– НАСРАТЬ! НА ВСЕ! НАСРАТЬ! Я больше не могу! Заколебала! Заколебала! – орал он, вскочив с места.
В какой-то момент мне показалось, что он сейчас перепрыгнет через стол и бросится на нее. Вместо этого Дон уставился Сьюзи прямо в глаза и прошипел, вкладывая в свое заявление весь яд, какой у него только был:
– Ты... пр-р-росто... мр-р-разь...
Он буквально выплевывал каждое слово. Потом, взглянув на перепуганную Хейзл, добавил, словно только что сообразив:
– И ты мразь.
Дон схватил сумку и начал запихивать туда личные вещи, не переставая бушевать, что это выше человеческих сил, что свяжешься с вами, лесбиянками, женщин на всю жизнь разлюбишь, а единственное, что оправдывает их существование, – это что они смертны и однажды умрут, так почему бы им не сделать доброе дело и не утопиться в Темзе, что может быть лучше, и так далее, и так далее, и так далее...
– Я не лесбиянка! – возразила Хейзл.
– А зря! Что таким гладильным доскам делать в порножурнале – непонятно!
– Все, все, достаточно! – сказала Сьюзи, обретя наконец голос. – Садись и принимайся за работу, а то получишь письменное предупреждение!
Дон только что не рассмеялся.
– Я увольняюсь! Пиши все, что хочешь, и посылай это мне на дом, потому что я здесь больше не работаю.
– Ты ошибаешься. Просто взять и уйти – нельзя. Об уходе положено предупреждать за месяц.
– Посмотри на меня, – сказал он, надевая плащ.
– Дон, подожди! Давай успокоимся и поговорим.
– Ты – сука. Ты – сука. Ты – сука. Больше мне нечего сказать. Ты – сука, и лесбиянка, и редкостная сука, и хватит с меня!
– Думаешь, мне больно? – спросила Сьюзи.
– "Больно"? Молчала бы! Будь ты мужиком, я бы тебе сейчас зубы в глотку вогнал! А может, я так и сделаю! Да иди ты... Ты не стоишь даже этого. Ты – пустое место. Ты сука и никем другим уже не будешь. А ты, – крикнул он сидящему рядом со мной Роджеру, – ты – унылый старый козел!
Озадаченный Роджер поднял голову. Он-то тут при чем? За день ни слова не проронил.
– А будь здесь Монти или Толдо, я и им бы сказал, что они козлы, но их нет. Подождите-ка, я им оставлю записки. Хейзл, дай мне этих липких листков.
Хейзл повиновалась. Дон написал каждому по коротенькой прощальной записке и наклеил их на мониторы.
– Вот так. А остальных я приглашаю на прощальную пьянку, которая состоится в "Аббате" примерно через тридцать секунд. Прихватите с собой кошельки – они вам понадобятся.
Сьюзи сделала последнюю отчаянную попытку удержать его. В другой ситуации она бы только обрадовалась, заяви Дон об уходе и исчезни из ее жизни навсегда, но только без шума (подозреваю, на это она и рассчитывала). А вот такой неожиданный уход мог сказаться на ее репутации самым неблагоприятным образом.
– Подожди. Подожди минутку. Ты только подумай о том, что сейчас делаешь. Ты взволнован, сердит, наговорил тут всякого... Не важно. Мне все равно. Давай просто сядем, обсудим сложившуюся ситуацию и найдем какое-нибудь решение. Если не ради меня, то ради журнала.
Дон уставился на нее, не убежденный ни на йоту. Она столько раз пугала его увольнением!.. Он как-то признался мне, что чувствует себя обитателем камеры смертников. И вот он сам пристегивается к электрическому стулу, а Сьюзи хочет в последнюю минуту отменить казнь. Зачем? Чтобы через три недели его мучений самой дернуть за рубильник? Дон слишком хорошо это понимал. И не доставил ей такого удовольствия. Это было его решение, его судьба, и если он смог подгадить и тут – что ж, у него есть еще один повод для ухода.
Для того чтобы завершить этот разговор, проделавший полный круг, у Дона нашлось ровно пять слов:
– Засунь его себе в жопу.
9. Следующим утром
10. Похабная дюжина
В какой-то момент мне показалось, что он сейчас перепрыгнет через стол и бросится на нее. Вместо этого Дон уставился Сьюзи прямо в глаза и прошипел, вкладывая в свое заявление весь яд, какой у него только был:
– Ты... пр-р-росто... мр-р-разь...
Он буквально выплевывал каждое слово. Потом, взглянув на перепуганную Хейзл, добавил, словно только что сообразив:
– И ты мразь.
Дон схватил сумку и начал запихивать туда личные вещи, не переставая бушевать, что это выше человеческих сил, что свяжешься с вами, лесбиянками, женщин на всю жизнь разлюбишь, а единственное, что оправдывает их существование, – это что они смертны и однажды умрут, так почему бы им не сделать доброе дело и не утопиться в Темзе, что может быть лучше, и так далее, и так далее, и так далее...
– Я не лесбиянка! – возразила Хейзл.
– А зря! Что таким гладильным доскам делать в порножурнале – непонятно!
– Все, все, достаточно! – сказала Сьюзи, обретя наконец голос. – Садись и принимайся за работу, а то получишь письменное предупреждение!
Дон только что не рассмеялся.
– Я увольняюсь! Пиши все, что хочешь, и посылай это мне на дом, потому что я здесь больше не работаю.
– Ты ошибаешься. Просто взять и уйти – нельзя. Об уходе положено предупреждать за месяц.
– Посмотри на меня, – сказал он, надевая плащ.
– Дон, подожди! Давай успокоимся и поговорим.
– Ты – сука. Ты – сука. Ты – сука. Больше мне нечего сказать. Ты – сука, и лесбиянка, и редкостная сука, и хватит с меня!
– Думаешь, мне больно? – спросила Сьюзи.
– "Больно"? Молчала бы! Будь ты мужиком, я бы тебе сейчас зубы в глотку вогнал! А может, я так и сделаю! Да иди ты... Ты не стоишь даже этого. Ты – пустое место. Ты сука и никем другим уже не будешь. А ты, – крикнул он сидящему рядом со мной Роджеру, – ты – унылый старый козел!
Озадаченный Роджер поднял голову. Он-то тут при чем? За день ни слова не проронил.
– А будь здесь Монти или Толдо, я и им бы сказал, что они козлы, но их нет. Подождите-ка, я им оставлю записки. Хейзл, дай мне этих липких листков.
Хейзл повиновалась. Дон написал каждому по коротенькой прощальной записке и наклеил их на мониторы.
– Вот так. А остальных я приглашаю на прощальную пьянку, которая состоится в "Аббате" примерно через тридцать секунд. Прихватите с собой кошельки – они вам понадобятся.
Сьюзи сделала последнюю отчаянную попытку удержать его. В другой ситуации она бы только обрадовалась, заяви Дон об уходе и исчезни из ее жизни навсегда, но только без шума (подозреваю, на это она и рассчитывала). А вот такой неожиданный уход мог сказаться на ее репутации самым неблагоприятным образом.
