Страница:
Можно не сомневаться, что слушатели, дающие такую характеристику своему начальству, будут больше преуспевать по дипломатической службе, чем те, кто утверждаёт, что генерал Биязи начал свою карьеру с продажи халвы и фруктов на тифлисских рынках и единственное его выдающееся качество – это внешний лоск и сладкие, как рахат-лукум, манеры и речь.
Часто по двору Академии приносится предостерегающий шепот: «Attention! Генерал снова чудит!» Тогда наученные опытом слушатели предусмотрительно убираются подальше со двора и с безопасного расстояния наблюдают за происходящим.
Внешне генерал исключительно мил и вежлив, подчеркнуто выхолен и щеголеват. Ни один слушатель, попавшийся ему навстречу, не проскочит мимо генеральского глаза, не подвергнувшись детальному и критическому осмотру.
«Что это Вы, голубчик, шагаете как баба по базару?» – останавливает посреди двора генерал зазевавшегося капитана. – «Ну-ка пройдитесь, как настоящие офицеры ходить должны!» Затем начинается представление. Окружающие наслаждаются спектаклем из окон второго этажа.
«Почему у Вас сапоги не начищены, милейший» – медовым голосом вопрошает генерал. – «Сапоги должны быть, как зеркало – чтобы бриться можно было!» «Лужи на дворе, товарищ генерал», – вылупив глаза, оправдывается несчастный.
«А Вы под ноги больше смотрите! Не ловите ворон! Кто Вас заставляет в лужи лезть?! Вот какие сапоги должны быть!» И генерал выставляет вперед свою маленькую жирную ножку, затянутую в сверкающий лакированный сапог на высоком каблуке.
«Так точно, товарищ генерал!»
«Потом, разве так приветствуют начальство? Ну-ка, повторите ещё раз!» Генерал гоняет капитана взад и вперед по двору разучивая отдачу приветствия. Затем генерал входит во вкус и сам начинает показывать, как эту сложную вещь нужно делать «по-настоящему».
«Когда я был молод… я не был такой тряпкой… как Вы, молодой человек…» – пыхтит генерал.
«Когда ты был молод, ты яблоками торговал», – с досадой думает про себя жертва. – «Когда же он, чёрт, меня отпустит!?» «О! А это что-о-о тако-о-о-е?» – генерал с деланным ужасом гладит ладонью по щеке застывшего с рукой у козырька капитана. – «Ай-ай-яй! К девочкам Вы с такой бородой, наверное не ходите… Стыдно, стыдно… А я за вас всех краснеть должен…» Натешившись вдоволь, генерал шагает дальше в поисках следующей возможности навести порядок. Его масляные глазки сияют триумфом, на лице лежит печаль тихой скорби – как у заботливого папаши, которому его многочисленные дети за все его заботы платят только огорчениями.
Капитан облегчённо вздыхает, но скоро убеждаётся в преждевременности своей радости. Адъютант генерала, тихой тенью шагающий по его пятам, остался позади для подведения бухгалтерии. Он вынимает из кармана записную книжку и пальцем манит капитана к себе.
На следующий день провинившийся получит соответствующее извещение. Для офицеров домашний арест выражается в удержании жалования за дни наказания.
О генерале можно не без основания сказать – мягко стелет, да жёстко спать. Отправляясь к генералу, никогда нельзя быть уверенным в исходе аудиенции.
Академия полна неожиданностями. Например, недавно почти все Японское Отделение, за исключением старших курсов, реорганизовали в краткосрочные курсы по подготовке армейских переводчиков японского языка.
Разочарованных дипломатов утешают, что это мероприятие временное, затем все они будут иметь возможность продолжать учёбу в прежнем разрезе. А пока они с утра до ночи сидят и долбят японскую военную терминологию.
Реорганизация произошла непосредственно после Крымской Конференции и темпы обучения настолько форсированы, что слушатели довольно недвусмысленно переглядываются. Из учебных планов можно точно определить, когда окончится обучение и…
В общем – секретные пункты Крымского Договора для нас не секрет. Недаром нам ежедневно напоминают, что сотрудники иностранных посольств были бы очень счастливы познакомиться с кем-либо из нас поближе.
Если кто-либо из нас без специального разрешения вздумает обменяться на улицах Москвы парой слов с иностранцем, то это означает, что он требует слишком многого от своего ангела хранителя.
Некоторым слушателям перед откомандированием на работу приходится проходить ещё один деликатный спецкурс – правила хорошего тона и некоторые дополнительные тонкости поведения заграницей. Часто этот курс бывает индивидуального порядка в зависимости от будущего места назначения данного лица.
Иногда заставляют обращать особое внимание на современные западные танцы или высшую школу в обращении с женщинами со взломом сердец, через которые ведет путь к дипломатическим сейфам.
Иногда инструктаж доходит вплоть до цвета пижамы, интимных откровений из мемуаров горничной и рецептов из кухни Мефистофеля и Казановы. Здесь первую скрипку неизменно играет сам генерал Биязи – первый кавалер в Академии.
Чем же обрадует он меня? Может быть тоже какой-нибудь спецкурс.
Исходя изо всех этих предпосылок, я был немало удивлён, когда генерал Биязи коротко объявил мне, что высшими инстанциями я утверждён к откомандированию в распоряжение Главного Штаба Советской Военной Администрации в Германии.
По-видимому, меня считают настолько хорошо проверенным и благонадежным со всех точек зрения, что в данном случае даже отпадаёт необходимость в дополнительной проверке непосредственно перед отъездом заграницу.
«У Вас все данные, чтобы мы гордились Вами», – говорит генерал. Его лицо и манеры теперь ничем не напоминают обычную слащавую маску.
Он говорит коротко и официально. Это разговор старшего начальника с младшим коллегой, где генерал считает излишним внешние эффекты. Вопрос уже решён и он только ставит меня в известность.
«Не забывайте, что где бы Вы ни находились – Вы всё равно наш человек», – генерал делает ударение на слове «наш», – «Вы будете в распоряжении другого командования, но в любую минуту мы можем отозвать Вас назад.
В случае необходимости Вы имеете право связаться с нами через голову Вашего будущего начальства. В Армии это запрещено, но в данном случае это исключение из правил».
