Страница:
Он кончил разговор, проводил собеседника до двери, сел в кресло. Клара разглядела узкое темное лицо с тонкими губами, умные, светлые, жесткие глаза.
– Я к вашим услугам, – сказал Вернер скупо.
«Нет, не сработаюсь», – ответила себе Клара и неохотно, коротко рассказала: она инженер с пятилетним стажем, работала в Ленинграде, затем по собственному желанию (она вспыхнула при этих словах, и красные пятна долго играли на ее бледных щеках) поехала на Дальний Восток, здесь два года работала в стройтресте, теперь ушла оттуда…
– Можно узнать, почему вы ушли оттуда? – холодно поинтересовался Вернер.
– Причины моего ухода разбирает Контрольная комиссия, – сказала она, стараясь говорить спокойно и веско, но голос изменил ей, и снова зазвенели в нем нотки возбуждения. – В двух словах: там царило благодушие и очковтирательство. Партком прикрывал и то и другое. Я подняла общественное мнение, довела дело до крайкома, но в это время меня уволили «по сокращению штатов». Я могла восстановиться через райком, но я не хотела. Впрочем, – прервала она свой рассказ, – вы можете справиться сами.
Вернер наклонил голову, не возражая. Она сидела напряженно, полная недоброжелательства.
– До архитектуры мы еще не дошли, – сказал Вернер и чуть-чуть улыбнулся. – Вы познакомитесь с нашей стройкой и увидите, что пока…
– Я познакомилась, – быстро перебила Клара, – я уже три дня здесь. Я была на всех участках. В шалашах, на лесозаводе и в мастерских. Скажите, как это вышло, что на такой стройке за четыре месяца построили всего три жилых дома?
Вернер не ответил на вопрос. Он с любопытством и симпатией изучал тонкое бледное лицо этой молодой и неврастеничной женщины. Она ему нравилась.
– Три дня? – повторил он. – Как же мне не доложили? Почему вы пришли только сегодня? Где вас устроили?
Клара недоброжелательно засмеялась.
– Вам не хотели докладывать и сегодня. Ваш «Амурский крокодил»…
– Кто?
– Вы не знаете, что вашу секретаршу зовут «Амурским крокодилом»?
Он искренне рассмеялся.
– Честное слово, не знал. А ведь, пожалуй, это метко… – Он не дал себе развеселиться, спросил: – Так что же она вам сказала?
– Она сказала, что кадрами ведает Гранатов, что устройством кадров и жилищным фондом – понимаете, жилищным фондом! – ведает Кочанер, производством – главный инженер, а к вам надо идти, если направит кто-либо из них…
Вернер поморщился, но не возражал.
– Я была у всех троих. Кочанер просто не знает, что со мною делать. Он так и спросил: что же здесь будет делать архитектор? Ну, он не в счет, – она отмахнулась от Кочанера, как от ничтожества. – Ваш главный инженер – очень славный человек, коммунист, по-видимому. Но он тоже не знает, что со мною делать. Ваш заместитель Гранатов показался мне бюрократом и неврастеником. Я пришла к вам.
Она говорила, повинуясь потребности высказать все, что в ней накипело за три дня, и сама чувствовала, что говорит лишнее. Но ей казалось – надо прорваться сквозь холодную завесу, отделяющую ее от Вернера, или прямо сказать себе и ему, что они не сработаются.
Вернер встал, подошел, наклонился над нею:
– Год назад мой заместитель Гранатов сидел в харбинском застенке. Ему загоняли иголки под ногти, прижигали руки раскаленным железом… Не торопитесь делать заключения. Можно легко ошибиться.
Уничтоженная, она съежилась в кресле. Сердце мучительно билось.
– Вы производите на меня хорошее впечатление, – сказал он, глядя в сторону, чтобы дать ей оправиться. – Вы, очевидно, энергичны и, очевидно, любите работать толково, деловито. Я не склонен преувеличивать значение вашей опрометчивости, хотя думаю, что она сыграла роль в пережитых вами неприятностях.
– Если у вас имеются сомнения…
Он быстро и мимолетно положил руку на ее плечо.
– Оставим это, – сказал он. – Я рискую и принимаю к себе в штат беспокойный элемент, так как то, что вы элемент беспокойный, действительно не вызывает у меня сомнений.
– Я выполняю только партийный долг, – бросила она.
Ей было неудобно говорить, глядя снизу вверх. Она злилась оттого, что Вернер так бесспорно превосходил ее выдержкой.
Вернер отошел от нее, заговорил о предстоящей работе, о недостатках строительства и управления стройкой.
– Вас поразило, что мы построили всего три жилых дома. Нас гонят темпы. Все силы идут на стройку завода. Вы видели шалаши?
– Я сама вот уже три ночи сплю в шалаше.
Теперь вспыхнул Вернер. Его палец с силой нажал кнопку звонка. «Звонок все-таки провел», – отметила Клара.
– Попросите товарища Кочанера, – зло приказал он секретарше.
– Мне хорошо и в шалаше, – сказала Клара, наслаждаясь его злостью. – Меня приютили комсомолки. Я за три дня узнала столько, сколько не узнала бы и за месяц в другой обстановке.
Она помолчала.
– Вы мало цените людей, – добавила она. – Ваши комсомольцы – замечательный народ!
Вошел Кочанер.
– Когда приезжают новые работники, обязываю вас докладывать мне немедленно, – глядя мимо Кочанера, приказал Вернер. – И прошу вас объяснить, как получилось, что товарищ… товарищ Каплан… живет в шалаше?
– Я вас уверяю… – вмешалась Клара, но Вернер жестом остановил ее.
Кочанер бормотал объяснения.
– Сегодня вечером товарищ Каплан будет устроена в доме дирекции, – спокойно приказал Вернер. – Если вы не найдете места, предоставите ей свою комнату. Вы меня поняли?
Когда они остались вдвоем, Клара рассмеялась. Ей понравились его властные манеры. Ей хотелось поговорить с ним сейчас по-хорошему.
Но Вернер вел беседу так, как хотелось ему.
– Люди у нас замечательные, – сказал он, – но беспорядка и безобразий много. Я стараюсь выправить их. Помогите мне – я буду благодарен. Хороший коммунист нам сейчас дороже архитектора. – Он встал. – Вы меня простите, я не располагаю временем. Я прошу вас устроиться, оглядеться, просмотреть планы, поговорить с инженерами, с начальниками участков. С Гранатовым. Вы же умная женщина, подойдите к нему с умением, и он раскроется. Он прекрасный человек и работник. Я опираюсь на него больше, чем на кого-либо другого.
Он прошелся по кабинету.