– Подожди. Подожди минутку. Ты только подумай о том, что сейчас делаешь. Ты взволнован, сердит, наговорил тут всякого... Не важно. Мне все равно. Давай просто сядем, обсудим сложившуюся ситуацию и найдем какое-нибудь решение. Если не ради меня, то ради журнала.
Дон уставился на нее, не убежденный ни на йоту. Она столько раз пугала его увольнением!.. Он как-то признался мне, что чувствует себя обитателем камеры смертников. И вот он сам пристегивается к электрическому стулу, а Сьюзи хочет в последнюю минуту отменить казнь. Зачем? Чтобы через три недели его мучений самой дернуть за рубильник? Дон слишком хорошо это понимал. И не доставил ей такого удовольствия. Это было его решение, его судьба, и если он смог подгадить и тут – что ж, у него есть еще один повод для ухода.
Для того чтобы завершить этот разговор, проделавший полный круг, у Дона нашлось ровно пять слов:
– Засунь его себе в жопу.
9. Следующим утром
– О-о-о... Который час? – прорычал Пэдди, растирая лицо.
– Утро... – прокашлял я, раздирая глотку в клочья.
В результате я закашлялся еще сильнее и теперь лишь морщился от боли. Мне пришлось лечь в позу пассажира авиарейса, которому стало плохо, и ждать, пока мое горло успокоится, а я смогу отпить из стоящего на столике бокала – что бы там ни было.
– Раненько начинаешь, – заметил Пэдди, с трудом поднялся с дивана напротив и почесал нос и задницу, не особенно заботясь о последовательности.
– Джин-тоник, о-о-о... – простонал я, но отпил еще.
Занавески в гостиной Дона были опущены, однако суета и шум машин с улицы подсказывали нам, что окружающий мир уже проснулся и ехал на работу.
Мэтт попросил нас заткнуться: он пытался спать. Тогда Пэдди сообщил ему, что скоро десять и мы опаздываем. "По фигу!" – сердито крикнул тот, и возразить на это было нечего.
Дон отправился спать на несколько часов раньше нас, так что оставшимся троим пришлось драться за два дивана. Победили я и Пэдди – хоть и ценой изнуряющей битвы с Мэттом, рухнувшим рядом с ложем.
Шея не гнулась, я чувствовал себя совершенно разбитым. Я попытался встать, но закружилась голова и подступило к горлу. Я опять сел и тер глаза до тех пор, пока из них не ушел сон (все те три часа, что мне удалось ухватить), и я сделал несколько глубоких вдохов, отчего опять случился приступ кашля. Плохо, как же мне плохо...
– Пошли все в жопу, я не могу, – объявил Пэдди и свернулся на диване. – На хрен...
Ни он, ни Мэтт не подавали больше никаких признаков жизни, кроме непрекращающегося сопения да случайных вздохов или всхлипов.
А вот я не мог на все плюнуть и не пойти на работу. Мы с Роджером должны были считать гранки и вернуть их в типографию. На самом деле я должен был сделать это еще вчера, но после шумного увольнения Дона мы все немного отвлеклись в пабе. Я должен сделать это сегодня, иначе в понедельник огребу. Надо идти, как бы плохо мне ни было. Кошмар...
Какая же сука этот Роджер! Он вполне мог бы справиться и без меня, однако не станет, чтобы продемонстрировать свое недовольство. Ведь мы остались в пабе на весь день, а Роджер никогда туда не ходит. Он не любит пабы. Он вообще был одним из тех жалких унылых придурков, которые не могут спокойно видеть чужую радость. Он был мудаком, настоящим мудаком, в это мгновение я почти ненавидел его, потому что именно из-за него я должен идти на работу. Я одновременно ужасно устал, ужасно себя чувствовал, и вообще меня все достало.
А еще мне до смерти хотелось пить. Я пошел на кухню, налил себя чашку воды и выпил. Прежде чем закрыть кран, я повторил процедуру трижды. Мне еще и есть хотелось! Вдруг я сообразил, что со среды толком ничего не ел. И не нюхал. Несколько доз кокаина, прорва алкоголя и желание пристроить член лишили меня всякой способности к самосохранению.
Нет... Вдруг в моем мозгу вспыхнуло воспоминание. Черт! Что я там наделал? Я сосредоточился и постарался вспомнить. "Пристроить член..." Вспомнил! И тут же пожалел, что не смогу это вновь забыть. Прошлым вечером я ходил за Мэри по всему пабу и, скажем так, умолял ее взять у меня за щеку. Нет, еще хуже. Просто умолял – и все! Вот дерьмо... Это кто-нибудь видел? Да почти все. Помнят ли они? Проклятие!
Всплывали все новые подробности, мое лицо горело от стыда. Я все время дотрагивался до ее ноги, лапал ее, хватал за сиськи и клал ее руку на мой вставший член – и это в пабе! Нет... Неужели я так себя вел? Но почему? Потому что я нанюхался кокаина до потери пульса и был возбужден, как овчарка на пляже, которой дали поиграть в мяч, – вот почему.
Я еще немного повспоминал. Мэри сочла это за шутку или казалась недовольной? Казалась недовольной. По-моему, она в конце концов сказала, чтобы я отвалил, а Уэнди норовила меня отвлечь. Ох! Я и с Уэнди попытался... Дерьмо! Черт! Вот дерьмо! Я предлагал Уэнди сделать мне минет и нудно рассуждал о плюсах и минусах се положительного решения (минусов нашлось немного).
Мне стало так тяжело, что я попытался выкинуть это из головы и сделать вид, будто ничего не было. Она страшно рассердилась и все гнала меня домой, а я отвечал, что уйду только вместе с ней. "Давай соглашайся!" – повторял я снова и снова. "Давай! Что тут такого?" – успокаивал я Уэнди, а потом – нет! – описал во всех подробностях, что я с нею сделаю, желая ее этим убедить. Я даже помню собственную логику – пьяную, безумную логику, основанную на животном инстинкте, который подсказывал мне: "Если ты чего-то очень сильно хочешь, то обязательно это получишь". Уэнди обматерила меня и в энный раз послала домой; тут подошел Пэдди и увел меня в сторону. Дальше – опять туман.
Я был раздавлен. Как я мог? Что обо мне теперь подумают? Я не смогу взглянуть Уэнди в лицо, это исключено! Придется последовать примеру Дона. Даже пойти туда я не могу. А что, если Мэри обратится в полицию?! В наши дни за такое дерьмо запросто посадят. Это называется приставать? Или нападать? Вы только представьте беседу в полиции. Господи, что мне им отвечать? Может, поднять руки и во всем сознаться, что бы на меня ни повесили? Или попытать счастья и от всего открещиваться, повторяя: "А что тут такого? Так, дурака валял... Все так делают..." А передо мной будут сидеть с каменными лицами две женщины-полицейские.