«От того, как Вы проявите себя на практической работе, будет зависеть Ваша дальнейшая судьба. Надеюсь, что мы ещё встретимся с Вами в будущем…» Я слушаю генерала до странности спокойно. Во время войны я горел, переживал, стремился к чему-то. Теперь же мною владеет только ледяное спокойствие. Точно такое же спокойствие я ощущал, когда я впервые узнал о разразившейся войне в июне 1941 года.
Тогда это было напряжённым ожиданием событий. Что это означает сегодня – этого я ещё не могу понять. Наш внутренний мир – это отражение окружающей нас действительности. В активной работе, в плавильном тигле международных интересов я найду рациональное зерно нашего бытия. Более благоприятное место, чем Берлин, выбрать трудно.
Теперь я умышленно ставлю мой внутренний мир на пробный камень.
«Я уверен, что Вы с честью оправдаёте доверие, которое оказывает Вам родина, посылая Вас на самый ответственный участок послевоенного фронта. Работа там важнее и серьёзнее, чем во время войны», – говорит генерал, пожимая мне на прощанье руку. – «Желаю Вам успеха, товарищ майор!» «Так точно, товарищ генерал!» – отвечаю я, смотря в глаза Начальнику Академии и крепко возвращая его рукопожатие. Ведь я еду в Берлин, чтобы вернуться оттуда лучшим гражданином моей родины, чем я в состоянии быть сегодня.
В январе вернулась в Москву Женина мама. Всю войну, чтобы быть поближе к мужу, она работала военным врачом в прифронтовых госпиталях. Теперь же она демобилизовалась из армии и вернулась домой.
Анна Петровна была полной противоположностью Жени. Самым большим для неё наслаждением было рассказывать о муже.
Мне стоило немало терпенья в десятый раз с интересом выслушивать одни и те же истории – о том, как они поженились, о том, как муж никогда не был дома, все своё время посвящая службе, о том как тяжело быть женой кадрового военного.
Она с мельчайшими подробностями описывала его и её простых родителей, постепенный подъём по служебной лестнице и, наконец, головокружительную карьеру мужа во время войны. Анна Петровна была исключительно мила и непосредственна.
Будучи женой крупного генерала, она нисколько не гордилась своим новым положением и в изобилии рассказывала анекдоты о безграмотности и серости новой аристократии. В этом не было противоречия.
Сама Анна Петровна прекрасно понимала, какую ответственность накладывает на неё новое положение мужа, она во всём старалась идти в ногу со временем и с мужем. Сегодня она и внешне и внутренне вполне оправдывала своё место в обществе.
В широких кругах довольно скептически смотрят на новую аристократию, как на «выскочек». Это произошло, в значительной мере, благодаря тому, что во время революции наверх поднялись новые, никому неизвестные люди. Во время революции это было естественно.
После революции они занимали руководящие государственные посты, которым они часто не соответствовали ни по своему образованию, ни по соответствию исполняемым ими функциям. Единственное, в чём нельзя отказать советским руководителям – это кипучая энергия и бесконечное упорство.
Со временем эта революционная гвардия устарела, отживала свой век, и её несоответствие новым задачам становилось всё яснее.
Одновременно подрастали новые советские кадры специалистов в различных областях. Они вышли из широких масс, но уже обладали необходимым образованием, специальной подготовкой и практическим опытом руководства.
Начало войны прорвало бюрократическое болото, как нарыв. Потребовалась смена заплесневевших героев революции новыми, более соответствующими своим задачам, кадрами молодых руководителей советской школы.
Здесь решали не былые заслуги, а способности. Недаром в годы войны, в особенности в армии, поднялась на поверхность масса новых талантливых военачальников, которые до того прозябали в неизвестности.
Довоенная партийная и бюрократическая аристократия догнивала в роскоши и излишествах, которые когда-то ставились в упрёк царской аристократии. В дни войны на смену им, или может быть только временно – для спасения положения, были призваны лучшие силы нации. Отец Жени был одним из таких.
Анна Петровна – это воплощение заботы о муже, о семье, о доме. Несмотря на её гордость карьерой мужа, она, сама того не подозревая, часто высказывала сожаление, что эта карьера практически лишила её семейной жизни.
Постепенно я так сдружился с Анной Петровной, что иногда выступал с ней единым фронтом против Жени. Привыкнув к самостоятельной жизни, Женя абсолютно не хотела считаться даже с авторитетом матери.
Единственное, что на неё ещё действовало – это угроза: «Вот погоди, я отцу напишу, как ты себя здесь ведёшь…» Тогда Женя смирялась на некоторое время.
Во время Государственных Экзаменов, чтобы сосредоточиться и не отрываться от напряжённой работы, я не встречался с Женей и только звонил ей по телефону.
Получив назначение на работу в Берлин, после долгого перерыва я впервые зашел к Жене. Я ожидал от Жени всего что угодно, но только не ласкового приема.
К моему несказанному удивлению Женя встретила меня так бурно, что даже Анна Петровна укоризненно покачала головой: «Ты хоть меня постыдись!» «Гриша!» – с разлета закрутила она меня вихрем ещё в передней. – «Папа здесь был… Целых две недели… Представляешь себе – целых две недели!» Женя бесконечно любит и боготворит отца. Но в такой же мере она ревнует его к работе и тоскует, почти никогда не видя его дома.
«Посмотри, что только он мне привёз!» Она увлекает меня с собой и начинает с гордостью показывать целые груды сокровищ, которые привёз ей в подарок отец. Уже и раньше к ним на квартиру приносили целые ящики различных трофеев. Каждый раз, когда кто-либо из офицеров штаба ехал в Москву, он попутно привозил с собой подарки от генерала.
Это было обычным явлением для всех семей военнослужащих в период наступления Красной Армии по Восточной Пруссии. Младшие офицеры посылали домой тряпки, старшие – более солидные вещи вплоть до роялей и мебели.
Юридически – грабёж, на языке войны – трофеи. В отношении немцев – долг платежом красен. О морали можно будет говорить позже.
По Москве ходит модный анекдот. Один офицер прислал с фронта своей жене ящик с мылом. Та, не долго думая, распродала все мыло на базаре. Через несколько дней от мужа приходит письмо. В нем он сообщает, что в каждом куске мыла залеплены золотые часы.
Одни рассказчики, в зависимости от вкуса, утверждают, что жена повесилась, другие – утопилась, третьи – отравилась.