– Я должен вас предупредить, – его голос стал требователен и жесток. – Никакого шума я не потерплю. У меня большие полномочия. Условия исключительно тяжелые. Работать нужно – давайте. Создавать беспорядок, споры не позволю. И еще – вы ворвались ко мне сегодня вне очереди. Мне это понравилось. Я не люблю робких людей. Но давайте условимся раз и навсегда – я требую порядка и четкости.
Он усмехнулся, заметив настороженный взгляд Клары.
– Вам, наверное, кажется, что я страшный бюрократ, которого надо скорее выводить на чистую воду. Я надеюсь, что вы поработаете и поймете. Это не бюрократизм, а четкость. В суете никакого дела не сделаешь.
Клара думала: «Почему я выслушиваю его дерзости как школьница? Не сработаюсь», – повторила она себе.
– А я надеюсь, – весело сказала она, вставая, – что мы сработаемся. Я тоже люблю порядок и четкость. Но скрою, меня предупредили, что с вами будет трудно, что вы человек особого стиля.
Она тотчас пожалела, что сказала это. Вернер не поддержал разговора, только поглядел на Клару острыми светлыми глазами.
– Сколько вам лет?
Клара ответила с трудом, как на экзамене:
– Двадцать… восемь…
Он нажал кнопку звонка.
– Составьте приказ о зачислении в штат инженера-архитектора Каплан, – как бы диктуя, говорил он секретарше, – передадите Сергею Викентьевичу, что я прошу его договориться с товарищем Каплан и определить размеры и характер ее работы, а также ввести ее в курс дела, а затем доложить мне. Все.
Он проводил ее до двери.
– Я вас прошу зайти ко мне, когда вы хорошо ознакомитесь и продумаете свою работу. Если у вас будут вопросы лично ко мне, в порядке совета или помощи, если захотите поговорить – всегда буду рад.
«А что же, может быть и сработаюсь». Она ушла от Вернера, полная неуверенности и тревоги.
«Амурский крокодил» ворчала – Клара ворвалась вне очереди и пробыла полчаса.
– В какие часы принимает товарищ Вернер? – спросила ее Клара.
– От девяти до одиннадцати, от четырех до пяти и с десяти вечера до двенадцати, – заученно отчеканила секретарша.
Клара вышла на улицу. «И с десяти вечера до двенадцати», – повторила она.
– Ничего, я пошел к Вернеру, провернул! – поймала она обрывок чужого разговора.
Она остановилась над крутым спуском к Амуру. Комсомольцы мечтали о гранитных набережных. Пока было три жилых дома, шалаши, кустарный лесозавод, игрушечная электростанция, примитивные мастерские, раскорчеванные пустыри. Она оглядела все то, что должно было стать ее городом. Она спроектирует здесь дома, улицы, целые архитектурные ансамбли. Она жадно разглядывала фон, на который лягут контуры города, – необъятный Амур, далекие горные хребты, близкие и дальние сопки, покрытые тайгой. Она рисовала себе завод – один из лучших в мире. Он войдет в общее целое как составная часть. Он должен органически связаться с архитектурой города. Завод как уродливое пятно окраины – это старый мир. В новом, социалистическом городе основная идея – единство всех элементов жизни, взаимодействие труда и отдыха, труда и развлечения, труда и физической культуры. Завод, дом культуры, стадион, удобные жилища, магазины, школы – все должно быть связано, подчинено одной идее… Как назвать эту идею нового города? Счастье? Гармония? Социализм?
Она вдыхала свежесть амурского ветра. Ее взбудораженное сердце еще напоминало о себе неровными толчками.
Вернер был насмешлив и снисходителен: «Сколько вам лет?..», «Я рискую…», «Никакого шума я не потерплю…» Что он такое, этот Вернер?
А город она построит, цельный в своем величественном, гармоническом единстве. Его будут строить тысячи работников, чертежи его будут создавать сотни людей, но всеми ими будет двигать одна руководящая идея, дающая смысл любому произведению человеческих рук. Ее идея. Ее ли? Да. Она ее задумает, разработает, приведет к осуществлению. Она заимствует ее, эту идею. Нет, не у греков, не у римлян. Ее идею подскажет величие диктатуры пролетариата, пафос и напряжение пятилетки, чистота счастливых детских глаз, горделивый расцвет индустрии, жадное стремление вперед, к счастью, поднявшее миллионы людей…
– Товарищ Каплан! – кричит с крылечка «Амурский крокодил». – Получите ордер на комнату.
Клара смеется, сама не зная чему. Она получает ордер и отказывается от машины – комсомольцы помогут. Она идет по деревенской улице, как по проспекту, легкой походкой, подставляя лицо солнцу и ветру. В ней рождаются еще неоформленные воспоминания. О чем? Она не знает. Что-то связанное с Вернером. Движение руки, наклон тела, лоб… Что? Кто? Кого он напоминает?
Она не углубляется в эти воспоминания, не ищет их смысла. Она идет по своему городу и думает: «Да, так что же такое Вернер?»
2
3
– Я к вашим услугам, – сказал Вернер скупо.
«Нет, не сработаюсь», – ответила себе Клара и неохотно, коротко рассказала: она инженер с пятилетним стажем, работала в Ленинграде, затем по собственному желанию (она вспыхнула при этих словах, и красные пятна долго играли на ее бледных щеках) поехала на Дальний Восток, здесь два года работала в стройтресте, теперь ушла оттуда…
– Можно узнать, почему вы ушли оттуда? – холодно поинтересовался Вернер.
– Причины моего ухода разбирает Контрольная комиссия, – сказала она, стараясь говорить спокойно и веско, но голос изменил ей, и снова зазвенели в нем нотки возбуждения. – В двух словах: там царило благодушие и очковтирательство. Партком прикрывал и то и другое. Я подняла общественное мнение, довела дело до крайкома, но в это время меня уволили «по сокращению штатов». Я могла восстановиться через райком, но я не хотела. Впрочем, – прервала она свой рассказ, – вы можете справиться сами.
Вернер наклонил голову, не возражая. Она сидела напряженно, полная недоброжелательства.
– До архитектуры мы еще не дошли, – сказал Вернер и чуть-чуть улыбнулся. – Вы познакомитесь с нашей стройкой и увидите, что пока…
– Я познакомилась, – быстро перебила Клара, – я уже три дня здесь. Я была на всех участках. В шалашах, на лесозаводе и в мастерских. Скажите, как это вышло, что на такой стройке за четыре месяца построили всего три жилых дома?
Вернер не ответил на вопрос. Он с любопытством и симпатией изучал тонкое бледное лицо этой молодой и неврастеничной женщины. Она ему нравилась.
– Три дня? – повторил он. – Как же мне не доложили? Почему вы пришли только сегодня? Где вас устроили?
Клара недоброжелательно засмеялась.
– Вам не хотели докладывать и сегодня. Ваш «Амурский крокодил»…
– Кто?