– Вы полагаете, что класть руку девушки на ваш эрегированный член, хотя вам было велено прекратить, – это "валять дурака"? – спросят они меня. – Вы полагаете, что хватать девушку за грудь и залезать к ней под юбку – это "валять дурака"?
– Вы так полагаете?
– А если мы сделаем то же самое с вами?
– А если мы станем лапать вас между ног?
– А если мы покажем вам свои трусы, поставим вас на колени, расстегнем ваши штаны и...
Мне еще и подрочить захотелось, об этом я тоже не заботился со среды. А потом еще раз... И вообще, столько всего накопилось!
Мои мысли вернулись к Мэри и Уэнди. Меня тут же обдало холодной водой, и я забыл свою непрошеную полицейскую фантазию. Что же теперь делать? Извиняться? Вроде бы надо, но тогда придется все признать, а мне так хотелось тихо замотать этот вопрос, забыть обо всем. Как же, забудешь тут...
А вдруг они были так пьяны, что ничего не помнят, и тоже сейчас мучаются, а мои действия затерялись среди всеобщего пьяного дебоша и безобразия? Пойдут ли они жаловаться в полицию? Или к Стюарту? Или даже к Питеру? Но что они могут мне сделать? Все происходило в нерабочее время и не на рабочем месте. Какое им дело до того, что я пытался изнасиловать своих коллег?
Возможно, юридические позиции "Мунлайт" небезупречны, но что я могу? Прийти в суд, встать и рассказать, что я терся вставшим членом о Мэрину задницу, пока она пыталась играть в бильярд, однако это не мешает мне нормально выполнять свои обязанности? Как же! Не так давно эти суки приняли закон, запрещающий типам вроде меня появляться рядом со школами. Нет. Когда меня уволят, я просто тихо уйду и буду понимать, что заслужил наказание. Я могу даже сэкономить им силы и вообще не возвращаться на работу. По крайней мере мне не придется встречаться с ними лицом к лицу. Наверное, так поступают трусы, зато я избавлю всех от дальнейших мучений.
Сделай так! Возможно, ты смягчишь этим приговор. А Мэри и Уэнди могут счесть увольнение достаточно суровым наказанием и отпустят меня с миром. Или они даже пожалеют меня и поймут, что приняли обыкновенный пьяный бред слишком близко к сердцу. Но ведь все было куда серьезнее, верно? Я устроил не просто возню, как бы мне ни хотелось себя в этом убедить. Я сгорал от похоти, ничего не соображал и был просто отвратителен.
– Козел, козел, козел! – бормотал я снова и снова.
Почему я так себя повел? Что со мной происходит? Пьянка, вот в чем дело! Пьянка и кокаин. Остальные способны выпить пару кружек, вынюхать дорожку кокаина и спокойно веселиться дальше.
Только не я. О нет! Я? Я? Да я превращаюсь в сущий кошмар! Велеречивый, пьяный, потерявший всякую надежду старый мудак, который сразу пытается затащить в постель кого-нибудь с сиськами, а если таковых не обнаруживается, то достает окружающих своими теориями, почему все вокруг лучшие друзья или, наоборот, страшные козлы.
Я пробрался обратно в гостиную и увидел, что Мэтт с Пэдди опять в нокауте. Мне хотелось разбудить их и спросить, правда ли все было так ужасно, но я слишком стыдился и слишком боялся возможной реакции.
Видите ли, в моей памяти оказались напрочь выкошенными два куска из того вечера. Знаю, есть люди, которые не хотят признавать поступки, совершенные ими накануне в пьяном виде, однако я не таков. Эти огромные лакуны беспокоили меня.
Из "Аббата" мы отправились куда-то еще, в какой-то паб в Сохо, и просидели там около четырех часов, да вот, хоть убейте, я помню оттуда минут пять от силы. Надо напрячься и постараться вспомнить, кто там был. Само собой, Пэдди, Дони Мэтт. Хассим тоже. Толстый. Монти – хотя не знаю, какого черта ему там было нужно. А Уэнди с Мэри? Я изо всех сил пытался представить их сидящими за столиком, или отплясывающими на маленькой сцене, или лупящими меня почем зря своим сумочками. Одно с другим никак не складывалось. Нет, они наверняка сбежали раньше, спасаясь от меня, и винить их не в чем. Я им чертовски благодарен. По крайней мере моему идиотизму был поставлен предел (впрочем, это вообще самое главное).
Потом перед моим внутренним взором начал проясняться чей-то образ. Там была какая-то девушка. Мы долго-долго разговаривали. И что я ей говорил?
Хейзл.
Хейзл?
Я потихоньку вспоминал. Она пошла тогда с нами, так как хотела попрощаться с Доном по-хорошему. Дон был само миролюбие и объяснил, что вышел из себя, очень сожалеет о своих словах и очень ее любит, правда, очень (к тому времени он был сильно на бровях, без кокаина тоже не обошлось), и они обнялись, и несколько раз выпили, и вынюхали по дорожке того и этого... а дальше появился – бочком, бочком – я.
Идиот! Плотина прорвалась, и тот разговор так и хлынул в мое сознание. Я выспрашивал у нее подробности насчет Сьюзи. Немногим ранее, во время небольшой перепалки, имевшей место между Сьюзи и Доном, тот не переставал обвинять девушек в лесбийских наклонностях, и Хейзл с пеной у рта отрицала, что имеет какие бы то ни было спелеологические пристрастия. Мой спецрадар, настроенный на брехню, прямо-таки зашкалил, и я решил в следующий раз изловчиться и все у нее выведать. После семи часов непрекращающихся возлияний я ощутил себя таким прожженным ловкачом, что хоть сейчас в шпионы.
– Так что у вас там было с этой?..
– Ты о чем?
– Ты знаешь, о чем я... О тебе и об этой старой... э... чтоб ей... да Сьюзи!
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– Слушай, да что тут такого? Со мной можешь поделиться, я никому не расскажу. Ты ее когда-нибудь трахала?
– Нет, никогда.
– А она говорит иначе, – изящно схитрил я.
– Мне все равно, что она говорит. Я не трахала никого из коллег.
– Ну ладно, не трахала, а... Как там у вас это называется? Лизала у нее?
– Послушай, с какой стати вы все завелись? Между мной и Сьюзи ничего больше нет.
– Значит, было? Давай расскажи нам, не будь такой заразой...
– По какому праву ты меня спрашиваешь? Ты ничем не лучше остальных.
– У меня есть кокаин, хочешь?
– Я ничего тебе не скажу.
– А я и не прошу. Просто я решил проявить гостеприимство и предложил тебе кокаина. Не будь таким параноиком.
