Страница:
— Главное, необходимо подчеркнуть, что смерть на поле боя — почетна; смерть в лазарете, госпитале, на учениях и в тому подобных условиях — то же самое. Погибшего надлежит называть героем.
— Так, так, — строго поддакнул обер-лейтенант. — Все это имеет давнюю традицию, подобные письма пишутся уже не одно столетие. Собственно говоря, смысл и форма подобных писем остаются стабильными, меняются, к сожалению, только некоторые понятия. Когда-то писали: пал за короля и народ. Потом: пал за кайзера и фатерланд, теперь пишут: пал за фюрера и рейх. Но всегда пишут — пал на поле чести. И никогда не пишут, что пал бессмысленно. Подумайте о том, какое мужество для этого требуется. Ну, на сегодня хватит, геройские сыны.
Учебное отделение разбежалось кто куда. Остался один фенрих Редниц. Положив учебник перед собой на стол, он ждал, когда Крафт полностью освободится.
— Редниц, прошлой ночью я вместе с капитаном Федерсом закончил аттестацию учебного отделения, так как немного осталось до конца курсов. Вас не интересуют собственные результаты? — спросил Крафт.
— Нет, господин обер-лейтенант, — ответил тот откровенно.
— А почему, Редниц?
— Потому что временами я, господин обер-лейтенант, вообще не знаю, стоит мне оканчивать эти курсы или нет. Бывают моменты, когда мне хочется, чтобы я никогда не стал офицером.
— Редниц, уж не устали ли вы от этой жизни? — поинтересовался офицер.
— Пока нет, господин обер-лейтенант. Однако чем больше я думаю, тем бессмысленнее мне кажется жизнь. Вот и сейчас тоже.
— Тогда попытайтесь как-то изменить ее! Вы еще так молоды. Я, хотя всего на несколько лет старше вас, чувствую себя стариком: уставшим, изношенным, разочарованным. А ведь вы — совсем другое дело, Редниц. Вы не должны сдаваться.
— Через несколько дней, господин обер-лейтенант, закончится наша учеба. И мы навсегда расстанемся. И большинство из нас скоро забудет то, чему вы пытались научить нас, вы и капитан Федерс, каждый по-своему. Вы учили нас думать и видеть, а порой будили нашу совесть. И все же, несмотря на это, я опасаюсь, что вы были не всегда откровенны. Я понимаю, это не в вашей власти. Именно это и лишает меня порой всякого желания быть офицером. Если такой человек, как вы, не может переступить через существующие границы, то на что же может надеяться такой человек, как я?
— Редниц, — обер-лейтенант подал фенриху руку, — если вы когда-нибудь будете вспоминать меня, то постарайтесь никогда не жалеть меня. Каждый человек прежде всего должен справиться сам с собой, так как в решающий момент он всегда остается один.
Фенрих ушел. Обер-лейтенант даже не оглянулся на него. Он собрал свои бумаги, улыбнулся, бросив беглый взгляд на пустую аудиторию, словно прощаясь с ней, и вышел.
Перед учебным бараком обер-лейтенант встретил капитана Ратсхельма, который, по-видимому, специально дожидался его, хотя старался не показать этого.
— Как вы знаете, господин обер-лейтенант Крафт, — начал Ратсхельм, — завтра состоятся похороны фенриха Хохбауэра, а по установившейся в нашей военной школе традиции, как, например, в свое время при похоронах лейтенанта Баркова, перед этим состоится траурное собрание, на котором, опять-таки по обычаю, с траурной речью выступит офицер-воспитатель.
— Все это мне хорошо известно, господин капитан, — сказал обер-лейтенант Крафт, — я к этому готов.
— А вы не думаете, — спросил капитан холодно и требовательно, — что вам, учитывая некоторые обстоятельства, лучше отказаться от этого?
— Этого делать я не собираюсь, господин капитан, — твердо заявил обер-лейтенант. — Я произнесу речь, как это и положено. Это моя обязанность, и я ее выполню.
— А как же незаконченное разбирательство?
— Оно меня не интересует, господин капитан. Разбирательство — это еще не приговор. Я произнесу речь, так как генерал придерживается другого мнения, чем вы.
Проговорив это, обер-лейтенант Крафт с легкой усмешкой приложил руку к головному убору и отошел от капитана Ратсхельма: ему нужно было еще несколько часов поработать с капитаном Федерсом и в письменной форме изложить свое мнение о фенрихах учебного отделения.
…Федерс и Крафт работали на квартире капитана. Марион Федерс и Эльфрида Радемахер старались, как могли, помочь им: обе печатали на машинке то, что им диктовали офицеры. Каждая минута была дорога, и Крафт все торопил и торопил.
— Мой дорогой Крафт, — сказал некоторое время спустя капитан Федерс, — на кой, спрашивается, черт вам понадобилась эта срочная работа? В нашем распоряжении еще целых восемь дней, а вы порете такую горячку, как будто завтра уже выпуск.
Женщины переглянулись, а затем посмотрели на Крафта, который, казалось, целиком и полностью ушел в свою работу. Не поднимая головы, он все же ответил:
— Меня торопит время. Аттестация фенрихов должна быть закончена раньше, чем старший военный советник юстиции Вирман выложит плоды своего расследования. Вы меня понимаете? И ни одна деталь из его заключения не должна повлиять на наши аттестации. В случае необходимости мы с чистой совестью должны будем сказать, что аттестация фенрихов произведена нами раньше.
— Если нужно будет, я с чистой совестью могу рассказать и о других вещах. Здесь важно только то, чтобы охарактеризовать этих узколобых парней как достойных, а начальники потоков и курса уже давно утверждают это. Ну что ж, поможем им!
Вскоре Эльфрида Радемахер и Карл Крафт покинули супругов Федерс. Они шли рядышком по широкой дороге мимо здания штаба.
— Эти Федерсы очень симпатичные люди, не правда ли? И очень смелые, — сказала Эльфрида.
— Да, смелые, как кошка, которая цепляется за того, кого хочет утопить. Или же смелые, как дрессированный тигр, который прыгает на арене сквозь горящее кольцо! Вот она, жизнь, в наше время!
Эльфрида попыталась теснее прижаться к офицеру. Темнота и отсутствие прохожих в столь поздний час позволяли ей это.
— Ты так изменился за последнее время, Карл, — тихо сказала она. — Очень сильно изменился.
— Возможно, именно сейчас я показываю свое настоящее лицо. Однако я надеюсь, что ты не забыла о моем предупреждении.
