дома. Быстрые, решительные шаги. Плотно облегающее платье. Плавное движение ягодичных мышц. Никаких праздных разговоров.
Она остановилась, открыла дверь и придержала ее.
Я вошел в комнату, где в прежние времена жила, вероятно, горничная. Комната была маленькая, темноватая, с серыми стенами и низким потолком. Мебель простая, современная: стул с низкой спинкой — сосна, серая кожа — за сосновым письменным столом. Два боковых стула. На стене позади стола — три уставленные учебниками полки. Левее стену заполняли дипломы. Единственное окно в боковой стене было закрыто серой плиссированной шторой.
Единственное произведение искусства рядом с полками. Гравюра сухой иглой работы Кассатт. Мать и дитя.
Вчера я видел еще одну работу этой художницы. И тоже в простой комнате в серых тонах.
Некое терапевтическое родство душ?
На ум невольно пришла загадка курицы и яйца.
Урсула Каннингэм-Гэбни обошла письменный стол, уселась и скрестила ноги. Платье поехало вверх. Поправлять его она не стала. Надела очки и уставилась на меня.
— Все еще никаких следов?
Я покачал головой.
Она нахмурилась, подвинула очки повыше на своем тонком прямом носу.
— А вы моложе, чем я ожидала.
— То же самое могу сказать и я о вас. Кроме того, вы успели получить две докторские степени.
— На самом деле все было не так уж гениально, — сказала она. — Я перепрыгнула через два класса в начальной школе, начала учиться в Тафте в пятнадцать и поступила в аспирантуру при Гарварде в девятнадцать. Лео Гэбни был моим преподавателем и главным наставником — помог избежать некоторых нелепостей, о которые может споткнуться человек. У меня двойная специализация — клиническая и психобиология; я прошла полный цикл подготовительных лекций по медицине.
Поэтому Лео и предложил мне перейти на медицинский факультет. Исследованиями для диссертации я занималась первые два года, соединила психологическую интернатуру с работой психиатра-практика и в итоге получила патент в обеих областях.
— Похоже, вам пришлось покрутиться.
— Это было чудесно, — произнесла она без намека на улыбку. — Чудесные были годы.
Она сняла очки и положила руки на стол ладонями вниз.
— Итак, — сказала она, — как нам следует расценивать исчезновение миссис Рэмп?
— Я полагал, что вы сможете просветить меня на этот счет.
— Мне хотелось бы воспользоваться тем, что вы виделись с ней совсем недавно.
— Я думал, вы с ней встречаетесь каждый день.
Она покачала головой.
— Уже нет. Мы сократили наши индивидуальные сеансы до двух-четырех раз в неделю, в зависимости от ее потребностей. Последний сеанс был во вторник — в тот день, когда вы позвонили. Все у нее шло прекрасно. Именно поэтому мне показалось, что вы вполне можете с ней поговорить. Что случилось с Мелиссой, почему она так расстроилась?
— Миссис Рэмп пыталась дать Мелиссе понять, что с ней все в порядке, что Мелисса может спокойно ехать в Гарвард. Мелисса рассердилась, выскочила из комнаты и убежала, а у ее матери случился этот ее приступ. Но она сама с ним справилась — вдохнула лекарство, которое называла мышечным релаксантом, и дышала определенным образом, пока приступ не прошел.
Она кивнула.
— Транквизон. Очень перспективное лекарство. Мы с мужем одними из первых применили его в клинических целях. Главное его преимущество — большая избирательность. Он действует непосредственно на симпатическую нервную систему и, по-видимому, не влияет на таламус и лимбическую систему. Более того, до сих пор никто не обнаружил вообще никакого влияния этого препарата на ЦНС. А это значит, что эффект привыкания к нему гораздо ниже — он не создает ни одной из проблем, с которыми связано применение валиума или ксанакса. Введение же через дыхательные пути означает быстрое восстановление дыхания, что, в свою очередь, оказывает общее благотворное воздействие на весь синдром. Единственный недостаток состоит в том, что это воздействие быстро проходит.
— У нее, во всяком случае, все получилось. Она успокоилась относительно быстро и была довольна тем, что сама справилась.
— Именно над этим мы и работаем, — сказала она. — Самоуважение. Мы используем лекарство в качестве трамплина для познавательной перестройки. Мы даем нашим пациентам познать успех, затем учим их видеть себя в силовой роли — рассматривать приступ не как трагедию, а как вызов их силе. Добиваться маленьких побед и на этом фундаменте строить дальше.
