— Я передам сигнал тревоги дальше, — ответил офицер, на которого была возложена эта функция. — Я оповещу в свою очередь дежурного офицера.
   Все глаза были теперь устремлены на обер-лейтенанта Крафта. Тот откинулся на спинку стула. Он был полон решимости не дать обскакать себя так просто и не быть барашком, которого должны подвести объединенными усилиями под нож. И поэтому он спросил:
   — Является ли инструкция действующей?
   — Конечно, — сразу же ответил майор Фрей. — Инструкция есть инструкция.
   — Значит ли это, — настойчиво задал Крафт следующий вопрос, — что я должен руководствоваться этой инструкцией?
   — Да конечно же! — воскликнул Фрей с некоторой жесткостью в голосе и чрезвычайно невоздержанно. — Что предписано, тем и следует руководствоваться. Любой приказ имеет такую же силу, как и закон. А письменный приказ тем более является законом.
   Выражение лица Крафта не оставляло никакого сомнения в том, что он относится к формулировкам майора как к чрезвычайно избитым. Офицеры почувствовали сенсационное развитие событий. Они бросали слегка озадаченные и в то же время полные надежды взгляды то на Крафта, то на майора Фрея, то на генерала Модерзона.
   И генерал заявил, не меняя выражения лица:
   — Инструкция дежурному является руководством к действиям, господин обер-лейтенант Крафт.
   — В таком случае, господин генерал, для проигрыша этой учебно-тренировочной игры не хватает необходимых достоверных источников. — Это было заявление, равносильное в глазах присутствующих самоубийству. — Поскольку эта инструкция дежурному не соответствует положению дел ни в начале, ни в конце.
   В зале установилась тишина, как перед ударом грома. Лицо капитана Федерса застыло в ухмылке. Не выдержав напряжения, вскрикнул капитан Катер. Следующий кульминационный момент этого вечера был достигнут.
   А генерал спросил подчеркнуто мягким голосом:
   — Объясните, пожалуйста, поподробнее свою мысль, господин обер-лейтенант Крафт.
   Крафт устало кивнул. Мужество грозило покинуть его так же внезапно, как и появилось. Его охватило давящее чувство, что он зашел слишком далеко.
   — Итак, — спросил генерал уничтожающе вежливо, — я слушаю.
   — Господин генерал, — сказал наконец обер-лейтенант Крафт, — эта инструкция не только неточна в отдельных разделах, но и противоречит сама себе в важнейших пунктах. Это касается, например, последовательности включения гидрантов, данных под номерами один, два, три и четыре, что является абсурдным, исходя из их реального расположения. Если дежурный офицер станет придерживаться этой инструкции, он будет мотаться по помещению взад и вперед, бесполезно тратя драгоценное время. Поскольку правильная последовательность включения гидрантов должна быть: четыре, один, три, два.
   — Что-нибудь еще, господин обер-лейтенант Крафт? — спросил генерал все так же мягко.
   Крафт привел еще четыре примера, которыми старался доказать недостатки инструкции: неполнота системы оповещения по тревоге, неправильное описание огнетушителей, складирование взрывчатых веществ не в том месте, где они должны бы быть, недостаточность оборудования караульного помещения баграми, лопатами и топорами. Таким образом, если дежурный офицер будет следовать этой инструкции, казарма сгорит полностью, прежде чем даже будут подключены пожарные рукава.
   — Пожалуйста, дайте мне инструкцию, — сказал генерал.
   Инструкция была передана Модерзону. Он перелистал ее и просмотрел те места, о которых только что говорилось. На лице его не отразилось ничего. Оно оставалось таким же неподвижным и безучастным, как и во время ужина. Глаза всех присутствующих были устремлены на него, однако генерал воспринимал это так естественно, как если бы его освещало солнце.
   Затем он поднял голову, посмотрел на Крафта и спросил:
   — Когда вы обратили внимание на недостатки инструкции дежурному, господин обер-лейтенант Крафт?
   — Три дня назад, — ответил Крафт, — когда я был дежурным офицером.
   — В таком случае, — сказал генерал Модерзон, — я должен был бы знать об этом еще два дня назад. Вы не дали соответствующего рапорта. Будьте у меня завтра в десять часов для доклада.
   — Слушаюсь, господин генерал!