– Вы не знаете, что вашу секретаршу зовут «Амурским крокодилом»?
Он искренне рассмеялся.
– Честное слово, не знал. А ведь, пожалуй, это метко… – Он не дал себе развеселиться, спросил: – Так что же она вам сказала?
– Она сказала, что кадрами ведает Гранатов, что устройством кадров и жилищным фондом – понимаете, жилищным фондом! – ведает Кочанер, производством – главный инженер, а к вам надо идти, если направит кто-либо из них…
Вернер поморщился, но не возражал.
– Я была у всех троих. Кочанер просто не знает, что со мною делать. Он так и спросил: что же здесь будет делать архитектор? Ну, он не в счет, – она отмахнулась от Кочанера, как от ничтожества. – Ваш главный инженер – очень славный человек, коммунист, по-видимому. Но он тоже не знает, что со мною делать. Ваш заместитель Гранатов показался мне бюрократом и неврастеником. Я пришла к вам.
Она говорила, повинуясь потребности высказать все, что в ней накипело за три дня, и сама чувствовала, что говорит лишнее. Но ей казалось – надо прорваться сквозь холодную завесу, отделяющую ее от Вернера, или прямо сказать себе и ему, что они не сработаются.
Вернер встал, подошел, наклонился над нею:
– Год назад мой заместитель Гранатов сидел в харбинском застенке. Ему загоняли иголки под ногти, прижигали руки раскаленным железом… Не торопитесь делать заключения. Можно легко ошибиться.
Уничтоженная, она съежилась в кресле. Сердце мучительно билось.
– Вы производите на меня хорошее впечатление, – сказал он, глядя в сторону, чтобы дать ей оправиться. – Вы, очевидно, энергичны и, очевидно, любите работать толково, деловито. Я не склонен преувеличивать значение вашей опрометчивости, хотя думаю, что она сыграла роль в пережитых вами неприятностях.
– Если у вас имеются сомнения…
Он быстро и мимолетно положил руку на ее плечо.
– Оставим это, – сказал он. – Я рискую и принимаю к себе в штат беспокойный элемент, так как то, что вы элемент беспокойный, действительно не вызывает у меня сомнений.
– Я выполняю только партийный долг, – бросила она.
Ей было неудобно говорить, глядя снизу вверх. Она злилась оттого, что Вернер так бесспорно превосходил ее выдержкой.
Вернер отошел от нее, заговорил о предстоящей работе, о недостатках строительства и управления стройкой.
– Вас поразило, что мы построили всего три жилых дома. Нас гонят темпы. Все силы идут на стройку завода. Вы видели шалаши?
– Я сама вот уже три ночи сплю в шалаше.
Теперь вспыхнул Вернер. Его палец с силой нажал кнопку звонка. «Звонок все-таки провел», – отметила Клара.
– Попросите товарища Кочанера, – зло приказал он секретарше.
– Мне хорошо и в шалаше, – сказала Клара, наслаждаясь его злостью. – Меня приютили комсомолки. Я за три дня узнала столько, сколько не узнала бы и за месяц в другой обстановке.
Она помолчала.
– Вы мало цените людей, – добавила она. – Ваши комсомольцы – замечательный народ!
Вошел Кочанер.
– Когда приезжают новые работники, обязываю вас докладывать мне немедленно, – глядя мимо Кочанера, приказал Вернер. – И прошу вас объяснить, как получилось, что товарищ… товарищ Каплан… живет в шалаше?
– Я вас уверяю… – вмешалась Клара, но Вернер жестом остановил ее.
Кочанер бормотал объяснения.
– Сегодня вечером товарищ Каплан будет устроена в доме дирекции, – спокойно приказал Вернер. – Если вы не найдете места, предоставите ей свою комнату. Вы меня поняли?
Когда они остались вдвоем, Клара рассмеялась. Ей понравились его властные манеры. Ей хотелось поговорить с ним сейчас по-хорошему.
Но Вернер вел беседу так, как хотелось ему.
– Люди у нас замечательные, – сказал он, – но беспорядка и безобразий много. Я стараюсь выправить их. Помогите мне – я буду благодарен. Хороший коммунист нам сейчас дороже архитектора. – Он встал. – Вы меня простите, я не располагаю временем. Я прошу вас устроиться, оглядеться, просмотреть планы, поговорить с инженерами, с начальниками участков. С Гранатовым. Вы же умная женщина, подойдите к нему с умением, и он раскроется. Он прекрасный человек и работник. Я опираюсь на него больше, чем на кого-либо другого.
Он прошелся по кабинету.
– Я должен вас предупредить, – его голос стал требователен и жесток. – Никакого шума я не потерплю. У меня большие полномочия. Условия исключительно тяжелые. Работать нужно – давайте. Создавать беспорядок, споры не позволю. И еще – вы ворвались ко мне сегодня вне очереди. Мне это понравилось. Я не люблю робких людей. Но давайте условимся раз и навсегда – я требую порядка и четкости.
Он усмехнулся, заметив настороженный взгляд Клары.
– Вам, наверное, кажется, что я страшный бюрократ, которого надо скорее выводить на чистую воду. Я надеюсь, что вы поработаете и поймете. Это не бюрократизм, а четкость. В суете никакого дела не сделаешь.
Клара думала: «Почему я выслушиваю его дерзости как школьница? Не сработаюсь», – повторила она себе.
– А я надеюсь, – весело сказала она, вставая, – что мы сработаемся. Я тоже люблю порядок и четкость. Но скрою, меня предупредили, что с вами будет трудно, что вы человек особого стиля.
Она тотчас пожалела, что сказала это. Вернер не поддержал разговора, только поглядел на Клару острыми светлыми глазами.
– Сколько вам лет?
Клара ответила с трудом, как на экзамене:
– Двадцать… восемь…
Он нажал кнопку звонка.
– Составьте приказ о зачислении в штат инженера-архитектора Каплан, – как бы диктуя, говорил он секретарше, – передадите Сергею Викентьевичу, что я прошу его договориться с товарищем Каплан и определить размеры и характер ее работы, а также ввести ее в курс дела, а затем доложить мне. Все.
Он проводил ее до двери.
– Я вас прошу зайти ко мне, когда вы хорошо ознакомитесь и продумаете свою работу. Если у вас будут вопросы лично ко мне, в порядке совета или помощи, если захотите поговорить – всегда буду рад.
«А что же, может быть и сработаюсь». Она ушла от Вернера, полная неуверенности и тревоги.
«Амурский крокодил» ворчала – Клара ворвалась вне очереди и пробыла полчаса.
– В какие часы принимает товарищ Вернер? – спросила ее Клара.
– От девяти до одиннадцати, от четырех до пяти и с десяти вечера до двенадцати, – заученно отчеканила секретарша.