— Карл, — сказала она, — это же был отнюдь не упрек.
— Я подобен безнадежному номеру в лотерее. И потому самое лучшее для тебя, если ты поймешь это и вычеркнешь меня из памяти.
— Не старайся, Карл, убедить меня в этом, — ласково сказала Эльфрида.
— Вот мы и пришли, — сказал Крафт, показав рукой на здание, в котором она жила. — Спокойной ночи, Эльфрида.
— Я хочу остаться с тобой, — тихо сказала она.
— У меня очень много работы, — объяснил он.
— А разве я тебе помешаю, Карл?
— Со мной хочет поговорить начальник курса. К тому же разговор будет длинный.
— Я подожду тебя, — пообещала Эльфрида. — Здесь, на дороге.
Ночь была не морозной. На темно-синем небе кое-где виднелись обрывки облаков, дул мягкий, теплый ветерок. Снег на полях таял. Зима, судя по всему, медленно отступала.
— Ты никак не хочешь меня понять, — проговорил Крафт, отходя от Эльфриды. — Я тебе говорю то, что думаю, а ты смеешься! Я стараюсь показать тебе все опасности, а ты этого не понимаешь. Неужели ты так уверена, что я тебя люблю?
— Ах, это не совсем так! С меня достаточно и того, что я тебя люблю.
— Хорошо, если это так, но только не думай, что я тебя люблю! — последние слова он попытался сказать резко. — Я, возможно, люблю свою чудную специальность, возможно, люблю этих фенрихов, так как чувствую, что они страдают. Возможно, что я люблю нашего генерала-статую, как можно любить башню желаний.
— Один мужчина, а стольких любит! И среди этого числа ни одной женщины, к которой можно было бы приревновать. Я хочу и должна видеть твое лицо.
— Я, как вы знаете, люблю компромиссную справедливость, — сказал майор Фрей.
И, словно в знак выражения особого доверия, он подмигнул Крафту и инстинктивно улыбнулся. Вот уже несколько дней, с тех пор как он убедился в неверности своей супруги, майор не хотел видеть никого из друзей.
— Я тоже сторонник справедливого компромисса, — заверил майора обер-лейтенант Крафт.
Майор Фрей нервно потрогал пальцами свой рыцарский крест, словно хотел лишний раз убедиться в том, что свидетельство его беспредельной смелости висит на своем месте.
Затем начальник курса предложил офицеру-воспитателю сесть. Причем сделал он это отнюдь не по-казенному. Можно было подумать, что он готов предложить и подушечку на сиденье. Потом майор отвернул абажур лампы немного в сторону, чтобы свет не слепил Крафта.
— Сигары? Сигареты? Или выпьете чего-нибудь: коньяку, водки, вина?
— Благодарю вас, только целую бутылку, если у вас есть.
Майор рассмеялся. Ему понравилась эта шутка, она подняла его настроение. Тем более эта миссия майора была довольно щекотливой, а ее успех целиком зависел от этого Крафта.
— Мой дорогой, — сказал майор, — завтра мы хороним фенриха Хохбауэра. Хороним почти со всеми воинскими почестями. Таково распоряжение начальника военных школ, которое безо всяких комментариев передал мне господин генерал, что освобождает меня от высказывания своего мнения.
Фрей еще раз потрогал свой рыцарский крест и посмотрел при этом на распоряжение генерала, которое лежало перед ним на столе. Затем он изучающим взглядом окинул Крафта и с некоторым усилием продолжал:
— Мой дорогой обер-лейтенант Крафт, я хочу поговорить с вами о траурной речи, которую вам предстоит произнести.
— Которую я должен произнести, — поправил майора Крафт.
— Разумеется, которую вы должны произнести. Здесь мы с вами коснемся некоторых деликатных вопросов. Вы не думаете, что мы должны их основательно обсудить?
— Аргументы капитана Ратсхельма мне хорошо знакомы, господин майор. Я не стану на них останавливаться. Могу я поинтересоваться мнением господина генерала по этому поводу?
— Да, таковое имеется.
— И что в нем говорится, господин майор?
— Господин генерал высказал свое согласие.
Крафт откинулся на спинку стула и сказал:
— Теперь мне все ясно.
— Разумеется, формально. — Майор начал искать носовой платок, чтобы вытереть им вспотевшие руки. — Дорогой Крафт, — продолжал он, — давайте поговорим с вами по-человечески. И не потому, что я намерен скомпрометировать капитана Ратсхельма, и не потому, что я кого-то боюсь, однако Ратсхельм, пусть это останется между нами, ведет себя как дикарь. Он ничего не боится. Он поднимает вопрос об этой несчастной истории с Хохбауэром и моей супругой. Короче говоря, раздувает дело о том, о чем вы, Крафт, это я смело могу сказать, говорили очень тактично. Однако на Ратсхельма я в этом отношении никак не могу положиться. Он идет на все. По секрету скажу вам, Крафт, что он подает рапорт об отправке его на фронт. Кроме того, он выступает заодно со старшим военным советником юстиции. Так что, мой дорогой, давайте не будем без нужды раздражать его! Лучше проявим осторожность и ум. Пусть эта речь пройдет незамеченной! Понятно?
— А как же решение генерала?
— Видите ли, в его решении есть свои особенности. Генерал дословно сказал следующее: пусть Крафт поступает так, как считает нужным! А это значит, Крафт, что вы можете поступить и иначе!
— Мне очень жаль, — сказал обер-лейтенант Крафт, — но я поступлю по-своему.
— В твоей комнате горит свет, — сказала Эльфрида Радемахер, когда они подошли к бараку, в котором располагалось учебное отделение «X».
— Возможно, я забыл погасить его.
— Но ты же, Карл, весь день был в бегах!
— Тогда его включил мой уборщик. Мы будем вести себя тихо: я не собираюсь мешать спать своим фенрихам.
Оба вошли в коридор, в котором слева находилась комната обер-лейтенанта Крафта. Слышались приглушенные звуки: шум текущей воды, свист ветра, храп спящих фенрихов.
Крафт открыл дверь своей комнаты. И сразу же увидел за своим примитивным письменным столом генерал-майора Модерзона, освещенного светом настольной лампы. Генерал сидел так, как будто находился в своем собственном кабинете, — прямо и неподвижно. Правда, на этот раз он улыбался.
— Входите же, — сказал генерал, — как-никак вы здесь живете.
Крафт сделал несколько шагов вперед и механически отдал честь, а Эльфрида Радемахер осталась стоять в дверях, не зная, что же ей делать.