(Теперь она станет разговорчивей.) Мы заскочили в женский туалет и, когда никто не видел, метнулись к пустой кабинке и заперли за собой дверь. Я встал на колени и протер сиденье туалетной бумагой, чтобы не занюхать вместе с дозой порцию мочи, затем насыпал из своего стремительно убывающего грамма две более или менее аккуратные дорожки. Стоящая за моей спиной Хейзл скатала в трубочку двадцатифунтовую банкноту, опустилась рядом, вынюхала первую дорожку и передала банкноту мне. Я сделал то же самое, а затем легким движением руки заменил ее двадцатку своей десяткой. Ладно, вы ж понимаете: эта фигня стоит денег. Мы подобрали остатки на свои жвачки, подождали, пока освободится путь, и снова встретились в пабе.
Только тогда я сообразил, что находился в туалетной кабинке с женщиной, у нас было некоторое количество наркоты, а я даже не попытался хоть что-нибудь предпринять. Я решил сберечь пару дорожек на потом и во второй раз повести себя иначе.
Мы с Хейзл мило болтали на все более отвлеченные темы, рассказывали друг другу о детстве. Минуты уходили. В конце концов разговор опять вышел на Сьюзи, и я решил зайти с другого бока.
– И почему люди так ревностно охраняют все, что связано с их ориентацией? Я согласен с этой, которая сказала, что не надо исключать из поля зрения половину населения.
Видите, куда я клоню?
– Правда? Так, значит, тебе доводилось спать с парнями?
– Мне? Нет, иди на фиг! Я имею в виду... Нет, не доводилось, но тут, понимаешь, все очень непросто!
– Ты о чем?
– Так я тебе и сказал!
– А что? Скажи! Я умею хранить тайны!
– Выходит, ты умеешь, а я не умею, так? Бабы могут не болтать, а мужики не могут!
– Что-что? Не понимаю!
– Я о пашей с Сьюзи тайне. Ты хочешь, чтобы я открыл тебе свою большую тайну, а сама запираешься. Не очень-то честно, а?
– У меня нет никакой тайны.
– Ну, как хочешь...
Какое-то время Хейзл обдумывала мое предложение, потом наклонилась ко мне и сказала так тихо, что я ее едва слышал:
– Ладно, там на самом деле ничего особенного нет, но ты все равно никому не говори, договорились?
– Ага, заметано! Рассказывай!
– Нет, сначала ты! Расскажи, что у тебя там за тайна...
– Так не пойдет! Вдруг я откроюсь, а ты нет?
– С какой стати? Давай я все расскажу, но только после тебя.
– Хитрая какая... – тянул я время.
– Что опять не так?
– Сначала ты расскажи!
– Дудки! Слушай, ты сам поднял эту тему, так что рассказывай первый, или я вообще выбываю из игры.
– Давай одновременно, хором, – предложил я.
– Как так? Мы же не услышим друг друга.
– Тогда давай напишем. Договорились? Хейзл согласилась и вытащила из своей сумочки бумагу и ручку. Она протянула все это мне, и я задумался, что бы такого написать. На самом деле ничего у меня за душой не было – просто я хотел, чтобы она клюнула на мое признание и проболталась. Что может сойти за темную и сокровенную тайну? Я не собирался писать, что каждое воскресенье беру за щеку у всяких придурков, сколько бы раз она ни сидела на Сьюзином лице. Всему, знаете ли, есть предел. Нет, что-нибудь такое смачное... И я признался, что люблю, когда девушки с пристежным фаллоимитатором трахают меня в задницу. Здесь нет парней, но все равно – в таком обычно не признаются. Я, во всяком случае, не признаюсь.
Я протянул ручку Хейзл, и она несколько минут строчила, пока не объявила наконец, что готова. Мы обменялись записками, я жадно развернул бумажку и обнаружил там единственное слово: "Лох!" В следующее мгновение она визжала от смеха, а я пытался отобрать у нее свое бредовое признание, но с таким же успехом я мог бы вырывать ребенка из пасти ротвейлера.
– О господи...
Борясь со мной, Хейзл не переставала смеяться.
– Отдай! Отдай! – вопил я, лишь подзуживая ее. – Я пошутил, это все выдумки, я не всерьез! Просто я хотел вытрясти из тебя, что там у вас с этой дурой!
Она толкнула меня локтем в живот, и я свалился на пол.
– Ах так? Ладно же, тогда я и подавно ничего тебе не скажу!
Я тяжело опустился на сиденье, униженный и измученный. Эх, и почему я не написал что-нибудь такое же?
– Какая же ты сука... Я думал, у нас все по-честному!
– Не переживай. Я не собираюсь никому это показывать. Просто хотела тебя поддразнить. Купи мне выпить, и мы вновь станем друзьями.
Я ее послал, но она обещала показать всем мою записку, если я не куплю ей выпить.
– Ты меня шантажируешь?
– Да. Гав-гав-гав! Иди, и тогда я отдам тебе записку.
Я сходил в бар и купил Хейзл водки. Тут мне пришло в голову глянуть, что она мне отдает, и обнаружил там все того же "лоха". Тогда я придержал выпивку, пока не получил настоящую записку.
А трахнуть ее тоже не получилось: пришел ее парень и лишил меня последних надежд на пьяную любовь. Вечер был окончательно испорчен.
Я стоял в гостиной Дона, вспоминал и старался представить, что скажет Хейзл сегодня... в понедельник... на следующий день... Мне есть к чему готовиться, но что я могу, кроме как рассказывать всем по очереди, будто я хотел выудить из нее пикантные подробности и на самом деле все это выдуман? Никто не поверит, что меня не трахают в задницу. Они просто не захотят расставаться с таким заблуждением. От такого люди всю жизнь не могут отмыться. Вот вы гляньте на Ричарда Гира. Столько слухов! А он, может быть, не делал ничего особенного – просто пытался узнать у Ким Бессинджер, не сношается ли она с ослами или что-нибудь в этом роде. И чем это для него кончилось?
Будь оно все проклято!
Я уже надел ботинки и взял плащ, и тут вспыхнуло еще одно воспоминание. Я, Пэдди, Мэт и Дон сидели вот за этим столиком, дело было к утру. Мы болтали, выпивали и расправлялись с остатками дури – у кого какая осталась. Стойте! К тому времени я уже рассказал Пэдди про Хейзл, и мой рассказ не вызвал у них особого восторга. А он... Черт! Он и в самом деле кое-что рассказал нам. У Пэдди возникли те же подозрения, что и у меня, а Сьюзи оказалась не столь скрытной. Хотя, видимо, и она наверняка начала с этой обязательной фразы – "только никому не рассказывай". Представляете, Сьюзи подкатывала к Хейзл, когда они ездили к двум каким-то фотографам в Лос-Анджелес. Как говорят (во всяком случае, так говорит Пэдди), они обе слегка поддали, чуть-чуть нюхнули, а вернувшись в гостиницу – продолжили. Сьюзи начала валять Хейзл по всей кровати, целовать ее и ласкать. Как это принято у лесбиянок, веселая борьба незаметно перешла во взаимные ласки, но Хейзл вдруг взбесилась и, не дождавшись самого интересного, сбежала к себе в номер. Сьюзи оставшиеся полночи осаждала подругу на все лады, однако та не поддалась. Так и возникли эти непростые (если не сказать большего) служебные отношения. Хи-хи-хи.