Философы любят говорить, что бедность облагораживает человека. В определённых пределах и при определённых предпосылках – может быть и так. Но хроническая и массовая бедность унижает человеческое достоинство и даёт стимул ко многим отвратительным вещам, недостойным человека.
В гостиной на полу стоит огромный, в рост человека, радиоаппарат. При первом взгляде на сверкающую клавиатуру кнопок и рычагов, я поколебался – что это, радиоприемник или радиостанция.
Действительно, генерал откопал радиоприёмник, соответствующий его чину. Наконец, я убеждаюсь, что это ультрасовременная модель сверхмощного супергетеродина.
Я протягиваю руку и хочу подключить питающий шнур к розетке на стене.
Анна Петровна предостерегающе поднимает палец: «Гриша! Только, пожалуйста, не включайте. Коля запретил строго на строго».
«Да, ну… Вам-то что бояться?» – возражаю я.
«Нет, нет… Пока запрет не сняли – нельзя. Даже Коля сам не включал».
Вот тебе и на! Через месяц после окончания войны победоносный советский генерал не решается слушать радио, пока не разрешит Кремль.
«Гриша, слыхали новый анекдот?» – отвлекает меня от радио Анна Петровна.
«Про шейку?» – спрашиваю я, уже привыкнув к рассказам Анны Петровны о генеральских женах.
«Нет… Новый! Один генерал прислал жене с фронта пианино. Ну, пока его везли, пианино раструсилось, позвали настройщика. Настроили и устанавливают пианино в комнате. Жена обязательно хочет, чтоб на видном месте.
«Там нельзя», – говорит настройщик. – «Резонанса не будет».
«Э, чепуха!» – махает рукой жена. – «Я моему генералу напишу – он и резонанс пришлет».
Нас перебивает Женя.
«Гриша, посмотри. У меня ещё что-то есть», – она стремительно бросается в соседнюю комнату. – «Золотой пистолет!» Я ожидаю увидеть оригинальную зажигалку или дамскую безделушку. Женя с размаха бросает мне на колени что-то тяжёлое в жёлтом кожаном кабуре.
«Прочти, что там написано!» – командует она над моей головой.
Я расстегиваю желтую кожу. На моей ладони сверкает тупым рыльцем позолоченный немецкий «Вальтер». На плоской боковой грани затейливая вязь гравированных готических букв. Бросаются в глаза две хищные зигзагообразные молнии – знак ОС.
Надпись на пистолете гласит:
«Генералу СС Андреас фон Шенау от имени Великой Германии». Фюрер.
Почётное золотое оружие! Подарок СС-овскому генералу от самого Гитлера. Когда-то этот блестящий кусок металла наполнял гордостью сердце человека, который считал себя выше других существ.
Теперь же он сидит в лагере для военнопленных и собирает окурки, а горделивая безделушка столь же безразлично поблескивает в руках победителей. Да, нет ничего более изменчивого и непостоянного, чем земная слава!
«Теперь со мной не шути». – Женя нажимает защёлку обоймы. – «Полный боекомплект!» Обойма змейкой выскальзывает на подушку дивана. Красные головки патронов выглядывают из прорези.
«Однако, додумался отец такие игрушки дарить», – говорю я и кладу обойму подальше от пистолета. – «Да ещё главное кому?» «Не беспокойся. Если ты будешь себя хорошо вести, то это не опасно», – успокаивает меня Женя.
«Потом папа привез ещё два Опеля», – щебечет она. – «Адмирала» он оставил себе, а «Капитан» теперь мой. Понимаешь? Мой! Завтра чтобы ты был здесь. Будешь учить меня править. Повтори приказание!» «Послушай, Гриша, какие у тебя, вообще, планы на будущее?» – шаловливо спрашивает она, уже забыв о своих новых игрушках. С такой же непринужденностью как она обращается со своим золотым пистолетом, она кладет мою голову себе на колени, пишет мне на лбу пальцем вопросительный знак.
В её голосе слышится игривый вызов. Вековечный инстинкт женского кокетства нисколько не изменился в сердце дочери советского генерала.
Мне не хочется омрачать радужное настроение Жени. Где-то в глубине копошится чувство сожаления, что завтра я должен буду расстаться со всем окружающим. Но так нужно, да и потом ведь это не навсегда.
«Завтра я вылетаю в Берлин…» – медленно говорю я, смотря в потолок. Я произношу эти слова так тихо, как будто я виноват в чем-то.
«Что-о-о?» – недоверчиво тянет Женя. – «Опять твои глупые шутки?» «Это не шутка…» «Никуда ты не поедешь. Забудь об этом! Понял?!» «Это от меня не зависит…» Я беспомощно пожимаю плечами.
«Боже! Как бы мне хотелось содрать с тебя шкуру!» – восклицает Женя. – «Сходи в оперетту, если уж тебе так хочется посмотреть заграницу. Неужели тебе не жалко опять уезжать и оставлять меня зубрить эти дурацкие интегралы?!» Она смотрит на меня почти умоляюще. В её взгляде что-то большее, не только просьба или каприз.
«Это не зависит от моего желания, Женя… Долг…» «Долг, долг…» – как эхо, повторяет мои слова Женя. – «Я слишком часто это слышу – долг!» С неё внезапно слетает вся беззаботность и весёлость. Голос её становится печален и серьёзен.
«Я была так бесконечно рада, что ты не кадровый военный. Ты думаешь, я счастлива дома? Ведь я – сирота!» Женя выпрямилась, лицо её побледнело, тонкие пальцы нервно теребят шелковую кисть дивана.
«За всю жизнь я видела отца только неделями… Ведь мы почти чужие. Ты думаешь, почему он засыпает меня подарками? Он тоже чувствует это. То Китай, то Испания, то ещё куда-то… И так всю жизнь…» Голос Жени дрожит от волнения и глаза наполняются слезами. Она не владеет собой, слова слетают с её губ как страстное обвинение, как жалоба на судьбу.
«Подруги говорят, что я счастливая – у отца вся грудь в орденах… А я ненавижу эти ордена… Они отняли у меня отца… Каждый из них это годы разлуки. Посмотри на маму! Ведь у нее не успеют просохнуть слезы радости, что отец вернулся, жив, здоров, как снова плачет. Опять провожает куда-то, даже не знает куда… Иногда по году писем нет…» «…Он тоже говорит – долг, долг… А теперь ты… Я не хочу жить так, как мама… Я не хочу жить твоими письмами…» Женя закрывает лицо руками. Её плечи судорожно вздрагивают. Она падаёт лицом вниз на подушки дивана. На бархатных подушках, как обиженное дитя, орошая слезами золотой подарок фюрера, горько плачет его новый владелец.