   — Впрочем, что касается этой инструкции, — сказал затем генерал, — она действительно является сплошной чепухой. По ней нельзя действовать. Через несколько дней она будет переработана. Учебно-тренировочная игра в связи с этим переносится. Доброго вечера, господа.


5. Ночь после погребения


   Вытянутая в длину возвышенность над Майном. Здесь находились казармы, в которых была расположена военная школа. На картах этот пункт значился как высота с отметкой 201. Однако довольно-таки многие считали его центром мира.
   Под этой высотой, в ровной долине, которую огибала излучина Майна, лежал небольшой городок Вильдлинген. Его узкие улицы и переулки с многочисленными изгибами напоминали кишечник.
   Бледно-голубой лунный свет освещал все вокруг. Снег лежал как покрывало. Казалось, везде господствовал тяжелый, как свинец, сон.
   Ибо большая война была далеко. Ни одна из ее дорог не проходила еще через Вильдлинген-на-Майне. И вот здесь-то, в стороне от них, скрытно создавались зародышевые клетки уничтожения людей по всем правилам науки.
   Сейчас, однако, большая машина по их производству — военная школа стояла тихо. Отдыхали как инженеры войны, так и их инструменты. Поскольку, хотя сама война и не знала сна, воины не могли без него обходиться. И для довольно многих этот сон был только переходом к смерти.
   Но смерть, как правило, держится в стороне от учеников войны — фенрихов. Зачем ей мешать тому, что не в последнюю очередь ей же самой и служит? Здесь жертвы ее были редкостью. Она забирала их к себе просто по привычке, а также для того, чтобы о ней совсем-то не забывали и помнили о ее вездесущности. На могильных плитах кладбища Вильдлингена-на-Майне, расположенного между городком и казармой, пока еще преобладали цифры, свидетельствующие о почтенном возрасте покоившихся там людей. Один лишь лейтенант Барков со своими двадцатью двумя годами как-то не вписывался в такое окружение. Но эта ошибка, по всей вероятности, вскоре будет поправлена.
   Месяцу во всяком случае было полностью безразлично, что он освещает. Он смотрел на все свысока, как делал это всегда и раньше, не вглядываясь в пары влюбленных и в трупы, в старый город и новые здания фабрики войны.
   Люди могли писать о нем стихи, смотреть на него, проклинать его присутствие. Он всходил и заходил, появлялся или скрывался за тучами. Часовой, стоявший у ворот казармы, казался для него пылинкой, старый городок — согнувшимся червячком, а военная школа — пустым орехом.
   Но в этой военной школе дышала тысяча людей. Тысяча людей спала и переваривала пищу. Потоки струящейся крови выполняли свою обычную работу. Миллиарды пор пропускали воздух, как фильтрующий слой в противогазе.
   Ни одна полоска света не пробивалась сквозь затемненные окна. За закрытыми дверями скапливался сладковатый запах тел и гнилостный дух одеял, матрасов и половых досок. Запахи ночи смешивались и превращались в плотную, тяжелую, затрудняющую дыхание массу, окружающую набитых в тесные помещения спящих людей.
   Но не всем был дан сон. Да и не каждый искал его. Некоторым же вообще не было разрешено найти его.
   Фенрих, стоявший часовым у ворот, почувствовал холод, усталость и скуку. Ничего другого он не чувствовал. И он сказал про себя: «Проклятое дерьмо!»
   Что он при этом имел в виду, он и сам точно не знал. Единственное, что он знал наверняка, было то, что он должен стать офицером! Но почему это должно было быть так, он давно уже не думал.
   Он выполнял учебную программу. Караульная служба также была в нее включена в соответствии с учебным планом. Так что все было правильно.
   — Ты еще не устала? — спросила Эльфрида Радемахер девушку, сидевшую на своей постели. — Когда мне было столько лет, как тебе теперь, я в это время уже давно спала.
   — Ты всего на несколько лет старше меня, — ответила девушка. — Но чем позже, тем, кажется, ты становишься бодрее.
   Эльфрида Радемахер посмотрела в зеркальце, стоявшее перед ней, старательно причесала свои волосы. И пока она их расчесывала, внимательно смотрела на сидевшую за ней девушку, которую хорошо было видно в зеркале.