А Сьюзи... Что Сьюзи? Она никак не могла взять в толк, с чего вдруг Хейзл взбесилась. Ей-то самой все было как с гуся вода. Кроме того, поведав это Пэдди, Сьюзи хотела убедиться, что ничего такого не сделала. Я понимаю Хейзл, которая не спешила поделиться воспоминаниями. Что ж, посмотрим, кто из нас не умеет держать язык за зубами...
Только мне чуть-чуть полегчало, как в моем мозгу вспыхнуло последнее видение. Опять мы сидим вокруг стола, готовимся вынюхать остатки кокаина, Пэдди заканчивает рассказ, и тут меня сбивает с ног острейший приступ прямодушия: я рассказываю им... какое идиотство! Рассказываю про тот звонок Джемме. Нет, нет, нет! Позорность воспоминаний заставляла меня морщиться. Облегчая тогда душу, я не упустил ни одной мерзкой подробности. Я нудел десять минут кряду, они уже начали уставать, однако кокаин не дал мне остановиться, и я продолжил втаптывать себя в грязь. Кретин.
Почему я не умею молчать? Что со мной происходит?.. Я знаю, в чем дело. Пора завязывать. Мне и прежде доводилось тешить себя подобными мыслями. Теперь все. Дальше уже некуда. Хватит строить из себя слабоумного! Я не такой! Я – серьезный, чуткий парень, даже застенчивый, мне есть что сказать, чем поделиться. Я не из тех, кто засовывает в ширинку бильярдный кий, оставляя его торчать толстым концом наружу, и ходит так чуть не полчаса, пока его наконец не заметят. Выпивка и, что еще важнее, кокаин лишают меня разума, делают идиотом. Ненавижу! Я всегда был не прочь пропустить кружечку, но в последние годы пьянки начали сильно надоедать. Достаточно. Я не хочу становиться королем дебилов! Вчерашний вечер – наглядный пример. Господи, меня перестали воспринимать всерьез! Какой же я козел...
Все, эта пьянка была последней. Благодаря вчерашнему вечеру я наконец-то завяжу. Нет худа без добра. Отныне буду тихим, простым в общении, ненавязчивым. Представьте себе беспечного пацана, который проводит жизнь в чтении, застольных разговорах с гостями, ходит в спортзал или куда там принято ходить. Я стану счастливее. Зачем пить? Мне это больше не нужно. Все, конец! Пусть жизнь прожигают другие. Я увидел свет, и отныне я – другой человек. Люди начнут уважать меня за мой ум, за выдержку, они почувствуют, что на меня можно положиться, мне можно верить. Они будут обращаться ко мне за советом, почитать меня и даже – как знать? – восхищаться. Заставить себя уважать – это главное. Будущее вызывало у меня радостное предвкушение.
А пока буду всем говорить, что ничего не помню.
– Утро... – прокашлял я, раздирая глотку в клочья.
В результате я закашлялся еще сильнее и теперь лишь морщился от боли. Мне пришлось лечь в позу пассажира авиарейса, которому стало плохо, и ждать, пока мое горло успокоится, а я смогу отпить из стоящего на столике бокала – что бы там ни было.
– Раненько начинаешь, – заметил Пэдди, с трудом поднялся с дивана напротив и почесал нос и задницу, не особенно заботясь о последовательности.
– Джин-тоник, о-о-о... – простонал я, но отпил еще.
Занавески в гостиной Дона были опущены, однако суета и шум машин с улицы подсказывали нам, что окружающий мир уже проснулся и ехал на работу.
Мэтт попросил нас заткнуться: он пытался спать. Тогда Пэдди сообщил ему, что скоро десять и мы опаздываем. "По фигу!" – сердито крикнул тот, и возразить на это было нечего.
Дон отправился спать на несколько часов раньше нас, так что оставшимся троим пришлось драться за два дивана. Победили я и Пэдди – хоть и ценой изнуряющей битвы с Мэттом, рухнувшим рядом с ложем.
Шея не гнулась, я чувствовал себя совершенно разбитым. Я попытался встать, но закружилась голова и подступило к горлу. Я опять сел и тер глаза до тех пор, пока из них не ушел сон (все те три часа, что мне удалось ухватить), и я сделал несколько глубоких вдохов, отчего опять случился приступ кашля. Плохо, как же мне плохо...
– Пошли все в жопу, я не могу, – объявил Пэдди и свернулся на диване. – На хрен...
Ни он, ни Мэтт не подавали больше никаких признаков жизни, кроме непрекращающегося сопения да случайных вздохов или всхлипов.
А вот я не мог на все плюнуть и не пойти на работу. Мы с Роджером должны были считать гранки и вернуть их в типографию. На самом деле я должен был сделать это еще вчера, но после шумного увольнения Дона мы все немного отвлеклись в пабе. Я должен сделать это сегодня, иначе в понедельник огребу. Надо идти, как бы плохо мне ни было. Кошмар...
Какая же сука этот Роджер! Он вполне мог бы справиться и без меня, однако не станет, чтобы продемонстрировать свое недовольство. Ведь мы остались в пабе на весь день, а Роджер никогда туда не ходит. Он не любит пабы. Он вообще был одним из тех жалких унылых придурков, которые не могут спокойно видеть чужую радость. Он был мудаком, настоящим мудаком, в это мгновение я почти ненавидел его, потому что именно из-за него я должен идти на работу. Я одновременно ужасно устал, ужасно себя чувствовал, и вообще меня все достало.
А еще мне до смерти хотелось пить. Я пошел на кухню, налил себя чашку воды и выпил. Прежде чем закрыть кран, я повторил процедуру трижды. Мне еще и есть хотелось! Вдруг я сообразил, что со среды толком ничего не ел. И не нюхал. Несколько доз кокаина, прорва алкоголя и желание пристроить член лишили меня всякой способности к самосохранению.
Нет... Вдруг в моем мозгу вспыхнуло воспоминание. Черт! Что я там наделал? Я сосредоточился и постарался вспомнить. "Пристроить член..." Вспомнил! И тут же пожалел, что не смогу это вновь забыть. Прошлым вечером я ходил за Мэри по всему пабу и, скажем так, умолял ее взять у меня за щеку. Нет, еще хуже. Просто умолял – и все! Вот дерьмо... Это кто-нибудь видел? Да почти все. Помнят ли они? Проклятие!
Всплывали все новые подробности, мое лицо горело от стыда. Я все время дотрагивался до ее ноги, лапал ее, хватал за сиськи и клал ее руку на мой вставший член – и это в пабе! Нет... Неужели я так себя вел? Но почему? Потому что я нанюхался кокаина до потери пульса и был возбужден, как овчарка на пляже, которой дали поиграть в мяч, – вот почему.