Клара вышла на улицу. «И с десяти вечера до двенадцати», – повторила она.
– Ничего, я пошел к Вернеру, провернул! – поймала она обрывок чужого разговора.
Она остановилась над крутым спуском к Амуру. Комсомольцы мечтали о гранитных набережных. Пока было три жилых дома, шалаши, кустарный лесозавод, игрушечная электростанция, примитивные мастерские, раскорчеванные пустыри. Она оглядела все то, что должно было стать ее городом. Она спроектирует здесь дома, улицы, целые архитектурные ансамбли. Она жадно разглядывала фон, на который лягут контуры города, – необъятный Амур, далекие горные хребты, близкие и дальние сопки, покрытые тайгой. Она рисовала себе завод – один из лучших в мире. Он войдет в общее целое как составная часть. Он должен органически связаться с архитектурой города. Завод как уродливое пятно окраины – это старый мир. В новом, социалистическом городе основная идея – единство всех элементов жизни, взаимодействие труда и отдыха, труда и развлечения, труда и физической культуры. Завод, дом культуры, стадион, удобные жилища, магазины, школы – все должно быть связано, подчинено одной идее… Как назвать эту идею нового города? Счастье? Гармония? Социализм?
Она вдыхала свежесть амурского ветра. Ее взбудораженное сердце еще напоминало о себе неровными толчками.
Вернер был насмешлив и снисходителен: «Сколько вам лет?..», «Я рискую…», «Никакого шума я не потерплю…» Что он такое, этот Вернер?
А город она построит, цельный в своем величественном, гармоническом единстве. Его будут строить тысячи работников, чертежи его будут создавать сотни людей, но всеми ими будет двигать одна руководящая идея, дающая смысл любому произведению человеческих рук. Ее идея. Ее ли? Да. Она ее задумает, разработает, приведет к осуществлению. Она заимствует ее, эту идею. Нет, не у греков, не у римлян. Ее идею подскажет величие диктатуры пролетариата, пафос и напряжение пятилетки, чистота счастливых детских глаз, горделивый расцвет индустрии, жадное стремление вперед, к счастью, поднявшее миллионы людей…
– Товарищ Каплан! – кричит с крылечка «Амурский крокодил». – Получите ордер на комнату.
Клара смеется, сама не зная чему. Она получает ордер и отказывается от машины – комсомольцы помогут. Она идет по деревенской улице, как по проспекту, легкой походкой, подставляя лицо солнцу и ветру. В ней рождаются еще неоформленные воспоминания. О чем? Она не знает. Что-то связанное с Вернером. Движение руки, наклон тела, лоб… Что? Кто? Кого он напоминает?
Она не углубляется в эти воспоминания, не ищет их смысла. Она идет по своему городу и думает: «Да, так что же такое Вернер?»
2
В начале сентября подули с сопок пронзительные ветры, понесли над котловиной леденящие дожди, в непролазную грязь размыли дороги и тропы, с избытком напоили влагой и без того болотистую почву.
А потом выглянуло солнце, заигрывая последними, уходящими лучами; затухающими порывами проносился ветер, подсушивая лужи и густую дорожную грязь, – снова установились теплые, но уже иные, по-осеннему молчаливые дни.
На корчевке, на лесозаводе, на стройке работалось тяжело. В грязи увязали ноги, мокрые стволы были неподатливы и скользки. Ругань неслась по участкам работ. Но иной парень, бросив крепкое словцо, выпрямит заболевшую спину, поглядит кругом и затихнет, будто околдованный сказочным видением. Совсем рядом, безмолвная и нежная, неподвижно стоит тайга – теплым золотом осыпаны белые березы, жарким пламенем рдеют клены, сиреневыми листьями поникли ольхи, топорщатся синие ели, а темный мох под ними весь разукрашен пестрыми пятнами. И вся тайга словно поредела от начавшегося листопада – далеко-далеко видна между стволами прозрачная лесная даль, и в этой прозрачности то тут, то там медленно кружатся, опадая, золотые, красные, сиреневые листья.
А если выйти на просторное место и поглядеть во все стороны – как быстро изменилось все вокруг! Давно ли казались такими суровыми и однообразными угрюмые темно-зеленые сопки. А теперь каждая сопка играет на солнце всею гаммою веселых красок во всем многообразии тонов и оттенков, а если набежит облако – границы красок сливаются, и кажется, накинуты на сопки прекрасные восточные ковры.
А над ними – небо. Высокое, легкое, в подвижных облаках, – то небо, которое не обманывает видимостью свода, а дает ощущение воздушности и бесконечности.
В такой прозрачный осенний день по влажной тропинке среди пеньков несколько товарищей несли Сему Альтшулера от лесозавода к больнице. Сема лежал на носилках, закинув восковое лицо, и воспаленные глаза смотрели прямо в бесконечность неба.
– Тропосфера… стратосфера… а потом… – проговорил он вдруг, испугав товарищей. – От Солнца до Земли сто сорок девять миллионов километров…
– Бредит, – содрогаясь, сказал Генька Калюжный.
– Нет, – сказал Епифанов, – кажется, так и есть.
– Когда будут летать в стратосфере, – снова заговорил Сема и улыбнулся, – мы станем ближе к Москве по крайней мере в десять раз…
Около носилок появилась Тоня, склонилась и посмотрела на Сему потеплевшими глазами. Чужое страдание смягчило ее.
– Вы идите, ребята, – сказал Сема, когда его принесли к больнице и посадили на крыльце.
Друзья стояли, нерешительно переминаясь. Сема привалился к стене и слегка улыбался прозрачному небу. В его живых глазах отражалось золото осени, он был ясен. Но друзья знали, что у него сорок и две десятых.
– Идите, идите, – повторил Сема. Он заметил ненавязчивый, спокойный и ласковый взгляд Тони и выбрал ее инстинктом больного, который тянется к уверенным рукам. – Тоня останется со мной, а вы идите работайте.
Тоня молча кивнула и вошла в больницу, приняв на себя бремя забот. Сиделка бестолково бегала взад и вперед – коек не было. Тоня влетела в приемную врача, не обращая внимания на полуголого парня, подставившего грудь под докторскую трубку.
– Мы принесли Альтшулера, лучшего ударника, с температурой сорок и две десятых! – крикнула Тоня. – Он на улице. Если вы его сейчас же не устроите, я вас отдам под суд!
Врач уронил трубку и, наклонившись за нею, уронил пенсне. Тоня подала ему пенсне и сказала тихо:
– Пойдемте, дело серьезное.
Полуголый парень, кутаясь в пиджак, поддержал:
– Идите, доктор, я подожду.
И сказал Тоне:
– Вот ведь бедняга… Тиф?
Но и врач не мог найти койку, раз коек не было. Тоня сказала, энергично тряхнув волосами:
– Значит, надо кого-нибудь выписать.