   Эта девушка всего несколько дней находилась в казарме — пополнение для первой кухни. Там она выполняла всю черновую работу. И только в дневное время. Так как Ирена Яблонски, так звали девушку, была еще молода — ей было немногим более шестнадцати лет, — это учитывалось в работе.
   — Ты собираешься уходить? — спросила девушка.
   — У меня еще дела, — сухо ответила Эльфрида.
   — Могу себе представить твои дела, — сказала девушка.
   — Тебя это не касается, — возразила Эльфрида недовольно. — Лучше ложись спать.
   Ирена Яблонски мяукнула и откинулась на свою кровать. Она чувствовала себя взрослой и хотела, чтобы к ней и относились соответственно. Потом она, однако, испугалась этого. Действительно, в последнее время она спала гораздо хуже.
   Эльфрида делала вид, что не обращает на девушку никакого внимания. Эта Ирена Яблонски была одной из пяти девушек, с которыми она вместе располагалась в комнате. Маленькое, нежное существо, которое легко сломать, с большими глазами и хорошо развитой грудью. Вполне зрелая, судя по этой груди. Еще дитя, если посмотреть на ее лицо.
   — А ты не можешь взять меня с собой? — спросила девушка.
   — Нет, — ответила решительно Эльфрида.
   — Если ты меня не возьмешь с собой, я просто пойду с другими.
   Другие — это были четыре девушки, с которыми они вместе жили в этой комнате: две работали на коммутаторе, одна — в регистратуре и одна — в санчасти. Все они были взрослыми, опытными девушками, ни о чем не задумывающимися, вплоть до безразличия, как это обычно имело место после двух-трех лет казарменной жизни. Они уже спали, но только две из них — в собственных постелях.
   — То, что можете вы, — сказала Ирена недовольно, — я тоже могу.
   — Нет, ты этого еще не можешь, — ответила Эльфрида. — Для таких вещей ты слишком молода.
   Она посмотрела вокруг себя: обстановка в комнате была обычной для всех казарм, но представляла собой нечто промежуточное — не совсем так, как у рядового состава, скорее как у унтер-офицеров и фельдфебелей. Здесь имелись даже ночные столики, положенные только офицерам. Но тем не менее все было стандартным. Однако обычная картина несколько смягчалась скатертями и покрывалами, бумажными цветами и другими украшениями. Присутствия женщин в этой казарме не заметить было нельзя. Они сдались и смирились со всем еще не полностью.
   — Послушай-ка, — сказала Эльфрида Ирене Яблонски, — может быть, это и хорошо, что ты не обольщаешь себя никакими надеждами в том определенном вопросе, который, скажем так, ты принимаешь близко к сердцу. Ты еще слишком молода для этого, и мне тебя просто жаль. Я тоже когда-то была такой, как и ты, абсолютно такой же. И я проделала все то, что составляет твое сокровенное желание. Ну и вот, этим ничем заниматься даже не стоило — понимаешь? Все это бессмысленно.
   — Но ты ведь продолжаешь этим заниматься — не так ли?
   — Да, — ответила Эльфрида открыто. — Ибо наконец-то у меня появилась надежда, что это занятие себя оправдает.
   — Разве так не всегда думают?
   Эльфрида кивнула. Она отвернулась и подумала: «Если больше нельзя на что-то надеяться, что тогда? Что будет тогда?» И сказала тихо:
   — Он не такой, как другие, мне думается.

 

 
   Капитан Ратсхельм рассматривал то, что не давало ему покоя из чувства долга.
   Он подготовился к служебным делам на завтрашний день, написал пространное письмо матери и стал умиротворенно прислушиваться к последним звукам и шумам, предшествующим вечерней поверке: топот босых ног бегущих по коридору, журчание воды в умывальнике и туалете, короткий обмен фразами, несколько шутливых замечаний, громкий смех молодых парней. А потом — шаги дежурного офицера-инструктора, который обходил спальные помещения курсантов, — твердые шаги, легкое позвякивание, когда окованный железом каблук попадал на камень, короткие, отрывистые доклады. И, наконец, вызванная искусственно тишина, которая поэтому казалась какой-то особенно удручающей.
   Таков был порядок. Те из курсантов, кто хотел спать, могли отправляться спать, и никто не имел права им мешать — естественно, это касалось их товарищей. Начальство же могло делать это в любое время, не говоря уже о подъемах по тревоге и других специальных мероприятиях. Те же, кто хотел еще поработать, могли не ложиться до двадцати четырех часов. В этом случае они не должны были создавать ни малейшего шума ни при каких обстоятельствах.