— Для нее это определенно была победа. Успокоившись, она поняла, что вопрос с Мелиссой остался нерешенным. Это расстроило ее, но приступ не повторился.
— И как она реагировала на это?
— Отправилась на поиски Мелиссы.
— Прекрасно, прекрасно. Ориентация на действие.
— К несчастью, Мелиссы в доме не оказалось — она уехала со своим другом. Я с полчаса посидел с миссис Рэмп, ожидая ее возвращения. После этого я Мелиссы больше не видел.
— Как вела себя миссис Рэмп, пока вы ждали?
— Сдержанно. Беспокоилась о том, как ей теперь все уладить с Мелиссой. Но паники никакой не было — напротив, она казалась вполне спокойной.
— И когда же Мелисса в конце концов вернулась?
Я обнаружил, что не знаю, и так ей и сказал.
— Значит, — рассуждала она, — все это, должно быть, повлияло на Джину больше, чем ей хотелось показать. Даже мне. Утром она позвонила и сказала, что у них было столкновение. В ее голосе слышалось напряжение, но она уверила меня, что с ней все в порядке. Способность пациента воспринимать себя как человека, уверенного в своих силах, настолько важна для лечения, что я не стала с ней спорить. Но я поняла, что нам с ней надо поговорить, Я предложила ей на выбор: индивидуальное собеседование или обсуждение в группе. Она сказала, что попробует группу — сегодня как раз был день очередного группового сеанса, — и, если это не поможет, то она, наверное, останется после занятия и все обсудит со мной с глазу на глаз. Вот почему меня так удивило, что она вообще не явилась, — я полагала, что этот сеанс должен был иметь для нее большое значение. В перерыве между первой и второй половиной группового занятия, в четыре часа, я позвонила к ней домой, говорила с ее мужем и узнала, что она отправилась на занятие в половине третьего. Я не хотела волновать его, но все-таки посоветовала обратиться в полицию. Я не успела кончить фразу, как услышала там крики и вопли.
Она остановилась и подалась вперед, так что ее груди улеглись на крышку стола.
— Видимо, Мелисса вошла в комнату и — по своему обычаю всюду совать свой нос — спросила у отчима, что происходит, он ей сказал, и она закатила истерику.
Она опять замолчала. Груди остались на месте, словно приношение.
Я заметил:
— Похоже, вы не очень жалуете Мелиссу.
Она повела плечами, откинулась на спинку стула.
— Разве мы это должны сейчас обсуждать?
— Пожалуй, нет.
Теперь она попыталась одернуть подол платья. Когда он не поддался, потянула сильнее.
— Ладно, — сказала она. — Вы ее защищаете. Я знаю, что люди, занимающиеся проблемами детей, постоянно оказываются втянутыми в ситуации подобного рода. Иногда это может быть даже необходимо. Но это не имеет никакого отношения к тому, с чем мы столкнулись в данный момент. Здесь перед нами кризисная ситуация. Женщина с серьезнейшей формой фобии, один из самых тяжелых случаев в моей практике, а практика у меня богатая. И она у нас оказалась предоставленной самой себе вынужденной реагировать на внешние воздействия, к которым совершенно не готова; она нарушила свой лечебный режим — предприняла шаги, для которых еще не созрела. И все это под давлением взаимоотношений с крайне неврастеничной девочкой-подростком. И вот здесь вступает в действие моя защитная функция. Я должна думать о своей больной. Вы, без сомнения, видите, что в отношениях между ними присутствует патология.
Она несколько раз принималась быстро мигать. Румяна у нее на щеках стали ярче от проступившего под ними настоящего румянца.
Я сказал:
— Может быть. Но не Мелисса изобрела эти отношения. Они не родились естественным путем, их сделали такими. Зачем же винить жертву?
— Уверяю вас...
— И потом я не вижу, почему вы чувствуете необходимость искать причину исчезновения в конфликте между матерью и дочерью. Ведь раньше Джина Рэмп никогда не позволяла Мелиссе путаться под ногами у своей патологии.
Она откатилась вместе с креслом немного назад, не спуская с меня глаз.
— А сейчас кто винит жертву?
— Ладно, — уступил я. — Так мы ни до чего не договоримся.
— Ни до чего. У вас есть еще информация для меня?