Она смело вошла в палату, кивнула знакомым комсомольцам и крикнула:
– А ну, ребята, кто здесь покрепче?
– А что? – с любопытством откликнулись больные.
– Заболел Сема Альтшулер. У него сорок и две десятых. Он на улице. Кто согласен уступить ему койку?
Несколько человек не колеблясь спустили ноги с кроватей.
– Пожалуйста, доктор, – сказала Тоня. – Теперь ваше дело, кого из них выписать.
Врач с удовольствием и недоверием разглядывал распоряжавшуюся в его больнице комсомолку. Он смеялся про себя, но ворчал и выписывать кого-либо отказался наотрез. Один паренек, Петрунин, мог быть выписан дня через три, другой, Сафонов, через неделю. Но не сегодня. Врач не может, не имеет права…
– Ну так что же! – откликнулся Сафонов. – Мы с Митькой на одной койке будем, по очереди. Несите Сему.
Оставленный один, Сема прилег на крыльце, и в его помутневших глазах уже не отражалось золото осени – они были напоены густым туманом.
– Берите! – скомандовала Тоня врачу и мягко взяла Сему за плечи. Они вдвоем внесли его в палату. Тоня уверенно раздела Сему и натянула на его горячее, воспаленное тело чистую рубаху. Потом она вышла, оставив врача около больного.
– Предполагаю крупозное воспаление легких плюс общее изнурение организма, – сказал врач, выйдя к Тоне. – Положение скверное. У меня одна сиделка. Вы останетесь?
– Да.
– Ломаться и нос воротить вы не будете, это я вижу. Но вы что-нибудь понимаете в медицине? Лекарства разбирать сумеете? Грамотная?
– Я не понимаю, но пойму, – сказала Тоня. – Вы хотите, чтобы я работала в больнице?
– Мне нужна медицинская сестра. Я вас научу. А 1а guerre comme a la guerre, [8]– добавил он, но тут же сообразил, что Тоне непонятна его французская пословица, и объяснил, сердито поправляя пенсне: – С волками жить – по-волчьи выть. Я думаю, вы пригодитесь. Только судом не угрожайте, меня не запугаешь, имейте в виду.
– Хорошо, – сказала Тоня.
Сема лежал на спине, маленький и горячий, с блестящими от жара глазами.
– Вы видели сегодня небо? – спросил он Тоню с живым интересом и взял ее за руку. – Вы видали когда-нибудь такое небо? О, в Одессе оно лучше, чем везде, но здесь небо грандиознее… Здесь широта… Вы только поглядите, здесь видишь все: и стратосферу и выше…
Больные невольно посмотрели в окно, но ничего такого не увидели.
– Нет, – сказал Сема, – надо смотреть лежа, прямо вверх… вверх… Я хотел бы летать в стратосфере.
– Вот это да! – согласился Сафонов, пристраиваясь в ногах Петрунина.
– Хорошо бы взлететь разок так высоко, чтобы всю землю увидеть, какая она есть, – сказал Петрунин.
– Есть такой летчик, мастер высшего пилотажа, – сказал Сема. – Он очень маленького роста, его не брали в летчики, он написал письмо Калинину, что будет летать стоя, лишь бы взяли. Калинин приказал взять. Когда мы построим город, я пойду в летчики.
Он дышал с трудом, губы потрескались от жара, но он не бредил – он только интенсивнее, пламеннее думал.
– Я бы хотел лететь и заблудиться в облаках, – сказал он. – Года через три… Сбиться с пути и вдруг увидеть внизу город. Большой город на берегу большой реки. Чтобы к воде широкие ступени, чтобы на набережной, в тени акаций, белые столики, и чтобы за столиками сидели парни в белых костюмах и девочки в цветных платьях, и пили лимонады, и тянули кафе-глясе через соломинку, и ели мороженое всех сортов. И я бы пошел через город, а улицы все в деревьях и ровные, как стрелы, и по широким бульварам ходит народ, и все переговариваются, смеются, глазеют во все стороны, как на Дерибасовской в летний день… И я бы шел через весь город и вошел бы в огромные ворота… На новых заводах надо строить такие ворота, как строили для царей, чтобы входил человек и смеялся от радости… И я бы вошел в те ворота, и пошел по асфальтовой аллее, и увидел бы изящные, воздушные строения, как дворцы… И мне кричали бы: «Скорее, Семка, беги со всех ног и гляди во все глаза!» И я бы смотрел, как открывают шлюз… Вы знаете, как? Нажим кнопки – и все! – и хлынет вода, и закачается на волне голубой корабль, красавец, каких еще не было, и красный флаг взлетит по сигналу вверх, и будет играть музыка, и люди будут плакать… И на корабле будет название «Комсомол». И город будет называться – имени Комсомола.
Все слушали. Из угла раздался хриплый голос лесогона Феди Чумакова:
– Твоими бы устами да мед пить.
Сема весь вскинулся, даже сел в постели.
– А ты что думаешь? Ты думаешь, для чего мы строим? Для чего мы болеем, и мокнем в болоте, и не хотим сдаваться? Ты думаешь, если мы строим бомбовозы, это для того, чтобы воевать? Это для того, чтобы не было войны! И если мы торопимся, и плохо едим, и не имеем сапог, и девочки не имеют платьев – это для чего? Чтобы устроить монастырь? Нет! Чтобы жизнь была красивая и легкая, чтобы всего стало много, чтобы жили смеясь!
Врач вбежал в палату, негодуя. Он увидел сидящего Сему с лихорадочно горящим лицом и на всех койках приподнявшихся, возбужденных больных.
– Это что за митинг? – закричал он фальцетом и мигом уложил Сему. – Кто разрешил разводить митинг? А вы что смотрите? Тоже, медицинская сестра! Неужели у вас нет никакого понятия о медицине?
Когда врач ушел и пристыженная Тоня заставила всех улечься, снова раздался хриплый голос Феди Чумакова:
– Посмотреть охота. Вот только цинга заела. Ну, да ведь пройдет, я думаю?
Сафонов откликнулся, переворачиваясь на своей половине койки:
– Притом же обидно. Мы начали, а жить будут другие? Я уж дождусь, хрен с ней, с цингой. От цинги не помрешь.
А потом выглянуло солнце, заигрывая последними, уходящими лучами; затухающими порывами проносился ветер, подсушивая лужи и густую дорожную грязь, – снова установились теплые, но уже иные, по-осеннему молчаливые дни.