Я молча ласкаю волосы Жени, беспорядочно рассыпавшиеся по красному бархату, смотрю на залитые солнцем крыши домов за окном, в голубое марево летнего неба. Как будто я ищу там ответа. Что я должен делать? Тут, рядом со мной любимая и любящая женщина. Где-то там далеко-далеко ожидаёт меня долг.
Что такое долг? Не просто ли это отговорка, за которую мы цепляемся, чтобы оправдаться перед собственной совестью. Или это высшее проявление нашей совести? Все зависит от основного принципа. Долг – это производное веры в непогрешимость основного принципа.
Мой долг – найти эту веру. Это долг в квадрате.
Вечером я сижу с Анной Петровной в гостиной. Женя, как примерная девочка, разложила на столе книжки и грызет карандаш, готовясь к последним экзаменам. Белый ангорский кот, любимец Жени, настойчиво лезет мне на колени. Анна Петровна, как обычно, жалуется на свою одинокую жизнь.
«Предлагали ему место в Артиллерийском Управлении, так нет – опять в пекло лезет. Пробило голову под Кенигсбергом – так всё мало. Уж кажется и орденов достаточно, и звание высокое. Теперь одно затвердил – буду маршалом. Сам Сталин ему на приёме сказал. Теперь и повторяет, как кукушка».
За несколько дней до капитуляции Германии, когда победа была уже собственно решена, генерала спешно отозвали в Москву. 10 мая 1945 года он, вместе с Генералитетом Красной Армии, присутствовал на торжественном приеме в Кремле, данном Политбюро ЦК ВКП(б) в честь победы над Германией.
Ещё один орден Ленина украсил его широкую грудь, ещё одна звезда прибавилась на золотых генеральских погонах. Но Анне Петровне не пришлось долго радоваться свиданию с мужем.
Он получил новое секретное назначение, все дни проводил в Генштабе и на все расспросы Анны Петровны куда он едет односложно отвечал – «Получишь письмо с адресом полевой почты».
Местонахождение его Анна Петровна узнала только через несколько месяцев, когда разразилась война с Японией. Да и то узнала она это лишь из газет, из Указа Президиума Верховного Совета о награждении генерала за особые заслуги в боях против Японии.
Пушистый любимец Жени продолжает досаждать мне излиянием своих чувств. После его ласк я всегда с ног до головы в белой шерсти. Я беру мурлыкающее существо по возможности осторожно за шиворот и выбрасываю за дверь.
«Как же он станет маршалом, если война окончена? – спрашиваю я Анну Петровну, – „Война с Японией, если и будет, то долго не продлится. С кем же воевать?“ „Не знаю“, – вздыхает Анна Петровна, – „Он со мной о политике много не разговаривает. Это он после того, как в последний раз в Кремле побывал, так и распетушился. Видно там что-то да думают, если говорят. Ему Сталин – конец и начало. Раз ему Сталин сказал „будешь маршалом“, так он за этой маршальской звездой на небо полезет“.
«Что за чертовщина?» – мелькает у меня в голове. – «В Кремле словами на ветер не бросаются» Я ничего не сказал тогда Анне Петровне. В этом отношении генерал прав. Нет ничего неразумнее, чем говорить с женщинами о политике. Для юношей это тактическая ошибка, для взрослых людей – неосторожность или, в лучшем случае, бесполезная трата времени. Зато слушать женщин иногда очень полезно.
Я вспомнил и понял слова Анны Петровны только позже, за столом заседаний Союзного Контрольного Совета в Германии. То, что для других стало ясным спустя много времени позже, было понятно мне уже после первого заседания.
Так провел я свой последний день в Москве.
Утро следующего дня застает меня на Центральном Московском аэродроме. Ещё рано и утренний туман стелется над землей, холодной матовой росой оседаёт на плоскостях самолётов. Кругом всё неподвижно, все тихо и спокойно. На взлетном поле распластали зелёные крылья многочисленные транспортные самолеты – все, как один, – «Дугласы».
На душе у меня так же легко, как лёгок и свеж утренний воздух кругом, так же спокойно и тихо, как это раскинувшееся кругом, омытое росой, поле аэродрома. Наверное, каждый путешественник не раз ощущал неизбежное чувство лёгкости и простора, охватывающее душу человека перед отъездом в далекий путь.
Одновременно уже наперёд радуешься будущему возвращению к знакомым берегам, в родную среду, в отчий дом.
Через год я снова вернусь в Москву. Тогда она будет мне ещё дороже и роднее, чем теперь.
Ко мне приближаются двое офицеров, по видимому летящих тем же самолетом.
«Ну как, майор?» – с приветствием обращается ко мне один из них. – «Значит – даешь Европу?» «Не мешает посмотреть, что она из себя в самом деле представляет, старушка Европа», – добавляет второй.
Аэродром оживляется. Прибывают ещё несколько человек с командировочными предписаниями в штаб Советской Военной Администрации. СВА имеет свои самолеты, курсирующие на трассе Берлин-Москва. Из Германии самолеты летят чуть ли не цепляясь брюхом за землю, под тяжестью особо важных и спешных грузов.
Зато из Москвы в Берлин они идут наполовину порожняком. Так и наш лётчик, подождав ещё некоторое время, машет рукой и сигналом просит у диспетчера разрешения на старт.
Самолет, как бы прощаясь, делает круг над Москвой. До чего же ты маленькая сверху, столица! Лежишь, как рыжий телёнок на зелёном лужку.
По окраинам рассыпались деревенские домики с досчатыми прогнившими крышами, а кругом, сколько хватает глаз, зеленеет травка, кустарники, деревья.
Я ещё раз пытаюсь поймать глазами что-то, но под крылом самолета уже плывут облака.
Глава 5. Берлинский кремль
В косых лучах заходящего солнца резко бросают узорчатые тени выгоревшие стены-скелеты. Когда мы бились на берлинских улицах, то как-то не замечались масштабы разрушений. Теперь же, с высоты, Берлин кажется мертвым городом из ассирийских раскопок.
Не видно людей на улицах, не видно движения автомашин. Только выжженные кирпичные коробки зияют провалами окон без конца и края.