— Полагаю, вам знакомы обстоятельства, которые привели к возникновению фобии, — эта история с кислотой?
— Вы полагаете правильно, — произнесла она, почти не двигая губами.
— Человек, который сделал это, — Джоэль Макклоски — вернулся.
Ее губы образовали букву "о", но не издали никакого звука. Она поставила ноги параллельно и сжала колени.
— Вот черт, — сказала она. — Когда это произошло?
— Полгода назад, но он не звонил и никак не беспокоил семью. Нет никаких указаний на то, что он как-то замешан в исчезновении. Его допросили в полиции, но он представил алиби, и его отпустили. Если бы он хотел причинить какие-нибудь неприятности, то у него было для этого вполне достаточно времени — из тюрьмы он вышел шесть лет назад. И ни разу не пытался войти в контакт ни с ней, ни с кем-либо еще в семье.
— Шесть лет!
— Шесть лет, как его выпустили из тюрьмы. Большую часть этого времени он провел за пределами штата.
— Она мне ни словом не обмолвилась.
— Она этого не знала.
— Тогда откуда это знаете вы?
— Мелисса недавно узнала и рассказала мне.
Ее ноздри раздулись.
— И не сказала матери?
— Не хотела ее тревожить. Собиралась нанять частного детектива, чтобы тот проверил Макклоски.
— Гениально. Просто гениально. — Она покачала головой. — В свете случившегося вы согласны с таким решением?
— В тот момент казалось разумным не травмировать миссис Рэмп. Если бы детектив обнаружил, что Макклоски опасен, то ей бы сообщили.
— А как Мелисса узнала, что Макклоски вернулся?
Я повторил ей то, что мне было известно.
Она сказала:
— Невероятно. Ну, эта девочка с инициативой, приходится признать. Но ее вмешательство...
— Так она рассудила, и еще совсем не ясно, что ее решение было ошибочным. Вы, например, можете сказать с уверенностью, что на ее месте сообщили бы обо всем миссис Рэмп?
— Было бы неплохо иметь возможность выбора.
У нее был скорее обиженный, чем рассерженный вид.
Какая-то часть меня хотела извиниться. А другая часть хотела прочитать ей лекцию о правильном общении с семьей пациента.
Она снова заговорила:
— Все это время я упорно старалась показать ей, что внешний мир безопасен для нее, а он был, оказывается, на свободе.
Я сказал:
— Послушайте, пока ведь действительно нет никаких оснований считать, что произошло что-нибудь страшное. У нее могло что-то случиться с машиной. Или она просто решила немножко размяться, расправить крылышки. Тот факт, что она предпочла ехать сюда самостоятельно, по-моему, указывает именно на это.
— Значит, возвращение этого типа вас совершенно не беспокоит? А вдруг все шесть месяцев он подкарауливал ее?
— Вы часто бывали в этом доме. Когда вы с миссис Рэмп прогуливались вокруг квартала, вы хоть раз видели его? Его или кого-то другого?
— Нет, но я и не могла бы. Мое внимание было сосредоточено на ней.
— Даже и в этом случае, — сказал я. — Сан-Лабрадор не такое место, где можно безнаказанно кого-то подкарауливать. На улицах нет ни людей, ни машин, как будто специально, чтобы чужаки сразу бросались в глаза. А полиция работает как частная служба охраны. Специализируется на высматривании чужих.
— Согласна с вами. Но что, если он не просто сидел или слонялся у всех на виду? Что, если он проезжал на машине — не каждый день, а время от времени? И в разное время дня. В надежде случайно увидеть ее. А сегодня ему это удалось — он засек ее, когда она выезжала из дома одна, и поехал за ней. Или, может быть, это был вовсе не он, а кто-то, кого он нанял — как тогда. Так что для меня его алиби не имеет абсолютно никакого значения. А тот человек, который был тогда фактически исполнителем, — тот, кому Макклоски заплатил? Может, он тоже снова в городе?
— Мелвин Финдли, — уточнил я. — Это не тот человек, которому я поручил бы такую работу.
— Что вы хотите этим сказать?
— Чернокожий, разъезжающий по Сан-Лабрадору без очень уважительной причины, не продержался бы и двух минут. А Финдли ведь уже сидел как наемный исполнитель. Трудно себе представить, что он настолько глуп, чтобы еще раз пойти на такое дело.