— Добрый вечер, фрейлейн Радемахер, — проговорил генерал, вставая. Размеренным шагом он подошел к Эльфриде и пожал ей руку, слегка наклонив голову.
— Господин генерал, фрейлейн Радемахер моя невеста, — объяснил Крафт.
— Мне это известно, — заметил генерал. — Я вас уже поздравлял по этому поводу, господин обер-лейтенант. Однако я что-то не помню, чтобы имелось такое распоряжение, согласно которому офицерам разрешалось бы приводить к себе своих невест.
— Если вы разрешите, господин генерал, — поспешил сказать Крафт, — то я немедленно провожу свою невесту в ее комнату.
— Господин обер-лейтенант, — начал генерал, не шевелясь, — за это упущение я вас так и так накажу, так что пусть уж ваша невеста остается здесь. Так вам по крайней мере не будет обидно, фрейлейн Радемахер, оставайтесь спокойно здесь.
Эльфрида подарила ему благодарную улыбку. Она грациозно миновала генерала и своего обер-лейтенанта и, подойдя к кровати, села на нее. Крафт почувствовал, что краснеет.
— Я вам совсем немного помешаю, — проговорил генерал Модерзон, садясь за письменный стол обер-лейтенанта, которому он подал знак садиться. Крафт сел на табурет и стал ждать, что будет дальше. — Господин обер-лейтенант, вам уже известно, какие цели преследует старший военный советник юстиции Вирман? — спросил генерал.
— Так точно, господин генерал.
— Скажите мне, какие же именно?
— Этот Вирман намерен уничтожить меня, и притом так, чтобы вы споткнулись о меня.
— Великолепно, — заметил генерал. — Вы очень внимательный наблюдатель, господин обер-лейтенант. Как вы думаете, чего добьется этот человек?
— Ничего, — твердо ответил Крафт.
— Хорошо, — вымолвил генерал, и его холодные голубые глаза слегка заблестели. — А сейчас, господин обер-лейтенант, внимательно послушайте меня. И поймите, что в данный момент я не ожидаю от вас ни одобрения, ни несогласия. Я разрешаю вам подробно доложить старшему военному советнику юстиции Вирману о том, что я приказал вам провести расследование о причине гибели лейтенанта Баркова.
— Господин генерал, я считаю это лишним.
— Прошу вас, господин обер-лейтенант, без комментариев. Вы должны хорошенько все обдумать. Я повторяю еще раз: я отдал приказ. И попросил вас пользоваться всеми средствами, не ограничивая себя в методах. Я один несу ответственность за все. Ясно?
— Ясно, господин генерал.
— Это все, что я хотел вам сказать сегодня, господин обер-лейтенант Крафт. Завтра мы увидимся, когда вы будете произносить свою траурную речь. На похоронах будет вся военная школа. Будьте здоровы, Крафт. До свидания, фрейлейн Радемахер.
Проговорив это, генерал вышел, и темнота поглотила его.
— Чего он хотел? — спросила Эльфрида, глядя вслед генералу.
— Он хотел помочь мне жить сегодняшним днем, — ответил Крафт. — А тебя он специально использовал в качестве свидетеля для того, чтобы мне захотелось обязательно вернуться к тебе в теплую постель и чтобы совесть моя осталась спокойной. Но я лично этого не хочу!
Обер-лейтенант Крафт смотрел неподвижным взглядом на свет лампы, пытаясь сконцентрировать свои мысли. Затем он склонился над письменным столом и начал бегло исписывать страницу за страницей своим мелким плотным почерком: он писал свою надгробную речь.
А на его полевой койке лежала Эльфрида Радемахер и усталым взглядом, но с улыбкой смотрела на него. Она видела напряженно-задумчивое лицо, склонившееся над бумагой, видела его нервные руки, одна из которых выводила букву за буквой.
Затем Крафт обхватил голову руками, взгляд его был устремлен в пустоту. А в темноте, как ему казалось, вокруг него витала смерть, принимавшая самые различные формы, самых различных цветов, но преимущественно темных. Однако временами перед его мысленным взором появлялось что-то красное, что можно было принять и за огонь, и за кровь, и за солнечный закат.
Эльфрида беспокойно растянулась на койке и погрузилась в тяжелый сон без сновидений. Рот ее был чуть приоткрыт, а на лице застыло выражение ожидания.
— Ничего нельзя замалчивать, — сам себе сказал Крафт, — так как любая невысказанная правда — начало лжи.
Он устало опустил руки. Перед ним лежали двенадцать плотно исписанных страниц. Крафт вдруг почувствовал себя свободным, счастливым и усталым, каким не был никогда раньше.
Крафт встал и, раздевшись, лег рядом с Эльфридой. Не открывая глаз, она подвинулась, уступив ему место, и моментально прижалась к нему, обняв руками и ногами, и в тот же момент он погрузился в какое-то забытье, чувствуя, что опускается в глубину, у которой нет дна. И в тот же миг его захлестнула волна блаженства, и он как бы растворился в ней.
В мгновение ока вся его жизнь проплыла перед ним.
— Так, так, — строго поддакнул обер-лейтенант. — Все это имеет давнюю традицию, подобные письма пишутся уже не одно столетие. Собственно говоря, смысл и форма подобных писем остаются стабильными, меняются, к сожалению, только некоторые понятия. Когда-то писали: пал за короля и народ. Потом: пал за кайзера и фатерланд, теперь пишут: пал за фюрера и рейх. Но всегда пишут — пал на поле чести. И никогда не пишут, что пал бессмысленно. Подумайте о том, какое мужество для этого требуется. Ну, на сегодня хватит, геройские сыны.
Учебное отделение разбежалось кто куда. Остался один фенрих Редниц. Положив учебник перед собой на стол, он ждал, когда Крафт полностью освободится.
— Редниц, прошлой ночью я вместе с капитаном Федерсом закончил аттестацию учебного отделения, так как немного осталось до конца курсов. Вас не интересуют собственные результаты? — спросил Крафт.
— Нет, господин обер-лейтенант, — ответил тот откровенно.
— А почему, Редниц?
— Потому что временами я, господин обер-лейтенант, вообще не знаю, стоит мне оканчивать эти курсы или нет. Бывают моменты, когда мне хочется, чтобы я никогда не стал офицером.
— Редниц, уж не устали ли вы от этой жизни? — поинтересовался офицер.
— Пока нет, господин обер-лейтенант. Однако чем больше я думаю, тем бессмысленнее мне кажется жизнь. Вот и сейчас тоже.