Часто по двору Академии приносится предостерегающий шепот: «Attention! Генерал снова чудит!» Тогда наученные опытом слушатели предусмотрительно убираются подальше со двора и с безопасного расстояния наблюдают за происходящим.
Внешне генерал исключительно мил и вежлив, подчеркнуто выхолен и щеголеват. Ни один слушатель, попавшийся ему навстречу, не проскочит мимо генеральского глаза, не подвергнувшись детальному и критическому осмотру.
«Что это Вы, голубчик, шагаете как баба по базару?» – останавливает посреди двора генерал зазевавшегося капитана. – «Ну-ка пройдитесь, как настоящие офицеры ходить должны!» Затем начинается представление. Окружающие наслаждаются спектаклем из окон второго этажа.
«Почему у Вас сапоги не начищены, милейший» – медовым голосом вопрошает генерал. – «Сапоги должны быть, как зеркало – чтобы бриться можно было!» «Лужи на дворе, товарищ генерал», – вылупив глаза, оправдывается несчастный.
«А Вы под ноги больше смотрите! Не ловите ворон! Кто Вас заставляет в лужи лезть?! Вот какие сапоги должны быть!» И генерал выставляет вперед свою маленькую жирную ножку, затянутую в сверкающий лакированный сапог на высоком каблуке.
«Так точно, товарищ генерал!»
«Потом, разве так приветствуют начальство? Ну-ка, повторите ещё раз!» Генерал гоняет капитана взад и вперед по двору разучивая отдачу приветствия. Затем генерал входит во вкус и сам начинает показывать, как эту сложную вещь нужно делать «по-настоящему».
«Когда я был молод… я не был такой тряпкой… как Вы, молодой человек…» – пыхтит генерал.
«Когда ты был молод, ты яблоками торговал», – с досадой думает про себя жертва. – «Когда же он, чёрт, меня отпустит!?» «О! А это что-о-о тако-о-о-е?» – генерал с деланным ужасом гладит ладонью по щеке застывшего с рукой у козырька капитана. – «Ай-ай-яй! К девочкам Вы с такой бородой, наверное не ходите… Стыдно, стыдно… А я за вас всех краснеть должен…» Натешившись вдоволь, генерал шагает дальше в поисках следующей возможности навести порядок. Его масляные глазки сияют триумфом, на лице лежит печаль тихой скорби – как у заботливого папаши, которому его многочисленные дети за все его заботы платят только огорчениями.
Капитан облегчённо вздыхает, но скоро убеждаётся в преждевременности своей радости. Адъютант генерала, тихой тенью шагающий по его пятам, остался позади для подведения бухгалтерии. Он вынимает из кармана записную книжку и пальцем манит капитана к себе.
На следующий день провинившийся получит соответствующее извещение. Для офицеров домашний арест выражается в удержании жалования за дни наказания.
О генерале можно не без основания сказать – мягко стелет, да жёстко спать. Отправляясь к генералу, никогда нельзя быть уверенным в исходе аудиенции.
Академия полна неожиданностями. Например, недавно почти все Японское Отделение, за исключением старших курсов, реорганизовали в краткосрочные курсы по подготовке армейских переводчиков японского языка.
Разочарованных дипломатов утешают, что это мероприятие временное, затем все они будут иметь возможность продолжать учёбу в прежнем разрезе. А пока они с утра до ночи сидят и долбят японскую военную терминологию.
Реорганизация произошла непосредственно после Крымской Конференции и темпы обучения настолько форсированы, что слушатели довольно недвусмысленно переглядываются. Из учебных планов можно точно определить, когда окончится обучение и…
В общем – секретные пункты Крымского Договора для нас не секрет. Недаром нам ежедневно напоминают, что сотрудники иностранных посольств были бы очень счастливы познакомиться с кем-либо из нас поближе.
Если кто-либо из нас без специального разрешения вздумает обменяться на улицах Москвы парой слов с иностранцем, то это означает, что он требует слишком многого от своего ангела хранителя.
Некоторым слушателям перед откомандированием на работу приходится проходить ещё один деликатный спецкурс – правила хорошего тона и некоторые дополнительные тонкости поведения заграницей. Часто этот курс бывает индивидуального порядка в зависимости от будущего места назначения данного лица.
Иногда заставляют обращать особое внимание на современные западные танцы или высшую школу в обращении с женщинами со взломом сердец, через которые ведет путь к дипломатическим сейфам.
Иногда инструктаж доходит вплоть до цвета пижамы, интимных откровений из мемуаров горничной и рецептов из кухни Мефистофеля и Казановы. Здесь первую скрипку неизменно играет сам генерал Биязи – первый кавалер в Академии.
Чем же обрадует он меня? Может быть тоже какой-нибудь спецкурс.
Исходя изо всех этих предпосылок, я был немало удивлён, когда генерал Биязи коротко объявил мне, что высшими инстанциями я утверждён к откомандированию в распоряжение Главного Штаба Советской Военной Администрации в Германии.
По-видимому, меня считают настолько хорошо проверенным и благонадежным со всех точек зрения, что в данном случае даже отпадаёт необходимость в дополнительной проверке непосредственно перед отъездом заграницу.
«У Вас все данные, чтобы мы гордились Вами», – говорит генерал. Его лицо и манеры теперь ничем не напоминают обычную слащавую маску.
Он говорит коротко и официально. Это разговор старшего начальника с младшим коллегой, где генерал считает излишним внешние эффекты. Вопрос уже решён и он только ставит меня в известность.
«Не забывайте, что где бы Вы ни находились – Вы всё равно наш человек», – генерал делает ударение на слове «наш», – «Вы будете в распоряжении другого командования, но в любую минуту мы можем отозвать Вас назад.
В случае необходимости Вы имеете право связаться с нами через голову Вашего будущего начальства. В Армии это запрещено, но в данном случае это исключение из правил».
«От того, как Вы проявите себя на практической работе, будет зависеть Ваша дальнейшая судьба. Надеюсь, что мы ещё встретимся с Вами в будущем…» Я слушаю генерала до странности спокойно. Во время войны я горел, переживал, стремился к чему-то. Теперь же мною владеет только ледяное спокойствие. Точно такое же спокойствие я ощущал, когда я впервые узнал о разразившейся войне в июне 1941 года.