   Теперь наступил особый час Ратсхельма.
   Ибо капитан сделал своим принципом, чтобы курсанты знали, что он готов в любое время проявить о них заботу! По одному ему только известному плану, который он, кстати говоря, считал хорошо продуманным, он и действовал: то он появлялся у курсантов ранним утром, сразу же после подъема, и присутствовал при утреннем туалете и на зарядке, то, как теперь, поздним вечером.
   Ратсхельм вышел из комнаты, в которой жил. Он твердо прошагал по коридору своего потока, вышел через входную дверь, проследовал по площадке для построении и главному плацу, свернул за склад с боеприпасами и вышел к бараку, в котором размещалось учебное отделение «X».
   Помещение для расквартирования курсантов носило временный характер, поскольку казарма постепенно становилась маленькой для выполнения своих больших задач. Таким образом, были построены дополнительные бараки. И самые молодые из кандидатов в офицеры, собранные в учебном отделении «X», были, естественно, первыми, кто на себе прочувствовал это. Подобные жилые сараи не казались Ратсхельму каким-то несчастьем. Только то, что они находились в стороне от основных помещений, вызывало его озабоченность.
   Ибо это требовало повышенного контроля.
   Ратсхельм вошел в узкий коридор барака. Полный ожидания, он осмотрелся. Но то, что он увидел, а точнее говоря, не увидел, разочаровало его. Ни в одной из комнат, двери которых были застеклены, свет не горел. Казалось, курсанты действительно уже спали. А это означало, что они не имели ни малейшего желания еще поработать, хотя это им подчеркнуто разрешалось. Ратсхельм подсветил своим карманным фонариком таблички с номерами комнат и вошел в комнату под номером семь.
   Располагавшиеся там четверо курсантов уже спали, во всяком случае не было никаких признаков, что это было не так. Один из них даже храпел на своей койке. Другие лежали тихо и неподвижно, как бы сломленные усталостью, почти как мертвые.
   И тем не менее в комнате было хорошо прибрано. Ратсхельм определил это тотчас же опытным глазом и порадовался этому. Затем он осветил карманным фонариком кровати. И тут он заметил пару открытых глаз, которые смотрели на него без тени сонливости.
   — Ну, Хохбауэр, — сказал Ратсхельм шепотом и подошел ближе, — вы еще не спите.
   — Я только что кончил работать, господин капитан, — ответил Хохбауэр также шепотом.
   Капитан довольно улыбнулся; это была улыбка знатока, стоящего в картинной галерее перед своим любимым полотном. Он считал себя счастливым, имея таких фенрихов в своем потоке.
   — Над чем же вы так поздно работали, Хохбауэр? — спросил он заинтересованно. И в его хорошо поставленном баритоне прозвучала отцовская нотка благоволения.
   — Я читал Клаузевица, — ответил курсант.
   — Весьма полезная литература, — заметил Ратсхельм одобрительно.
   — Боюсь только, господин капитан, — сказал Хохбауэр доверительно, — что я столкнулся с некоторыми неясностями. Не то чтобы я сомневался в высказываниях Клаузевица, но там есть такие места, которые я не совсем понимаю.
   — Ну, если дело только в этом, мой дорогой Хохбауэр, приходите прямо ко мне. Как-нибудь во внеслужебное время. Что касается меня, хоть завтра вечером. Вы же знаете, где я живу. Я вам обязательно помогу. Для этого мы здесь и находимся!
   — Благодарю, господин капитан, — ответил осчастливленный курсант. И, лежа в кровати, он подтянулся, выпятив грудь, как бы отдавая честь. Ночная рубаха раскрылась на груди, и стала видна его матово-блестящая кожа и личный знак.
   Ратсхельм кивнул ему и быстро вышел — казалось, он куда-то заторопился.

 

 
   Генерал-майор Модерзон сидел за письменным столом. Сильный свет лампы падал на его угловатое лицо. Создавалось полное впечатление, что вместо живого человека за столом восковая фигура. Однако генерал работал. На столе перед ним лежал раскрытый документ. Это было личное дело, на обложке которого жирными печатными буквами было написано: «Крафт Карл, обер-лейтенант».