— Тогда попытайтесь как-то изменить ее! Вы еще так молоды. Я, хотя всего на несколько лет старше вас, чувствую себя стариком: уставшим, изношенным, разочарованным. А ведь вы — совсем другое дело, Редниц. Вы не должны сдаваться.
— Через несколько дней, господин обер-лейтенант, закончится наша учеба. И мы навсегда расстанемся. И большинство из нас скоро забудет то, чему вы пытались научить нас, вы и капитан Федерс, каждый по-своему. Вы учили нас думать и видеть, а порой будили нашу совесть. И все же, несмотря на это, я опасаюсь, что вы были не всегда откровенны. Я понимаю, это не в вашей власти. Именно это и лишает меня порой всякого желания быть офицером. Если такой человек, как вы, не может переступить через существующие границы, то на что же может надеяться такой человек, как я?
— Редниц, — обер-лейтенант подал фенриху руку, — если вы когда-нибудь будете вспоминать меня, то постарайтесь никогда не жалеть меня. Каждый человек прежде всего должен справиться сам с собой, так как в решающий момент он всегда остается один.
Фенрих ушел. Обер-лейтенант даже не оглянулся на него. Он собрал свои бумаги, улыбнулся, бросив беглый взгляд на пустую аудиторию, словно прощаясь с ней, и вышел.
Перед учебным бараком обер-лейтенант встретил капитана Ратсхельма, который, по-видимому, специально дожидался его, хотя старался не показать этого.
— Как вы знаете, господин обер-лейтенант Крафт, — начал Ратсхельм, — завтра состоятся похороны фенриха Хохбауэра, а по установившейся в нашей военной школе традиции, как, например, в свое время при похоронах лейтенанта Баркова, перед этим состоится траурное собрание, на котором, опять-таки по обычаю, с траурной речью выступит офицер-воспитатель.
— Все это мне хорошо известно, господин капитан, — сказал обер-лейтенант Крафт, — я к этому готов.
— А вы не думаете, — спросил капитан холодно и требовательно, — что вам, учитывая некоторые обстоятельства, лучше отказаться от этого?
— Этого делать я не собираюсь, господин капитан, — твердо заявил обер-лейтенант. — Я произнесу речь, как это и положено. Это моя обязанность, и я ее выполню.
— А как же незаконченное разбирательство?
— Оно меня не интересует, господин капитан. Разбирательство — это еще не приговор. Я произнесу речь, так как генерал придерживается другого мнения, чем вы.
Проговорив это, обер-лейтенант Крафт с легкой усмешкой приложил руку к головному убору и отошел от капитана Ратсхельма: ему нужно было еще несколько часов поработать с капитаном Федерсом и в письменной форме изложить свое мнение о фенрихах учебного отделения.
…Федерс и Крафт работали на квартире капитана. Марион Федерс и Эльфрида Радемахер старались, как могли, помочь им: обе печатали на машинке то, что им диктовали офицеры. Каждая минута была дорога, и Крафт все торопил и торопил.
— Мой дорогой Крафт, — сказал некоторое время спустя капитан Федерс, — на кой, спрашивается, черт вам понадобилась эта срочная работа? В нашем распоряжении еще целых восемь дней, а вы порете такую горячку, как будто завтра уже выпуск.
Женщины переглянулись, а затем посмотрели на Крафта, который, казалось, целиком и полностью ушел в свою работу. Не поднимая головы, он все же ответил:
— Меня торопит время. Аттестация фенрихов должна быть закончена раньше, чем старший военный советник юстиции Вирман выложит плоды своего расследования. Вы меня понимаете? И ни одна деталь из его заключения не должна повлиять на наши аттестации. В случае необходимости мы с чистой совестью должны будем сказать, что аттестация фенрихов произведена нами раньше.
— Если нужно будет, я с чистой совестью могу рассказать и о других вещах. Здесь важно только то, чтобы охарактеризовать этих узколобых парней как достойных, а начальники потоков и курса уже давно утверждают это. Ну что ж, поможем им!
Вскоре Эльфрида Радемахер и Карл Крафт покинули супругов Федерс. Они шли рядышком по широкой дороге мимо здания штаба.
— Эти Федерсы очень симпатичные люди, не правда ли? И очень смелые, — сказала Эльфрида.
— Да, смелые, как кошка, которая цепляется за того, кого хочет утопить. Или же смелые, как дрессированный тигр, который прыгает на арене сквозь горящее кольцо! Вот она, жизнь, в наше время!
Эльфрида попыталась теснее прижаться к офицеру. Темнота и отсутствие прохожих в столь поздний час позволяли ей это.
— Ты так изменился за последнее время, Карл, — тихо сказала она. — Очень сильно изменился.
— Возможно, именно сейчас я показываю свое настоящее лицо. Однако я надеюсь, что ты не забыла о моем предупреждении.
— Карл, — сказала она, — это же был отнюдь не упрек.
— Я подобен безнадежному номеру в лотерее. И потому самое лучшее для тебя, если ты поймешь это и вычеркнешь меня из памяти.
— Не старайся, Карл, убедить меня в этом, — ласково сказала Эльфрида.
— Вот мы и пришли, — сказал Крафт, показав рукой на здание, в котором она жила. — Спокойной ночи, Эльфрида.
— Я хочу остаться с тобой, — тихо сказала она.
— У меня очень много работы, — объяснил он.
— А разве я тебе помешаю, Карл?
— Со мной хочет поговорить начальник курса. К тому же разговор будет длинный.
— Я подожду тебя, — пообещала Эльфрида. — Здесь, на дороге.
Ночь была не морозной. На темно-синем небе кое-где виднелись обрывки облаков, дул мягкий, теплый ветерок. Снег на полях таял. Зима, судя по всему, медленно отступала.
— Ты никак не хочешь меня понять, — проговорил Крафт, отходя от Эльфриды. — Я тебе говорю то, что думаю, а ты смеешься! Я стараюсь показать тебе все опасности, а ты этого не понимаешь. Неужели ты так уверена, что я тебя люблю?
— Ах, это не совсем так! С меня достаточно и того, что я тебя люблю.
— Хорошо, если это так, но только не думай, что я тебя люблю! — последние слова он попытался сказать резко. — Я, возможно, люблю свою чудную специальность, возможно, люблю этих фенрихов, так как чувствую, что они страдают. Возможно, что я люблю нашего генерала-статую, как можно любить башню желаний.
— Один мужчина, а стольких любит! И среди этого числа ни одной женщины, к которой можно было бы приревновать. Я хочу и должна видеть твое лицо.