Я еще немного повспоминал. Мэри сочла это за шутку или казалась недовольной? Казалась недовольной. По-моему, она в конце концов сказала, чтобы я отвалил, а Уэнди норовила меня отвлечь. Ох! Я и с Уэнди попытался... Дерьмо! Черт! Вот дерьмо! Я предлагал Уэнди сделать мне минет и нудно рассуждал о плюсах и минусах се положительного решения (минусов нашлось немного).
Мне стало так тяжело, что я попытался выкинуть это из головы и сделать вид, будто ничего не было. Она страшно рассердилась и все гнала меня домой, а я отвечал, что уйду только вместе с ней. "Давай соглашайся!" – повторял я снова и снова. "Давай! Что тут такого?" – успокаивал я Уэнди, а потом – нет! – описал во всех подробностях, что я с нею сделаю, желая ее этим убедить. Я даже помню собственную логику – пьяную, безумную логику, основанную на животном инстинкте, который подсказывал мне: "Если ты чего-то очень сильно хочешь, то обязательно это получишь". Уэнди обматерила меня и в энный раз послала домой; тут подошел Пэдди и увел меня в сторону. Дальше – опять туман.
Я был раздавлен. Как я мог? Что обо мне теперь подумают? Я не смогу взглянуть Уэнди в лицо, это исключено! Придется последовать примеру Дона. Даже пойти туда я не могу. А что, если Мэри обратится в полицию?! В наши дни за такое дерьмо запросто посадят. Это называется приставать? Или нападать? Вы только представьте беседу в полиции. Господи, что мне им отвечать? Может, поднять руки и во всем сознаться, что бы на меня ни повесили? Или попытать счастья и от всего открещиваться, повторяя: "А что тут такого? Так, дурака валял... Все так делают..." А передо мной будут сидеть с каменными лицами две женщины-полицейские.
– Вы полагаете, что класть руку девушки на ваш эрегированный член, хотя вам было велено прекратить, – это "валять дурака"? – спросят они меня. – Вы полагаете, что хватать девушку за грудь и залезать к ней под юбку – это "валять дурака"?
– Вы так полагаете?
– А если мы сделаем то же самое с вами?
– А если мы станем лапать вас между ног?
– А если мы покажем вам свои трусы, поставим вас на колени, расстегнем ваши штаны и...
Мне еще и подрочить захотелось, об этом я тоже не заботился со среды. А потом еще раз... И вообще, столько всего накопилось!
Мои мысли вернулись к Мэри и Уэнди. Меня тут же обдало холодной водой, и я забыл свою непрошеную полицейскую фантазию. Что же теперь делать? Извиняться? Вроде бы надо, но тогда придется все признать, а мне так хотелось тихо замотать этот вопрос, забыть обо всем. Как же, забудешь тут...
А вдруг они были так пьяны, что ничего не помнят, и тоже сейчас мучаются, а мои действия затерялись среди всеобщего пьяного дебоша и безобразия? Пойдут ли они жаловаться в полицию? Или к Стюарту? Или даже к Питеру? Но что они могут мне сделать? Все происходило в нерабочее время и не на рабочем месте. Какое им дело до того, что я пытался изнасиловать своих коллег?
Возможно, юридические позиции "Мунлайт" небезупречны, но что я могу? Прийти в суд, встать и рассказать, что я терся вставшим членом о Мэрину задницу, пока она пыталась играть в бильярд, однако это не мешает мне нормально выполнять свои обязанности? Как же! Не так давно эти суки приняли закон, запрещающий типам вроде меня появляться рядом со школами. Нет. Когда меня уволят, я просто тихо уйду и буду понимать, что заслужил наказание. Я могу даже сэкономить им силы и вообще не возвращаться на работу. По крайней мере мне не придется встречаться с ними лицом к лицу. Наверное, так поступают трусы, зато я избавлю всех от дальнейших мучений.
Сделай так! Возможно, ты смягчишь этим приговор. А Мэри и Уэнди могут счесть увольнение достаточно суровым наказанием и отпустят меня с миром. Или они даже пожалеют меня и поймут, что приняли обыкновенный пьяный бред слишком близко к сердцу. Но ведь все было куда серьезнее, верно? Я устроил не просто возню, как бы мне ни хотелось себя в этом убедить. Я сгорал от похоти, ничего не соображал и был просто отвратителен.
– Козел, козел, козел! – бормотал я снова и снова.
Почему я так себя повел? Что со мной происходит? Пьянка, вот в чем дело! Пьянка и кокаин. Остальные способны выпить пару кружек, вынюхать дорожку кокаина и спокойно веселиться дальше.
Только не я. О нет! Я? Я? Да я превращаюсь в сущий кошмар! Велеречивый, пьяный, потерявший всякую надежду старый мудак, который сразу пытается затащить в постель кого-нибудь с сиськами, а если таковых не обнаруживается, то достает окружающих своими теориями, почему все вокруг лучшие друзья или, наоборот, страшные козлы.
Я пробрался обратно в гостиную и увидел, что Мэтт с Пэдди опять в нокауте. Мне хотелось разбудить их и спросить, правда ли все было так ужасно, но я слишком стыдился и слишком боялся возможной реакции.
Видите ли, в моей памяти оказались напрочь выкошенными два куска из того вечера. Знаю, есть люди, которые не хотят признавать поступки, совершенные ими накануне в пьяном виде, однако я не таков. Эти огромные лакуны беспокоили меня.
Из "Аббата" мы отправились куда-то еще, в какой-то паб в Сохо, и просидели там около четырех часов, да вот, хоть убейте, я помню оттуда минут пять от силы. Надо напрячься и постараться вспомнить, кто там был. Само собой, Пэдди, Дони Мэтт. Хассим тоже. Толстый. Монти – хотя не знаю, какого черта ему там было нужно. А Уэнди с Мэри? Я изо всех сил пытался представить их сидящими за столиком, или отплясывающими на маленькой сцене, или лупящими меня почем зря своим сумочками. Одно с другим никак не складывалось. Нет, они наверняка сбежали раньше, спасаясь от меня, и винить их не в чем. Я им чертовски благодарен. По крайней мере моему идиотизму был поставлен предел (впрочем, это вообще самое главное).
Потом перед моим внутренним взором начал проясняться чей-то образ. Там была какая-то девушка. Мы долго-долго разговаривали. И что я ей говорил?
Хейзл.
Хейзл?
Я потихоньку вспоминал. Она пошла тогда с нами, так как хотела попрощаться с Доном по-хорошему. Дон был само миролюбие и объяснил, что вышел из себя, очень сожалеет о своих словах и очень ее любит, правда, очень (к тому времени он был сильно на бровях, без кокаина тоже не обошлось), и они обнялись, и несколько раз выпили, и вынюхали по дорожке того и этого... а дальше появился – бочком, бочком – я.
Идиот! Плотина прорвалась, и тот разговор так и хлынул в мое сознание. Я выспрашивал у нее подробности насчет Сьюзи. Немногим ранее, во время небольшой перепалки, имевшей место между Сьюзи и Доном, тот не переставал обвинять девушек в лесбийских наклонностях, и Хейзл с пеной у рта отрицала, что имеет какие бы то ни было спелеологические пристрастия. Мой спецрадар, настроенный на брехню, прямо-таки зашкалил, и я решил в следующий раз изловчиться и все у нее выведать. После семи часов непрекращающихся возлияний я ощутил себя таким прожженным ловкачом, что хоть сейчас в шпионы.