На корчевке, на лесозаводе, на стройке работалось тяжело. В грязи увязали ноги, мокрые стволы были неподатливы и скользки. Ругань неслась по участкам работ. Но иной парень, бросив крепкое словцо, выпрямит заболевшую спину, поглядит кругом и затихнет, будто околдованный сказочным видением. Совсем рядом, безмолвная и нежная, неподвижно стоит тайга – теплым золотом осыпаны белые березы, жарким пламенем рдеют клены, сиреневыми листьями поникли ольхи, топорщатся синие ели, а темный мох под ними весь разукрашен пестрыми пятнами. И вся тайга словно поредела от начавшегося листопада – далеко-далеко видна между стволами прозрачная лесная даль, и в этой прозрачности то тут, то там медленно кружатся, опадая, золотые, красные, сиреневые листья.
А если выйти на просторное место и поглядеть во все стороны – как быстро изменилось все вокруг! Давно ли казались такими суровыми и однообразными угрюмые темно-зеленые сопки. А теперь каждая сопка играет на солнце всею гаммою веселых красок во всем многообразии тонов и оттенков, а если набежит облако – границы красок сливаются, и кажется, накинуты на сопки прекрасные восточные ковры.
А над ними – небо. Высокое, легкое, в подвижных облаках, – то небо, которое не обманывает видимостью свода, а дает ощущение воздушности и бесконечности.
В такой прозрачный осенний день по влажной тропинке среди пеньков несколько товарищей несли Сему Альтшулера от лесозавода к больнице. Сема лежал на носилках, закинув восковое лицо, и воспаленные глаза смотрели прямо в бесконечность неба.
– Тропосфера… стратосфера… а потом… – проговорил он вдруг, испугав товарищей. – От Солнца до Земли сто сорок девять миллионов километров…
– Бредит, – содрогаясь, сказал Генька Калюжный.
– Нет, – сказал Епифанов, – кажется, так и есть.
– Когда будут летать в стратосфере, – снова заговорил Сема и улыбнулся, – мы станем ближе к Москве по крайней мере в десять раз…
Около носилок появилась Тоня, склонилась и посмотрела на Сему потеплевшими глазами. Чужое страдание смягчило ее.
– Вы идите, ребята, – сказал Сема, когда его принесли к больнице и посадили на крыльце.
Друзья стояли, нерешительно переминаясь. Сема привалился к стене и слегка улыбался прозрачному небу. В его живых глазах отражалось золото осени, он был ясен. Но друзья знали, что у него сорок и две десятых.
– Идите, идите, – повторил Сема. Он заметил ненавязчивый, спокойный и ласковый взгляд Тони и выбрал ее инстинктом больного, который тянется к уверенным рукам. – Тоня останется со мной, а вы идите работайте.
Тоня молча кивнула и вошла в больницу, приняв на себя бремя забот. Сиделка бестолково бегала взад и вперед – коек не было. Тоня влетела в приемную врача, не обращая внимания на полуголого парня, подставившего грудь под докторскую трубку.
– Мы принесли Альтшулера, лучшего ударника, с температурой сорок и две десятых! – крикнула Тоня. – Он на улице. Если вы его сейчас же не устроите, я вас отдам под суд!
Врач уронил трубку и, наклонившись за нею, уронил пенсне. Тоня подала ему пенсне и сказала тихо:
– Пойдемте, дело серьезное.
Полуголый парень, кутаясь в пиджак, поддержал:
– Идите, доктор, я подожду.
И сказал Тоне:
– Вот ведь бедняга… Тиф?
Но и врач не мог найти койку, раз коек не было. Тоня сказала, энергично тряхнув волосами:
– Значит, надо кого-нибудь выписать.
Она смело вошла в палату, кивнула знакомым комсомольцам и крикнула:
– А ну, ребята, кто здесь покрепче?
– А что? – с любопытством откликнулись больные.
– Заболел Сема Альтшулер. У него сорок и две десятых. Он на улице. Кто согласен уступить ему койку?
Несколько человек не колеблясь спустили ноги с кроватей.
– Пожалуйста, доктор, – сказала Тоня. – Теперь ваше дело, кого из них выписать.
Врач с удовольствием и недоверием разглядывал распоряжавшуюся в его больнице комсомолку. Он смеялся про себя, но ворчал и выписывать кого-либо отказался наотрез. Один паренек, Петрунин, мог быть выписан дня через три, другой, Сафонов, через неделю. Но не сегодня. Врач не может, не имеет права…
– Ну так что же! – откликнулся Сафонов. – Мы с Митькой на одной койке будем, по очереди. Несите Сему.
Оставленный один, Сема прилег на крыльце, и в его помутневших глазах уже не отражалось золото осени – они были напоены густым туманом.
– Берите! – скомандовала Тоня врачу и мягко взяла Сему за плечи. Они вдвоем внесли его в палату. Тоня уверенно раздела Сему и натянула на его горячее, воспаленное тело чистую рубаху. Потом она вышла, оставив врача около больного.
– Предполагаю крупозное воспаление легких плюс общее изнурение организма, – сказал врач, выйдя к Тоне. – Положение скверное. У меня одна сиделка. Вы останетесь?
– Да.
– Ломаться и нос воротить вы не будете, это я вижу. Но вы что-нибудь понимаете в медицине? Лекарства разбирать сумеете? Грамотная?
– Я не понимаю, но пойму, – сказала Тоня. – Вы хотите, чтобы я работала в больнице?
– Мне нужна медицинская сестра. Я вас научу. А 1а guerre comme a la guerre, [8]– добавил он, но тут же сообразил, что Тоне непонятна его французская пословица, и объяснил, сердито поправляя пенсне: – С волками жить – по-волчьи выть. Я думаю, вы пригодитесь. Только судом не угрожайте, меня не запугаешь, имейте в виду.
– Хорошо, – сказала Тоня.
Сема лежал на спине, маленький и горячий, с блестящими от жара глазами.
– Вы видели сегодня небо? – спросил он Тоню с живым интересом и взял ее за руку. – Вы видали когда-нибудь такое небо? О, в Одессе оно лучше, чем везде, но здесь небо грандиознее… Здесь широта… Вы только поглядите, здесь видишь все: и стратосферу и выше…
Больные невольно посмотрели в окно, но ничего такого не увидели.
– Нет, – сказал Сема, – надо смотреть лежа, прямо вверх… вверх… Я хотел бы летать в стратосфере.
– Вот это да! – согласился Сафонов, пристраиваясь в ногах Петрунина.
– Хорошо бы взлететь разок так высоко, чтобы всю землю увидеть, какая она есть, – сказал Петрунин.
– Есть такой летчик, мастер высшего пилотажа, – сказал Сема. – Он очень маленького роста, его не брали в летчики, он написал письмо Калинину, что будет летать стоя, лишь бы взяли. Калинин приказал взять. Когда мы построим город, я пойду в летчики.
Он дышал с трудом, губы потрескались от жара, но он не бредил – он только интенсивнее, пламеннее думал.