— Я, как вы знаете, люблю компромиссную справедливость, — сказал майор Фрей.
И, словно в знак выражения особого доверия, он подмигнул Крафту и инстинктивно улыбнулся. Вот уже несколько дней, с тех пор как он убедился в неверности своей супруги, майор не хотел видеть никого из друзей.
— Я тоже сторонник справедливого компромисса, — заверил майора обер-лейтенант Крафт.
Майор Фрей нервно потрогал пальцами свой рыцарский крест, словно хотел лишний раз убедиться в том, что свидетельство его беспредельной смелости висит на своем месте.
Затем начальник курса предложил офицеру-воспитателю сесть. Причем сделал он это отнюдь не по-казенному. Можно было подумать, что он готов предложить и подушечку на сиденье. Потом майор отвернул абажур лампы немного в сторону, чтобы свет не слепил Крафта.
— Сигары? Сигареты? Или выпьете чего-нибудь: коньяку, водки, вина?
— Благодарю вас, только целую бутылку, если у вас есть.
Майор рассмеялся. Ему понравилась эта шутка, она подняла его настроение. Тем более эта миссия майора была довольно щекотливой, а ее успех целиком зависел от этого Крафта.
— Мой дорогой, — сказал майор, — завтра мы хороним фенриха Хохбауэра. Хороним почти со всеми воинскими почестями. Таково распоряжение начальника военных школ, которое безо всяких комментариев передал мне господин генерал, что освобождает меня от высказывания своего мнения.
Фрей еще раз потрогал свой рыцарский крест и посмотрел при этом на распоряжение генерала, которое лежало перед ним на столе. Затем он изучающим взглядом окинул Крафта и с некоторым усилием продолжал:
— Мой дорогой обер-лейтенант Крафт, я хочу поговорить с вами о траурной речи, которую вам предстоит произнести.
— Которую я должен произнести, — поправил майора Крафт.
— Разумеется, которую вы должны произнести. Здесь мы с вами коснемся некоторых деликатных вопросов. Вы не думаете, что мы должны их основательно обсудить?
— Аргументы капитана Ратсхельма мне хорошо знакомы, господин майор. Я не стану на них останавливаться. Могу я поинтересоваться мнением господина генерала по этому поводу?
— Да, таковое имеется.
— И что в нем говорится, господин майор?
— Господин генерал высказал свое согласие.
Крафт откинулся на спинку стула и сказал:
— Теперь мне все ясно.
— Разумеется, формально. — Майор начал искать носовой платок, чтобы вытереть им вспотевшие руки. — Дорогой Крафт, — продолжал он, — давайте поговорим с вами по-человечески. И не потому, что я намерен скомпрометировать капитана Ратсхельма, и не потому, что я кого-то боюсь, однако Ратсхельм, пусть это останется между нами, ведет себя как дикарь. Он ничего не боится. Он поднимает вопрос об этой несчастной истории с Хохбауэром и моей супругой. Короче говоря, раздувает дело о том, о чем вы, Крафт, это я смело могу сказать, говорили очень тактично. Однако на Ратсхельма я в этом отношении никак не могу положиться. Он идет на все. По секрету скажу вам, Крафт, что он подает рапорт об отправке его на фронт. Кроме того, он выступает заодно со старшим военным советником юстиции. Так что, мой дорогой, давайте не будем без нужды раздражать его! Лучше проявим осторожность и ум. Пусть эта речь пройдет незамеченной! Понятно?
— А как же решение генерала?
— Видите ли, в его решении есть свои особенности. Генерал дословно сказал следующее: пусть Крафт поступает так, как считает нужным! А это значит, Крафт, что вы можете поступить и иначе!
— Мне очень жаль, — сказал обер-лейтенант Крафт, — но я поступлю по-своему.
— В твоей комнате горит свет, — сказала Эльфрида Радемахер, когда они подошли к бараку, в котором располагалось учебное отделение «X».
— Возможно, я забыл погасить его.
— Но ты же, Карл, весь день был в бегах!
— Тогда его включил мой уборщик. Мы будем вести себя тихо: я не собираюсь мешать спать своим фенрихам.
Оба вошли в коридор, в котором слева находилась комната обер-лейтенанта Крафта. Слышались приглушенные звуки: шум текущей воды, свист ветра, храп спящих фенрихов.
Крафт открыл дверь своей комнаты. И сразу же увидел за своим примитивным письменным столом генерал-майора Модерзона, освещенного светом настольной лампы. Генерал сидел так, как будто находился в своем собственном кабинете, — прямо и неподвижно. Правда, на этот раз он улыбался.
— Входите же, — сказал генерал, — как-никак вы здесь живете.
Крафт сделал несколько шагов вперед и механически отдал честь, а Эльфрида Радемахер осталась стоять в дверях, не зная, что же ей делать.
— Добрый вечер, фрейлейн Радемахер, — проговорил генерал, вставая. Размеренным шагом он подошел к Эльфриде и пожал ей руку, слегка наклонив голову.
— Господин генерал, фрейлейн Радемахер моя невеста, — объяснил Крафт.
— Мне это известно, — заметил генерал. — Я вас уже поздравлял по этому поводу, господин обер-лейтенант. Однако я что-то не помню, чтобы имелось такое распоряжение, согласно которому офицерам разрешалось бы приводить к себе своих невест.
— Если вы разрешите, господин генерал, — поспешил сказать Крафт, — то я немедленно провожу свою невесту в ее комнату.
— Господин обер-лейтенант, — начал генерал, не шевелясь, — за это упущение я вас так и так накажу, так что пусть уж ваша невеста остается здесь. Так вам по крайней мере не будет обидно, фрейлейн Радемахер, оставайтесь спокойно здесь.
Эльфрида подарила ему благодарную улыбку. Она грациозно миновала генерала и своего обер-лейтенанта и, подойдя к кровати, села на нее. Крафт почувствовал, что краснеет.
— Я вам совсем немного помешаю, — проговорил генерал Модерзон, садясь за письменный стол обер-лейтенанта, которому он подал знак садиться. Крафт сел на табурет и стал ждать, что будет дальше. — Господин обер-лейтенант, вам уже известно, какие цели преследует старший военный советник юстиции Вирман? — спросил генерал.
— Так точно, господин генерал.
— Скажите мне, какие же именно?
— Этот Вирман намерен уничтожить меня, и притом так, чтобы вы споткнулись о меня.