– Так что у вас там было с этой?..
– Ты о чем?
– Ты знаешь, о чем я... О тебе и об этой старой... э... чтоб ей... да Сьюзи!
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– Слушай, да что тут такого? Со мной можешь поделиться, я никому не расскажу. Ты ее когда-нибудь трахала?
– Нет, никогда.
– А она говорит иначе, – изящно схитрил я.
– Мне все равно, что она говорит. Я не трахала никого из коллег.
– Ну ладно, не трахала, а... Как там у вас это называется? Лизала у нее?
– Послушай, с какой стати вы все завелись? Между мной и Сьюзи ничего больше нет.
– Значит, было? Давай расскажи нам, не будь такой заразой...
– По какому праву ты меня спрашиваешь? Ты ничем не лучше остальных.
– У меня есть кокаин, хочешь?
– Я ничего тебе не скажу.
– А я и не прошу. Просто я решил проявить гостеприимство и предложил тебе кокаина. Не будь таким параноиком.
(Теперь она станет разговорчивей.) Мы заскочили в женский туалет и, когда никто не видел, метнулись к пустой кабинке и заперли за собой дверь. Я встал на колени и протер сиденье туалетной бумагой, чтобы не занюхать вместе с дозой порцию мочи, затем насыпал из своего стремительно убывающего грамма две более или менее аккуратные дорожки. Стоящая за моей спиной Хейзл скатала в трубочку двадцатифунтовую банкноту, опустилась рядом, вынюхала первую дорожку и передала банкноту мне. Я сделал то же самое, а затем легким движением руки заменил ее двадцатку своей десяткой. Ладно, вы ж понимаете: эта фигня стоит денег. Мы подобрали остатки на свои жвачки, подождали, пока освободится путь, и снова встретились в пабе.
Только тогда я сообразил, что находился в туалетной кабинке с женщиной, у нас было некоторое количество наркоты, а я даже не попытался хоть что-нибудь предпринять. Я решил сберечь пару дорожек на потом и во второй раз повести себя иначе.
Мы с Хейзл мило болтали на все более отвлеченные темы, рассказывали друг другу о детстве. Минуты уходили. В конце концов разговор опять вышел на Сьюзи, и я решил зайти с другого бока.
– И почему люди так ревностно охраняют все, что связано с их ориентацией? Я согласен с этой, которая сказала, что не надо исключать из поля зрения половину населения.
Видите, куда я клоню?
– Правда? Так, значит, тебе доводилось спать с парнями?
– Мне? Нет, иди на фиг! Я имею в виду... Нет, не доводилось, но тут, понимаешь, все очень непросто!
– Ты о чем?
– Так я тебе и сказал!
– А что? Скажи! Я умею хранить тайны!
– Выходит, ты умеешь, а я не умею, так? Бабы могут не болтать, а мужики не могут!
– Что-что? Не понимаю!
– Я о пашей с Сьюзи тайне. Ты хочешь, чтобы я открыл тебе свою большую тайну, а сама запираешься. Не очень-то честно, а?
– У меня нет никакой тайны.
– Ну, как хочешь...
Какое-то время Хейзл обдумывала мое предложение, потом наклонилась ко мне и сказала так тихо, что я ее едва слышал:
– Ладно, там на самом деле ничего особенного нет, но ты все равно никому не говори, договорились?
– Ага, заметано! Рассказывай!
– Нет, сначала ты! Расскажи, что у тебя там за тайна...
– Так не пойдет! Вдруг я откроюсь, а ты нет?
– С какой стати? Давай я все расскажу, но только после тебя.
– Хитрая какая... – тянул я время.
– Что опять не так?
– Сначала ты расскажи!
– Дудки! Слушай, ты сам поднял эту тему, так что рассказывай первый, или я вообще выбываю из игры.
– Давай одновременно, хором, – предложил я.
– Как так? Мы же не услышим друг друга.
– Тогда давай напишем. Договорились? Хейзл согласилась и вытащила из своей сумочки бумагу и ручку. Она протянула все это мне, и я задумался, что бы такого написать. На самом деле ничего у меня за душой не было – просто я хотел, чтобы она клюнула на мое признание и проболталась. Что может сойти за темную и сокровенную тайну? Я не собирался писать, что каждое воскресенье беру за щеку у всяких придурков, сколько бы раз она ни сидела на Сьюзином лице. Всему, знаете ли, есть предел. Нет, что-нибудь такое смачное... И я признался, что люблю, когда девушки с пристежным фаллоимитатором трахают меня в задницу. Здесь нет парней, но все равно – в таком обычно не признаются. Я, во всяком случае, не признаюсь.
Я протянул ручку Хейзл, и она несколько минут строчила, пока не объявила наконец, что готова. Мы обменялись записками, я жадно развернул бумажку и обнаружил там единственное слово: "Лох!" В следующее мгновение она визжала от смеха, а я пытался отобрать у нее свое бредовое признание, но с таким же успехом я мог бы вырывать ребенка из пасти ротвейлера.
– О господи...
Борясь со мной, Хейзл не переставала смеяться.
– Отдай! Отдай! – вопил я, лишь подзуживая ее. – Я пошутил, это все выдумки, я не всерьез! Просто я хотел вытрясти из тебя, что там у вас с этой дурой!
Она толкнула меня локтем в живот, и я свалился на пол.
– Ах так? Ладно же, тогда я и подавно ничего тебе не скажу!
Я тяжело опустился на сиденье, униженный и измученный. Эх, и почему я не написал что-нибудь такое же?
– Какая же ты сука... Я думал, у нас все по-честному!
– Не переживай. Я не собираюсь никому это показывать. Просто хотела тебя поддразнить. Купи мне выпить, и мы вновь станем друзьями.
Я ее послал, но она обещала показать всем мою записку, если я не куплю ей выпить.
– Ты меня шантажируешь?
– Да. Гав-гав-гав! Иди, и тогда я отдам тебе записку.
Я сходил в бар и купил Хейзл водки. Тут мне пришло в голову глянуть, что она мне отдает, и обнаружил там все того же "лоха". Тогда я придержал выпивку, пока не получил настоящую записку.
А трахнуть ее тоже не получилось: пришел ее парень и лишил меня последних надежд на пьяную любовь. Вечер был окончательно испорчен.
Я стоял в гостиной Дона, вспоминал и старался представить, что скажет Хейзл сегодня... в понедельник... на следующий день... Мне есть к чему готовиться, но что я могу, кроме как рассказывать всем по очереди, будто я хотел выудить из нее пикантные подробности и на самом деле все это выдуман? Никто не поверит, что меня не трахают в задницу. Они просто не захотят расставаться с таким заблуждением. От такого люди всю жизнь не могут отмыться. Вот вы гляньте на Ричарда Гира. Столько слухов! А он, может быть, не делал ничего особенного – просто пытался узнать у Ким Бессинджер, не сношается ли она с ослами или что-нибудь в этом роде. И чем это для него кончилось?