– Я бы хотел лететь и заблудиться в облаках, – сказал он. – Года через три… Сбиться с пути и вдруг увидеть внизу город. Большой город на берегу большой реки. Чтобы к воде широкие ступени, чтобы на набережной, в тени акаций, белые столики, и чтобы за столиками сидели парни в белых костюмах и девочки в цветных платьях, и пили лимонады, и тянули кафе-глясе через соломинку, и ели мороженое всех сортов. И я бы пошел через город, а улицы все в деревьях и ровные, как стрелы, и по широким бульварам ходит народ, и все переговариваются, смеются, глазеют во все стороны, как на Дерибасовской в летний день… И я бы шел через весь город и вошел бы в огромные ворота… На новых заводах надо строить такие ворота, как строили для царей, чтобы входил человек и смеялся от радости… И я бы вошел в те ворота, и пошел по асфальтовой аллее, и увидел бы изящные, воздушные строения, как дворцы… И мне кричали бы: «Скорее, Семка, беги со всех ног и гляди во все глаза!» И я бы смотрел, как открывают шлюз… Вы знаете, как? Нажим кнопки – и все! – и хлынет вода, и закачается на волне голубой корабль, красавец, каких еще не было, и красный флаг взлетит по сигналу вверх, и будет играть музыка, и люди будут плакать… И на корабле будет название «Комсомол». И город будет называться – имени Комсомола.
Все слушали. Из угла раздался хриплый голос лесогона Феди Чумакова:
– Твоими бы устами да мед пить.
Сема весь вскинулся, даже сел в постели.
– А ты что думаешь? Ты думаешь, для чего мы строим? Для чего мы болеем, и мокнем в болоте, и не хотим сдаваться? Ты думаешь, если мы строим бомбовозы, это для того, чтобы воевать? Это для того, чтобы не было войны! И если мы торопимся, и плохо едим, и не имеем сапог, и девочки не имеют платьев – это для чего? Чтобы устроить монастырь? Нет! Чтобы жизнь была красивая и легкая, чтобы всего стало много, чтобы жили смеясь!
Врач вбежал в палату, негодуя. Он увидел сидящего Сему с лихорадочно горящим лицом и на всех койках приподнявшихся, возбужденных больных.
– Это что за митинг? – закричал он фальцетом и мигом уложил Сему. – Кто разрешил разводить митинг? А вы что смотрите? Тоже, медицинская сестра! Неужели у вас нет никакого понятия о медицине?
Когда врач ушел и пристыженная Тоня заставила всех улечься, снова раздался хриплый голос Феди Чумакова:
– Посмотреть охота. Вот только цинга заела. Ну, да ведь пройдет, я думаю?
Сафонов откликнулся, переворачиваясь на своей половине койки:
– Притом же обидно. Мы начали, а жить будут другие? Я уж дождусь, хрен с ней, с цингой. От цинги не помрешь.
3
Клара Каплан заняла очередь к Вернеру. Вернер встретил ее приветливо, с искренней радостью. Никакой чинности, ничего педантичного в тоне голоса. Он расспрашивал, как она устроилась, и обещал прислать ей кресло.
– Вы говорили мне в прошлый раз, что хороший коммунист сейчас важнее архитектора, – сказала Клара. – Я пришла говорить с вами и как коммунист и как архитектор. У меня серьезные и спешные предложения.
– Я вас слушаю.
– По приезде я взяла на учет трех комсомольцев: Клаву Мельникову, Сему Альтшулера и Епифанова. Вы их знаете?
Вернер быстро посмотрел на нее, насторожился, отрезал:
– Нет.
– Напрасно, – так же прямо отрезала Клара. – Надо видеть людей. Когда оратор говорит речь, он выделяет из толпы несколько лиц и по ним проверяет себя. Не так ли?
– Так.
Он стал очень внимателен.
– Я выбрала трех, очень характерных. Неужели вы не знаете Клаву Мельникову? Как можно руководить этой стройкой, не зная Клаву, Сему? А Сережу Голицына вы знаете?
– Вспоминаю. Помощник машиниста. Такой энергичный, красивый парень.
– Вы знаете, что он дезертировал?
Клара с наслаждением отметила, что ему стыдно. Она заговорила дружелюбно:
– У вас плохое положение, товарищ Вернер. Кадры тают. Из трех моих комсомольцев Клава кашляет – сухой плеврит. Сема Альтшулер – в больнице. Епифанов – здоров, весел, чувствует себя прекрасно. До сих пор вы равнялись на Епифанова. Я хочу, чтобы перед вашими глазами стояли также Клава и Сема. В этом суть моих предложений.
– Нельзя узнать, в чем выражается эта суть конкретно, вещественно?
Он был очень заинтересован, но Клару коробила педантичность его гладких, хорошо построенных фраз.
– Суть такая: немедленно, за счет промышленного строительства, строить большое число домов облегченного типа, Это компенсируется. Без жилищ кадров не будет.
Она хорошо продумала свое предложение и теперь ждала расспросов, возражений, чтобы развить мысль.
– Я хотел бы отложить нашу беседу, если вы не возражаете.
Клара вскочила. Переменчивые пятна заиграли на ее щеках.
– Вы меня не поняли, товарищ Клара. Я прошу вас отложить разговор до вечера. Вопрос важный. Я хочу пригласить нескольких руководящих товарищей, чтобы обсудить совместно и всесторонне. Без бюрократизма. Вас это должно устраивать, насколько я понимаю.
Она волновалась до вечера. Кого он позовет?
Она застала у него Круглова, Клаву Мельникову и Епифанова. Сразу вслед за нею пришел Морозов, затем Гранатов и Сергей Викентьевич – главный инженер. Морозов опирался на палку, был сер и небрит. Клара слышала, что у него цинга, но Морозов уверял, что разыгрался ревматизм.
Клара доложила свои предложения прерывающимся от волнения голосом. В середине доклада Гранатов удивленно переспросил:
– Как? Повторите.
И Клара вдруг почувствовала, что она взяла на себя огромную политическую ответственность, что ее предложение может быть истолковано как паника перед трудностями. Она взглянула на Круглова – он был серьезен и удивлен. Клава приоткрыла рот и смущенно оглядывалась. Епифанов сердито отвернулся и шепотом заговорил с Гранатовым. Гранатов засмеялся, потирая руки. «Что же я говорю? – с ужасом подумала Клара. – За счет промышленного строительства?.. Да ведь это оппортунизм!..»
Ее голос еще говорил, а мысль уже не следила за словами, судорожно билась, искала выхода, оправданий… Нет, это не оппортунизм! Ведь потом строительство пойдет быстрее.