— Великолепно, — заметил генерал. — Вы очень внимательный наблюдатель, господин обер-лейтенант. Как вы думаете, чего добьется этот человек?
— Ничего, — твердо ответил Крафт.
— Хорошо, — вымолвил генерал, и его холодные голубые глаза слегка заблестели. — А сейчас, господин обер-лейтенант, внимательно послушайте меня. И поймите, что в данный момент я не ожидаю от вас ни одобрения, ни несогласия. Я разрешаю вам подробно доложить старшему военному советнику юстиции Вирману о том, что я приказал вам провести расследование о причине гибели лейтенанта Баркова.
— Господин генерал, я считаю это лишним.
— Прошу вас, господин обер-лейтенант, без комментариев. Вы должны хорошенько все обдумать. Я повторяю еще раз: я отдал приказ. И попросил вас пользоваться всеми средствами, не ограничивая себя в методах. Я один несу ответственность за все. Ясно?
— Ясно, господин генерал.
— Это все, что я хотел вам сказать сегодня, господин обер-лейтенант Крафт. Завтра мы увидимся, когда вы будете произносить свою траурную речь. На похоронах будет вся военная школа. Будьте здоровы, Крафт. До свидания, фрейлейн Радемахер.
Проговорив это, генерал вышел, и темнота поглотила его.
— Чего он хотел? — спросила Эльфрида, глядя вслед генералу.
— Он хотел помочь мне жить сегодняшним днем, — ответил Крафт. — А тебя он специально использовал в качестве свидетеля для того, чтобы мне захотелось обязательно вернуться к тебе в теплую постель и чтобы совесть моя осталась спокойной. Но я лично этого не хочу!
Обер-лейтенант Крафт смотрел неподвижным взглядом на свет лампы, пытаясь сконцентрировать свои мысли. Затем он склонился над письменным столом и начал бегло исписывать страницу за страницей своим мелким плотным почерком: он писал свою надгробную речь.
А на его полевой койке лежала Эльфрида Радемахер и усталым взглядом, но с улыбкой смотрела на него. Она видела напряженно-задумчивое лицо, склонившееся над бумагой, видела его нервные руки, одна из которых выводила букву за буквой.
Затем Крафт обхватил голову руками, взгляд его был устремлен в пустоту. А в темноте, как ему казалось, вокруг него витала смерть, принимавшая самые различные формы, самых различных цветов, но преимущественно темных. Однако временами перед его мысленным взором появлялось что-то красное, что можно было принять и за огонь, и за кровь, и за солнечный закат.
Эльфрида беспокойно растянулась на койке и погрузилась в тяжелый сон без сновидений. Рот ее был чуть приоткрыт, а на лице застыло выражение ожидания.
— Ничего нельзя замалчивать, — сам себе сказал Крафт, — так как любая невысказанная правда — начало лжи.
Он устало опустил руки. Перед ним лежали двенадцать плотно исписанных страниц. Крафт вдруг почувствовал себя свободным, счастливым и усталым, каким не был никогда раньше.
Крафт встал и, раздевшись, лег рядом с Эльфридой. Не открывая глаз, она подвинулась, уступив ему место, и моментально прижалась к нему, обняв руками и ногами, и в тот же момент он погрузился в какое-то забытье, чувствуя, что опускается в глубину, у которой нет дна. И в тот же миг его захлестнула волна блаженства, и он как бы растворился в ней.
В мгновение ока вся его жизнь проплыла перед ним.
32. Призыв судьбы
В тот день три учебных отделения шестого потока были назначены на выполнение спецзадания: нужно было превратить спортивный зал в траурный.
В нормальных условиях это было нетрудное занятие, однако возглавлял это мероприятие обер-лейтенант Веберман, офицер-воспитатель учебного отделения «Г», а он, по обыкновению, не давал своим подчиненным ни минуты перерыва.
Фенрихов этого учебного отделения обычно называли «зайцами», так как их можно было видеть всегда в движении: они бежали выполнять очередное приказание своего воспитателя. Самого же Вебермана можно было считать прирожденным организатором. Если ему давали сто двадцать человек, как это было в данном случае, то по крайней мере сто из них были заняты активной работой независимо от того, нужно ли было установить отхожие места в полевых условиях, соорудить бункера для житья или же сарай для демонстрации кинофильмов.
В тот день речь шла о похоронах.
Сначала нужно было полностью освободить спортивный зал, вынеся все спортивные снаряды в соседние помещения или же прямо во двор, за здание. Затем надлежало вымыть пол, вернее говоря, отполировать его, вымыть окна, протереть столы. И чтобы в зале не было ни одного постороннего предмета! Ни одной рейки где-нибудь в углу, ни сетки, ни пылинки на гладкой поверхности.
Между тем строго по плану в зал снесли все имевшиеся в кафе, столовой и аудиториях скамейки, которые расставили рядами в самом конце зала. Затем сюда снесли из всех помещений простые стулья, которые расставили в средней части зала, и уж только после этого принесли стулья получше, какие находились в комнатах офицеров и в канцеляриях. Эти стулья стояли в первых рядах и предназначались для господ офицеров. А в самой середине стояло кресло с высокой спинкой, принесенное из казино, предназначенное специально для генерала.
— Ну и чехарда! — проговорил один из фенрихов, считая, что его никто не слышит. Однако обер-лейтенант Веберман прекрасно видел и слышал его, так как в тот момент он оказался за его спиной, а уж слухом он отличался превосходным! — И к чему только такой спектакль? — продолжал неосторожный фенрих. — Я думаю, самоубийце это не положено!
— Вам приказано стулья расставлять! — тотчас же набросился на фенриха Веберман. — А думать в данный момент вам никто не приказывал. Болтать же во время работы я категорически запрещал. Здесь не должно быть никаких разговоров, можно только отдавать распоряжения и команды. Ясно?
— Так точно, господин обер-лейтенант! — воскликнул фенрих и, схватив в руки сразу четыре стула, намеревался исчезнуть из поля зрения офицера.
— Стой! — грубо крикнул Веберман. — В двенадцать тридцать и в девятнадцать тридцать явитесь ко мне — и так три дня подряд! Являться в полевой форме! Тогда мы поговорим с вами о том, что такое долг!
Однако это было еще не все. Веберман никогда не останавливался на полпути. Он сунул в рот свисток, который всегда был у него наготове, и пронзительно засвистел. Все в зале замерли на тех местах, где их застал свисток. А обер-лейтенант громко скомандовал:
— Полукругом становись!
Фенрихи, побросав работу, подбежали к офицеру и построились перед ним полукругом.