Тогда это было напряжённым ожиданием событий. Что это означает сегодня – этого я ещё не могу понять. Наш внутренний мир – это отражение окружающей нас действительности. В активной работе, в плавильном тигле международных интересов я найду рациональное зерно нашего бытия. Более благоприятное место, чем Берлин, выбрать трудно.
Теперь я умышленно ставлю мой внутренний мир на пробный камень.
«Я уверен, что Вы с честью оправдаёте доверие, которое оказывает Вам родина, посылая Вас на самый ответственный участок послевоенного фронта. Работа там важнее и серьёзнее, чем во время войны», – говорит генерал, пожимая мне на прощанье руку. – «Желаю Вам успеха, товарищ майор!» «Так точно, товарищ генерал!» – отвечаю я, смотря в глаза Начальнику Академии и крепко возвращая его рукопожатие. Ведь я еду в Берлин, чтобы вернуться оттуда лучшим гражданином моей родины, чем я в состоянии быть сегодня.
2.
В середине зимы, загадка, окружавшая жизнь Жени, перестала быть для меня тайной.В январе вернулась в Москву Женина мама. Всю войну, чтобы быть поближе к мужу, она работала военным врачом в прифронтовых госпиталях. Теперь же она демобилизовалась из армии и вернулась домой.
Анна Петровна была полной противоположностью Жени. Самым большим для неё наслаждением было рассказывать о муже.
Мне стоило немало терпенья в десятый раз с интересом выслушивать одни и те же истории – о том, как они поженились, о том, как муж никогда не был дома, все своё время посвящая службе, о том как тяжело быть женой кадрового военного.
Она с мельчайшими подробностями описывала его и её простых родителей, постепенный подъём по служебной лестнице и, наконец, головокружительную карьеру мужа во время войны. Анна Петровна была исключительно мила и непосредственна.
Будучи женой крупного генерала, она нисколько не гордилась своим новым положением и в изобилии рассказывала анекдоты о безграмотности и серости новой аристократии. В этом не было противоречия.
Сама Анна Петровна прекрасно понимала, какую ответственность накладывает на неё новое положение мужа, она во всём старалась идти в ногу со временем и с мужем. Сегодня она и внешне и внутренне вполне оправдывала своё место в обществе.
В широких кругах довольно скептически смотрят на новую аристократию, как на «выскочек». Это произошло, в значительной мере, благодаря тому, что во время революции наверх поднялись новые, никому неизвестные люди. Во время революции это было естественно.
После революции они занимали руководящие государственные посты, которым они часто не соответствовали ни по своему образованию, ни по соответствию исполняемым ими функциям. Единственное, в чём нельзя отказать советским руководителям – это кипучая энергия и бесконечное упорство.
Со временем эта революционная гвардия устарела, отживала свой век, и её несоответствие новым задачам становилось всё яснее.
Одновременно подрастали новые советские кадры специалистов в различных областях. Они вышли из широких масс, но уже обладали необходимым образованием, специальной подготовкой и практическим опытом руководства.
Начало войны прорвало бюрократическое болото, как нарыв. Потребовалась смена заплесневевших героев революции новыми, более соответствующими своим задачам, кадрами молодых руководителей советской школы.
Здесь решали не былые заслуги, а способности. Недаром в годы войны, в особенности в армии, поднялась на поверхность масса новых талантливых военачальников, которые до того прозябали в неизвестности.
Довоенная партийная и бюрократическая аристократия догнивала в роскоши и излишествах, которые когда-то ставились в упрёк царской аристократии. В дни войны на смену им, или может быть только временно – для спасения положения, были призваны лучшие силы нации. Отец Жени был одним из таких.
Анна Петровна – это воплощение заботы о муже, о семье, о доме. Несмотря на её гордость карьерой мужа, она, сама того не подозревая, часто высказывала сожаление, что эта карьера практически лишила её семейной жизни.
Постепенно я так сдружился с Анной Петровной, что иногда выступал с ней единым фронтом против Жени. Привыкнув к самостоятельной жизни, Женя абсолютно не хотела считаться даже с авторитетом матери.
Единственное, что на неё ещё действовало – это угроза: «Вот погоди, я отцу напишу, как ты себя здесь ведёшь…» Тогда Женя смирялась на некоторое время.
Во время Государственных Экзаменов, чтобы сосредоточиться и не отрываться от напряжённой работы, я не встречался с Женей и только звонил ей по телефону.
Получив назначение на работу в Берлин, после долгого перерыва я впервые зашел к Жене. Я ожидал от Жени всего что угодно, но только не ласкового приема.
К моему несказанному удивлению Женя встретила меня так бурно, что даже Анна Петровна укоризненно покачала головой: «Ты хоть меня постыдись!» «Гриша!» – с разлета закрутила она меня вихрем ещё в передней. – «Папа здесь был… Целых две недели… Представляешь себе – целых две недели!» Женя бесконечно любит и боготворит отца. Но в такой же мере она ревнует его к работе и тоскует, почти никогда не видя его дома.
«Посмотри, что только он мне привёз!» Она увлекает меня с собой и начинает с гордостью показывать целые груды сокровищ, которые привёз ей в подарок отец. Уже и раньше к ним на квартиру приносили целые ящики различных трофеев. Каждый раз, когда кто-либо из офицеров штаба ехал в Москву, он попутно привозил с собой подарки от генерала.
Это было обычным явлением для всех семей военнослужащих в период наступления Красной Армии по Восточной Пруссии. Младшие офицеры посылали домой тряпки, старшие – более солидные вещи вплоть до роялей и мебели.
Юридически – грабёж, на языке войны – трофеи. В отношении немцев – долг платежом красен. О морали можно будет говорить позже.
По Москве ходит модный анекдот. Один офицер прислал с фронта своей жене ящик с мылом. Та, не долго думая, распродала все мыло на базаре. Через несколько дней от мужа приходит письмо. В нем он сообщает, что в каждом куске мыла залеплены золотые часы.
Одни рассказчики, в зависимости от вкуса, утверждают, что жена повесилась, другие – утопилась, третьи – отравилась.
Философы любят говорить, что бедность облагораживает человека. В определённых пределах и при определённых предпосылках – может быть и так. Но хроническая и массовая бедность унижает человеческое достоинство и даёт стимул ко многим отвратительным вещам, недостойным человека.
В гостиной на полу стоит огромный, в рост человека, радиоаппарат. При первом взгляде на сверкающую клавиатуру кнопок и рычагов, я поколебался – что это, радиоприемник или радиостанция.