— Возможно. — Она вздохнула. — Надеюсь, вы правы. Но я изучала работу преступного разума и уже давно отказалась от попыток вообще что-либо предполагать относительно человеческих возможностей.
— Кстати, раз уж мы говорим о преступном разуме. Миссис Рэмп вам когда-нибудь говорила, что за зуб имел на нее Макклоски?
Она сняла очки, побарабанила пальцами по столу, подобрала с поверхности стола какую-то ворсинку и стряхнула ее в сторону.
— Нет, не говорила. Потому что не знала. Не имела ни малейшего представления, почему он так ее ненавидел. Когда-то у них был роман, но они расстались друзьями. Она была совершенно сбита с толку. И оттого что она не знала и не могла понять, ей было еще хуже. Я очень долго работала с ней над этим.
Она побарабанила еще немного.
— Это совсем не характерно для нее. Она всегда была послушной пациенткой, никогда не отходила от плана. Даже если случилась всего лишь поломка машины. Я представляю ее себе заблудившейся где-то, поддавшейся панике и потерявшей контроль над собой.
— Она носит при себе лекарство?
— Должна носить — ей предписано всегда иметь при себе транквизон.
— Судя по тому, что я видел, она умеет им пользоваться.
Она пристально посмотрела на меня и улыбнулась, не разжимая губ.
— А вы большой оптимист, доктор Делавэр.
Я улыбнулся в ответ.
— Это находит на меня по ночам.
Линии ее лица смягчились. На какое-то мгновение я подумал, что наконец-то увижу, какие у нее зубы. Но она поморщилась и сказала:
— Извините меня, я немного устала. Надо еще кое-что сделать.
Она потянулась к телефону, набрала на кнопках 911. Когда телефонистка ответила, она отрекомендовалась врачом Джины Рэмп и попросила соединить ее с начальником полиции.
Пока ее соединяли, я сказал:
— Его фамилия Чикеринг.
Она кивнула, подняла вверх указательный палец и заговорила:
— Начальник полиции Чикеринг? С вами говорит доктор Урсула Каннингэм-Гэбни, лечащий врач Джины Рэмп... нет... ничего... да, конечно... да, разумеется. Сегодня, в три часа дня... Нет, не появилась, и я... нет, абсолютно ничего... нет, ни в малейшей степени. — Выражение досады на лице. — Мистер Чикеринг, уверяю вас, она полностью сохраняла все свои умственные и физические способности. Абсолютно... нет, совсем нет... Мне не кажется, что это разумно и необходимо... нет, уверяю вас, она была совершенно нормальна... да. Да, понимаю... простите, сэр, есть одно соображение, которое вы, возможно, захотите принять в расчет. Тот, человек, который напал на нее... нет, я не его имею в виду. Тот, кто фактически плеснул на нее кислотой. Финдли. Мелвин Финдли — его нашли?.. Ах, вот как. Понятно... да, конечно. Благодарю вас, сэр.
Она положила трубку и покачала головой.
— Финдли мертв. Умер в тюрьме несколько лет назад. Чикеринг даже обиделся, что я спросила, — наверно, думает, что я хочу умалить его профессиональные способности.
— Мне показалось, он ставит под вопрос умственную стабильность Джины.
У нее на лице появилось выражение неудовольствия.
— Он хотел знать, все ли у нее дома, — как вам нравится такой пассаж? — Она закатила глаза. — Я даже думаю, что он хотел услышать от меня, что она сумасшедшая. Как будто это сделает ее исчезновение оправданным.
— На тот случай, если он ее не найдет. В конце концов, кто может отвечать за действия сумасшедшей женщины?
Я был готов держать пари, что ее красота расцвела поздно.
Она мигнула еще несколько раз. Опустила взгляд на крышку стола и позволила маске суровости соскользнуть с лица. На мгновение передо мной появилась близорукая девчушка. Она подрастает, интеллектом превосходя своих родителей. Не вписываясь в их мир. Вот она сидит у себя в комнате, читает и думает о том, сможет ли она вообще когда-нибудь, куда-нибудь вписаться.
— Отвечаем мы, — сказала она. — Мы взяли на себя ответственность за них. И вот сидим тут совершенно без толку.
Ее лицо выражало разочарование, недовольство собой. Мои глаза остановились на эстампе Кассатт.
Она это заметила и, казалось, еще больше напряглась.
— Чудесная вещь, не правда ли?
— Да, чудесная.