— Всем слушать меня! — заорал Веберман, хотя этого вовсе и не требовалось, так как фенрихи и без того обратились в слух. — Среди вас еще имеются бараны, которые сомневаются в разумности офицеров! Да как вам могла прийти в голову мысль, что вы можете самостоятельно думать! Такое, разумеется, может произойти, но только не тогда, когда за вас думают ваши офицеры! Запомните раз и навсегда: все, что делает офицер, все, что он приказывает, всегда правильно! Ясно?
— Так точно, господин обер-лейтенант! — гаркнули фенрихи хором.
— Прежде всего, чтобы я здесь больше никогда никакой болтовни о самоубийстве не слышал! — заявил Веберман. — В конце концов, никто и в глаза не видел, как это произошло. Может быть, он чистил свой карабин, или еще что. И потом, мы здесь с вами не в церкви. Парень умер, приказано организовать торжественные похороны — и баста! Все остальное вас не касается! По местам — марш!
Фенрихи бросились врассыпную.
Работа по декорированию тем временем продолжалась: прикатили несколько бочек из-под пива, на них положили доски — и постамент был готов. Рядом с ним поставили вечнозеленые деревья в кадках, привезенные из казино, подсвечники, выпрошенные в церкви. На задней стене укрепили флаги, главным образом для того, чтобы замаскировать ими бело-серую стену с многочисленными повреждениями. Флаги были укреплены и на боковой стене, чтобы украсить ими окна, сквозь которые в зал проникал неяркий красноватый свет, который, как казалось Веберману, создавал исключительно торжественную атмосферу.
После этого в зал внесли гроб и, установив его на постаменте, покрыли сверху военным знаменем рейха. Веберман лично бегал вокруг постамента с линейкой; он всегда придавал огромное значение точности. Три раза он приказывал сдвигать гроб с места и лишь на четвертый остался доволен.
И вдруг Веберман спохватился, что забыли про каску. Гроб, покрытый военным знаменем, но без каски, был для него равнозначен пушке без замка.
— Какая расхлябанность! — заорал он. — Немедленно принести каску, и самую лучшую! Пусть торжество будет настоящим!
Подсвечники сверкали вовсю: в них были вставлены особые свечки, принесенные из городского собора благодаря широким связям капитана Катера. Между свечами и гробом с каждой стороны замерло по фенриху из учебного отделения «X». Все в парадной форме, с оружием у ноги. Руководствуясь здравым смыслом, Крамер выделил для этой цели фенрихов Амфортаса и Андреаса.
Медленно зал начал заполняться людьми: один за другим прибывали фенрихи всех потоков в повседневном обмундировании. Всех их лично встречал обер-лейтенант Веберман, за которым со своей стороны ревниво присматривал капитан Ратсхельм.
Веберман действовал по плану, согласно которому все места были строго распределены. Собственно говоря, он был единственным человеком здесь, кто свободно распоряжался и даже позволял себе громко говорить.
— Прошу господ офицеров занять первые ряды: старшие — вперед, лейтенанты — за ними. Фенрихи — позади них.
Фенрихи шестого потока появились в зале первыми, за четверть часа до официально установленного времени. Фенрихи учебного отделения «X» сидели сразу же за господами офицерами. Вместе с ними находился и обер-лейтенант Крафт с отсутствующим видом, с папкой под мышкой. Рядом с ним сидел капитан Федерс, на удивление притихший: он не принимал никакого участия в разговорах, которые велись полушепотом.
Старший военный советник юстиции Вирман был тут же; вместе с Крафтом он сидел в первом ряду справа.
Фенрихи из отделения обер-лейтенанта Вебермана заняли места слева от гроба, так как сегодня учебное отделение «Г» выступало в роли церковного хора. Нужно сказать, что выбор пал на это отделение отнюдь не случайно и не имел ничего общего с самоуправством Вебермана: просто это учебное отделение, как никакое другое во всей военной школе, славилось своими певческими способностями, о которых заботился лично Веберман, и отнюдь не потому, что обладал каким-то особым на то талантом. Он исходил при этом из чисто практических соображений. Пение не только дисциплинировало фенрихов, но и развивало у них голос. Вот почему при малейшей возможности Веберман заставлял своих подчиненных петь, тем более что среди них он вполне мог сойти за кантора. И они послушно пели по самым различным поводам: на марше, на дружеских вечеринках и, разумеется, в дни национальных праздников, на радость всем офицерским дамам. Так почему бы, спрашивается, им не спеть и на погребении?
За пять минут до десяти в зале появился начальник второго курса майор Фрей. Его ордена блестели и сверкали так, будто он специально по данному поводу надраил их асидолом, что, между прочим, было отнюдь не исключено. Сапоги майора тоже блестели, и вообще весь он был сверкающий. Учитывая то обстоятельство, что начальник первого курса в настоящее время находился в Берлине на совещании, к тому же он еще испросил себе краткосрочный отпуск, майор Фрей чувствовал себя в его отсутствие вторым лицом в военной школе. Это было заметно по его виду.
В нормальных условиях это было нетрудное занятие, однако возглавлял это мероприятие обер-лейтенант Веберман, офицер-воспитатель учебного отделения «Г», а он, по обыкновению, не давал своим подчиненным ни минуты перерыва.
Фенрихов этого учебного отделения обычно называли «зайцами», так как их можно было видеть всегда в движении: они бежали выполнять очередное приказание своего воспитателя. Самого же Вебермана можно было считать прирожденным организатором. Если ему давали сто двадцать человек, как это было в данном случае, то по крайней мере сто из них были заняты активной работой независимо от того, нужно ли было установить отхожие места в полевых условиях, соорудить бункера для житья или же сарай для демонстрации кинофильмов.
В тот день речь шла о похоронах.
Сначала нужно было полностью освободить спортивный зал, вынеся все спортивные снаряды в соседние помещения или же прямо во двор, за здание. Затем надлежало вымыть пол, вернее говоря, отполировать его, вымыть окна, протереть столы. И чтобы в зале не было ни одного постороннего предмета! Ни одной рейки где-нибудь в углу, ни сетки, ни пылинки на гладкой поверхности.
Между тем строго по плану в зал снесли все имевшиеся в кафе, столовой и аудиториях скамейки, которые расставили рядами в самом конце зала. Затем сюда снесли из всех помещений простые стулья, которые расставили в средней части зала, и уж только после этого принесли стулья получше, какие находились в комнатах офицеров и в канцеляриях. Эти стулья стояли в первых рядах и предназначались для господ офицеров. А в самой середине стояло кресло с высокой спинкой, принесенное из казино, предназначенное специально для генерала.