Действительно, генерал откопал радиоприёмник, соответствующий его чину. Наконец, я убеждаюсь, что это ультрасовременная модель сверхмощного супергетеродина.
Я протягиваю руку и хочу подключить питающий шнур к розетке на стене.
Анна Петровна предостерегающе поднимает палец: «Гриша! Только, пожалуйста, не включайте. Коля запретил строго на строго».
«Да, ну… Вам-то что бояться?» – возражаю я.
«Нет, нет… Пока запрет не сняли – нельзя. Даже Коля сам не включал».
Вот тебе и на! Через месяц после окончания войны победоносный советский генерал не решается слушать радио, пока не разрешит Кремль.
«Гриша, слыхали новый анекдот?» – отвлекает меня от радио Анна Петровна.
«Про шейку?» – спрашиваю я, уже привыкнув к рассказам Анны Петровны о генеральских женах.
«Нет… Новый! Один генерал прислал жене с фронта пианино. Ну, пока его везли, пианино раструсилось, позвали настройщика. Настроили и устанавливают пианино в комнате. Жена обязательно хочет, чтоб на видном месте.
«Там нельзя», – говорит настройщик. – «Резонанса не будет».
«Э, чепуха!» – махает рукой жена. – «Я моему генералу напишу – он и резонанс пришлет».
Нас перебивает Женя.
«Гриша, посмотри. У меня ещё что-то есть», – она стремительно бросается в соседнюю комнату. – «Золотой пистолет!» Я ожидаю увидеть оригинальную зажигалку или дамскую безделушку. Женя с размаха бросает мне на колени что-то тяжёлое в жёлтом кожаном кабуре.
«Прочти, что там написано!» – командует она над моей головой.
Я расстегиваю желтую кожу. На моей ладони сверкает тупым рыльцем позолоченный немецкий «Вальтер». На плоской боковой грани затейливая вязь гравированных готических букв. Бросаются в глаза две хищные зигзагообразные молнии – знак ОС.
Надпись на пистолете гласит:
«Генералу СС Андреас фон Шенау от имени Великой Германии». Фюрер.
Почётное золотое оружие! Подарок СС-овскому генералу от самого Гитлера. Когда-то этот блестящий кусок металла наполнял гордостью сердце человека, который считал себя выше других существ.
Теперь же он сидит в лагере для военнопленных и собирает окурки, а горделивая безделушка столь же безразлично поблескивает в руках победителей. Да, нет ничего более изменчивого и непостоянного, чем земная слава!
«Теперь со мной не шути». – Женя нажимает защёлку обоймы. – «Полный боекомплект!» Обойма змейкой выскальзывает на подушку дивана. Красные головки патронов выглядывают из прорези.
«Однако, додумался отец такие игрушки дарить», – говорю я и кладу обойму подальше от пистолета. – «Да ещё главное кому?» «Не беспокойся. Если ты будешь себя хорошо вести, то это не опасно», – успокаивает меня Женя.
«Потом папа привез ещё два Опеля», – щебечет она. – «Адмирала» он оставил себе, а «Капитан» теперь мой. Понимаешь? Мой! Завтра чтобы ты был здесь. Будешь учить меня править. Повтори приказание!» «Послушай, Гриша, какие у тебя, вообще, планы на будущее?» – шаловливо спрашивает она, уже забыв о своих новых игрушках. С такой же непринужденностью как она обращается со своим золотым пистолетом, она кладет мою голову себе на колени, пишет мне на лбу пальцем вопросительный знак.
В её голосе слышится игривый вызов. Вековечный инстинкт женского кокетства нисколько не изменился в сердце дочери советского генерала.
Мне не хочется омрачать радужное настроение Жени. Где-то в глубине копошится чувство сожаления, что завтра я должен буду расстаться со всем окружающим. Но так нужно, да и потом ведь это не навсегда.
«Завтра я вылетаю в Берлин…» – медленно говорю я, смотря в потолок. Я произношу эти слова так тихо, как будто я виноват в чем-то.
«Что-о-о?» – недоверчиво тянет Женя. – «Опять твои глупые шутки?» «Это не шутка…» «Никуда ты не поедешь. Забудь об этом! Понял?!» «Это от меня не зависит…» Я беспомощно пожимаю плечами.
«Боже! Как бы мне хотелось содрать с тебя шкуру!» – восклицает Женя. – «Сходи в оперетту, если уж тебе так хочется посмотреть заграницу. Неужели тебе не жалко опять уезжать и оставлять меня зубрить эти дурацкие интегралы?!» Она смотрит на меня почти умоляюще. В её взгляде что-то большее, не только просьба или каприз.
«Это не зависит от моего желания, Женя… Долг…» «Долг, долг…» – как эхо, повторяет мои слова Женя. – «Я слишком часто это слышу – долг!» С неё внезапно слетает вся беззаботность и весёлость. Голос её становится печален и серьёзен.
«Я была так бесконечно рада, что ты не кадровый военный. Ты думаешь, я счастлива дома? Ведь я – сирота!» Женя выпрямилась, лицо её побледнело, тонкие пальцы нервно теребят шелковую кисть дивана.
«За всю жизнь я видела отца только неделями… Ведь мы почти чужие. Ты думаешь, почему он засыпает меня подарками? Он тоже чувствует это. То Китай, то Испания, то ещё куда-то… И так всю жизнь…» Голос Жени дрожит от волнения и глаза наполняются слезами. Она не владеет собой, слова слетают с её губ как страстное обвинение, как жалоба на судьбу.
«Подруги говорят, что я счастливая – у отца вся грудь в орденах… А я ненавижу эти ордена… Они отняли у меня отца… Каждый из них это годы разлуки. Посмотри на маму! Ведь у нее не успеют просохнуть слезы радости, что отец вернулся, жив, здоров, как снова плачет. Опять провожает куда-то, даже не знает куда… Иногда по году писем нет…» «…Он тоже говорит – долг, долг… А теперь ты… Я не хочу жить так, как мама… Я не хочу жить твоими письмами…» Женя закрывает лицо руками. Её плечи судорожно вздрагивают. Она падаёт лицом вниз на подушки дивана. На бархатных подушках, как обиженное дитя, орошая слезами золотой подарок фюрера, горько плачет его новый владелец.