   Модерзон жил в так называемом домике для гостей, который примыкал к казино, и занимал две комнаты. В одной из них он обычно работал, в другой спал. И за все время, пока он здесь находился, комнаты эти использовались только по своему прямому назначению и ни в одной из них не делалось того, для чего была предназначена другая.
   Генерал сидел за письменным столом одетый по всей форме. Трудно было даже представить его в рубашке с открытым воротом или засученными рукавами. Даже денщик Модерзона очень редко видел его в подтяжках или носках. Для генерала существовали только одетые и раздетые солдаты — одетые небрежно не имели в его глазах права на существование. И поэтому для него было само собой разумеющимся, что даже посреди ночи в своей собственной комнате он был одет так же безукоризненно, как если бы проводил смотр или парад.
   Китель из камвольной пряжи, слегка потертый на рукавах, так что слегка проглядывали нитки, но безукоризненно чистый и выглаженный, теперь был застегнут на все пуговицы. Золотые дубовые листья на петлицах, казалось, магически мерцали в свете лампы. Орел на левой стороне груди выглядел выгоревшим и застиранным. На его кителе не было ни одного ордена, ни почетных знаков отличия, хотя Модерзон был обладателем почти всех наград, которые вообще существовали в Германии. Генерал придавал большое значение силе воздействия своей личности, а не побрякушкам.
   И все же выражение лица генерала несколько изменилось, что являлось скупым подтверждением того обстоятельства, что теперь он был совершенно один. Он почти благодушно смотрел на личное дело, лежавшее перед ним.
   Внимательно прочитав одну за другой характеристики и сравнив их между собой, генерал пришел к выводу, что их составляли неумелые работники. Ибо, судя по этим характеристикам, нынешний обер-лейтенант Крафт был человеком без особенностей, хорошим, почти бравым солдатом, надежным и проявляющим рвение к службе. Но в действительности, видимо, было что-то все-таки не так.
   Генерал еще раз перечитал характеристики. Он упорно искал определенные выражения, даже незначительные, сказанные как бы между прочим, и он нашел их. При этом он едва заметно улыбнулся.
   Так, например, в характеристике на бывшего унтер-офицера Крафта значилось:
   «…проявляет особое упорство в ущерб дисциплине, поскольку чувство ее у него еще не развито в должной степени… решения принимает быстро и смело…»
   А в характеристике на лейтенанта Крафта он прочитал:
   «…может выполнять задачи самостоятельно… имеет своенравный характер… обладает энергией, хотя подчас и не знает, как применить ее правильно… примерный командир… имея умелого и умного начальника, способен даже на необычное…»
   Последняя характеристика, написанная незадолго до откомандирования Крафта в военную школу, содержала следующие наводящие на размышления замечания:
   «…имеет склонность к критике… может быть использован в самых различных областях, хотя и не является особенно удобным подчиненным… обладает ярко выраженным чувством справедливости…»
   Все, вместе взятое, составляло всего несколько слов, выделенных из многих нейтральных, ничего не говорящих формулировок, избитых выражений и дешевых обобщений. Но эти немногие слова давали основания предполагать, что этот Крафт был необычайной личностью. Он подозрительно часто менял места своей службы, но всегда с прекрасной характеристикой. По-видимому, ее давали для того, чтобы было легче сплавить его в другое место. А теперь он приземлился здесь, и именно в военной школе, в хозяйстве генерал-майора Модерзона, которого за глаза все называли «ледяной горой» или даже «последним из пруссаков».
   Модерзон закрыл личное дело Крафта. Блокнот, который он приготовил для записей, остался чистым. Генерал прикрыл глаза, как будто ему мешал яркий свет настольной лампы. И по-прежнему лицо его не выдавало того, о чем он думал. Однако скупая улыбка все же осталась.
   Модерзон прошел в спальню. Здесь стояла походная кровать, а кроме нее стул и шкаф, да еще умывальник — и больше ничего.
   Генерал расстегнул китель и достал портмоне. В нем лежала фотография размером с почтовую карточку. На ней был изображен молодой офицер с угловатым лицом, глаза его смотрели открыто и вопросительно, в них не было веселой беззаботности, но тихая и вместе с тем уверенная решительность.
   Генерал смотрел на фотографию, и в глазах его появлялась какая-то теплота. А выражение жесткости на лице уступило место тихой печали.