— Ну и чехарда! — проговорил один из фенрихов, считая, что его никто не слышит. Однако обер-лейтенант Веберман прекрасно видел и слышал его, так как в тот момент он оказался за его спиной, а уж слухом он отличался превосходным! — И к чему только такой спектакль? — продолжал неосторожный фенрих. — Я думаю, самоубийце это не положено!
— Вам приказано стулья расставлять! — тотчас же набросился на фенриха Веберман. — А думать в данный момент вам никто не приказывал. Болтать же во время работы я категорически запрещал. Здесь не должно быть никаких разговоров, можно только отдавать распоряжения и команды. Ясно?
— Так точно, господин обер-лейтенант! — воскликнул фенрих и, схватив в руки сразу четыре стула, намеревался исчезнуть из поля зрения офицера.
— Стой! — грубо крикнул Веберман. — В двенадцать тридцать и в девятнадцать тридцать явитесь ко мне — и так три дня подряд! Являться в полевой форме! Тогда мы поговорим с вами о том, что такое долг!
Однако это было еще не все. Веберман никогда не останавливался на полпути. Он сунул в рот свисток, который всегда был у него наготове, и пронзительно засвистел. Все в зале замерли на тех местах, где их застал свисток. А обер-лейтенант громко скомандовал:
— Полукругом становись!
Фенрихи, побросав работу, подбежали к офицеру и построились перед ним полукругом.
— Всем слушать меня! — заорал Веберман, хотя этого вовсе и не требовалось, так как фенрихи и без того обратились в слух. — Среди вас еще имеются бараны, которые сомневаются в разумности офицеров! Да как вам могла прийти в голову мысль, что вы можете самостоятельно думать! Такое, разумеется, может произойти, но только не тогда, когда за вас думают ваши офицеры! Запомните раз и навсегда: все, что делает офицер, все, что он приказывает, всегда правильно! Ясно?
— Так точно, господин обер-лейтенант! — гаркнули фенрихи хором.
— Прежде всего, чтобы я здесь больше никогда никакой болтовни о самоубийстве не слышал! — заявил Веберман. — В конце концов, никто и в глаза не видел, как это произошло. Может быть, он чистил свой карабин, или еще что. И потом, мы здесь с вами не в церкви. Парень умер, приказано организовать торжественные похороны — и баста! Все остальное вас не касается! По местам — марш!
Фенрихи бросились врассыпную.
Работа по декорированию тем временем продолжалась: прикатили несколько бочек из-под пива, на них положили доски — и постамент был готов. Рядом с ним поставили вечнозеленые деревья в кадках, привезенные из казино, подсвечники, выпрошенные в церкви. На задней стене укрепили флаги, главным образом для того, чтобы замаскировать ими бело-серую стену с многочисленными повреждениями. Флаги были укреплены и на боковой стене, чтобы украсить ими окна, сквозь которые в зал проникал неяркий красноватый свет, который, как казалось Веберману, создавал исключительно торжественную атмосферу.
После этого в зал внесли гроб и, установив его на постаменте, покрыли сверху военным знаменем рейха. Веберман лично бегал вокруг постамента с линейкой; он всегда придавал огромное значение точности. Три раза он приказывал сдвигать гроб с места и лишь на четвертый остался доволен.
И вдруг Веберман спохватился, что забыли про каску. Гроб, покрытый военным знаменем, но без каски, был для него равнозначен пушке без замка.
— Какая расхлябанность! — заорал он. — Немедленно принести каску, и самую лучшую! Пусть торжество будет настоящим!
Подсвечники сверкали вовсю: в них были вставлены особые свечки, принесенные из городского собора благодаря широким связям капитана Катера. Между свечами и гробом с каждой стороны замерло по фенриху из учебного отделения «X». Все в парадной форме, с оружием у ноги. Руководствуясь здравым смыслом, Крамер выделил для этой цели фенрихов Амфортаса и Андреаса.
Медленно зал начал заполняться людьми: один за другим прибывали фенрихи всех потоков в повседневном обмундировании. Всех их лично встречал обер-лейтенант Веберман, за которым со своей стороны ревниво присматривал капитан Ратсхельм.
Веберман действовал по плану, согласно которому все места были строго распределены. Собственно говоря, он был единственным человеком здесь, кто свободно распоряжался и даже позволял себе громко говорить.
— Прошу господ офицеров занять первые ряды: старшие — вперед, лейтенанты — за ними. Фенрихи — позади них.
Фенрихи шестого потока появились в зале первыми, за четверть часа до официально установленного времени. Фенрихи учебного отделения «X» сидели сразу же за господами офицерами. Вместе с ними находился и обер-лейтенант Крафт с отсутствующим видом, с папкой под мышкой. Рядом с ним сидел капитан Федерс, на удивление притихший: он не принимал никакого участия в разговорах, которые велись полушепотом.
Старший военный советник юстиции Вирман был тут же; вместе с Крафтом он сидел в первом ряду справа.
Фенрихи из отделения обер-лейтенанта Вебермана заняли места слева от гроба, так как сегодня учебное отделение «Г» выступало в роли церковного хора. Нужно сказать, что выбор пал на это отделение отнюдь не случайно и не имел ничего общего с самоуправством Вебермана: просто это учебное отделение, как никакое другое во всей военной школе, славилось своими певческими способностями, о которых заботился лично Веберман, и отнюдь не потому, что обладал каким-то особым на то талантом. Он исходил при этом из чисто практических соображений. Пение не только дисциплинировало фенрихов, но и развивало у них голос. Вот почему при малейшей возможности Веберман заставлял своих подчиненных петь, тем более что среди них он вполне мог сойти за кантора. И они послушно пели по самым различным поводам: на марше, на дружеских вечеринках и, разумеется, в дни национальных праздников, на радость всем офицерским дамам. Так почему бы, спрашивается, им не спеть и на погребении?
За пять минут до десяти в зале появился начальник второго курса майор Фрей. Его ордена блестели и сверкали так, будто он специально по данному поводу надраил их асидолом, что, между прочим, было отнюдь не исключено. Сапоги майора тоже блестели, и вообще весь он был сверкающий. Учитывая то обстоятельство, что начальник первого курса в настоящее время находился в Берлине на совещании, к тому же он еще испросил себе краткосрочный отпуск, майор Фрей чувствовал себя в его отсутствие вторым лицом в военной школе. Это было заметно по его виду.