Я молча ласкаю волосы Жени, беспорядочно рассыпавшиеся по красному бархату, смотрю на залитые солнцем крыши домов за окном, в голубое марево летнего неба. Как будто я ищу там ответа. Что я должен делать? Тут, рядом со мной любимая и любящая женщина. Где-то там далеко-далеко ожидаёт меня долг.
Что такое долг? Не просто ли это отговорка, за которую мы цепляемся, чтобы оправдаться перед собственной совестью. Или это высшее проявление нашей совести? Все зависит от основного принципа. Долг – это производное веры в непогрешимость основного принципа.
Мой долг – найти эту веру. Это долг в квадрате.
Вечером я сижу с Анной Петровной в гостиной. Женя, как примерная девочка, разложила на столе книжки и грызет карандаш, готовясь к последним экзаменам. Белый ангорский кот, любимец Жени, настойчиво лезет мне на колени. Анна Петровна, как обычно, жалуется на свою одинокую жизнь.
«Предлагали ему место в Артиллерийском Управлении, так нет – опять в пекло лезет. Пробило голову под Кенигсбергом – так всё мало. Уж кажется и орденов достаточно, и звание высокое. Теперь одно затвердил – буду маршалом. Сам Сталин ему на приёме сказал. Теперь и повторяет, как кукушка».
За несколько дней до капитуляции Германии, когда победа была уже собственно решена, генерала спешно отозвали в Москву. 10 мая 1945 года он, вместе с Генералитетом Красной Армии, присутствовал на торжественном приеме в Кремле, данном Политбюро ЦК ВКП(б) в честь победы над Германией.
Ещё один орден Ленина украсил его широкую грудь, ещё одна звезда прибавилась на золотых генеральских погонах. Но Анне Петровне не пришлось долго радоваться свиданию с мужем.
Он получил новое секретное назначение, все дни проводил в Генштабе и на все расспросы Анны Петровны куда он едет односложно отвечал – «Получишь письмо с адресом полевой почты».
Местонахождение его Анна Петровна узнала только через несколько месяцев, когда разразилась война с Японией. Да и то узнала она это лишь из газет, из Указа Президиума Верховного Совета о награждении генерала за особые заслуги в боях против Японии.
Пушистый любимец Жени продолжает досаждать мне излиянием своих чувств. После его ласк я всегда с ног до головы в белой шерсти. Я беру мурлыкающее существо по возможности осторожно за шиворот и выбрасываю за дверь.
«Как же он станет маршалом, если война окончена? – спрашиваю я Анну Петровну, – „Война с Японией, если и будет, то долго не продлится. С кем же воевать?“ „Не знаю“, – вздыхает Анна Петровна, – „Он со мной о политике много не разговаривает. Это он после того, как в последний раз в Кремле побывал, так и распетушился. Видно там что-то да думают, если говорят. Ему Сталин – конец и начало. Раз ему Сталин сказал „будешь маршалом“, так он за этой маршальской звездой на небо полезет“.
«Что за чертовщина?» – мелькает у меня в голове. – «В Кремле словами на ветер не бросаются» Я ничего не сказал тогда Анне Петровне. В этом отношении генерал прав. Нет ничего неразумнее, чем говорить с женщинами о политике. Для юношей это тактическая ошибка, для взрослых людей – неосторожность или, в лучшем случае, бесполезная трата времени. Зато слушать женщин иногда очень полезно.
Я вспомнил и понял слова Анны Петровны только позже, за столом заседаний Союзного Контрольного Совета в Германии. То, что для других стало ясным спустя много времени позже, было понятно мне уже после первого заседания.
Так провел я свой последний день в Москве.
Утро следующего дня застает меня на Центральном Московском аэродроме. Ещё рано и утренний туман стелется над землей, холодной матовой росой оседаёт на плоскостях самолётов. Кругом всё неподвижно, все тихо и спокойно. На взлетном поле распластали зелёные крылья многочисленные транспортные самолеты – все, как один, – «Дугласы».
На душе у меня так же легко, как лёгок и свеж утренний воздух кругом, так же спокойно и тихо, как это раскинувшееся кругом, омытое росой, поле аэродрома. Наверное, каждый путешественник не раз ощущал неизбежное чувство лёгкости и простора, охватывающее душу человека перед отъездом в далекий путь.
Одновременно уже наперёд радуешься будущему возвращению к знакомым берегам, в родную среду, в отчий дом.
Через год я снова вернусь в Москву. Тогда она будет мне ещё дороже и роднее, чем теперь.
Ко мне приближаются двое офицеров, по видимому летящих тем же самолетом.
«Ну как, майор?» – с приветствием обращается ко мне один из них. – «Значит – даешь Европу?» «Не мешает посмотреть, что она из себя в самом деле представляет, старушка Европа», – добавляет второй.
Аэродром оживляется. Прибывают ещё несколько человек с командировочными предписаниями в штаб Советской Военной Администрации. СВА имеет свои самолеты, курсирующие на трассе Берлин-Москва. Из Германии самолеты летят чуть ли не цепляясь брюхом за землю, под тяжестью особо важных и спешных грузов.
Зато из Москвы в Берлин они идут наполовину порожняком. Так и наш лётчик, подождав ещё некоторое время, машет рукой и сигналом просит у диспетчера разрешения на старт.
Самолет, как бы прощаясь, делает круг над Москвой. До чего же ты маленькая сверху, столица! Лежишь, как рыжий телёнок на зелёном лужку.
По окраинам рассыпались деревенские домики с досчатыми прогнившими крышами, а кругом, сколько хватает глаз, зеленеет травка, кустарники, деревья.
Я ещё раз пытаюсь поймать глазами что-то, но под крылом самолета уже плывут облака.
Глава 5. Берлинский кремль
1.
«Дуглас» С-47 делает вираж. Внизу, насколько хватает глаз, раскинулось кладбище руин. Смотрю на часы. По времени мы уже должны быть над Берлином. Панорама внизу похожа скорей на учебный макет, чем на город.В косых лучах заходящего солнца резко бросают узорчатые тени выгоревшие стены-скелеты. Когда мы бились на берлинских улицах, то как-то не замечались масштабы разрушений. Теперь же, с высоты, Берлин кажется мертвым городом из ассирийских раскопок.
Не видно людей на улицах, не видно движения автомашин. Только выжженные кирпичные коробки зияют провалами окон без конца и края.