Будь оно все проклято!
Я уже надел ботинки и взял плащ, и тут вспыхнуло еще одно воспоминание. Я, Пэдди, Мэт и Дон сидели вот за этим столиком, дело было к утру. Мы болтали, выпивали и расправлялись с остатками дури – у кого какая осталась. Стойте! К тому времени я уже рассказал Пэдди про Хейзл, и мой рассказ не вызвал у них особого восторга. А он... Черт! Он и в самом деле кое-что рассказал нам. У Пэдди возникли те же подозрения, что и у меня, а Сьюзи оказалась не столь скрытной. Хотя, видимо, и она наверняка начала с этой обязательной фразы – "только никому не рассказывай". Представляете, Сьюзи подкатывала к Хейзл, когда они ездили к двум каким-то фотографам в Лос-Анджелес. Как говорят (во всяком случае, так говорит Пэдди), они обе слегка поддали, чуть-чуть нюхнули, а вернувшись в гостиницу – продолжили. Сьюзи начала валять Хейзл по всей кровати, целовать ее и ласкать. Как это принято у лесбиянок, веселая борьба незаметно перешла во взаимные ласки, но Хейзл вдруг взбесилась и, не дождавшись самого интересного, сбежала к себе в номер. Сьюзи оставшиеся полночи осаждала подругу на все лады, однако та не поддалась. Так и возникли эти непростые (если не сказать большего) служебные отношения. Хи-хи-хи.
А Сьюзи... Что Сьюзи? Она никак не могла взять в толк, с чего вдруг Хейзл взбесилась. Ей-то самой все было как с гуся вода. Кроме того, поведав это Пэдди, Сьюзи хотела убедиться, что ничего такого не сделала. Я понимаю Хейзл, которая не спешила поделиться воспоминаниями. Что ж, посмотрим, кто из нас не умеет держать язык за зубами...
Только мне чуть-чуть полегчало, как в моем мозгу вспыхнуло последнее видение. Опять мы сидим вокруг стола, готовимся вынюхать остатки кокаина, Пэдди заканчивает рассказ, и тут меня сбивает с ног острейший приступ прямодушия: я рассказываю им... какое идиотство! Рассказываю про тот звонок Джемме. Нет, нет, нет! Позорность воспоминаний заставляла меня морщиться. Облегчая тогда душу, я не упустил ни одной мерзкой подробности. Я нудел десять минут кряду, они уже начали уставать, однако кокаин не дал мне остановиться, и я продолжил втаптывать себя в грязь. Кретин.
Почему я не умею молчать? Что со мной происходит?.. Я знаю, в чем дело. Пора завязывать. Мне и прежде доводилось тешить себя подобными мыслями. Теперь все. Дальше уже некуда. Хватит строить из себя слабоумного! Я не такой! Я – серьезный, чуткий парень, даже застенчивый, мне есть что сказать, чем поделиться. Я не из тех, кто засовывает в ширинку бильярдный кий, оставляя его торчать толстым концом наружу, и ходит так чуть не полчаса, пока его наконец не заметят. Выпивка и, что еще важнее, кокаин лишают меня разума, делают идиотом. Ненавижу! Я всегда был не прочь пропустить кружечку, но в последние годы пьянки начали сильно надоедать. Достаточно. Я не хочу становиться королем дебилов! Вчерашний вечер – наглядный пример. Господи, меня перестали воспринимать всерьез! Какой же я козел...
Все, эта пьянка была последней. Благодаря вчерашнему вечеру я наконец-то завяжу. Нет худа без добра. Отныне буду тихим, простым в общении, ненавязчивым. Представьте себе беспечного пацана, который проводит жизнь в чтении, застольных разговорах с гостями, ходит в спортзал или куда там принято ходить. Я стану счастливее. Зачем пить? Мне это больше не нужно. Все, конец! Пусть жизнь прожигают другие. Я увидел свет, и отныне я – другой человек. Люди начнут уважать меня за мой ум, за выдержку, они почувствуют, что на меня можно положиться, мне можно верить. Они будут обращаться ко мне за советом, почитать меня и даже – как знать? – восхищаться. Заставить себя уважать – это главное. Будущее вызывало у меня радостное предвкушение.
А пока буду всем говорить, что ничего не помню.
10. Похабная дюжина
Семьдесят четыре часа спустя я уже сидел в пабе и отрывался по полной. Кто бы сомневался! Выходные я провел как настоящий монах, с пивом благополучно разминулся, однако в понедельник, с наступлением обеденного времени и дня рождения Пэдди, все пошло кувырком. Я попытался было отбрехаться, но мои благие намерения разбились вдребезги: все в один голос закричали, чтоб я "не выеживался". Под неусыпным контролем Пэдди, который никому не давал отлынивать, трехкружечный минимум был преодолен, а на пятой кружке я уже не мог вспомнить, с какой это стати собрался завязывать. Мужская солидарность? А вы еще удивляетесь, что мы умираем первыми.
Мамаша стояла за мою новую жизнь горой. В субботу утром я позвонил ей и сказал, что с пьянством покончено. Добавь я, что бросаю порнографию, иду в бухгалтеры и селюсь на ее улице вместе с какой-нибудь безмозглой машинкой по производству младенцев, – счастью ее не было бы конца! Она перезвонила через несколько дней, узнать, как идут дела, и я сказал, что не то что "развязал" – разрубил одним ударом. Мама очень огорчилась. Я постарался ей объяснить насчет Пэддиного дня рождения, в которое не выпить нельзя, и что во вторник была лига чемпионов, которую транслируют только в пабе, а в среду мы всегда выпиваем, чтобы отметить середину недели и хоть как-то разнообразить это однообразие, а четверг – это, считай, почти пятница, кто ж не пьет в пятницу?.. Она не поняла. Ладно. По правде говоря, это вообще не для женщин.
Мамаша стояла за мою новую жизнь горой. В субботу утром я позвонил ей и сказал, что с пьянством покончено. Добавь я, что бросаю порнографию, иду в бухгалтеры и селюсь на ее улице вместе с какой-нибудь безмозглой машинкой по производству младенцев, – счастью ее не было бы конца! Она перезвонила через несколько дней, узнать, как идут дела, и я сказал, что не то что "развязал" – разрубил одним ударом. Мама очень огорчилась. Я постарался ей объяснить насчет Пэддиного дня рождения, в которое не выпить нельзя, и что во вторник была лига чемпионов, которую транслируют только в пабе, а в среду мы всегда выпиваем, чтобы отметить середину недели и хоть как-то разнообразить это однообразие, а четверг – это, считай, почти пятница, кто ж не пьет в пятницу?.. Она не поняла. Ладно. По правде говоря, это вообще не для женщин.