– Я не хочу упрекать товарища Каплан в оппортунизме, – сказал Гранатов, отвечая на ее мысли. – Я надеюсь, что это простая ошибка. Вы просто не поняли, не учли серьезности и спешности нашего задания, – он глядел на Клару настойчиво, изучающе, и какое-то нервное движение пробегало по его щеке от виска к шее. – Если бы вы знали, у вас язык не повернулся бы требовать остановки промышленной стройки! – Он сделал дружелюбный жест в сторону комсомольцев: – А впрочем, надо послушать молодежь.
Круглов думал – думал упорно и тревожно. Предложение Клары Каплан совпало с его затаенными мыслями, но эти мысли он гнал от себя, как неправильные, чуждые, вредные… Сколько раз он хотел сказать Морозову: надо обеспечить ребят жильем, тогда у них и силы и энтузиазма прибавится! Но он не смел. И когда Морозов сказал однажды: «Пока нет домов, толку не будет», Андрей стал убеждать его, что в шалашах прекрасно, что ребята готовы перенести любые трудности. «Это хорошо, что ты так думаешь, – сказал Морозов ласково, – но я обязан думать иначе».
– Можно мне? – не смущаясь, спросил Епифанов. Он заговорил о том же – о трудностях. Но для него все вопросы решались просто. В нем бродила молодая и хорошо тренированная сила. И он осудил Клару Каплан.
– Вы, дорогой товарищ, не приобвыкли еще. Оттого и страшны показались наши шалашики. А мы в них переезжали как в палаты. Электричество провели. А теперь сами дом построили. И еще построим. Подумаешь, вечерами работали! А чего же вечерами делать? В кино ходить? Нет, дорогой товарищ, нам завод всего дороже.
– Вы говорили мне в прошлый раз, что хороший коммунист сейчас важнее архитектора, – сказала Клара. – Я пришла говорить с вами и как коммунист и как архитектор. У меня серьезные и спешные предложения.
– Я вас слушаю.
– По приезде я взяла на учет трех комсомольцев: Клаву Мельникову, Сему Альтшулера и Епифанова. Вы их знаете?
Вернер быстро посмотрел на нее, насторожился, отрезал:
– Нет.
– Напрасно, – так же прямо отрезала Клара. – Надо видеть людей. Когда оратор говорит речь, он выделяет из толпы несколько лиц и по ним проверяет себя. Не так ли?
– Так.
Он стал очень внимателен.
– Я выбрала трех, очень характерных. Неужели вы не знаете Клаву Мельникову? Как можно руководить этой стройкой, не зная Клаву, Сему? А Сережу Голицына вы знаете?
– Вспоминаю. Помощник машиниста. Такой энергичный, красивый парень.
– Вы знаете, что он дезертировал?
Клара с наслаждением отметила, что ему стыдно. Она заговорила дружелюбно:
– У вас плохое положение, товарищ Вернер. Кадры тают. Из трех моих комсомольцев Клава кашляет – сухой плеврит. Сема Альтшулер – в больнице. Епифанов – здоров, весел, чувствует себя прекрасно. До сих пор вы равнялись на Епифанова. Я хочу, чтобы перед вашими глазами стояли также Клава и Сема. В этом суть моих предложений.
– Нельзя узнать, в чем выражается эта суть конкретно, вещественно?
Он был очень заинтересован, но Клару коробила педантичность его гладких, хорошо построенных фраз.
– Суть такая: немедленно, за счет промышленного строительства, строить большое число домов облегченного типа, Это компенсируется. Без жилищ кадров не будет.
Она хорошо продумала свое предложение и теперь ждала расспросов, возражений, чтобы развить мысль.
– Я хотел бы отложить нашу беседу, если вы не возражаете.
Клара вскочила. Переменчивые пятна заиграли на ее щеках.
– Вы меня не поняли, товарищ Клара. Я прошу вас отложить разговор до вечера. Вопрос важный. Я хочу пригласить нескольких руководящих товарищей, чтобы обсудить совместно и всесторонне. Без бюрократизма. Вас это должно устраивать, насколько я понимаю.
Она волновалась до вечера. Кого он позовет?
Она застала у него Круглова, Клаву Мельникову и Епифанова. Сразу вслед за нею пришел Морозов, затем Гранатов и Сергей Викентьевич – главный инженер. Морозов опирался на палку, был сер и небрит. Клара слышала, что у него цинга, но Морозов уверял, что разыгрался ревматизм.
Клара доложила свои предложения прерывающимся от волнения голосом. В середине доклада Гранатов удивленно переспросил:
– Как? Повторите.
И Клара вдруг почувствовала, что она взяла на себя огромную политическую ответственность, что ее предложение может быть истолковано как паника перед трудностями. Она взглянула на Круглова – он был серьезен и удивлен. Клава приоткрыла рот и смущенно оглядывалась. Епифанов сердито отвернулся и шепотом заговорил с Гранатовым. Гранатов засмеялся, потирая руки. «Что же я говорю? – с ужасом подумала Клара. – За счет промышленного строительства?.. Да ведь это оппортунизм!..»
Ее голос еще говорил, а мысль уже не следила за словами, судорожно билась, искала выхода, оправданий… Нет, это не оппортунизм! Ведь потом строительство пойдет быстрее.
– Я не хочу упрекать товарища Каплан в оппортунизме, – сказал Гранатов, отвечая на ее мысли. – Я надеюсь, что это простая ошибка. Вы просто не поняли, не учли серьезности и спешности нашего задания, – он глядел на Клару настойчиво, изучающе, и какое-то нервное движение пробегало по его щеке от виска к шее. – Если бы вы знали, у вас язык не повернулся бы требовать остановки промышленной стройки! – Он сделал дружелюбный жест в сторону комсомольцев: – А впрочем, надо послушать молодежь.
Круглов думал – думал упорно и тревожно. Предложение Клары Каплан совпало с его затаенными мыслями, но эти мысли он гнал от себя, как неправильные, чуждые, вредные… Сколько раз он хотел сказать Морозову: надо обеспечить ребят жильем, тогда у них и силы и энтузиазма прибавится! Но он не смел. И когда Морозов сказал однажды: «Пока нет домов, толку не будет», Андрей стал убеждать его, что в шалашах прекрасно, что ребята готовы перенести любые трудности. «Это хорошо, что ты так думаешь, – сказал Морозов ласково, – но я обязан думать иначе».
– Можно мне? – не смущаясь, спросил Епифанов. Он заговорил о том же – о трудностях. Но для него все вопросы решались просто. В нем бродила молодая и хорошо тренированная сила. И он осудил Клару Каплан.
– Вы, дорогой товарищ, не приобвыкли еще. Оттого и страшны показались наши шалашики. А мы в них переезжали как в палаты. Электричество провели. А теперь сами дом построили. И еще построим. Подумаешь, вечерами работали! А чего же вечерами делать? В кино ходить? Нет, дорогой товарищ, нам завод всего дороже.