— Кассатт была гениальной художницей. Выразительность потрясающая, особенно в том, как она передавала самую сущность детских образов.
— Я слышал, что она не любила детей.
— Вот как?
— Давно у вас этот эстамп?
— Довольно давно. — Она дотронулась до волос. Улыбнувшись еще одной неразомкнутой улыбкой. — Вы ведь пришли не для того, чтобы поговорить об искусстве. Чем еще я могу быть вам полезной?
— Подумайте, нет ли еще каких-то психологических факторов, которые могли бы объяснить исчезновение Джины?
— Например?
— Диссоциативные эпизоды — амнезия, уходы. Не могло ли с ней случиться что-то вроде отключения, и она где-то там бродит, не сознавая, кто она?
Она немного подумала.
— У нее в истории болезни нет ничего подобного. Ее "я" совершенно не нарушено — поразительно, если подумаешь, что ей пришлось пережить. Надо сказать, что я всегда думала о ней как об одной из наиболее здравомыслящих моих больных, страдающих агорафобией. Учитывая происхождение ее симптомов. У некоторых даже и не поймешь, как все начинается, — нет никакой конкретной травмы, на которую можно сослаться. Но в ее случае симптомы проявились после огромного физического и эмоционального стресса. Многократные операции, длительные периоды времени, когда ей предписывался постельный режим для заживления лица — агорафобия по предписанию врачей, если хотите. Прибавьте к этому тот факт, что нападение имело место как раз тогда, когда она вышла из дома, так что какое-то иное поведение с ее стороны было бы почти противоречащим здравому смыслу. Это верно даже с точки зрения биологии — выдаются же данные, показывающие наличие реальных структурных изменений в среднем мозге после травмы.
— Это понятно, — согласился я. — Может статься, мы так и не узнаем, что произошло на самом деле, — даже после того, как она объявится.
— Что вы хотите этим сказать?
— Ее образ жизни, изолированность. В определенном смысле она полностью самостоятельна. Такая ситуация может привести к тому, что человек будет дорожить скрытностью. Даже наслаждаться ею. В свое время, когда лечил Мелиссу, я думал, что для этой семьи тайны были своего рода сокровищем. Что постороннему никогда не узнать, что там в действительности происходит. Джина могла накопить немалую толику такой монеты.
— Цель лечения именно в том и состоит, — сказала она, — чтобы проникнуть в эту сокровищницу. Достигнутые ею успехи просто поразительны.
— Не сомневаюсь в этом. Я только хотел сказать, что она все же могла решить придержать какой-то свой, частный резерв.
Ее лицо напряглось — она готовилась к защите. Но прежде чем заговорить, она дала себе время успокоиться.
— Наверно, вы правы. Мы все за что-то цепляемся, не так ли? Наш персональный сад, который мы считаем нужным орошать и возделывать. — Она отвернулась в сторону. — «Сад, сплошь заросший железными цветами. Железные корни, стебли и лепестки». Однажды мне сказал так один параноидальный шизофреник, и мне кажется, что это весьма удачный образ. Даже если копать очень глубоко, все равно не удастся выкопать железные цветы, когда они не хотят, чтобы их выкапывали, верно? Она снова повернулась лицом ко мне. Снова с выражением страдания и обиды.
— Верно, — согласился я. — Но если она все-таки решится их выкопать, то, судя по всему, вручит букет именно вам.
Она слабо улыбнулась. Зубы. Белые, ровные, блестящие.
— Кажется, вы относитесь ко мне покровительственно, доктор Делавэр?
— Нет, что вы! Если это так прозвучало, прошу меня простить, доктор Каннингэм тире Гэбни.
Это вдохнуло немного жизни в ее улыбку.
Я спросил:
— А что другие члены группы, которую она посещала? Нет ли у них какой-нибудь полезной для нас информации?
— Нет. Они никогда не встречались просто так, для дружеского общения.
— А сколько их?
— Всего двое.
— Маленькая группа.
— Это редкое заболевание. Кроме того, их число ограничивается еще и необходимостью найти пациентов со стимулами и с достаточными финансовыми возможностями, позволяющими проходить курс экстенсивного лечения, который мы предлагаем.
— Как идут дела у двух других пациентов?
— Достаточно хорошо, чтобы выезжать из дому и посещать групповые занятия.
— Достаточно ли хорошо, чтобы их можно было поспрашивать?