   На фотографии был запечатлен лейтенант Барков, похороненный день назад.
   И обер-лейтенант Крафт также не мог уснуть этой ночью. Но причиной бессонницы у него была не совесть, которая не давала бы ему покоя, — то была Эльфрида Радемахер.
   — Полагаю, что никто не видел, как ты шла сюда, — сказал Крафт слегка озабоченно.
   — А если бы и видели! — ответила Эльфрида с видимой беззаботностью и присела к нему на кровать. Ей казалось, что она знает, что нужно мужчине: спокойная, веселая беззаботность. Только никаких проблем!
   — А что скажут девушки, с которыми ты живешь?
   — То же самое, что говорю я, когда они не ночуют в собственных постелях, то есть ничего.
   Крафт прислушался к ночной тишине, но, кажется, не было слышно ничего, что могло бы его обеспокоить — не считая Эльфриды.
   Он нашел, что в этой казарме господствуют своеобразные порядки и традиции, хотя бы потому, что они возможны в хозяйстве такого генерала, как Модерзон.
   — К тому же мне наплевать на все, — добавила Эльфрида.
   Крафт не совсем понимал эту девушку. Собственно говоря, все у нее было очень просто, без каких-либо осложнений и проблем, что было, конечно, приятно. Но она была не такой, какой хотела казаться, — Крафт это чувствовал. Он всегда ловил себя на этой мысли, когда думал о ней. Ну что же, говорил он себе тогда, по-видимому, она хочет доставить удовольствие не столько себе, сколько мне. То, что она делала, имело что-то общее с женской заботой.
   — У тебя нет никаких сомнений и беспокойства? — спросил Крафт.
   — А почему ты это спрашиваешь? — ответила она вопросом на вопрос. — Мы ведь друг другу нравимся, а этого вполне достаточно.
   — Мне-то да, — сказал Крафт. — А что, если до капитана Катера дойдет, как ты проводишь свои ночи? Ведь он, в конце концов, отвечает за тебя и других девушек.
   Эльфрида рассмеялась. Это был беззаботный смех, но прозвучал он опасно громко.
   — Только Катеру и не хватало изображать из себя блюстителя нравственности.
   — А ты что же, и с ним набиралась специального опыта? — спросил Крафт. И с изумлением отметил, что почувствовал себя немного несчастным при этой мысли.
   Эльфрида прекратила смех. Она выпрямилась, посмотрела на него темными глазами и сказала:
   — Я здесь уже два года — с момента создания этой военной школы. Живу с более чем сорока другими девушками в штабном здании, в отдельном изолированном коридоре, и у нас имеется даже свой собственный вход. В течение дня мы работаем в канцеляриях, в столовой, на коммутаторе, на складах и в мастерских. Мы являемся женским гражданским персоналом и дали обязательство работать здесь в военное время. Ежедневно, изо дня в день, мы общаемся с мужчинами, вокруг нас — тысячи мужчин. И нет ничего удивительного, что у нас иногда появляется желание быть и ночью вместе с мужчинами.
   — В таком случае я очень рад, что из этой тысячи ты выбрала именно меня.
   — По многим причинам, — ответила Эльфрида. — Потому, что твоя комната находится в том же здании, что и моя. Это значительно упрощает дело. И еще потому, что мы оба работаем в одном подразделении, а именно в административно-хозяйственной роте, в результате чего можем лучше согласовать свое свободное время. А кроме того, есть и еще одна причина, Карл, и немаловажная, — ты мне нравишься. Я не хочу этим сказать, что люблю тебя. Я не люблю громких слов, к тому же они сделались такими ничтожными в наше тяжелое время, в которое мы вынуждены жить. Но ты мне очень нравишься. И только поэтому я делаю то, что делаю сейчас. Что же касается капитана Катера, то он не значится в моем сравнительно небольшом списке — и никогда там не окажется.
   Крафт смотрел на нее, полный любви и желания, и хотел уже обнять ее. Но она отстранилась и посмотрела на него почти печально:
   — Я, собственно, не олицетворяю собой саму порядочность, и в этом мне тебя, право же, не стоит уверять. Но в то же время не само собой разумеется, что я нахожусь здесь и что между нами все произошло так быстро. Есть и еще что-то.
   Она тяжело вздохнула, и он истолковал это неправильно.